Сознание включилось мгновенно, как радиоприёмник в шесть часов утра, и в голове сразу же зазвучал гимн. Нет, не государственный… Этот гимн тяжёлого похмелья, наверное, хорошо знаком многим любителям зелёного змия.
Глаза открывать не хотелось, чтобы старуха раньше времени не начала зудить за вчерашнее. Он тихо лежал и пытался вспомнить: а что же было вчера? При этом приходилось периодически похрапывать, чтобы создать видимость глубокого и безмятежного сна.
Работа в колхозной кузне, где Матвей числился кузнецом, начиналась с раннего утра. Кузнечное дело - ремесло ныне не заменимое. Старенькие трактора и машины сыплются, как доисторические самопряхи, а запчастей к ним – нет. Многое приходится делать вручную при помощи кувалды, других нехитрых приспособлений и эмоциональных добавок.
Конечно, каждый тракторист или шофер стараются отблагодарить за хорошую работу. Вот и тащат за свои нищенские гроши то самогон, то брагу или ещё «Трою», с которых опосля всю душу выворачивает наизнанку и память отшибает напрочь.
И пить не хочется, как вспомнишь воспитательные процедуры жены, и отказать невозможно – друзей обидишь.
Матвей, кряхтя, сел на постели, провёл заскорузлой рукой по волосам… Что-то не то. Ещё раз провёл. Половина черепа оказалась лысой, как астраханский арбуз. Машинально взглянул на подушку и – обомлел! Вся подушка была в чёрно-седых кудрях, как будто барана только что остригли.
Неслышно подошла жена и, укоризненно глядя, сказала: «Что, допился старый дурень?» Потрясённый, Матвей машинально гладил босую голову, как допризывник на сборном пункте, когда парикмахер уже освободил его от шевелюры. Внутри у Матвея что-то ёкнуло и сердце замерло как-то совсем не хорошо. Перед глазами проплыла вся его жизнь в одну минуту. Вспомнилось всё хорошее и плохое. Хорошего, всё же, было больше. И так жалко ему стало себя, что слёзы светлым бисером брызнули по небритым щекам. Жаль было и старуху. Да какая она ещё старуха – только на пенсию вышла! Перед детьми стыдно: здесь же в селе живут. Опустив голову, Матвей сказал глухо, с хрипотцой: «Слышь, Татьяна, не буду я больше пить. Не алкоголик же я в конце концов».
Глаза жены засветились мягкой, доброй надеждой: «Да знаю я, Матвеюшка, ты же хороший, работящий и добрый. Жизнь прожили – пальцем меня не задевал и слова плохого не слыхала. Брось ты эту заразу пить. Чего в ней хорошего-то? Чеканку вон забросил, а какую красоту делал. Ларчики – загляденье. А так ведь помрёшь, не ровён час. Вот и волос, похоже, от отравы выпадает клоками целыми, как при лучевой болезни. Чего пили-то?»
«Не помню я, мать, ничего. Действительно, бросать надо, видно плохо дело, коль такое случилось».
Татьяна ушла на кухню и скоро пригласила мужа к завтраку. Матвей с трудом пихал в рот встающую колом в горле пищу. После недолгих мучений, отправился на работу, пообещав жене, что ни за что не притронется к спиртному.
В кузне уже собралась стайка мужиков, и все с весёлой ехидцей поглядывали на вошедшего Матвея, выжидая подходящего момента для разбора вчерашних похождений колхозного кузнеца. И этот момент настал. В кузницу вошёл «друг» Матвея, его правая рука, молотобоец Василий. Поведение его было каким-то неадекватным: он остановился у дверей и неуверенно переминался с ноги на ногу. Потом, решившись, обратился к Матвею: «Слышь, шеф, прости меня пожалуйста за вчерашнее». Матвей второй раз за утро изрядно удивился: «За что?!»
«А ты что, ничего не помнишь?» -более уверенно спросил Василий. «Нет, не помню…» . И тут мужики не выдержали, наперебой рассказывая о вчерашнем представлении, когда Василий тащил домой «друга» за чуб. Все ожидали, что Матвей поблагодарит Васю крепким словом, но тот – напротив, расцвёл словно майская роза и, в знак примирения, крепко пожал Васину руку.
Что тут началось… Все были рады и веселы. Кто-то предложил Васе сбегать за самогоном. Матвей пытался отказываться, но за примирение – святое дело. Потом была брага, «Троя» и ещё что-то, а поутру радиоприёмник Матвея не включился…
Хоронили его без лишней помпезности, не смотря на бывшие трудовые заслуги.
Александр Лысов