Годам к двенадцати я рисовал уже вполне прилично, некоторые работы даже самому нравились, а это, согласитесь, уже дорогого стоит. А что Дмитрий Иванович порой хвалит – так это он, может, из жалости. А к жалости я уже почти привык, и воспринимаю ее со снисходительной усмешкой, хотя некоторые вещи до сих пор раздражают.
Хожу я теперь вполне самостоятельно, даже палку с собой не беру, однако девочки по дороге до дома культуры иногда на меня столь сочувственно смотрят, что плюнуть хочется. Курицы тупые, не понимают еще, что главное – это сам человек, его голова, его мысли и душа, а не оболочка эта обременительная. Да еще потом стыдливо отворачиваются в сторону, как будто ничего и не заметили. Психику мою жалеют, видишь ли.
Да ты лучше подойди и познакомься, узнай, чем я живу, чем дышу, а потом уже жалей, коли так тебе приспичило. Хорошо, что у меня Ленка есть: мы друг дружку нисколько не жалеем. Особенно – она меня: заявилась с самого начала третьего учебного года к нам в класс и внаглую согнала моего соседа по парте. Надоело ей домашнее обучение, видите ли. Учителя втихушку качали головами, но молчали: директорская дочка все-таки, может, это отец ей так приказал, кто его знает?
Зато теперь мне ей все переводи, что преподаватели рассказывают. А ведь при этом мне самому тоже в тетрадку записывать надо! Но ничего, уже к концу первого дня я слегка приспособился. Пока там на доске пишут, я этой упрямице объясняю, что к чему. Кивнула – значит, поняла. Нет – тогда начинай все сначала.
Так что первого сентября дома у Валерия Дмитриевича нас ждал разнос:
-Ты где была?! - гневно размахивала руками Вера Дмитриевна. - А ты тут тоже чего топчешься? – обратила она свой пылающий праведным гневом взор уже на меня. - Сегодня не суббота!
-Я Лене ее портфель помог донести. Вот, - снял я его с плеча.
Хорошо хоть, что тот на ремне: так нести легче.
-Что?! Откуда у нее портфель? Елена, откуда у тебя портфель? Отвечай, когда тебя спрашивают!
Хулиганка потупилась:
-Я, если по дороге иду, всегда под ноги смотрю. Как увижу монетку – подбираю. Недавно целых пятьдесят копеек сразу нашла. Я сама себе купила портфель на эти деньги, и не надо Вову ругать. У меня еще рубль восемьдесят две копейки осталось, хочешь, я тебе их отдам? Только я все равно учиться хочу со всеми. А Вова мне помогает, он хороший друг.
Хозяйка, махнув в отчаянье рукой, ушла, по всей видимости, на кухню, громко бурча:
-Вырастила вас на свою голову. Да пусть, бестолочь, делает, что хочет! Господи, за что же мне такое наказание?! Все, надо будет сказать Валере, пусть ее выпорет, хватит цацкаться.
Хорошо, что ее слышал только я. Иногда есть явное преимущество глухих перед слышащими: лишний раз не обидишься и не огорчишься, - стоит себе, бяка ехидная, и гордо улыбается: «Видишь, я своего добилась». А что ее наверняка сегодня наказывать будут, даже и не подозревает.
-Вова, ты еще здесь? – донесся голос Веры Дмитриевны.
-Да, извините, уже ухожу, - схватил впопыхах я свою кепку.
-Какой там ухожу! – вышла к нам хозяйка с полотенцем в руках, - Живо руки мыть и ужинать. Отец придет, будем решать, что с вами с обоими делать.
Я уже успел доесть вкуснющую рыбу розового цвета, и даже принялся за чай с пирожным, когда вернулся глава семьи. По его взгляду было сразу ясно: выгонит, и не будет у меня больше почти что семейных субботних вечеров и прогулок по лесу. А все из–за этой дуры!
Тот, пока я мучился страхами, минутку постоял, одаривая всех взглядом василиска (Зверь такой был, я в книжке про него читал. Правда, его уже давненько зачем–то истребили), затем повернулся к раковине, и стал яростно мыть под раковиной руки:
-Что у нас сегодня на ужин?
-Кета, - пожала плечами Вера Дмитриевна. - Ты что, со своими папиросами уже совсем запаха не чувствуешь? – и открыла крышку сковородки. - Сам же ее покупал.
-Я знаю, что я покупал, а что – нет! – вспылил тот. - И все я чувствую! Только вот не знаю, что со всем этим делать, - и устало плюхнулся на соседний со мной стул, - Веркун, накладывай уже свою рыбу. Ох, ребята, ребята. Что же мне с вами делать? Верочка, плесни еще водочки, как обычно.
-Ах да, совсем я с этой суетой… - подала хозяйка ему полный стакан.
Я вспомнил свое детское ощущение от этой дряни. Меня аж передернуло.
-Ты это чего? – закусил рыбой тот, - Пирожное не нравится?
Я взял и сдуру рассказал тот мой давний случай из жизни. Все посмеялись, даже Ленка, зараза этакая. Как я ни старался прятать губы, она все равно углядела. Хозяин хмыкнул:
-Хороший у тебя стаж, выходит. Это сколько – шесть – семь лет уже получается? Про чай не забывай, что ты в кружку-то так вцепился? Не отберем же. А я пока эту, как ты говоришь, гадость намахну. При моей язве это полезно: прижигает. Но пока у тебя язвы нет – даже и пробовать не смей: самолично ремнем выдеру.
-Что значит «ремнем выдеру»? Я не совсем понял, - робко посмотрел я на Ленку: может, хоть она знает.
-Тебя что, по заднице никогда ремнем не били?
-По заднице? – попытался я припомнить что-то подобное. - Нет. По лицу – били, по ребрам били, по животу еще, я тогда даже дышать совсем не мог. А что, по заднице – это больно? – и я ущипнул себя что есть силы за пятую точку. - Да ну, ерунда просто. Или ремнем больнее?
Тот так грустно посмотрел на меня, что мне стало не просто неудобно, а так, что хоть на месте провались. И что я опять не так сказал? Быстро допив свой чай, и поблагодарив за угощение, я поспешно, чтобы не смотреть никому в глаза, поплелся к выходу.
……
Вот такой у меня первый денек третьего класса получился. Зато под чутким руководством неумолимого директора к шестому классу я отжимался на одной руке уже двадцать пять раз, а на двух – и вовсе за тридцать. Но: все равно я оставался хромоногим и кособоким, а рот, тот и вовсе не исправишь: одна половинка висит почти безжизненно, сколько не болтай. Разве что слюна из уголка от усердия время от времени течет.
Заметил – хорошо, вытерся, не почувствовал – не скажу, что стыдно, но все же перед людьми неудобно. Ленка даже специально со мной местами поменялась за партой, справа налево. Рокировочку устроила, неуемная. Как заметит мои слюни – тут же тайком их своим платочком вытирает.
Ага, как будто этого никто не видит! Возится со мной, как с ребенком, а какой я ей ребенок? Я – сильный, и даже пусть всего на половину, но уже почти мужчина. Но, несмотря на эту чрезмерную заботу, если я ее долго не вижу, скучаю. Оттого самое страшное время года для меня – лето: летом, в каникулы, Валерий Дмитриевич с семьей уезжает на целый месяц на юг, в Минеральные воды, язву подлечить, а затем еще и на Черное море отправляются, загорать да купаться. Мне же остается одно: рисовать, заниматься физкультурой, и бродить по лесу.
Кстати, не самое глупое занятие: я давеча впервые понял, что деревья – они живые. Я увидел в них душу, понимаете? Это у человека может не быть души, а у деревьев – обязательно присутствует. Представьте себе: ты просто сидишь под ним, но прекрасно чувствуешь каждый его корешок, каждый его нерв, и даже, возможно, угадываешь его мысли. О чем оно там в своей высоте шумит? Что своими ветвями рассказать пытается? Не знаю. Был бы у них язык жестов, как у Ленки, наверняка бы понял.
А так – не понимаю, и поэтому всего лишь их рисую, и нам с деревьями это нравится. К тому же благодаря физическим упражнениям я научился прямо на лету ловить мух. Сидящих-то и дурак поймать сумеет, а вот когда она в полете – совсем другое дело: здесь необходимы молниеносная реакция и верный глаз. Хвать ее – и к уху прижимаешь. Жужжит там, бедная, в кулаке, на волю просится. Но я ее языка тоже не понимаю, и поэтому просто раскрываю ладонь и отпускаю ее на свободу. Кому же взаперти жить охота? А уж умирать – тем более.
Это лето выдалось несколько неожиданным: как-то, после очередной физзарядки Валерий Дмитриевич, вытирая пот со лба, спросил:
-На море хочешь?
Я молчал, не зная, что сказать. К чему он это спросил? Но явно не издевается, он – добрый на самом деле, хоть и грозно порой выглядит.
-Вова, ты меня слышишь?
-Слышу, - отозвался я. - Наверное, хочу, только какой смысл хотеть?
-Да ты, брат, так скоро философом станешь, - усмехнулся тот. - Смысл ему подавай. Так поедешь с нами или нет?
-Куда?
-Я же сказал: на юг! – кинул он мне полотенце.
-У меня же денег нет. Шесть рублей вот накопил, но я на них холсты и краски хотел купить. Кисти еще новые надо. Нет, не поеду, - решительно отказался я, - Как говорится, по одежке протягивай ножки. Я уж лучше здесь порисую.
-Ты не понял, - покачал головой директор, - Я тебе обмен предлагаю. Я оплачиваю проезд и все такое прочее, а ты покупаешь свой холст с маслом, и делаешь из этого бутерброда портрет Ленки. По рукам?
Ничего себе… Ленку? Маслом?! Да у меня пока ее портреты даже пастелью не всегда хорошо получаются, а тут – маслом. Но поехать на юг… Может, все же рискнуть? На юге – там море, там тепло и пальмы, это же просто сказка, а не жизнь. Наверное. Однако сомнение в собственных силах все же берут верх:
-Я маслом пока только цветы рисовал, - машу я головой, - И то – на картоне. Не смогу я Ленку, наверное.
-Сможешь – сможешь, - похлопал меня он по плечу, - видел я, как ты рисуешь. Извини, что подсмотрел. Зашел к тебе как-то, а тебя нет. И картины на столе стопкой лежат, вот я и посмотрел. Не сердишься? Кстати, - тут же перебил он меня. - Ты почему в комнате плохо прибираешься? Почему кругом бардак? Одеяло не отбито, на подоконнике – пыль. Сколько тебя порядку учить можно?
….
Перелет я запомнил плохо: меня вовсю тошнило. Утешало лишь, что Ленке тоже явно было неважно. Так мы и сидели со специальными бумажными пакетиками в руках рядом друг с другом, тщетно силясь выдавить из себя еще хотя бы капельку. Мне было страшно стыдно, но стюардесса, забрав у нас пакеты, лишь улыбнулась Валерию Дмитриевичу:
-Славные у Вас дети. Вы не волнуйтесь, минут через сорок мы уже приземляемся. Им по сколько лет?
-По двенадцать.
-Двойняшки? Ой, какая прелесть! – выкинув пакетики в контейнер, всплеснула она руками. - Я тоже о двойняшках мечтаю. Вам коньяк принести? А Вам, женщина, что подать? – нагнулась она к Вере Дмитриевне.
-Вино. Красное сухое, - отчего-то раздраженно ответила та.
Ничего не поняв в ситуации, я решил не забивать себе голову чепухой, и мы с Ленкой, совершенно опустошенные, принялись разгадывать кроссворд. Видимо, мы настолько жарко спорили, что бортпроводница, видя, что мы жестикулируем, по всей видимости, подумала, что это мы ее так зовем, метнулась к нам, но потом вдруг все поняла и отошла, покачивая головой. Мучительный вышел перелет, зато я летел в настоящем самолете, будет теперь чем перед одноклассниками похвастаться.
Нет, товарищи, пальмы в оранжерее дендропарка я, конечно, видел, но ведь там они растут в теплице, а не на клумбе, не под этим чудовищно распахнутым небом! И запах от них какой–то не такой, ненормальный, дурной, пьянящий. Все тут, на юге, неправильное, неестественное.
Не может такое расти прямо в земле! Почему? Потому что не может! Не должно оно. Но – растет. Я даже листья на всякий случай пощупал. Черти полосатые, живые. Да, из–за одного этого и эту болтанку в самолете пережить. До автобуса оставалось еще больше часа, и Валерий Дмитриевич отправился за напитками. Себе и жене он купил пива, нам же с Ленкой – по целой бутылке лимонада.
…
Вроде бы и смотреть-то не на что, но я все равно, как пятилетний пацан, разинув рот, глазел на эти платаны с рододендронами. Дикарь, как есть – дикарь. Я даже попытался было, чтобы не выглядеть олухом, смотреть только себе под ноги, но вдруг сама собой подвернулась удача: на аллее рядком сидели художники и рисовали окрестности. Горы они рисуют, видите ли.
Воспользовавшись тем, что один из них отлучился, я, подмигнув Ленке, взялся за кисть. А что? Гуашью я уже рисовал: знаем, плавали. Хотя, признаться, плавать я не умею: не довелось как-то. Быть может, из-за этого я и обиделся на самого себя, и оттого эти прекрасные горы изобразил угрюмо, в жестких и холодных тонах.
-Мальчик, как тебя зовут? - тронул меня кто-то за плечо.
-Вова. И я – не мальчик, - отдернул плечо я.
-Вижу, ты уж извини. А что это ты тут делаешь?
-Рисую, - испугался я, что меня сейчас прогонят, и я не успею закончить. - Не мешайте, пожалуйста, мне еще минут пять осталось, и я уйду.
Крякнув, мужчина отошел, но недалеко. Терпеть не могу, когда за мной подсматривают. Одно дело – когда Ленка, я ее не стесняюсь, и совсем другое – когда совсем уж посторонние. Хотя: кто меня просил чужое место занимать? Никто. Может, я шедевр этому мужику, что за спиной стоит, испортил. Я с опаской на него покосился: лет двадцать, никак не меньше. К нему, как на грех, подошел еще один, и тоже в мою сторону смотрит. Ну не могу я в такой обстановке работать! Небрежно дорисовав, я бросил кисти в банку и поковылял к Ленке.
-Молодой человек! – остановил меня тот, что постарше, - Вы откуда?
-С Земли, - не хотелось мне отвечать ему. - Пойдем, Лен, все равно дорисовать не дадут.