В этой части автор прощается с читателем и оправдывается за то, что писал эту книгу.В этой части автор осознает, что ничего не написано про Учителя, про маму, про отца, про плавный переход от запланированной гениальности вундеркинда к скромной домохозяйке, ведущей хасидский дом в Израиле, не отражен образ хорошей жены и матери энного количества детишек, но приходится признать, что сейчас мы не рассматриваем мою биографию, мы уже не интересуемся событиями и их последовательностью, наша камера установлена статично и в поле ее восприятия попадает лишь срез наиболее свежий:
1
...Ностальгия. Болезнь физической памяти, памяти тела. Донимает она обычно ночью. Как и все призраки и тени, как и все воспоминания о несбыточном, как и обиды, как и зарубки на совести. Все это заставляет вскрикивать, если не примешь заранее меры и не помедитируешь, прощая и отпуская, снова прощая и снова отпуская. Ностальгия это некое мучительное, невпопад, попадание опять в тот же двор и тот же микрорайон, на ту же лестничную клетку, где когда-то что-то. И там таится вина, как будто. И ты хотел бы заплатить деньги, купить билет, приехать туда и все там ощупать, исходить шагами, изнюхать - отслушать, отработать, расквитаться и чтобы оно тебя уже как бы совсем отпустило.
Ну не каждый же день приезжать на другой конец света.
Хочется же наконец, чтобы это прекратилось.
И оно прекратится, если разочароваться. Чары, то есть, сбросить с себя. Но можно и оставаться очарованным дальше. Родительский дом бывает такой ностальгией. И как же можно перестать его любить? Боль не уходит. Вина не стирается. Ну и ладно.
Я люблю уют.
Но и неуютность - тоже достойное творческой личности состояние.
И хорошо, когда ностальгия - логичная, понятная, то есть: вот она страна исхода и вот она ностальгия по ней.
А если ты еще не понял, по какой такой стране тоскуешь? Тогда и билета не возьмешь. Или,к примеру, когда в твоем краю уже все вовсе поменялось, и нет там той горки детской и нет той площадки и нет того дерева, а вместо садика - военная база? Тогда и вылечиться труднее.
У Анатолия Эфроса было подобное. Описал он такое в своих мемуарах. Несбывшаяся встреча... все уже не то... ах, какая острая жалость, как жаль себя... и ВДРУГ! только подошел ближе: Да вот же оно все! тот самый уголок, площадочка, детская горка, переулочек! Все в точности! И тогда еще жальше себя, и хочется всем рассказывать, и никому не передашь, каково оно...обретение.
Физическая память.
Все это - набор человеческих сладких горьковатых чувственных пластов, и радуйся, что способен огорчаться, и жалуйся, что сердце трепетно и живо.
2
Смерть отца
Отца не стало. Тих тот дом
И потемнело что-то в нем.
Я включаю комп – письмо от сестры, из Ростова, – не смогла она мне авиабилет купить. Идем спать. Не говорю ничего мужу, детям.
Ночью представляла тело отца, его умирание.
Испытывала страх. В 53 квартире это впервые происходит, там не было такого никогда и чтоб больше не было!..
Утром встала хорошо и детей распределили без суматохи. В восемь шла из яслей и думала –
Отчего такой добрый и ясный день, будто душа праведного человека уходит?
Маме позвонила в 9 утра. Взял трубку Яша. Говорю: Как у вас дела?
- Да неважно, - отвечает. И мама подошла. – Ну, миленькая, здравствуй. Отошел отец-то, в восемь примерно... – И мы поговорили. Я спросила: - А чем сейчас ты занята? – Да костюм ему ищу.
(Я внезапно понимаю - ЧТО ЗА КОСТЮМ... ДЛЯ ЧЕГО КОСТЮМ!Для последнего пути...)
Сестра позднее ответила мне по телефону, что они едут узнавать, нет ли места на военном кладбище. Если не будет, то положат рядом с бабой Клавой. Обмывать пришла, она говорит, одна хорошая очень женщина.
Мне очень комфортно быть там, где тебе никто не скажет о твоих родителях гой или гойка. Я отдаю отчет в том, что иудаизм имеет главное преимущество по существу - то есть единство Всевышнего как идеологию. Но то, как это практически проводится в жизнь, порой бывает очень больно.
3
В аэропорту рано утром прекрасное чувство, что я еду в Ростов, я наконец-то вылетаю в свой родной город, я увижу своих, я приобщусь к семье и буду снова любимой доченькой, которая вот, надо же, прилетела из своего Израиля! Я веду себя раскованно, всем улыбаюсь при посадке, а самолет больше чем наполовину пустой, и лететь необычайно комфортно. Сам взлет захватывающе красив,
вот подо мною Тель-Авив, и в море вырвалась стрела,
И облака обогнала!
Я липла к окошку и радостно наблюдала за кружевом белой пены, завихрениями и оттенками белизны, напоминала с гордостью сама себе: «Вот и папа у меня летчик!»
Не был, а именно есть. Сопротивляюсь правде. Пока еще не приняла ее. Психологи называют это – стадия отрицания факта.
Турция далеко под нами была представлена заснеженными хребтами, как и начало Кавказа и Приэльбрусья, а моря – отдаленной синью с разводами от нефти и черненькими вкраплениями островов. При взлете произошло следующее: ландшафт стал шрифтом. Причем очень быстро. Вместо понятной панорамы вдруг все превратилось в шифрованное изображение, которое надобно разгадывать. Что этот квадрат, что это плоское блюдце означают? Так же и при посадке, только наоборот. Сначала все непонятно, а потом вдруг очень понятно и буднично. Русь. Россия. Тель-Авив выглядел молодо, а здесь все старенькое. Поля и рвы, площадка для посадки, и домики и бараки с вышками, куда там красоты Бен-Гуриона – тут все выглядит как полсотни лет назад. Путешествие не только в пространстве, но и во времени. Кстати, в российском самолете имелась только горячая вода – как хочешь, так и мой руки... Зато советская минеральная в бутылочках была восхитительна.
И вот мы спускаемся по трапу, горбясь от декабрьского ветра, выходим на жгучий холод Ростовской взлетно-посадочной полосы. Мои сапожки и пальтишко, перчаточки и шапочка здесь превращаются в аксессуары, они уже не являются одеждой, они неощутимы – так пробирает мороз... Зато как радостно на душе! Сейчас увижу маму!
4
Однако подождите, гражданочка, сперва заполните бланки, укажите цели и сроки вашего визита, поломайте нерусский акцент, ведь я по документам иностранка, да оно и удобнее, - а после прохождения паспортного контроля получите ваш багаж при громком жизнерадостном лае сытых собак, рыскающих по залу в поисках взрывчатки. Ничего собакам обнаружить не удалось, так, припугнули нас.
И вот – сердечко так и стучит – проход в другой зал, а в нем – моя старенькая, добрая, с цветочками, послушная мама, стоит себе, как будто не знает о том, что она – мое сокровище, золото и прелесть, и мы так дружненько шагаем к выходу, а там уже такси поджидает.
Едем, беседуем, я смотрю на город своей юности – холодный, продрогший, нахохлившийся, в несуразных рекламах, причем все телефонных мероприятий, как будто уж им тут только и осталось, что говорить и говорить, все бесплатнее и бесплатнее. Было бы о чем!
А нам с мамой говорить – не наговориться. Она мне рассказывает – вот поликлиника твоя, вот музыкальная школа твоя, вот Ростсельмаш твой, вот тут трамвайная линия была, помнишь? Вот стоматология. Бр-р. Да-да, помню. Как не помнить. Елочки и дедыморозы еще не начались, но иллюминации уже прибавилось. Голые деревья. А у нас-то в Израиле, мам, зеленеет вовсю!
Мы выгружаемся возле дома. Меня пронзает глубокое внутреннее рыдание. Вот тут пять дней назад стоял гроб отца. Вот дверь в подъезд. Вот кошки у подвала. Вот наш почтовый ящик – 53, число в гиматрии соответствует Раю, Ган Эден. Мой прежний рай. Квартира, куда я всегда возвращалась, чтобы снова стать любимой.
Дверь открываем долго, за ней – еще дверь с бронезащитой, уже постсоветская добавка к интерьеру. Ключи мама тщательно прячет в сумку. Выходит мой брат – Яша. Раньше он сильно пил. А в 40-летнем возрасте его мозг претерпел существенные изменения, энцефаллит называется, так что он не совсем нормальный, но лучше и достойнее многих нормальных. «Ку-ку, мадам, -говорит он, - вам че помочь?» И спускается вниз, заносит мои вещи с первого на четвертый этаж.
5
... Я счастлива, счастлива до опьянения. Моя квартира – постепенно шаг за шагом я обследую здесь все, я пойму, почему и зачем кресло стоит так, а портьеры подвешены эдак, и пианино покрыто другой тканью, а зеркало завешено простыней, и пол обновлен, а выход на балкон точь в точь как было при мне, и звук при открывании балкона совершенно такой же, и то же ощущение сложности прохождения из-за мебели, когда тянешь на себя балконную дверь и слегка поджимаешься, выскальзывая из-под тюлевой занавески и предотвращая рукой ее цепляние за угол этой самой двери, и та же краска и тот же простор с тополями и небом и поодаль стоящими зданиями – вот детсадик, превращенный в воинский гарнизон, вот площадка, вот прищепки на нитях сушилки, вот шершавые перильца, вот банки с вареньем и кастрюли с едой – конечно же, мама вынула из холодильника всю некошерную еду и предоставит мне абсолютно чистые полочки холодильника для моих религиозных нужд.
Господи! Как я люблю здесь все!
Часов нет на прежнем месте, в условном центре праздничного ковра над диваном, но мне и не надо знать время, я всю дорогу ехала и летела с остановившимися часами на руке, ибо я счастлива безумно. Я нахожусь в эпицентре любви, вокруг меня – любовь, а вот и смородина размораживается и уже скоро закипит чайник и будем пить чай. Стулья, кресла и диван – все разнородное, по-разному реставрированное, набитое новой набивкой и обшитое прежней тканью, только гораздо более аккуратно. Кто же всем этим занимался? «Люди проходят, а вещи остаются, - говорит герой фильма Феллини «Рим», - Люди проходят быстро». Как больно, что люди проходят. Я не успеваю быть с людьми, которых люблю, и вот один из них уже прошел. Были потери и до него, но это не сравнимо. Вдруг понимаешь, что ты была занята, а отец прошел. Все уже.
Но совершенно четко до меня это дошло только потом, когда по твердой и все еще бесснежной земле везли нас на кладбище, вернее, на новые кварталы его, кладбище, которому, казалось, не будет конца – оно было огромно, как новый жилой район, - то были кресты, кресты, кресты, безмогилье, памятников еще нет, лишь свежие прямоугольники, засыпанные черной землей, на всем бескрайнем протяжении - самое большое кладбище в Европе, объясняет сестра.
Сестра деловита, хорошо одета, тонкогуба, нос с горбинкой, мы вообще не похожи с ней,
в общении тоже раньше всегда были несовместимы, но сейчас, в этом скорбном пути на могилу отца, у нас находятся нужные слова и мягкие интонации, никто никого не упрекает, наоборот, хвалим и бережем друг друга, потому что жестоко время, отнимает роскошь капризов, нельзя капризничать, разве знаешь, сколько еще лет или десятков лет пронесется, пока увидимся вновь.
Мы не плачем, мы лишь тесно прижаты на заднем сиденьи, наши шубки и наши духи сливаются, и маме приятно, что мы такие дружные, наконец-то.
Везет нас не чужой дядя, а Валин молодой и красивенький, как свежий прутик, сынуля, Юрочка.
- Да, здорово. Понятно. ...Вот, Юрочка, сюда сворачивай, это наш квартал, теперь уже по номерам смотреть будем. Номер семизначный, представляете?
... Они спорят, где лучше свернуть. Вокруг пейзаж – убогий, гоголевский, босховский, сплошные тесные ряды захоронений. И вот я вижу – мама располагается пряники раздавать возле одного из таких прямоугольников с краю, а на нем – три венка и табличка с именем, отчеством и фамилией отца.
Только тут я восприняла тот факт, что умер мой отец.
А заплакала я только лишь в тот момент, когда все решили, что уже достаточно тут постояли и что пора заходить в машину. «Нет! Нет! – возмутилось все во мне.- Не хочу! Папочка! Нет! Я с тобой!»
Рыдая, побрели мы обратно к машине.
На другой день к вечеру пошел снег, стало мягко и расслабленно на душе. Все приглушенно светилось на улицах, снежинки порхали, вывески мигали, снегурочки и охранники улыбались в витринах шикарных магазинов, многонациональная Ханука в филармонии была представлена речами армянских и еще каких-то меньшинств и довольно пошлой клоунадой Клары Новиковой... А ночью пошли стихи.
6
Папе
Отца не стало. Тих наш дом
И потемнело что-то в нем,
Ушел туда, где меж крестов
Весь мир к Мошиаху готов.
И кто здесь русский? кто еврей?
Приди, Мошиах, поскорей!
Я плакать, право, не хочу,
Теснит в душе, но все ж молчу,
Ведь тихо в доме. Ночь снежна.
Беседа с папой так нежна.
Во мне отцовские черты.
Я рождена для красоты.
Для нежных слов, для добрых слов...
Весь мир к Пришествию готов.
7
А еще в тот приезд встретилась с Сережей. Вы еще помните Сережу? Моего первого возлюбленного? Ну так вот, я нашла его номер через справочную, и он сразу подъехал для того, чтобы увидеться. Мне пришло в голову отыскать его, когда я случайно нашла дома письмо от него, которое - оказывается - было в свое время адресовано мне в Москву. Было послано туда им. Достаточно сухое уважительное письмо, в котором он лишь задал пару вопросов о моем продвижении столичном.
Мы шли, округлившиеся с годами, не столь ловкие и самоуверенные, как тридцать лет назад, роняющие какие-то необязательные слова, дарящие друг другу смешные и ненужные подарки, пытающиеся в это тесное и узкое по времени свидание втиснуть все пережитое и все прочувствованное. Нет смысла передавать тот диалог.
...Ни малейшего упрека с моей стороны: только благодарность. То, что было с человеком в юности, не идет ни в какое сравнение со всем остальным. Ты - часть моей юности. Спасибо, что остался таким же четким, выверенным, темноволосым, любимым, ни в чем не подвел (не разбил образ), не подкачал.
Конечно, у меня записаны разговоры, и я наизусть помню говоренное, мне и запись не нужна. Нельзя сказать, что мы во всем совпали по взглядам на мир. Но мы общались мягко и нам не мешала разница.
И вот на этом завершается Светлый Путь Женечки Светловой, ярко освещенный мужчинами-маяками, согретый теплом плотской любви, путь без измен и расставаний, гибкий, естественный, окрашенный еврейской мистикой. В промежутках между маяками иногда бывало темно и страшно от мысли: а вдруг все лишь случай, слепая игра, рулетка? Но в основном мной руководили. Тайно или явно, нежно или авторитарно. Меня вели. И знали, видимо, к чему.
Никто никого не бросил - таков лейтмотив - никто никого не бросил, просто жизнь повела дальше.