Неформат

(от мая  2004 —  по июнь 2005)
                12.05.04 

   Лет  десять  назад  как-то  вечером  муж принес домой  две  толстенных,  страниц  по двести, тетради,   машинописная  бумага  очень удобно  и крепко  держалась  в  мягком,    приятном  на  ощупь   коричневом дерматине:
 — Одна  Рамоше,— сказал с порога.— Где  наш  мальчишечка?
   Рамоша  — наш  младший  внук.  Он  тогда  жил  с  нами  и  должен  был  пойти  в  пятый  класс.
   Тоненький, с  темными  кудряшками,  шустрый,  нежный,  но  и  «ндравный», и  далеко  не  любитель  сидеть  дома  за  уроками,  «наш  мальчишечка»  уже  был  тут  как тут:
— Деда,  а  что   сегодня  ты  принес?— раскрыл  обложку,  полистал  так и  сяк  ничем  не  заполненные  страницы...Помолчал… Снова  начал  листать… Молчком…
   Десятилетний  «наш  мальчишечка»,  что  называется,  обожал  подарки,  но  не  тетрадь,  пусть и  самую  подходящую,  вместительную    и  удобную,  он  бы  сейчас  предпочел, - мы  оба - и я,  его  бабушка,  и неспособный  отказывать  внуку  в  чем-либо дед -  это  знали.
   Муж  кинулся  ребенку на  помощь:
—  Удобнейшая  вещь!  Пиши,  что  хочешь,  рисуй,  английские  слова  записывай,   незнакомые  раньше  слова  русские!  Задачки  решай,  все  твои  черновички  будут  в  одном  месте – личный  справочник,  шпаргалка  на  все  случаи  жизни! … Я  всегда  пользовался  общими  тетрадками — большими, которые  стоили  по  девяносто  шесть  копеек.  Удобно,  но  эти — лучше.
   Вторую  тетрадь  выпросила  у  мужа  я:  мол,  мне   нужен  очередной «талмуд». «Талмудами»  в  нашем  доме  назывались  объемистые,  подобные  толстым  томикам   деловые  календари,  телефонные книги,  любые  другие   «органайзеры»,  чем больше  в  них  было  страниц,  тем  лучше. При  подготовке  к  выпуску  каждого  номера,  будь  то  журнал   «Культура  и  свобода»  или  газета  «Автограф»,  на всяческие  записи  уходил  целый  «талмуд».
— Бери! — великодушно  согласился  Валя.  И  как  бы  между  прочим  заметил, — повесть,  не  отрываясь,  можно  в  такой  написать.

   … И  хоть  странно  мне  это — но  коричневая  тетрадь  не  стала  очередным  «талмудом».
   Раз  в  году,  когда  мы  на  несколько  дней  летом вырывались  из круговорота  дел  в  наш  деревенский  дом  под  Тарусой,  я  брала  свою  эту  тетрадь  с  собой.  И  всякое  утро  по  раннему  солнышку,  почему-то пристроившись  на  раскладном  кресле между  могучей  бетонной  частью  столба  электропередачи и  широкой  скамейкой  за оградой  нашего  дома,  писала  и  писала  в  тетрадке. 
   К  закончившейся  тетради  я  добавляла  обычную  писчую  бумагу. Складывалась, действительно,  повесть,  от  работы  отрываться  уже  не  хотелось,  хотелось  навести  порядок  в  написанном,  сверить  концы,  начала.
   Последний  раз  это  было  в девяносто  девятом.
   В  двухтысячном  мы,  до  нельзя  измотанные  хаосом  девяностых,  впервые  за  десять  предыдущих  лет  решили  пробыть  в  деревне  целый  месяц.
   На  третий  день  Валечка  заболел. Приехать  за  нами  должны  были  ровно  через  четыре  недели. Весь  июль  шел  ливневый  дождь.  Лечила  я  мужа,  как  только  могла.  Простуда  —  так полагали  мы с ним — то уходила,  то  возвращалась.

   Нетронутой  пролежала  тетрадь последующие  четыре  года,  ставшие  страшными  для  нашего  дома,  для  меня.  Болел,  лечился,  умирал  муж.

……………………………………….

   Через  год с  небольшим тяжело  заболел  старший  внук — любимец  наш  с  мужем  Ваня.  Болел  долго.  Уехал  от  меня  на  другой  конец  земли,  туда,  где  с  младшим  сыном  его  мама. Уехал  долечиваться,  выздоравливать,     восстанавливаться.
   Во  многомесячном внутреннем  оцепенении, при  параличе  психики,  едва  справлявшейся  от  одного  за  другим  ударов  судьбы  наотмашь,  когда  поняла я,  что  Ваня  не  вернется  доучиваться  в  Строгановке  ни в этом,  ни  в  будущем  году,  изредка  проскакивало  у  меня  побуждение  найти  ту  тетрадь,  взять  себя  в  руки,  вспомнить  ощущение,  когда  так  хорошо  писалось.  Взять  себя  в  руки  — работать.

   Последний  раз,  мне  казалось,  видела я  свою  коричневую  тетрадь  в  своей  комнате  на  полке,  где  Валины  исписанные  общие  тетради  остались  лежать. …Полгода  уже  время  от  времени  пытаюсь  ее  найти.  Роюсь-роюсь,  перебираю  стопки  с  рукописями  мужа,  дочери,  своими,  другими.  Сгинула.  Испарилась.
   На  антресолях,  где  коробки  с елкой  и елочными  игрушками,  вдруг  увидела  знакомый  переплет. Оказалось, не  моя  тетрадка – младшего  внука.
   Львиная  доля  страниц  не  тронута,  увидимся  ли  мы  с  внуком  еще,  неведомо,  а  тетрадь  - с  записанными  его  рукой  английскими  словами  и  их  переводом  на  русский,  с  задачками,  которые  он  вместе  с  «дедой»  решал,  с  абракадабрами  всякими  — вещная, — знак  вечной,— связь.  Вот  и  присвоила  я  ее.

   …Жалко  мне бывает  утерянной  тетради.  Последнее  время  уж  совсем    стало  представляться,  что  если  бы  руку  приложить,  из  нее  путная  рукопись  могла  выйти.  Много  чего там  было:  люди,  их  облики,  реакции, вещи,  события  тридцатых,  сороковых,  пятидесятых,  переклички  тех  времен  с  годами  до  девяностых, куча  подробностей – житейских,  социального  свойства,  культурно-исторических  даже.
   Жаль,  что  несудьба  у  той   тетради,  еще и потому  жаль,  что  не  было  в  ней  ничего  такого  еще,  что  водит  моей  рукой  сейчас. Сейчас  функция  вот  этих  «эпистолярий» – только  графотерапия.  Перегруженная  сенсорика,  исчерпанность  физических  сил,  непродуктивное  состояние  теперешнего  моего  существования,  невозможность  хотений — от их  неисполнимости  тоже,—  кроме  мизерных,  —  поесть,  поспать,  сколько-нибудь  поддержать  чистоту…   Может быть,  чуть-чуть  пообщаться  с  кем-нибудь  из  знакомых,  особенно  весной-летом,  в  «мертвый»   для  таких,  как я,  огородно-дачный  сезон.
   …Какими  могли  бы быть  желания?
   Первое -  чтобы  дочь  и  внуки географически  были  поближе  ко  мне. Сейчас  даже  мое  воображение  отказывается  представлять  все  те  страны,  континенты,  океаны,  какие  нас  разделяют,  несмотря  на  всю  мою  «продвинутость»  в  понимании  необходимости   перемещений по  территориям  и земным  пространствам;  до войны   я   перемещалась из Сибири на  Дальний Восток,  в Ленинград, затем  четыре  года  вместе с  войной,  а  с  юности — почти полвека    в  связи    с   журналистикой.
   Второе:  успеть  увидеть  изданными  хотя  бы  по пятьдесят  экземпляров  Валину  «малую  прозу»,  едва  не выброшенную  издательством  «Советский  писатель»,  когда  в  одночасье  оно  рухнуло  в  небытие,  в  кучу  рукописей,  ставших  так же  в  одночасье   мусором  для  новых  хозяев  издательских  помещений.  Также  надо  бы  успеть  увидеть  Валин  стихотворный  однотомник.  Более  или  менее  полного  поэтического сборника  своего  он  так  и  не дождался.
   Третье -  свою  рукопись  —  Памяти  Проталина — напечатать. Тоже  пусть  хотя  бы  в  пятидесяти  экземплярах. Лишь  бы  все  это  попало  в  Книжную  палату  и в библиотеки России.
   Четвертое:  убедиться,  что  удалось  Козаровецкому  напечатать  уже  подготовленное  интервью  с Петраковым  по  поводу  книжки  Петракова  «Последняя  игра  Александра  Пушкина».

   Энтропию  собственной  личности  ощущаешь  физически,  хотя и  ужасаешься  этому,  и  мудрости  не хватает   с   согласиться  с тем,  вроде  того,  что  так  устроена  жизнь.

                13.05. 04

   Бревном лежала, уставившись в телевизор и не видя экрана. И – все.
Ума хватает лишь на то, чтобы постичь: ни один человечек до времени и  не может постичь того, что чувствует безнадежная, без малейших планов на завтрашний день старость. До тех пор не может постичь, пока сам до подобного состояния не доживает.
   Тебе говорят:
– Надо гулять. Листочки распустились, солнышко на дворе. Нельзя дома сидеть. Ты соглашаешься, а про себя думаешь: надо два часа одеваться, чтобы угодить в погоду, поскольку тебе по слабости то жарко, то холодно, независимо от того, что на дворе. Ноги идти не хотят, от быстрой усталости, как у перегруженной лошади, взмокают бока и загривок. Чуть подует – на два-три месяца изнурительный кашель. Как нынче присказывают по поводу и без повода, «это мы уже проходили», и не раз, и не два, увы. Последняя прошлогодняя простуда оставила кашель, похоже, навсегда.
–Курить надо бросать, – говорят.
   Соглашаешься внутренне, но знаешь, что не получится это. За последние три года в попытках бросить курить (иногда начинаешь подкашливать, если долго, больше часа, не куришь) только еще одна дурная привычка привилась: непрерывно держать во рту леденец. На месяц килограмма каких-нибудь «Взлетных» или «Дюшеса» уже не хватает.
–Надо к врачу сходить, подлечиться, – говорят.
   Знаешь, что надо бы. И за уши тянешь себя: запишись, запишись на прием к офтальмологу, невропатологу, терапевту, наконец. Но чтоб записаться, надо очень рано встать, чтобы в поликлинику попасть к восьми, когда запись идет. Очень рано надо встать, часа за два до выхода из дома: быстрее после ночи я не управляюсь с собой, не встаю вертикально, не в состоянии причесаться, умыться, не в состоянии, сто раз проверяя себя, удостовериться, не забыто ли что. Это совсем недавно тоже мы проходили. Девять месяцев с мужем. Больше, чем полгода, со старшим внуком. Никаких сил нет заново проходить то же самое – заняться таким же манером собой.
   …Бегала, бегала, чтоб оформить мужу то, что называется «инвалидность», кое-какие лекарства чтоб подешевле обходились при его жестокой болезни и нашем последефолтовском безденежье. Звонят из ВТЭКа (?), который от нас у черта на куличках: «Что же за удостоверением об инвалидности не приходите?».
   Муж умер месяц назад.

                13.05.04, вечер
   …Чтоб поместился народ, вернувшийся с кладбища помянуть мужа, сложили и мой широкий диван. Так сложенным он и остался и до девятого дня, когда снова был народ, и после. Ничего толком не помню. Не помню, как проходили дни; помню только, что спала, не раздеваясь, как на вокзальной узкой полке, пока в какую-то из последующих ночей едва осилила позвонить Ярославцевым.
   Больничная медсестра только с третьего раза взяла кровь из вены:
–Спазма сильнейшая. Извините.
   Из утробы хлобыстала кровь, поместили поэтому в хирургию.
   Между учебой и работой часто Ванечка приезжал. Соседки по палате всякий раз замечали:
–Ласковый какой внук, заботливый, красивый.
   Светлана Ярославцева, Рита Кожухова, Светлана Ильинична Рудакова привозили продукты. Чтоб не пропадали они, я передавала одной из них то, что принесла другая: много мне привезенного было, раздавала в палате тем, кто моложе, – они сметали все.
   Есть вообще не хотелось. С усилием одолевала ежедневный, прописанный мне стол: бульон с протертым жестким мясом, каши. К мясу никогда не была привержена. А теперь и вообще его почти у меня не бывает. Плохого дорогого – не хочется. Хорошего – в нашей «булочной» нет. Специально для себя за мясом куда-то ехать – вообще не для моего характера. Каши за всю послевоенную жизнь ела только в командировках, дома иногда вдруг варила себе «шрапнель», вроде как соскучившись по ее вкусу, может, по вкусу военного детства. Домашним при этом часть ее доставалась как заправка к рассольнику.
   Кроме физической и нефизической болезни не чувствовала я тогда почти ничего.
   В какой-то из дней врачи и сестры сказали:
–Двое суток ничего не есть, только питье.
   Ничего не есть было легче, чем есть.
   Через двое с половиной суток на тумбочку поставили флакон касторки:
–Выпить в один прием полностью.
   Все это было игрушками – подготовка к тому обследованию, которое до сих пор вспоминаю я с содроганием. Средневековая пытка, дополненная электронной картинкой, чтобы все, кто присутствует при исследовании, могли видеть, что у тебя внутри. Название процедуры-пытки, которая, казалось, никогда не закончится, длинное, абракадабристое, будто вневербальное нечто, запомнить я не смогла. Длилась она всего 50 минут, а весь остаток дня уже и в палате все тело мое продолжало сотрясаться, дрожать.
   Может быть, ужаса бы и не случилось, объясни хоть кто-нибудь из медиков накануне, какой и зачем процедура будет. Говорят, что некоторые переносят ее вполне нормально, хотя большинство – с трудом. Но ведь индивидуальность в муниципальном больничном потоке не учитывается вовсе. Хирурги работают много, тяжко, до разговоров ли тут с пациентом, даже если десять слов им же помогли бы сработать с большей, так сказать, приятностью.
К сороковому дню со дня Валиной смерти с помощью Вани я вернулась домой. Пирог испекла. Лимонный. Лариса Николаевна Самсонова разрезала его, ойкнула, когда я перекладывала куски его на блюдо.
–Надо было бы в том же порядке: я одно доброе пожелание задумала.
   Это запомнила я потому, что подумала тогда, не произнесла, но подумала: сама во всех своих бедах и виновата. Всегда делаю себе хуже.
   Как потом месяцы проходили – не помню; понимаю, что пребывала, в основном, скрюченная жуткой болью в левой половине спины и грудины, но еду Ване готовила, в стиральную машинку белье забрасывала, а внук, прибегая иногда очень поздно, давление мое измерял; я принимаюсь следить за собой, чтобы не забыть регулярно принимать энап и прочее.
   Помню, как в жару появилась вдруг Клара Орищенко, как пыталась меня «развлекать». А из меня – только слезы.
   Слезами умывалась я года полтора с утра до ночи. Никакие успокоительные прибамбасы не останавливали ни слез, ни боли.
   Клара вытащила меня в собес, в домоуправление. В собес мы с ней трижды ходили, в домоуправление – трижды, в Сбербанк – за двумя тысячами компенсации похоронных от города – тоже трижды; всякий раз не хватало каких-то подписей на бумажках – то не в том месте поставлены, то нотариусом не заверены. Клара же заставила восстановить мое удостоверение ветерана труда. И еще что-то, что-то еще, выискивала в бесчисленных наших папках бумажки, необходимые к случаю. И меня, непрерывно дрожащую, плачущую прямо на людях (что совсем мне никогда не было свойственно), она терпела, не раздражалась, твердо и очень спокойно неверные мои ноги, не желающие передвигаться, направляла куда надо.
   Между хождениями Клара убирала кухню, не знавшую нормальной уборки больше года. Я обязательно готовила – ведь Ванечку нельзя было оставлять на сухомятке, да и присутствие Клары обязывало, конечно.
   Клара, хотя и не показалась она почему-то Ване, прожила ради меня у нас недели две – три.
   Жарища стояла тогда нестерпимая в городе. Клара то и дело принимала душ, отмывала пол в кухне, в ванной, в коридоре, окна все были открыты – иначе было не продохнуть. То и дело спрашивала:
–Это выбросить можно?
–Можно.
–А это выбросить можно?
–Можно.
   В итоге к концу энного дня уборки раз десять Ване пришлось спускаться к мусорному ящику во дворе, чтоб разом избавиться от всего, что Клара и Ваня решили выбросить.
   Перебрала Клара и все, что на антресолях, и, стоя на стремянке, все приговаривала:
–Вот это я кладу справа, это – слева; если что понадобится, все близко.    
   Я перемалчивала всю ее хозяйственную прыть, так как запомнить ничего не могла бы, стараться запомнить не могла тоже, как и пользоваться стремянкой, понимая, что слететь с нее мне нынче – дважды два. А что потом? Наташа еще в 2000 году говорила мне: «Не лазь высоко».
   …Теперь, если верхняя лампочка перегорит или шторы постирать надо, жду какой-либо оказании: придет когда кто-нибудь из знакомых, что помоложе, отловишь ли Сеню, Ярославцевых сына, или другой какой случай подвернется. Нынче, например, с пред-Пасхи живу без штор: снять кое-как сняла, а водворять назад – боюсь, берегусь. С другой стороны, а беречься-то зачем?
   Вот сейчас, давая руке передохнуть, нажала кнопку телевизора, попала на канал НТВ, на «хвост» программы «Принцип домино». Ведущие программу две Елены провозглашали пышными словами, дополняя одна другую, о явлении нового гостя: «Номинант на Нобелевскую премию по литературе поэт Константин Кедров». Тема передачи – вроде того, что «женская измена есть плюс женщине или минус?». Человек, на редкость непривлекательный, хотя, может быть, и не принято так о конкретной персоне говорить, неприятно субтилен, на удивление некрасив, манера говорить – просто-таки отталкивающа. А говорит с удовольствием, с пафосом, с подчеркнутой бодряческой напористостью, нахраписто. И что говорит? «Стихов Пушкина никто не помнит… Если бы Натали не влюбилась бы в Дантеса и не было бы дуэли, Пушкин был бы заурядным поэтом ХIX века».
   Вот так, знай наших поэтов космоса, во времена расхристанной, откровенной вульгарности, с умозрительностью низа, притязаний на гениальность.  А ведь ему, автору этих дикарских слов, было время подумать. …И с торжествующей пошлостью читает стихи о всемирном засосе, –  меж людьми тоже, как меж осьминогами.
   Вот уж, действительно, «пошлость пошлого человека»  закладывают господа хорошие от медиа в массовое сознание. Раньше понимали все-таки, кого и на порог пускать нельзя.
Голова разболелась страшно, будто от удара физического. Самой несколько странно это. Нынче, казалось бы, какого только бреда не услышишь, учишь себя, научил себя даже мимо ушей разнузданную свободу слова пропускать. И в связи с Пушкиным не отношу я себя к плохо образованным фанатам его. Придыханий, подобных придыханиям Василия Семеновича Ланового, официального чтеца Пушкина на публику, или иной, так сказать, пропушкинской   умиленности, да и любителя о Пушкине высокопарно поговорить панибратски, называя поэта «Александр Сергеевич», совершенно не выношу.
   Не смогла уговорить себя на эту ситуацию наплевать и забыть. И сегодня, 14-го, позвонила г-ну Кедрову, благо телефонные справочники СП дома имеются. Назвала полностью свое имя, отчество, фамилию. Спросила, кто номинировал его на Нобелевскую литературную премию. Оказалось, Алжирский комитет. Стал он подробно рассказывать (женский голос ему, было слышно, суфлировал), мол, есть несколько комитетов – шведский, норвежский или еще какой-то, которые определяют награды за вклад в дело мира. И вот в поле зрения поискового Алжирского комитета (Камю был из Алжира) по литературе попала Россия, т.е. он, Кедров.
–А скажите, пожалуйста, что это было с вашей стороны на программе «Принцип домино»?
–Вы смотрели?
–Самую концовку, когда Вас пышно представляли как номинанта на Нобелевскую премию.
–Вы слушали, что я говорил?
–Слушала, поэтому и спрашиваю, не будучи ни фанаткой, ни идиоткой, – что это было?
–Что Вы слышали?
–«Стихи Пушкина никто не помнит …Если бы Натали не влюбилась в Дантеса и не было бы дуэли, Пушкин был бы заурядным поэтом XIX века…».
–Шутка.
–Ничего себе шутка – на огромную аудиторию.
–Уж и пошутить нельзя?
–С высоты номинанта по литературе на Нобелевскую премию так шутить?
–Но это было шоу, тема шоу «Женская измена» тоже шуточная… Вы, должно быть, нигде не бываете, дома много сидите, ни с кем не общаетесь, шуток не понимаете…
   Положила трубку с чувством гадливости.
   Позвонила Владимиру Абовичу Козаровецкому, которого недавно «свела» снова с тем, что ему интересно, в данном случае – с книжкой Петракова «Последняя игра Александра Пушкина», а потом и с самим Петраковым, чтоб вокруг «Последней игры» не образовалось (как поначалу и вокруг книжки Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным») фигуры умолчания. В моих руках нет больше инструмента, помогавшего гласности в нынешней наглухо закрытой, застегнутой на стереотипы пушкинистике, – нет «Автографа», где можно было бы накопившееся за последние годы, свободное от квазинауки или котурнообразия, напечатать. После кончины Вали я передала все наработки «Автографа», значит, и свои тоже, этому очень талантливому человеку. Вместе мытарились (а В.А. вдвойне – втройне), чтобы огромную пушкинскую библиотеку, кабинет и архив Лациса пристроить в приличное место. Получилось, к сожалению, в РГГУ, хотя можно было, как позднее выяснилось, в Научную библиотеку МГУ; но тогда нужно было квартиру Лациса срочно освобождать, у обеих Ирин – у Великодной, у Врубель – был тяжелый лазарет, я тоже была в состоянии едва ли не ноги протянуть. Госмузей Пушкина на Пречистенке интересовался лишь антикварной мебелью Лациса, приходили его начальники в квартиру Лациса несколько раз, как говорится, тянули резину. Вот и испугались мы с Козаровецким, что книжное богатство Лациса, с Пушкинским наследием связанное, попадет попросту на помойку. Теперь вот и Великодная, и я вынуждены только огорченно вздыхать; я бы с радостью именно ей все отдала: РГГУ изобильно заражен «современностью», в том смысле, что заражен не лучшими ее чертами.
   Вместе с Козаровецким проталкивали к выходу в свет и книжку Лациса «Верните лошадь!», постоянно консультировались в связи с книжкой Баркова при подготовке серии публикаций Барков–Козаровецкий и другие в «Новых известиях», да мало ли еще о чем, связанном с пушкинскими делами.
   Вот и тут позвонила я В.А.: мол, в интервью с Петраковым для «Русского курьера» найдите возможность (например, во врез) вставить, не называя собственного имени номинанта на Нобелевскую премию по литературе, фразу о том, что некий номинант и т. д. позволяет себе говорить о Пушкине как о заурядном поэте  XIX века. Нельзя безответно подобное проглатывать. И отвечает Козаровецкий:
–Так ведь Кедров заведует отделом культуры в «Русском курьере».
Так «круг» и замыкается. Беспредельщине от образованщины  – широкая аудитория, а таким высококлассным исследователям, как Лацис, Барков, Петраков, – умолчание. Да уж, Situation=condicion.
   Даже на Востоке в наше время не смеются, когда терять больше нечего. Сам Пушкин не спускал подлой серости никогда.

* * *
   Ваня, присылая (редко) электронные письма, всякий раз спрашивает про кота своего, про Мишку. Экономя время Насти, которая помогает мне держать с внуком связь (а отвечать приходится, составляя русские слова латинским шрифтом, что мне нынче попросту не по силам), я отвечаю максимум коротко. Про Мишку и совсем коротко, вроде того, что разборчиво ест, спит, проказничает, что в нем теперь пять кг. Не напишешь ведь, что он стал единственным, кто со мной, членом семьи, что я все время вынуждена следить, чтоб он, открыв балконную дверь самостоятельно, не сверзился из любопытства к жизни с нашего 12-го этажа…   
   У нас был некогда кот, взрослым его передали – подарили – нам Макаровы. И Игорю, и Тане тот пестрый сиамец тогда, лет двадцать назад, очень осложнял жизнь. Следы его пребывания до сих пор в нашей квартире – ободранная кухонная дверь, снятая потом с петель, и т.д. Года три мы возили сиамца своего летом и в деревню. На третье лето, возвращаясь в Москву, мы часа два пытались зазвать его с собой, манили, пытались догнать, а он, поиграв с нами в кошки-мышки, не поддался, не захотел волю терять. Через год мы пытались узнать своего кота среди множества деревенских кошек. Не узнали. Мощное жесткое создание это могло и в соседнюю деревню перебежать.
   Живность ведь всегда хочется иметь в доме. Но после Тёпы, замечательного фокстерьерчика, которого я добыла трехмесячным щенком через Олега Шмелева для Наташи,  когда мы с Валей были молоды, а дочь еще в школе училась, после того, что мы много лет никак не могли собачку забыть (в Москве в 71-м году в одночасье пропали сразу все фокстерьеры, в том числе Шмелевский, и никакая милиция не смогла помочь, хотя ради Шмелева, одного из авторов фильма «Мертвый сезон», как он говорил, «вся милиция Москвы на ноги была поставлена»), после побега сиамца мы больше животных в доме не заводили.
А тут… Почти три года проживший с дедом и со мной, а потом – еще полтора года после смерти деда – со мной, Ваня тяжко заболел.
   Он еще ходил на работу, просиживая в редакции за дизайнерской версткой по 14 часов, еще пытался сочетать это со сдачей зимней сессии в Строгановке, но, видимо, уже чувствовал неладное в своем организме. Как-то сказал: «Мне надо пройти диспансеризацию». Я уже судорожно пыталась найти для внука (с иностранным паспортом – а это ведь особая статья: в его институте даже медпункта нет; нашей страховки у него нет, денег, для нас бешеных, чтоб частную клинику оплатить, тоже нет, а найти врачей нужно срочно, срочно!) диагностический центр.
   Вскорости приходит Ванюша с работы домой засветло, а было 7 или 8 февраля, держит осторожно что-то в ладошке, говорит:
–Ба, я не хотел, но он поплелся за мной, даже на ступеньку забраться норовил.
Котенок! Бело-рыженький невесомый комочек, новорожденный, видимо, из нашего подъезда.
   Не могла я сказать в тот момент внуку – отнеси, мол, назад. Мол, живое существо ухода требует, а у нас – 12-й этаж, и  нам с тобой сейчас совсем не до котят. Не смогла.
–Как назовем-то?
–Машка – пусть Машка.
   Вторая неделя февраля была самой страшной в прошлом году – поиски нужного врача, Ванина жестокая бессонница и другая с ним тяжкая опасная всячина, а тут котенка из резиновых пипеток надо несколько раз в день кормить, к блюдцу, к опрятности приучать. Но, может, именно котенка и надо благодарить за то, что, сосредотачиваясь мгновениями на нем, отвлекалась я от первобытного страха за внука, от которого нельзя было отойти ни на шаг, нельзя было уснуть, нельзя было остановить и начавшееся, крайне тяжкое, лечение.
   7-го марта Ванечку отвезли в больницу за тридевять земель от нашей квартиры – два с половиной часа в один конец я потом тратила, чтоб туда добраться. Если к 9-ти утра (до 10), вставала в 5: утром долго «раскачиваюсь», возраст – тормоз всему.
   С 20-х чисел апреля Ваню с вечера пятницы до утра понедельника стали отпускать домой. К 24 апреля я напекла мясных пирожков и прочего, собрались Ванины однокашники на его 23-й день рождения. Поиграли на школьном дворе в баскетбол, провели с Ваней весь день; котенок, показав большую склонность к светскому общению, все время был при гостях.
Кто-то из мальчиков спрашивает:
–А почему зовете котика Маша? Он – Миша!
   Он таким малюсеньким был, видимо, кто рассматривал его, не поняли. Хорошо, что Мишка, не нужно думать о возможных котятах.
–А он скоро метить все в доме начнет. Придется холостить его. Так и вышло.

                16.05.04.
   Минувшей зимой в нашем доме брат Валерия Шашина Володя, астраханец, пытался подзаработать в Москве, в Астрахани с этим стало очень трудно. Помогал мне, чем мог; к Валиному 70-летию, которое в ЦДЛ отмечалось, помог мне несколько сотен пирожков испечь, тесто месил, мясо молол, тяжести неизбежные при этом, книги, «Автограф», кастрюли со съестным и прочим таскал…
   …Усадили мы Мишу в плетеную с крышкой большую корзинку, от ветеринара привез Володя котика таким, что тот на ногах не стоял, шатался, на брюхе до туалета доползал, не ел. Изредка, по два-три глотка пил, на горячую батарею упорно каким-то образом (находил силы!) забирался. Проспал двое суток. Потом стало уже не так жалко смотреть на него – отлежался, воспрянул. Оперировать Мишку можно было только, если он совсем здоров. А мы перед этим целый месяц ухо ему лечили, несколько раз в день воспаленную ранку под шерсткой тщательно пропитывала я прописанной жидкостью. Где и как поранилось ухо, что за ранка была, ни мы, ни врачи так и не поняли. Так появились в доме первые Мишкины лекарства, витамины, укрепляющие средства.
   Ухо только-только новой шерсткой покрылось, когда на операцию повезли. Досталось, надо заметить, дворовому котенку, выросшему в тепличных условиях!
   …Может, говорили ветеринары, просто капля воды в ухо попала. Если учесть, что Мишка всенепременно лезет, запрыгивает туда, где льется или может литься вода, в ванной в раковине, хотя и удивляешься этому, и гоняешь его, очень в такие минуты настырного, из-под струи, он – знай свое. Ты руки мыть, Мишка прыг и мгновенно развалился в раковине, в самой что ни на есть сибаритской позе.
   О чувствительности животного можно было бы говорить часами, если бы это понадобилось. Если не разоспится иной раз так, что сон пересиливает бдительность Мишки, он, сама независимость от воли человека, не дает тебе бесконтрольно с его стороны шагу ступить. За тобой или опережая тебя, если никого в доме больше нет, словно хвостик, – всегда Мишка первым слышит приближение гостя, когда тот еще только у лифта.
   Ложится поперек порога, когда ты — или кто-то другой — приготовишься уходить. Норовит быть в центре внимания, если собираются несколько человек. Очень не любит оставаться дома в одиночестве – даже недолго. Предпочитает распорядок дня, будто счет времени знает.    Настойчиво будит по утрам, вечерами ходит-бродит вокруг постели, будто в ожидании, чтобы занять свое привычное место в ногах на ночь. Если плохо спишь, ворочаешься, становится недоволен, потерпит-потерпит, да и уйдет в другое укромное место, угомонишься среди ночи, он опять тут как тут, удобно для себя и тебя, основательно устраивается в ногах.
Мяукая, сбрасывает мелкие предметы с шумом на пол, маятником устремляется в сторону кухни, где место его для еды, то возвращается к тебе вновь, всем своим видом упорным и мяуканьем показывая, что хочет он, очень хочет есть. О еде разговор особый, тут одним словом не отделаешься тоже.
   Если я устраиваюсь, опираясь спиной на подушки, поперек дивана и благодаря этому на вытянутые ноги укладываю картонку, как письменный столик, а на нее – бумагу, Мишка, плотно-плотно прижавшись колечком, тут же засыпает, спать будет всласть и столько, сколько я сижу за бумагами, иногда по 4–5–6 часов. Тогда он и время обеда пропускает, и время ужина. Наверстывает обед-ужин задним числом. Но это совсем не значит, что будет есть все подряд, что ни дашь.
   До операции кот незаметно приучил меня к тому, что ест только то, что ему по вкусу. Любое мясо, любая рыба всегда были по вкусу, молоко – тоже.
 Но не знала я тогда, что после операции еда для кота станет для меня целой проблемой. Сказано было: рыбы и молока не давать, чтоб почки не заболели. Сам Мишка после операции упорно предпочитает сухой корм, а сухой корм, сказано было, можно только тот, который специально предназначен для оперированных животных. А он стоит 190 рублей килограмм, к тому же это лишь дополнение к основной еде на месяц, так как больше 60 граммов в день давать нельзя. Молодому коту такого пропитания мало. Сосиски, сардельки для себя я почти не покупала. Решила – придется. А Мишка, дрянчужка, от них нос воротит. С тех пор, вот уже полгода, Мишкина еда стала, считай, постоянной заботой. Чтобы кота без головоломок для человека прокормить в Москве, нужно пятьсот рублей ежемесячно тратить. Мне непозволительно.
   Знакомые из Захарова–Вязем (из Пушкинского музея) стали время от времени привозить Мишке развесные, местной птицефабрики, головки куриные по 23 рубля за килограмм. Даю по одной в день. Килограмма недели на 3 хватает, Мишка – в восторге. Я же некоторое время отдыхаю от необходимости выкручивать свои мозги, соображая, чем же сегодня его кормить.
Научилась обманывать кота: сухой корм смешиваю с раздробленными галетами. А так может двое суток ходить вокруг блюдца с едой, которая ему не по норову. Проверяла. Характера терпеть Мишкину требовательную голодовку мне, конечно, не хватает. Отдаешь ему, что называется, лучший кусок.

                17.05.04.
   Только сейчас набрала на компьютере ответ Лене и Виталику (в Ульяновск) на большое письмо Виталика, связанное прежде всего с подготовкой к печати Валиных рукописей. Жду – не дождусь я этих двух тетрадей (стихи и проза) по 50 экземпляров с ноября прошлого года, а сейчас – май.
…..
   После письма Лене и Виталику о смерти Виталикова отца, моего двоюродного брата, о Соне, его жене, оставшейся в Хабаровске, тут все складывалось наперекосяк. Сначала очень долго возились с файлами. Потом Лена и Виталик приезжали в Москву на встречу, без коих они не могут ни работать, ни жить, со своими сотоварищами по семинару Щедровицкого. Последний десяток лет  (если не долее) дело отца продолжает его сын Петр.
Потом… В апреле на мой звонок в Ульяновск ответила Лена: Виталик на похоронах отца, в Хабаровске. Значит, помер теперь и Вадик, еще один мой двоюродный брат. За короткое время не стало троих из пятерых. Нет Лени, Валерия, Вадика. Пока держится самый старший – Юра, успевший повоевать в 45-м с японцами, и самый младший – Марат, после выхода на пенсию работающий в Музее авиации  Монинской военно-воздушной академии. Очень жалко мне Соню, овдовевшую маму Виталика, – Хабаровск теперь для всех нас так далеко!
….
   В Сбербанк на свою сберкнижку отнесла плату за квартиру, телефон, свет. Мы с Валей тридцать лет эти платежи делали именно с книжки, с его книжки, куда приходили гонорарчики от разных изданий. Теперь я, откладывая и собирая в кучку нужную сумму (хотя она и растет постоянно) на все коммунальные платежи, несу ее на свою сберкнижку. Это позволяет не ходить в банк ежемесячно, не стоять в общей очереди, а придти раз в два–три месяца, обновить расчет, если цены снова выросли, положить постепенно накопленные 3–4 тысячи рублей на книжку, зная, что 2–3 месяца по первым числам деньги будут сняты автоматически с твоего счета и отправлены на счета домоуправления, Мосэнерго и Мостелекома.
Банкам нравится эта их услуга клиенту, так как деньги клиент вносит вперед, они у них там крутятся. А вот ДЭЗы, говорят девочки из банка, очень не любят с банковскими нестандартками возиться, предлагают банкам ликвидировать такие услуги (стандартки – бумажки, которые ДЭЗы ежемесячно сами присылают – то с опозданием, то бумажка из взломанного почтового ящика исчезнет).
   Для меня спасительна эта услуга, особенно зимой. Летом я откладываю по тысяче, по полторы тысячи в месяц. Осенью отношу, допустим, на декабрь, январь, февраль, когда труднее и скользко ходить. Иначе коммуналку надо оплачивать так:
а) листочки сугубо квартирные (горячая, холодная вода и проч.) раз в месяц, в конце месяца, вынимать надо из почтового ящика;
б) на оплату электричества надо иметь специальные бланки, заполнять самим по счетчику;
в) на оплату работы телефона – тоже отдельные бланки.
Со всем этим вместе надо идти в банк, к окошку «Прием платежей».
Раз в год приходит и бланк, который надо тщательно заполнять, – налог на квартирную собственность.
   Раз в год (много лет подряд) звонит и приходит страховой агент, квартирный (все годы хранятся у меня эти бумаги в отдельном пакетике).
   …Возвращаясь из банка, исполнив столь важное дело, сегодня около подъезда увидела бело-рыже-бурую кошку (возможно, Мишкину родительницу), которая, ухватив зубами за шкирку бело-рыжего котенка, оттаскивала его к стенке дома, видимо, в более безопасное место, да еще у стены миска кем-то поставленная была. Она ест, он убегает, она – снова за ним, подтаскивает поближе к себе. Мишка, конечно, встречал меня у порога, засуетился в надежде вкусненькое заполучить. Получил разрезанную половинку сосиски, понюхал, отвернулся, стал бросаться к ногам, кусаться, мяукать. Правда, руку куснет – лизнет, куснет – лизнет. Но в общем-то царапины его с меня больше года не сходят, зеленкой измазанная пребываю с появлением кота в доме. А одежка, в которой я, как правило, дома, непрерывным цеплянием Мишки вся опробована, его когтями.
   Нет, сегодня не способна я даже на графотерапевтические упражнения, и ручка черная оказалась все-таки плохой, хотя я и старалась выбрать, и  стоит она десятку.

                18.05.04.
   О Мишке приходится сказать еще несколько слов. Не люблю я, что называется, замкнутого пространства. Тем более что теперь так редко выходишь из дома. Приоткрываю частенько балконную дверь, особенно по весне, когда солнышко, пусть и холодновато, как нынешняя весна – и апрель, и май. И Мишка немедленно устремляется на балкон при нашем-то 12-м этаже. Пыталась я его обматывать под брюхом бельевой веревкой, чтоб свободный ее конец оставался в комнате у меня на глазах. Всякий раз кот, изощряясь в ловкости, высвобождался от подстраховки. То есть постоянно вынуждал тревожно искать его по всему дому, если балкон к тому моменту вдруг был пуст.
   Теперь придумала я надевать на него вельветовый жилет (болотного цвета, окрасу Мишкиному очень под стать), сняв кукольную одежку, некогда сшитую Наташей, с игрушки – с обезьянки (некогда подаренной Ване). Остались на обезьянке лишь модные и нынче сине-красные клетчатые брючата. Зато Мишка, на которого натягиваешь жилетик, при открытом балконе теряет слегка свою кошачью ловкость – правда, на книги под потолок и в одежке умудряется запрыгивать с двух–трех попыток. Так-то он, не стесненный одежкой, попримериваясь как следует на полу, запрыгивает одним рывком.
   Ваня спрашивает и спрашивает в своих письмах, как Мишка живет. Теперь я словно Ване рассказала об этом, словно ответила Ване. Вроде сняла перед внуком с себя этот должок.  Еще надо бы Ване знать: в Мансурове Артур Калов, муж Люды, у которой летом 2002 года покупали мы молоко (а Ваня играл с ними в волейбол и вообще подружился), вроде бы починил чердачную крышу в нашем доме. Во всяком случае, Люда приезжала в Москву (гостила у Марины, у дочки Гали Полынцевой, нашей соседки по Мансурову), заехала ко мне за обещанными мной Артуру деньгами, если он исправит потолок в комнате и в сенях. Получила деньги не только за крышу, но и на мансуровские налоги (земельный и проч.). Просила я квитанции мне в Москву переслать, Люда этого не сделала. Жаль. Хотя про крышу сказала, что поставил Артур новые доски – из части тех, что дали им, переселенцам, кажется, из Карачаево-Черкессии, на поправку летнего дома, подаренного им сельским начальством. Зимой живут они в центральной усадьбе, в Алекино (Серпухов–Таруса–Алекино).
   …Над головой перестал стучать «отбойный молоток», какой-то отбойный инструмент, каким пользуются нынче при ремонте квартир в бетонных домах, вроде нашего. Без Вали – четвертый год пошел. Четвертый год, начиная с той весны, когда его не стало, ремонтируют в нашем подъезде одну квартиру за другой. Значит, много небедных людей теперь в Москве, если повсюду такая же история: долбежка над головой или ниже (долбежка не становится от этого тише) – постоянный изнурительный атрибут дневной жизни. Пока я писала предыдущий абзац, отбойный инструмент заработал снова. Ни по телефону нормально не поговорить, ни даже новости по телевизору толком не послушать. Абсолютно безвыходная ситуация, наматываются на нее остатки здоровья, остатки сил, которые так нужны, чтобы не слететь с катушек.
Примерно час назад Владимир Абович Козаровецкий звонил, чтобы прочитать мне еще черновой (но почти и готовый) вариант интервью с Петраковым для «Русского курьера», названного так же, как книга Петракова, которая в основе интервью, – «Последняя игра Александра Пушкина».
   В телефоне все время что-то трещало, при том, что нужно было особое внимание, нужно было слышать каждое слово, нужно было помочь и в том, чтобы комментарии к «Золотому Петушку» сверить по академическому изданию. Приходилось переспрашивать то и дело, в ответ перекрикивать саму себя (всем известен эффект: когда плохо слышишь другого, начинаешь напрягать свою речь). А дело-то нешуточное: фактически пушкиноведению, впавшему в состояние агрессивного замалчивания новейших серьезных исследований о Пушкине, предъявляется в интервью открытый счет. Дай бог, чтоб было оно опубликовано. 22-го Петраков возвращается из Йемена, поправит, где что не так написано, на его взгляд. До 5-го – 6-го июня у редакции будет время зарезервировать место безболезненно «Под Пушкинскую дату – 205 лет со дня рождения». Этого аргумента для отказа от публикации у нее не будет. А вот что выйдет на деле, пока большой вопрос.
   Кроме прочего, рада знать, что и книга Лациса прочитана Петраковым «с наслаждением», и книга Баркова им воспринята как одна из самых значительных работ о Пушкине за многие последние годы. Тут место и мне перед собой погордиться: и тот, и другой авторы книг – авторы «Автографа». Баркова в печати России, если бы не публикации «Автографа», вообще бы еще долго не знали. Очень жалко, что совсем не старым совсем недавно скончался этот талантливый киевлянин. Как восполнятся и когда столь же мощными исследовательскими силами редеющие ряды блистательной пушкинистики, пока загоняемой в угол теми, у кого со времен советской власти незыблемо сохраняется в этой области науки административная чиновничья власть.
   …После утренней петушиной головы (ибо всякая другая подходящая для него еда у меня закончилась) Мишка спал полдня. А теперь бегает по пятам, куда бы я ни двинулась из-за своего картонного «письменного стола» на диване, мяукает, ластится мордочкой, вскакивает на кресло в кухне, прижимается, руку поймает, куснет, лизнет, словом, всем видом своим показывает – мол, хочу есть. Оттягивала-оттягивала время кормежки ближе к вечеру, потому что впервые за день достается ему вторая петушиная голова. Как бы не перекормить. У нас это, по Мишкиной младости и по жадности его ко вкусному для него случалось. Сдалась, сделала коту отбивную. Минут через пять осталась от нее половина. Взрослеет кот, больше про себя понимает. Не перегружает утробы, вальяжно прошел на Ванин застекленный балкон, устроился на высоком солнечном подоконнике, умывается рьяно, вылизывать, выглаживать себя с головы до кончиков когтей – это надолго. Не хочешь, да улыбнешься. Мол – невелик, но, безусловно, хищник, последовательно дрессирующий человека на свой кошачий манер.

                19.05.04.
   Рита Кожухова зашла к редактору альманаха «Муза» (безвкусица в названии в общем-то) г-ну Лебединскому, взяла у него свежие экземпляры с публикацией пяти Валиных стихотворений в разделе «Память». Каких – сейчас не помню, увидим, надеюсь; Рита помогала мне  отбирать стихи в этот альманах, просидела в кресле, считай, полдня. Из отобранных для данного случая мной предварительно выбирала: заранее было понятно, что объем публикации будет невелик (и снова – нерепрезентативен).
–Ничего, – сказала, – не могу отложить. Мне нравятся все стихи.
   Спасибо В. Лебединскому и на том. К тому же, денег он с меня не взял (хотя другие, говорят, оплачивают напечатание своих строчек в этом альманахе сами), самолично за рукописями приехал.
   Структура альманаха для меня неинтересна: множеству «сестер» по серьге. С другой стороны, видимо, и выхода у Лебединского нет из-за отсутствия денег. Малые деньги авторы небольших по объему текстов наскребывают, чтобы их опубликовать. Объемную же работу, так сказать, некоммерческого толка, то есть не бульварную, даже если она талантлива, никуда сейчас не пошлешь, не понесешь,  если у самого автора на это денег нет. Вакуум издательский тут абсолютный. Десятки небольших издательств, ориентированных на выпуск хороших книг, после дефолта рухнули и не смогли сохраниться. Те, что сохранились – холдинги или подобные им, работавшие уже в то время с валютой. Теперь они – монополисты, перешедшие на издание переводной литературы, создавшие на нее моду. Малые предприниматели в издательском деле вынуждены встроиться в эту моду.
   Даже если у тебя не все связи оборвались (время работает против ослабленной возрастом, потерей и отсутствием рядом родных, а также и нищетой, личности), не можешь позволить себе обременять собой знакомых. Вот и живи, как хочешь. Как хочешь – очень парадоксальное словосочетание, полная свобода от всего… Что это?
Рита, рассказав накануне вечером по телефону о своем походе за номером «Музы», стала жаловаться на депрессию, одолевающую ее уже давно. Хотя сама врач, говорить другим об этом своем она не любит. И с сыном, похоже, переставшим постоянно выкидывать «номера», какие откалывают в наши дни юноши годами взрослее, наладились у нее отношения. В Москве у Риты и младшая сестра, и другие родственники, и они дружат… Вот и пойми, кому что нужно, чтобы не утратился жизненный раж.
Рите, я знаю, раза два в неделю нужно бы лекции (например, о СПИДе) читать. И чтоб за это хотя бы небольшие деньги ей платили: на одну пенсию в новой России жутковато существовать. И лекции такие, в частности, студентам, нужны. И Рита – прекрасный рассказчик - объективно нужна, но как соединить востребованность дела и человека?
Я сказала:
–Выбери пяток самых крупных вузов, узнай имена-отчества-фамилии ректоров, разошли персонально каждому из них письма. На одну–две лекции, наверняка, должны деньги найтись у вуза.
Рите показался верным ход. Я же, честно говоря, совсем не уверена, что даст он желаемый результат: сейчас ситуация осложнилась, многим на все, что прямо к ним не относится, попросту наплевать. Социальный цинизм крепчал.
  Социальная атомизация – тоже. Каждый – только сам за себя. А Рита, пусть и в меньшей степени, чем я, уже попала в сферу социального шлакования. Приходится думать: а вдруг все-таки подвезет, и кто-то из руководителей вузов на профессиональное Ритино предложение и откликнется, и откликнется положительно.
…От правды не уйдешь: живи, как хочешь, или «день да ночь – сутки прочь». Дотлевают остатки жизни. Именно дотлевают, так как уходят и уходят твои люди и уходят твои смыслы. 40 дней прошло, как ушел, в частности, Женя Жбанов. А дети твои – в запредельном далеке в запредельно запутанной ситуации. И – полтолики надежды увидеться с ними еще раз.
Осмысленное чувство, прочувствованная мысль, казалось бы, подпирают друг друга и должны гармонизировать душу, понуждать сохранять в ней ощущение смысла жизни, даже в ее непрезентабельном виде. Черта с два! Если здоровые, красивые, успешные сорокалетние с легкостью необыкновенной рассуждают о вариантах «предкончинного состояния». …И сам этот факт оскорбляет семидесятилетнего: не дураки рассуждают так, будто семидесятилетних попросту нет и не у кого узнать, каково это бывает в реальности. Цветущий и процветающий сорокалетний мужчина о женщине говорит убежденно: «Вы, мальчишки, лучше работайте, потому что с тех пор, как красота (то бишь, женщина) стала товаром, ее имеют те из нас, кто имеет деньги».
Опыта миллионов людей словно не было вовсе. Предыдущий опыт людей – ничто, только новый опыт – все. Но и это мы проходили. Может, потому пройти сумели, что бравого, агрессивного легкомыслия, внутренней щеголеватой поверхностности в нас не было, что мы естественнейшим чувством учились людей жалеть. А еще потому, может быть, к людям по-людски к 20-ти своим годам научились относиться, что не смогли забыть детства своего, усеченного войной. Теперь за доброту нашу сечется под корень наша старость. Снова под флагом: все или ничего.
Или: «Мы продаем адреналин!». Неужели жизнь для множества сейчас так легка, что множеству адреналина еще и надо прикупать? И на какие шиши? 
Рухнул один из коммерческих банков, куда тысячи людей (и пожилых, и стареньких) вложили свои деньги в надежде, что дефолт позади. Ведь шесть лет будет 17 августа той финансовой катастрофе. Толпа ограбленных людей с такими же растерянными лицами, какие были у нас с Валей, покуда мы окончательно не усвоили жестокую суть реальности.
Не стану далее на эту тему рассуждать: к болячкам моим прибавилась постоянная физическая тяжесть в сердце. Вся весна под этим знаком проходит, регулярно стараюсь сердечные лекарства держать при себе. Весна тяжелая и тем, что нет тепла и так мало солнца! Циклон, циклон, циклон, температура – ниже нормы, дождь, холодные ветры. Хорошо еще – пока воду горячую не отключили.
  Геня, Геннадий Борисович, тоже грешил на весну, на весеннюю усталость, хотя и строил планы на лето, на то, чтоб дописать для Гены Красухина (для приложения «Литература» газеты «1 сентября!) опус о сонете, закруглить свое участие в организации и проведении конкурса для старшеклассников Западного округа «Сонет». У Гени – присказка: «Надо же оправдывать свое существование». Лишь с середины лета он мог бы пожить в своем деревенском доме. И вот – инфаркт, больница. На моей памяти второй раз. Хорошо еще – Светлана в этой паре моложе, хорошо, что врач она и еще быстро соображает, что к чему. К Ярославцевым не дозвониться было в последние дни. Позвонила снова вчера Рите: мол, нет что-то дома ходячего справочника моего – Гени. А она в ответ: «Он в больнице, у него отек легких, инфаркт». Господи, если ты есть, пронеси!

                20.05.04.
   Сожгла (в энный раз) очередную кастрюльку с едой, оставленную на горящей конфорке, как вроде бы ни стараюсь помнить, что рассеянной стала, какой никогда не была. Заново учиться жить, фактически совсем заново, очень непросто. Снова прибавила себе никчемной работы – отчищать удобную кастрюльку: на новую надо потратить нынче больше полпенсии.
Неприятно и совсем уж не нравиться себе такой. И перед двадцатилетней Настей, которая сейчас у меня живет, представать такой россомахой неловко.
   …Захаровские сотрудники (музей-заповедник Пушкина) уже спрашивали, можно ли снять копию с видеопленки, которую я подарила музею. Тогда же в соответствующей бумаге пришлось дописать специальную строчку: без права копирования. Какой же музей будет доволен, что уникальный по-своему документ из нелегкой истории этого же музея пойдет по рукам, неведомо каким, неведомо зачем? Тем более что вокруг воссоздания Захаровского («Ганнибальского») дома Пушкина до сих пор тлеет крупно горевший конфликт. Нельзя давать повод, чтоб он по-новой разгорелся: музей еще «не устаканился», не устоялся, не окреп. Другое дело, когда окрепнут… Да и нас тогда не будет.
   Для моей Наташи и внуков дома оставлена копия, которую сделала персонально мне семь лет назад по выходе передачи Катя Косульникова с канала «Культура».
И, видимо, все-таки правильно в данном случае я поступила. Кто-то, сославшись на то, что узнал номер телефона «Автографа» в газете, звонит и спрашивает сегодня: мол, передача была в поддержку строительства Пушкинского дома в Захарове, и сотрудники «Автографа» в ней участвовали. Не сохранилась ли запись той передачи? Пришлось сказать: «Автограф» больше не выходит. Обратитесь в музей, дирекция – в Больших Вязёмах».

***
   «Если Бог есть, предпочитаю христианство, православное, скорее, чем католицизм, хотя многие свойства были во мне и протестантского толка, деятельность, в частности…». Впрочем, в России много людей с работящей жилкой, не меньше, чем без нее. Неправда, что обломовщина нас заела. (Не говорю о состоянии социализма нашего в 70-е–80-е гг. ХХ в.). У каждого, видимо, для обломовщины свой в жизни период, и не только русское это свойство. Просто чуткий Тургенев лучше европейского знал русский пример.  Даже голодный и холодный ГУЛАГ работал почище сообществ, где подобным Штольцу открыта была зеленая улица. А причины долгой массовой нашей нищеты – общепонятны.

* * *
   Создав образ как живого Обломова, Тургенев доказал, прежде всего, герою своему, что нет тщеты. Очень нужно читать нынче Тургенева. Во всяком случае, людям одной крови, сходной с моей.
   И еще: всякого существование оправдано, бездеятельного – тоже. Все – деятельные, бездеятельные, то есть деятельность, бездеятельность, –  равны перед Создателем, если Он есть.

                21.05.04.
   Стареть красиво в моем положении? Как ни думай, не получается. Нынче совсем плохо. Нестерпимо плохо.

                24.05.04.
   Что значит нравственно? Каждый миг возникает этот вопрос. А жизнь настолько детализирована, что даже если совсем не брать в расчет ситуационное поведение людей, каковое, увы, стало едва ли не нормой, ответ всякий раз затруднен, потому что в нем учтена должна быть тоже всякий раз целая цепочка многих конкретностей.
   Что и как с Геннадием Борисовичем произошло до того, как приехала «скорая», приняв доступные ей меры, и отвезла Геню в стационар? Был сердечник 73-летний Геня с кучей привычных сердечных лекарств один. Жена его Светлана отвезла очень старенького отца своего в любимый им деревенский дом, в Орловскую область, и еще не успела вернуться в Москву. Домашние младшие – сын с женой – на работе. Вдруг Гене стало совсем худо, он позвонил младшему своему брату, которому до нашего дома ехать 15 минут: приезжай. Тот сказал: «Мы сейчас уезжаем на дачу» и позвонил Гениному сыну на работу. Добираться до дома тому минут 50. Он вызвал «Скорую». Примчался домой, неотложка еще долго не приезжала. Отец задыхался, губы синие, время шло. Сын звонил в «Скорую», спрашивал, чем в данный момент отцу помогать? Отец был уже без памяти. Время шло. Появилась Светлана, появилась «Скорая». Отек легких, инфаркт. «Мы могли его потерять; никогда им (брату Гени и его жене, тоже врачу, бывшей много лет подругой Светланы) этого не прощу, – говорит Светлана. – Хотя Геня в больнице спасен, ходит уже, сам себя обслуживает».
Жены братьев последние годы не очень ладят. Но в острой ситуации разве должно это иметь значение? Подруга, а теперь и родственница намного моложе обоих братьев, к тому же врач, Татьяна могла бы все нужное в тот момент для Гени предпринять через 20 минут. А вылилась опаснейшая ситуация в два часа. Светлану нельзя не понять.
Что есть общественная мораль? Настя, которая сейчас у меня живет, приготовила заметку для одного из многочисленных журналов, чей основной читатель – девчонки и мальчишки 14–15–20 лет. Ей тоже 20. Заметка об архитектурном конкурсе, организуемом в Москве, и о внепремиальном участии в конкурсе студентов. Молодежь будет пробовать свои профессиональные силы, проектируя «Дом для “звезды”». (Тут, конечно, и не задается вопроса о качестве  “звезды”). Это раз. «Свои мнения о студенческих работах выскажут не только профессионалы, но и люди, которые, на взгляд организаторов конкурса, влияют на формирование современного общественного сознания». В одном ряду перечисляются: Илья Логутенко, Александр Сокуров, Виктор Пелевин, Сергей Шнуров, Екатерина Андреева, Зураб Церетели, Олег Тиньков, Мария Мотьянова-Неаполитанская, Павел Буре. До мирового уровня Буре и Сокурова, до мировой известности Церетели «подтягивается», присоединяется цепочка «примкнувших». «Ведется, скажем, какой-нибудь список бесспорных имен, и вдруг в конце или как-нибудь в середине является еще одно или два. Невзначай. Как бы сами собой разумеющиеся, давно, мол, пребывающие в этом ряду». «Множество избранных»…
Массовая, раздробленная, как планктон, элита, готовая, однако, издать, если нужно, соединенный клич». Цитирую я сейчас «клочочки» из работы П. Палиевского «К понятию гения», изданную почти четверть века назад. Эту работу Палиевского, на мой взгляд, умный издатель с большой многосторонней выгодой для себя мог бы сейчас перепечатать. Острейшая снова в ней актуальность.
Четверть века и ранее назад прием этот – «присоединение», отмеченный и «озвученный» Палиевским, применялся более аккуратно, чем теперь.
В наше время, когда «множество избранных» распоясалось до непотребного, приватизаторы от общественного сознания сбивают уже целые списки, то бишь «элитные стаи», издающие «соединенный клич», лишь для прикрытия включают в длинные списки имена двух–трех пристойных персон. С согласия ли этих персон на то или иное соседство? Без согласия – тоже. Началось это в середине девяностых.
Вот частный пример.
Несколько лет назад имела я «удовольствие» над предтипографской подготовкой «Автографа» работать с помощью фирмы, обслуживающей многих заказчиков. В том числе и издателей газеты «Русский порядок». В общей комнате время от времени появлялись крепкие телом молодцеватые люди в черном, – черный низ, черный верх, — заполняли пространство, шумно радуясь свежему номеру своей газеты. Однажды я полистала такой номер. И в перечне членов редколлегии издания увидела имя Сергея Мамонтова.
Мы были знакомы с весны 91-го года, я напечатала о нем тогда какой-то свой опус в газете «Русский курьер». Почти трое суток он приглядывал за мной, а я – за ним в «Белом доме» и рядом в августе 91-го года. И позднее встречались в связи со 150-летием его замечательного деда Саввы Мамонтова, в чью память большая семья сохранившихся в России Мамонтовых, главным образом энергией Сергея, самого молодого россиянина (приехал из Аргентины на Родину, которой никогда прежде не видел, и остался здесь), отметила тем, что закупила спектакль в Большом, с которого «Большой», заботами и деньгами деда созданный, начинался, – «Жизнь за царя».
…Не поверилось мне, что Сергей Саввич (отец его – тоже Савва, единственный из сыновей купца, промышленника, благотворителя, оставшийся в живых,  бежал  из России в 18-м году, а несколько  дочерей отбыли по 18 лет в Гулаге) может в черносотенной компании «Русского порядка» по собственной воле состоять; спросила я его об этом напрямик.
–Ничего такого не знаю. Никто меня не просил. Как говорится, ни сном, ни духом.
–Вашим добрым именем распоряжаются, как хотят.
–Понял. Все понял. Ни в какие такие игры не играл и не играю.
…На дворе дождит, + 14. Говорят, теплого тепла не будет до 10 июня. Ночью, как положено, в начале июня еще и заморозки возможны на почве. Серое небесное одеяло над мегаполисом не прибавляет нам, его обитателям, душевной гармонии. О себе даже не говорю: мне последние двадцать лет постоянно не хватает солнца. Хотя теперь месяц жары в Москве, да еще если вокруг Москвы – торфяные пожары – ад кромешный.  Лучше уж пусть так, как сейчас: балконная дверь приоткрыта, тепло одетым сидишь, кот рядом спит, распластав лапы, вытянув шею, строчишь что-то, подложив под тетрадь на колени картонку… Со стороны посмотреть – блаженство. А само продвижение твоей руки с «шариком» по бумаге – чистая графотерапия – помогает на секунды, на минуты призабыть о внутренней тоске, боли.
Не нравишься себе такой, какой стала, – води «шариком» по бумаге. Слегка призабудешь, что вынуждена вести почти абсолютно пассивную жизнь. Можно вообразить и то, что Валя тут, рядом. Такое воображение тоже слегка помогает удерживать в себе себя.
Руф Игоревич Хладовский, наш автор, года два назад сказал мне:
–А я так и живу, будто жена рядом. Трудно иначе.
И будто вросли в меня эти его слова. Прошлый год, когда все во мне сосредоточилось на Ване (долгая болезнь, долгая больница, трудный отъезд), заглохли и эти слова, и иные. Теперь вот снова, будто выброшены из недр каких-то, пробились наружу сквозь многие месяцы.

                25.05.04.
Что делать, если нечего делать?
Что говорить, если нечего говорить?
Театр одного актера – без действия и без слов. Тихий внутренний паралич – такой нынче мой личный театр. Внешне происходит что-то. Изредка звякнет в руках посуда, зазвучит льющаяся вода, закипит еда в кастрюльке, требовательно расшалится проголодавшийся кот, зазвонит телефон, какая-то часть меня, привычная другим, будет адекватно разговаривать с человеком, который в ту минуту – на другом конце провода, будет рассуждать логично, будет обсуждать требующую обсуждения ситуацию, даже полезные советы произносить. Без видимости жизни наверняка было бы хуже. Но раньше я хоть плакала иногда в телефонную трубку тому, перед кем позволяла себе раскрываться. Теперь – даже на дружество сил нет. Когда кто-то приходит на часок-другой, ловлю себя на том, что устаю быстрей, чем человек уходит. «Душа слабеет, всю себя раскрыв», – прав Валя. Не ищется больше выхода из лабиринта судьбы, как выключилось целеполагание. Словно готовится душа принять обет молчания.
Сопротивляться собственному слабодушию сил тоже нет. Как говорится, приехали: все это, говорят, грех. Еще один грех. Может быть, самый-самый.

Шпаргалка для Юрия Николаевича
Электронный адрес
Библиотека Фонда
«Русское зарубежье»
В.А. Москвину
       
Уважаемый Виктор Александрович!
Некоторое время назад проф. О.Н. Михайлов (ИМЛИ РАН) и В.Г. Колычев, президент Фонда «Русская Америка», имели случай замолвить перед Вами словечко о литературном Интернет-журнале «Согласие. Москва». Журнал этот есть современная трансформация литературного журнала «Согласие», выходившего многие годы в США при создании и руководстве русского эмигранта первой волны К.Ф. Синкевича. Недели две назад книга Синкевича «Вне родины», надеюсь, была Вам передана и, надеюсь, удалось Вам с ней познакомиться.
В Москве вести дела, связанные с деятельностью Интернет-журнала «Согласие. Москва», предоставлено мне. И наступил момент обратиться мне же к Вам, Виктор Александрович, с просьбой: предварительные Ваши намерения о поддержке нового для России, но и родственного деятельности «Русского зарубежья» журнала «Согласие. Москва» подтвердить в любой форме.
Это нужно затем, чтобы при литературном журнале «Согласие. Москва» можно было также создать общество с ограниченной ответственностью: тогда журналу станет доступной стабильность в самообеспечении.
Прошу Вас позволить нам указать в пакете готовящихся сейчас документов Интернет-журнала для регистрации ООО «Согласие. Москва» юридический адрес Вашей библиотеки. Копия пакета Вам предоставлена полностью. Если необходима встреча, назначьте любое, удобное для Вас, время.
Soglasiye. ioso.ru
Тел.: 2410142, 89265856037.
Юрий Николаевич Чурюканов.

                26.05.04.
Послание Президента Федеральному Собранию. 47 минут по основным проблемам страны: бюджетная реформа, бедность, здравоохранение, образование, устройство армии, принципы внешней политики, гражданское общество, дороги, пути сообщения.
Соображений с моей стороны не будет, так как до лучших времен нашему поколению не дожить. Детям моим, возможно, досталось бы пристойное общество, но… где будут обитать через год–два–три дети мои?
…Набрала Юрию Николаевичу шпаргалку для «Русского зарубежья», поправила Насте заметку, которую она сделала для какой-то желтой газетки. Устала.
Сейчас, в 19.30, позвонил Козаровецкий, сказал, что Петраков ничего не стал поправлять в подготовленном интервью, а интервью «Русский курьер» ставит на пятницу, 28.

                27.05.04.
Господи! «Сижу тихо, никого не трогаю», – Валя иногда так говорил. Слушаю новости по телевизору. Вдруг – глухой сильный звук, будто с верхнего балкона на наш что-то свалилось. Несколько мгновений оставалась я еще недвижной, мол, успею взглянуть, но что-то сорвало меня с места. Мишка головой вниз за границей балкона, едва цепляется еще за металлическую пластину его огородки. Только хвост еще виден. Хватаюсь за хвост, тяну, а кот – тяжелый, просвет между железяками узкий. С силой рванула за основание хвоста, от ужаса выпустив его тут же. Не успела и наказать легкомысленное животное, кот прыснул молнией в глубь квартиры; минут через десять явился, лизнул руку, мяукнул, запрыгнул на мой диван, улегся спать, плотно прижавшись. Неужели что-то понял? Если и понял, то не запомнит, а любознательность этих животных инстинктивна. Спит. Я же еще никак не приду в себя.
В 9 позвонил Юрий Николаевич, Я — ему мол, хорошо бы переслать письмо Колычеву, мол, вчера к ночи тот звонил, сказал, что все в порядке, что Москвин согласен и т.п.
– Перешлите, а я бегу сейчас на свою третью работу. Не понял я, правда, какие им нужны документы.
Письмо к Москвину разминулось и с Москвиным, и с Колычевым на несколько часов. Я писала для Юрия Николаевича шпаргалку, а Колычев в это время разговаривал во второй раз с Москвиным. Необходимость в письме фактически отпала. Но очень актуализировалась необходимость показать «Русскому зарубежью» учредительный пакет ООО «Согласие. Москва», а также передать архив американского «Согласия». Вот смысл новой ситуации, которого Юрий Николаевич почему-то не понял. Улетел, унесся, предлагая сделать ставшую уже никчемной и даже вредной работу мне.

Любопытно очень следующее. Решает правительство (в согласии с президентом) заменить так называемые льготы для незащищенных экономически слоев населения на живые деньги. Что нынче называется — адресно: каждый в руки получит свою компенсацию. Это герои войны и герои труда, ветераны и участники войны, инвалиды трех групп и другие. В перечень этот ступенчатый – от 3.500 рублей до 900, кажется, «озвученный» премьером и другими, ни разу не попали ни «простые» пенсионеры, ни ветераны труда. Целое поколение 70-летних, чье детство усечено войной, а старость – революцией 91-го года. Мы с Валей принадлежим именно к этому поколению, по меньшей мере, построившему фактически всю материальную часть страны, которая теперь у нас полностью отнята. Мы во всю жизнь не пользовались никакими общественно-государственными льготами. И сейчас, оставшись одна,  не бегаю по чиновникам, не оформляю наличествующее нездоровье в бумажку с указанием группы инвалидности, не переоформляю плату за телефон – дороже, как говорится, обойдется, а пользуюсь только тем, что возможно лишь по возрасту, лишь на общих основаниях: бесплатный проезд в городском транспорте. Не надо стоять в очереди за билетом в метро, готовить деньгу для переполненного автобуса… Ездят-то подобные мне редко, большинство – крайне редко.
И эта «льгота» для пожилого жителя гигантского города очень удобна, хотя обходится градоначальству в копейку. Теперь таким, как я, трижды обкраденных государством, прибавят к трижды обкраденной мизерной пенсии мизерную компенсацию и обеспечат себе право, даже  идейно-теоретически, еще раз скинуть целое поколение со счетов.
Теткиным детям, детям войны, детству, выпавшему из гнезда, нынешним старикам сиротство в буквальном и в небуквальном смысле  – сиротство в годы наименьшей защищенности, наибольшей слабости – начало  и завершение  жизни – предписано словно судьбой.
Никогда не культивировалось в семье, где я росла, мое сиротство. И я всю молодую и зрелую жизнь не чувствовала себя сиротой. А теперь вот поняла: сиротством весь организм поражается, как ни сопротивляйся, будь хоть семи пядей во лбу, понятливым и мудрым.
Какое-такое гражданское общество, если старость каждого конкретного человека в России есть материал лишь для сугубого умозрения макроэкономической власти?

                29.05.04.
Вчера день, по нынешним моим меркам, оказался забит. С утра, хотя утром раскачиваюсь я поздно, пошла-таки искать по киоскам «Русский курьер». Два киоска на нашей стороне, которые все-таки поближе к дому, были закрыты, хотя пятница. Правда, считай, лето – своеобразный несезон для текущего бытования. Преодолела усеченный по всей длине набитый сухой цементной пылью наш подземный переход через шоссе (больше полугода переделывают этот переход), в киоске на Гришина сказали:
–«Русский курьер» есть.
–Хорошо. Дайте, пожалуйста, полистать.
Мол, нужно убедиться, что интересующая меня публикация имеется в номере. А в нем – 48 полос.
Пока я копалась, неудобно прислоняясь поодаль, чтоб не закрывать оконце киоска, продавщица несколько раз сказала:
–Что ж роетесь долго?
–Тут 48 полос.
Наконец, нашла интервью Козаровецкого с Петраковым на 32-й–33-й страницах:
–Пожалуйста, номера три–четыре.
–Только один.
–Жаль, до следующего киоска мне уже не дойти.
Женщина помолчала, сунулась куда-то вниз, к полу, сказала:
–Еще один есть, но брак. Порван.
Испорченными были верхние полосы, первые и последние, 32-я и 33-я целы.
–Очень хорошо. Возьму и этот. А у Вас не будет возврата.
–Да я и беру-то мало этой газеты, чтоб не возвращать; толстая она, тяжелая, а стоит трояк. Заработаешь на ней копейки, а хлопот….
И в первый раз киоскер то ли растерянно, то ли приветливо улыбнулась.
–Значит, с меня только два трояка? Хорошо-то как. А я думала, в три–четыре раза дороже…
Зато за килограмм сухого корма коту пришлось выложить 190 рублей, за зубную пасту – 35, за туалетную бумагу – четвертак, за жесткий лоскуток для мытья посуды – 16 рублей, за полкило обезжиренного творога – полсотни, за хлеб (два кирпичика, очень, правда, вкусных, но по 350 граммов) – 35.
 Шестой части пенсии как не бывало. Значит, пять дней лучше  нисколько больше не тратить: лекарство понадобится уж точно, пусть мелкие, но и счета за телефонные звонки ожидаются: Виталику в Ульяновск в связи с Валиными рукописями звонила, двум дамам из Захаровского музея, живущим неподалеку, но в области, за административной чертой нашего Западного округа, т.е. уже с междугородней телефонной связью.    
Настины деньги уходят в основном на квартиру и коммуналку, остатки регулярно откладываю на издание 50-ти экземпляров рукописи, пока накопятся, если успею это сделать.
Теперь глазами прочитала в «Русском курьере»  внимательно нужное – нужное  на месте. Номер этот (от 28 мая) – один оставляю себе, другой – Пушкинскому музею в Захарове. Сами они ничего такого не умеют отслеживать, точнее было бы сказать, не рвутся, хотя, когда подскажешь, подсунешь ту или иную книгу, публикацию, информацию, вроде, бывают довольны (кроме блюстителя тишины вокруг своего кресла – замши по науке). Рита Кожухова, услышав от меня, что материал о Петраковской расшифровке дуэли Пушкина вышел, помчалась искать «Русский курьер» по киоскам в своем районе. Тоже два номера нашла. Записала с моих слов телефоны и адрес издательства «Экономика», где книжка «Последняя игра…» вышла и, может быть, еще не распродана, чтобы приобрести ее для себя и других.
Неужели прямой рассказ о том, как была книга встречена в ИМЛИ, как слово Непомнящего, что книга Петракова вредна и незачем ее обсуждать, стало последним, не пробьет фигуры умолчания, охраняемой, так сказать, главными пушкинистами Москвы? Что правда, то правда, за последние два года Козаровецкий, с моей подачи узнавший таких авторов, как Барков, как Петраков, да в решающей мере узнавший и Лациса тоже, хорошо справился с тем, чтобы о существовании интереснейших трудов их о Пушкине узнали не десятки узких специалистов, а тысячи из читающей публики. И сам становится специалистом по Пушкину.
Причем, дорожку гласности протоптал нынче второй раз: серия публикаций прошла у него года полтора назад в «Новых известиях». Недавно, после закрытия «Новых известий» Голембиовский, Лацис, Агафонов перешли во вновь открывшийся «Русский курьер». То есть новая редакция уже знала Козаровецкого.
…То и дело отвлекаюсь на кота. Приоткрыта балконная дверь – первый день хорошего тепла, кот непрерывно на балконе, божьими коровками заворожен, они взлетают, он прыгает высоко, опять чуть ли не за барьер балкона, забыл, как я его, рванув за хвост, спасла от падения с 12-го этажа. Одежка кукольная стала ему мала, привязываю поясами – выпутывается быстро. А мне сидеть закрытой от улицы в такую погоду тоже ведь не резон. Отнесла его на Ванин крытый балкон – не хочет. Хочет быть рядом с человеком. А сидеть там мне, чтоб кот там оставался, пока холодно. И водить «шариком» по бумаге без лампы, пока с той стороны квартиры еще солнца нет, мне темно: глаза-то другие стали, сильно ослабли.
…Во второй половине вчерашнего дня помогала Насте (видимо, контрольная письменная работа перед экзаменом) определять фонетические характеристики каждой буквы в слове «ругательства». Странным показалось, что именно это (вернее, такое) слово взято преподавателем для задания. Из сотен тысяч слов не подобрали другого, кроме слова «ругательство». Загадки нынешнего социально-педагогического бытия…
Вечером – телевизор. По пятницам можно пока смотреть две программы – «Основной инстинкт» со Светланой Сорокиной и «Свобода слова» с Савиком Шустером. Впрочем, Светлана уже неинтересна совсем, к тому же брюки ей не идут тоже совсем, все время бросается в глаза никчемный просвет между штанинами. Неудачные брюки ведущей говорят о том, что костюмер или, как нынче везде говорят, дизайнер, на 1-м канале – недоброжелатель Сорокиной или дурак.
Шустер тоже как бы смирился с однообразием гостей, с возрастающей расплывчатостью полемик, с тем, что тривиальной стала программа, а свободой слова здесь в общем-то пользуется уже «замыленная» десятилетием элита.
Для телезрителей  лето – мертвый сезон. Государственные каналы годами гоняют «Аншлаг» или его подобие, хотя уже многие месяцы многие иные охотно говорят с телеэкрана, что Петросян и тьма  иже с ним – сама пошлость, плоскость, тупость, отбросы масскульта. А канал «Культура», тоже государственный, на мой взгляд, осквернен господами вроде бывшего министра культуры или ведущего программу «Апокриф».
 
                6.06.04.
Новости – 21 час.
Записываю  пунктиром,  рваным. Ведущий (?):
Известный пушкинист Юрий Лотман любил повторять, что жизнь поэта уже само по себе литературное произведение.
Был счастлив в доме на Арбате, но затем, поддавшись на ее уговоры, отправился в Царское село.
Император Николай Павлович, увидев Гончарову, потерял голову и стал оказывать ей повышенное внимание.
Пушкин пошел на дуэль, чтобы отомстить императору. Такое скандальное заявление сделал академик Николай Петраков: объявление о романе с императором Пушкин сам написал. Зачем? Чтобы обвинить. Представьте, что не было бы этих писем.
Скандальная версия вызвала неподдельное возмущение в многочисленных рядах пушкинистов –
Сурат: «Такие версии, как ….: пренебрежение нравственными нормами вообще и нормами дворянина. 600-летний дворянин не мог написать себе подметное письмо.
Скатов: «Натали была очень религиозным человеком, и ничего подобного допустить невозможно».
Спустя 167 лет после смерти Пушкина Ал. Лацис, например, нашел свидетельство современника, что был П. болен болезнью Паркинсона, и о его привычке грызть ногти.
  Аринштейн:  «Болезнь не зафиксирована ни в одном воспоминании, ни в одном документе. Более того, в 30-е годы было очень модно говорить о тех или иных сторонах перед смертью о состоянии Пушкина.
Еще одна версия: письма ….. Пушкина на дуэль – четко спланированная политическая интрига.
Сурат: «Во что бы то ни стало столкнуть Пушкина с того места, которое он уже занимал. А занимал он очень серьезное место. Он был по сути дела историографом России… А то обстоятельство, что жена Пушкина увлеклась Дантесом, и, видимо, Пушкину в этом призналась, не осталось записей. Все, что хотел и мог сказать, – в его стихах.
Аринштейн: «В наш век вседозволенности, когда в пушкиноведение лезут все, кому не лень, ……
Анна Ахматова: Пушкин отдал бы все свое дворянство, лишь бы никто не копался в его личной жизни.
Из архива.
«Культурная революция», октябрь 2003 г. (пленка).
Пушкин – устарел.
М.Е. Швыдкой: Как начинается «Евгений Онегин»? Главные персонажи  нашей  программы , оба, кто «за» и «против» Пушкина, не знали, как начинать «Евгения Онегина». Начинали: Мой дядя…
Зачем современному человеку читать Пушкина?

                10.06.04.
В 13-й комнате ИМЛИ Ю. Борев, А. Ушаков и сотрудники их отделов (теории литературы, литературы ХХ века) А. Большакова, доктор, Св. Мокуренкова, тоже будто бы доктор филологических наук, – при отсутствии Кожевникова, Непомнящего и кого-либо из пушкинистов института вообще – собрались 1-го (во вторник) на семинар. Что обсуждать? Книжку Петракова о Пушкине. Со стороны Петракова нас было еще трое – Козаровецкий, Юл. Медведев и я. Кто были еще человек 15 – неведомо. Видимо, те из институтских, кто помоложе, кто обязан приходить в присутственные дни. Заседали ровно три часа. Комплиментарной фактически были долгие речи Борева, Ушакова, Мокуренковой.
Несколько фраз произнесла А. Большакова: мол, обсуждаемая книга – из книг альтернативной, экспериментальной (читай: незаконной, авантюрной) пушкинистики. Произнесла, посидела пять минут, ушла, не пожелав услышать ответа от обвиняемого ею академика, самостийно ворвавшегося на суверенную территорию законного профессионального литературоведения, пусть даже потратил он на изучение Пушкина 25 лет, т.е. столько не потратила сама Большакова.
Три часа говорили…
Борев, кроме комплиментов, сказал: надо более тщательно преодолеть два момента – состояние среды пушкинского времени и все, что связано с письмами Натальи Николаевны к Дантесу. У других многословно выступавших ни предложений, ни контраргументов не было.
Когда мы вышли, присели на скамеечку во дворе у памятника Горькому; я, как полная дура, спросила:
–А что это было?
Ответил Юлик Медведев:
–Было чистое хамство, фанаберия, спектакль, видимость бурной деятельности.
Козаровецкий добавил:
–Галочку поставят: обсуждение состоялось. В пятницу прочитали газету, написавшую, что обсуждать серьезную работу не хотят. В субботу институтское начальство распорядилось: семинар провести, вот и провели.

4-го, в пятницу, наши домашние остатки пушкинских книг мне помогли переправить в Захарово.
Настин брат Дима ехал на своей машине по Можайке к родителям в деревню. На Можайке, близ Б. Вязем, живут и Люба Дорофеева, и Наташа Можаева (сотрудницы музея). Договорились, что книги Дима передаст Любе. А там… Но Люба с Наташей решили проблему кардинально. Опасаясь, что сами в предпраздничной лихорадке Пушкинского праздника не найдут способа переправить тяжелую сумку с книгами от Б. Вязем до Захарова, они упросили Диму подбросить их с книгами (1,5 км) прямо до Пушкинского дома в Захарове.
Люба рассказывает:
–С Димой был какой-то парень, шумный, лихой, без передних зубов. Я даже решила поначалу, что он бандит, уголовник. Но когда мы приехали в Захарово, он загорелся таким интересом, все спрашивал и спрашивал о Пушкине, об усадьбе; больше часа, наверное, мы рассказывали им о том, что тут да как. Если бы не к ночи дело шло, он бы отсюда, казалось, долго еще не ушел.
Я спросила Настю, кто такой любознательный мог  ехать с Димой в Рузу. Настя позвонила брату, тот ответил:
–Местный рузский авторитет.
* * *
6-го рано утром заехала за мной Лариса Николаевна Самсонова. Добрались до «Кунцевской», там присоединились к нам Светлана Ильинична Рудакова и Рита Кожухова. Рита привезла альманах «Муза» за 2003 год, где напечатаны пять Валиных стихотворений 56–70-х годов. Рита не может успокоиться:
–Так мало! И очень специфически он (редактор) их отобрал и поставил.
–И за то спасибо, Рита. Другого и нельзя было ожидать.
Так я ее успокаиваю.
В электричке Светлана прочитала интервью с Петраковым в «Русском курьере». Ничего не сказала: она не терпит по-своему ничего неожиданного о Пушкине.
Обрадовалась, получив экземпляр этой публикации, Люба. Она-то и встречала нас в Захарове, притащила из временного хранилища книги. Очень хорошо шла (продавалась) наша – «Автограф. Пушкин: неизвестное об известном». Просили еще привезти, расстраивались, кому не хватило.
–Увы, последнее….
То Рита утешала потенциальных покупателей, то я…
Потом расположились на пригорке у реки: поесть, придти в себя. Светлана снова открыла купальный сезон.
Как добрались с Ларисой Николаевной назад – бабушка моя говорила: не чаю.
7-го сгоряча я еще была дееспособной. 8 и 9-го, считай, лежала пластом; нет, 9-го во второй части дня искала долго, в несколько приемов, аудиозаписи рассказов А. Лациса на наших редакционных посиделках. Найдя не на той полке (видимо, Рамоша, большой любитель порыться в утробе всех семи частей «Стенки», сбился, положил кое-что не так, как лежало). Я всегда разрешала ему посмотреть, что там есть. И он всегда старался оставлять все на прежних местах. Но… за последние годы столько воды утекло… К тому же, непомерно тяжелой воды… Может, и я с памяти сбилась, позабывала, где что искать. Тетрадь-то свою коричневую так ведь и не могу найти. А в ней было над чем поработать: страниц 200 написано, большой черновик, не судьба, значит, стать рукописи беловиком.
Позвонил сейчас Козаровецкий, приедет, мне надо подписать кое-какие документы, связанные с Союзом Риммы Казаковой, с А. Лацисом etc. Отдам ему и аудиокассеты «Автографа» с рассказами Лациса: говорит, что перенесет эти записи на диски (сидирум?). Я этого очень бы хотела. И делать надо не одну копию – две-три. И передать копии надо не в РГГУ, а в МГУ и в наиболее нормальный архив. На пленках – множество фактов, интереснейшие истории, связанные с судьбой рукописей Пушкина, их исследованиями, с литературой второй половины ХХ века, с поведением конкретных персон в отношении самого Лациса, с решением парткома СП о внесении Лациса в «черный список»  etc.

                15.06.04.
После 6-го чувствую себя совершенно разбитой, болит все: с головы до пят. Не могу справляться и с параличом одиночества – внутреннего, бесплодного, абсолютно бесплодного, что непереносимо. Всю субботу минувшую сами по себе с самого утра до ночи текли и текли слезы; пила, чтоб успокоиться, много воды, прямо из-под крана – чашку за чашкой…
Июнь, сижу в валенках. После того, как отключили отопление, потом горячую воду, непрерывно мерзну. Воду уже включили, но на дворе тепла еще нет – все время ниже нормы, так говорят метеорологи. И неба ясного нет. В моей комнате окна на восток, только утром часок бывает солнышко, когда небо не затянуто надмосковным одеялом. В Ваниной комнате во второй половине дня бывает очень ясно, красиво. Но с той комнатой у меня с 85-го года «тяжелые отношения». После того, как уехала Наташа и детей увезла, я не могла заходить туда без слез несколько лет. Заходила только убирать скапливающуюся саму по себе пыль – дверь туда всегда была открыта.
Теперь Ваня уехал. Направляясь на балкон, пару раз пытаясь там посидеть в кресле, которое брат Валерия Ивановича туда мне поставил, проскакиваю Ванину комнату, зажмурив глаза, чтоб не разреветься. А закрыть дверь из коридора туда – опять не хочу: вроде Ваня тут, покрывало на его постели, которое я так старалась из лоскутов сделать красивым и которому он так радовался, видно. Вроде Ваня тут, а не в тридевятом царстве, в тридесятом государстве.
Мишку за бесконечные, иногда опасные проказы не могу наказывать, потому что котика-младенца Ваня принес, а Ваня уже болел.
Накопленные благодаря Насте шесть тысяч рублей лежат без движения, хотя 50 экземпляров своей рукописи на ризографе я могла бы издать, созрела издать, чтобы не погибла она: все-таки еще один живой человек о любви своей к другому, другим людям высказал, как умел, на бумаге. Может, одним флюидом любви на земле, коль останется она после нынешнего сумасшествия тоже живой, хоть одним флюидом любви больше станет. Холодно; в лютом холоде пребывает человек без любви. Всякой – как таковой. Валя тысячу раз прав, написав: «Не хватает любви, и во мне, и вовне не хватает, не хватает настолько, что сейчас я не выдержу и разорвусь».
В кошмарную субботу, когда не могла я остановить с утра до ночи своих слез, прячась от Насти, так как и экзамены у нее, да и вообще – кому нужна рыдающая «хозяйка», хотя и платят ей сильно меньше, чем пришлось бы в другом случае, позвонила – разорившись – Наташе. Полгода не слышала голоса дочери. Почему? Денег, говорит, не было у нее, чтоб мне позвонить. Что, мол, у тебя?
…Но ведь не скажешь ей, да еще в телефонную трубку рыдая, что бесхозной ее мать умирать не хочет, что дочь не сможет даже на похороны прилететь с другого края земного шара при безденежье своем и моем.
Пат, тупик, клинч, безвыходность – так или еще хуже называется наша ситуация. Помирай, да и только. А Валин архив? Пленки, рукописи, книги… А Наташин архив: рукописи, «картинки», а Ванин? Мой, наконец.
Наши документы, фото, газетные и проч. публикации, «Автограф»…
В СП ведь 2/3 архива, принадлежащего Вале, «Автографу», «Клубу независимых писателей», а также несколько тысяч новоизданных книг, подобранных собственноручно Валей в течение нескольких месяцев для детских, подростковых, юношеских библиотек, оплаченных Валей, исчезли, испарились… еще при Вале, пока он болел… Увидели мы пустоту, когда после очередной многочасовой капельницы в больнице заезжали с ним в «контору» в последний раз. (Кто знал, что в последний…). Пооткрывал Валя дверцы шкафов, ни слова не сказал, после нескольких: «И здесь пусто…». 
Кот Мишка, мой хвостик.
Цветы в горшках.
Памятные предметы, хорошими людьми подаренные, – свидетельства прошлой жизни. А Мансурово? Валина – Ванина машина?

                16.06.04.      
В начале мая собрала я пакет – копии Наташиной графической серии — 18 портретов: «Письма Пушкина».
К портретам приложила копии соответствующих писем Пушкина, наш сборник «Автограф. Пушкин: неизвестное об известном», Валину поэму «Семь дней…», последний номер «Автографа», 22-й. Все, что смогла, успела оформить в связи с Пушкиным и что оформляла Наташа, а также письмо (личное) к Церетели, с просьбой помочь через музей современного искусства продать Наташины эти рисунки и другие, возможно, картинки.
Бандероль послала по домашнему адресу, какой назвали мне в Академии художеств: Б. Грузинская, дом 17, с уведомлением о вручении.
…Через несколько недель бандероль вернулась без каких-либо пометок на уведомлении… Даже почта наша возмутилась: как это так – возврат без объяснения причин. И сама же — почта — снова отправила пакет  означенному адресату. С тех пор прошло больше двух недель; в общей сложности – около полутора месяцев, стоило это мне полсотни… А знают Церетели, по меньшей мере, пол-Москвы. Приходится думать… Что же приходится думать? Позвонила в нашу «доставку».
–Подождем до конца месяца. А потом придете с квитанциями ко мне.
–К кому – к Вам?
–К заведующему почтой. Есть у нас такая Федотова Ольга Владимировна.
В новостях НТВ – о наслаждающемся собой, о злобном хамстве, о немыслимых в любом обществе оскорблениях девочки-журналистки в Ростове Киркоровым, о том, что охранники его заломили ей руки, закрыли своими руками рот, сломали редакционную технику. «Мафия» поп-культуры нагла, беспощадна, отвратительно агрессивна, безусловное зло… То, что выбрасывалось из утробы этой «звезды» на пресс-конференции, не может не шокировать, и подсудное это дело, действительно: грабеж, унижение.
Филипп да Аллочка – злоносная парочка. А концентрат злостности их попсы сродни террору. Теперь уже и с рукоприкладством.
Что это такое – современный цинизм? Философ нынче должен хорошенько покопаться в этом многослойном дерьме, поняв этот «свой» приоритет.
…Но кому нужна вся моя воркотня – воркотня «почтенного возраста»? Мне и нужна, чтоб оставаться  человеком. Пусть и в бессильном «почтенном возрасте», и в положении системного бессилия вообще. Не зря ведь дознались биологи-археологи, что человеческая ветвь развилась из животной благодаря женским особям, древней древности, которые воспитывали не только поколение детей, но и детей своих детей, в целом – поколение внуков. Закрепляли не в одном, а в двух поколениях свойства, которые, накапливаясь, развивали в обезьяньей поначалу ветви  то, что и делало ее человеческой ветвью.

                17.06.04.
Вчера к вечеру через два часа начинался в общем-то для всего народца нашего важный матч наших футболистов с португальцами.
Как последние полгода происходит очень часто, перестала работать домовая телевизионная антенна. Понять, сколько это будет длиться, было невозможно: телефон (443-39-15) диспетчерской был занят так, как будто сняли трубку или, того хуже, – будто он не работает совсем. Длилось это часа три. Не «добравшись» таким образом до диспетчерской, позвонила я напрямик в контору, которая по договору с домоуправлением ремонтирует нашу антенну (775-42-90). Мне было сказано:
–Заказ не приму. У нас закончился рабочий день, да и заказ выполняется в течение 48 часов. Ждите, когда включат.
– Но ведь футбол!
–Что Вы говорите! Россия и футбол – это невозможно.
Контора называется «Телевик», контора частная, дежурные там – хамские. Как тому, видимо, и при столичном капитализме положено быть.
Позвонила оперативному дежурному в Мостелеком (2000841). Так, мол, и так, говорю, телеантенна снова выключилась, концов не найдешь. У вас, наверное, предусмотрены какие-то действия для таких случаев. Хотя бы понять, сколько это будет длиться.
–Звоните в свою диспетчерскую.
–Так я же вам пыталась объяснить: на дворе вечер, закончился рабочий день, диспетчерская молчит… В конце концов, мы именно вам деньги  платим, чтобы работали антенны…
–Что же, мы должны вам за это пятки лизать?
* * *
По тому, что и как говорит Путин в связи с самыми разными поводами, можно, во-первых, разглядывать и чувствовать, «выводить», определять стиль его личности; во-вторых, гораздо лучше, чем из рассуждений даже самых солидных аналитиков видеть, ощущать, понимать, какова нынче Россия. Человек этот, безусловно, чуток, верно улавливает главные интенции в поведении социальных групп, весьма точно интерпретирует информацию, адекватно реагирует на проявления в разных сферах жизни. А после пожизненного голода на нормальные интонации в речах руководителей страны, речь Путина утоляет, наконец, этот голод. Думаю, что в народе хорошо относятся к Путину прежде всего потому, что он по-человечески говорит, т.е. и думает по-человечески. И – много, действительно много работает. И страну свою любит…. Отсюда и то, что называют теперь «рейтингом». И не врет он, когда говорит, пусть о многом умалчивает, чтоб далее страну не раскачивать.
…
Наташа Можаева:
–Слушаете ли вы Сарнова по «Радио России»? По пятницам вечером он говорит о Пушкине, ругает Петракова, ругает Лациса.
–Лациса тоже?... Прочитайте, Наташа, фрагмент рецензии Сарнова, приведенный в книге Лациса «Верните лошадь». Там он хвалит работы Лациса.
В.А. Козаровецкий, когда я сказала ему, чтоб передал Петракову, как на государственном радио ему оппонирует «пушкинист» Сарнов:
–А все-таки началась в связи с Пушкиным другая жизнь. Растормошили мы заводь?
–Выходит, растормошили.
После звонка Наташи Можаевой начался коловорот: узнала на «Радио России», что передачи Сарнова идут по вторым и четвертым пятницам месяца сразу после 20-часовых новостей.

                18.06.04.
Минут сорок пришлось разговаривать с человеком, спросившим: «Это редакция газеты «Автограф»? – и поначалу интересовавшимся, где можно найти и приобрести книгу Лациса «Верните лошадь!». Слово за слово – получилось, что разговор повернулся к публикации в «Русском курьере», к книге Петракова…
Когда я сказала человеку на другом конце провода, мол, все-таки представьтесь, пожалуйста, он ответил:
–Меня зовут Владимир Григорьевич, меня интересует нетрадиционная пушкинистика.
–А кто вы по профессии?
–Инженер.
–Ничего себе инженер…
Владимир Григорьевич обнаружил в этом разговоре много такого (к сожалению, не восстановишь ведь детально спонтанный диалог), знания о наших публикациях Баркова, о самой книге Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным». Сказал и о том, что Сарнов напечатал в «Вопросах литературы» № 2 разгромную статью на книгу Петракова, зачитал мне и концовку этой статьи.
–Как это на ваш взгляд? – спросил.
–Маразм. Ничего, кроме маразма. Да и то, что он против Лациса нынче выступает, тоже маразм. Собственными руками я поставила в книгу Лациса «Верните лошадь!» фрагмент рецензии Сарнова на работу Лациса. Там он Лациса хвалит.
Спросил об  «Автографе» – мол, удастся ли продолжить работу?
Я ответила, что было «царское» предложение, от которого я вынуждена была ради памяти мужа и чтоб не терять лица, при удивлении многих отказаться…Мизансцена не та…
–Корпус аргументов Петракова меня устраивает, – сказал Владимир Григорьевич.
–Могу только повторить эти Ваши слова.
–Можно ли позвонить в другой раз? – спросил Владимир Григорьевич, так и не назвавший своей фамилии.
Чтобы не говорить лишь об ощущении, возникшем после доброй половины этого разговора, об ощущении, что меня мистифицируют, назову аргумент в пользу этого ощущения: Владимир Григорьевич читал, в частности, в «Русском курьере» от 28 мая  интервью с Петраковым. Зачем при этом ему понадобился предлог для звонка в «Автограф», где найти книгу Лациса, упомянутую в этом интервью. Ведь на полосе с интервью целая колонка отдана подробной информации о том, где можно купить и книгу Петракова, и книгу Лациса.
…Спустя несколько минут я сообразила посмотреть номер телефона, с какого звонил Владимир Григорьевич? 1779742. Что-то вроде Люблино. Стесняется, что ли, человек собственной фамилии или чья-то «разведка боем»? В другой раз в воздух говорить ни с кем не буду. От слабости нынешней все мое неверное в моем поведении.
…Потом приезжал Владимир Абович Козаровецкий – посмотреть мою видеозапись,сделанную в квартире Дубинина (из Ганнибалов), сняли мы для него и Петракова из Интернета статью Сарнова в «Воплях» 3 «. Вся целиком – она полный маразм, профанность, передергивание и маразм. Думаю, что и Лацис так же бы подумал, хотя иногда он и защищал Сарнова: «Ну, что делать, если он таким поверхностным родился. Иногда и прав бывал».
…Потом (к счастью, застала дома) Екатерина Всеволодовна Павлова, которая все про дела музея Пушкина знает, подсказала, как найти точный адрес, мною забытый, Дубинина (Ганнибалы), очень нужный Владимиру Абовичу, чтобы написать о них «Русскому курьеру» – те очень хотят, а я отказалась, пошутив, что «расистка». Дело в том, что «прекрасная креолка», на мой взгляд, как и на взгляд Лациса, – вовсе не имеет негритянского происхождения. Но газета настаивает, а Козаровецкому надо помогать.
…Потом Лариса Николаевна Самсонова обещала принести мне ссылку на «Исторический вестник», где напечатаны сведения об одной из потомков  Ганнибалов, вышедшей замуж за генерала Врангеля, получается, уже в ХХ веке. Она же обещала одну из «свежих» книжек о Ганнибалах (в целом).

                19.06.04.
Сегодня с утра прорываюсь к Ярославцевым. Геня звонил из кардиологического санатория, из Переделкина.
Не может дозвониться ни домой, ни до Сени (мобильник заблокирован). Я-то вообще перестала в отсутствие Геннадия Борисовича им звонить. Звонишь, звонишь, безответно, напрягает, очень напрягает – нынче в ходу это слово в подобном контексте. В общем-то сленг, но довольно точное словоупотребление. Семья эта живет, словно без внутренней коммуникации – каждый сам по себе. Мне Светлана после того, как Ваню положили в больницу и после его отъезда в Панаму, ни разу не позвонила – это с 7 марта прошлого года. Если бы не Геня и если бы не я, которая изредка, хорошо, если раз в полгода, «пристающая» к Сене в связи с компьютером (а его присутствие требуется на 5–10–20 минут), отношения со Светланой, наверное, совсем бы прекратились. Как я, что я – ей стало, видимо, совсем неинтересно.
* * *
Настя спрашивает:
–Что такое вернисаж?
Объясняю. У нее (она человечек сдержанный) на лице – тень непонимания – недоверия – недоумения.
–Меня пригласили на вернисаж.
–Чья выставка? Какая?
Выясняется, что ей надо понять, как одеваться (может, платье для выхода «в свет»). А «вернисаж», оказывается, в Измайлово, там у рынка Лужков настроил домиков a-la-russ, где продаются поделки народного творчества, и названо все это «Вернисаж», хотя рынок – постоянно действующий и вообще это площадка для «малого предпринимательства». Вот уж, действительно, вспомнишь первоначальное значение слова: лакировка.
Хорошо, что такой рынок имеется. Но причем тут вернисаж? Профанность прививается массовому ходоку на рынок, потому что профанностью Лужкова и иже с ним в архитектуре, изобразительном и прочем искусстве пользуются циники, получающие от Лужкова дорогостоящие заказы. Перевернутость хорошего и дурного в Москве особенно видна. Главная цель у чиновника и у пройдохи от культуры, предлагающего тот или иной «проект»:
–Мне нужно положить это на стол Лужкову.
Одним словом, снова: «Искусство должно быть понятным народу», при том, что дословно мысль, переведенная так с немецкого, звучит совсем по-другому: «Искусство должно быть понято народом».
Оскорбительна для столицы самовластная «художественная» деятельность Лужкова и его приспешников. И ведь пытаются, пытаются, пытаются люди возражать. Но их не допускают к принятию решений. «Голубая мечта» Путина – гражданское общество – иллюзия, при жизни его ничего тут не получится и на малую толику. Почти полная атомизация общества произошла в 98 году. За десять лет до того, т.е. пятнадцать лет назад. Тогда гражданское общество зарождалось, множество активных людей всех возрастов пытались выразить себя не только с помощью свободной торговли, но и способами другой положительной деятельности – производственной, профессиональной, человеческой, культурной. Их обворовало государство раз, они выкарабкались, их обворовали два и три – они опять выкарабкались. Но их добили дефолтом, олигархией, профанацией элиты. Теперь новые – новые русские – новое поколение, им нужны только деньги, а на общество – наплевать. Теперь каждый только за себя.
Уверена, что терпит он Лужкова за то, что тот умеет мелкими, мельчайшими подачками массового московского обывателя при всем, что в трудной для обыденной жизни Москве происходит, в состоянии индифферентности удерживать. «В Багдаде все спокойно» – значит, спокойно и в стране.
* * *
                20.06.04.
Звонила вчера к вечеру Женя Макарова, Наташина одноклассница, видимо, после Наташиного звонка из Панамы (а я позвонила дочери, будучи в крайне тяжелом состоянии, в слезах – полгода до этого не слышала ее голоса, «денег нет», видите ли, у нее, чтоб раз в два–три месяца оставшейся один на один после 70 лет матери позвонить).
Женя – офтальмолог, у меня плохо с глазами, хочет помочь. У меня упадок духа, утрата смыслов существования, внутренняя лень к преодолению чего бы то ни было; состояние – «к врачам обращаться не стану». Женя хочет, чтобы я поехала не только к ней в больницу, но и к неврологу на улицу академика Анохина. И то, и другое от нашего дома далеко. Ехать с хорошими ногами по полтора часа в один конец. С моими… Обещала Жене собрать силы, позвонить, когда соберу. К Жене ехать: до Киевского, потом до Красной Пресни, потом до Пушкинской, потом пешком (напротив Дегтярного, где мы когда-то жили). К неврологу – до Киевского, потом пересадка у Парка культуры, потом до метро «Юго-Западная», потом еще на чем-то, видимо, на автобусе. А возвращаться? Боюсь споткнуться – с вытекающими отсюда последствиями. Стесняюсь просить кого-нибудь себе в пару – у всех знакомых своя жизнь, да и живут неблизко, да и работают, да и возраст тоже. Маргарита Ивановна, безотказная, потеряла зрение, а из квартиры на Киевском ее увезли на восток Москвы. Ни доехать к ней, ни позвонить, так как трубки она не видит. Квартиру Маргариты на Киевском сын сдал каким-то приезжим за серьезные деньги. Очень странные существа – взрослые дети.
Мишка, кот, второй день бастует, не ест то, что у него на блюдце. И вообще повадился есть с руки. С руки берет, а то же самое с блюдца – не берет. Сейчас улегся спать, прижавшись, рядом: один в отдалении спит, когда солнышко на Ванином балконе или в другом тихом углу, когда чем-то недоволен.
Попадается иногда колбаса, вдвое–втрое дешевле «молочной» или «русской» или «к чаю», но с названием «диетическая». Ее кот ест. Другие сорта – нет. Вот и понимай, чего в «диетической» нет, что в самые расхожие другие сорта кладут. Кормить кота-холостяка (рыбу, молоко нельзя, сухой корм для нормальных кошек – нельзя) в Москве – проблема, если хозяин кота вынужден все время считать деньги. Мишка, памятливая бестия, знает, что есть натуральное мясо. А я покупаю его редко, редчайше. От заводского фарша морду воротит.
* * *
Кота пришлось привязывать на длинную веревку: когда стали открывать окно в кухне, он немедленно прыгнул на подоконник (12-й этаж).
Настя, наконец, нашла время, сказала:
–Давайте помоем в кухне окно.
Помогала ей, чем могла: много при этом деле мелких движений. Делала Настя основное, а взмокла с головы до пят я. Было бы смешно… Хотелось бы полки перемыть со стоящими на них «прибамбасами», да просить мне Настю в этом помочь – переступать через себя. Грязь накапливается в квартире, в углах, где всегда у нас было чисто. Ваня года два назад передал мне сказанное Максимом: «У старых людей всегда так». А я еще при Вале несколько лет не могла допроситься, чтоб Ваня у себя в комнате и на балконе своем же хоть немного стекла помыл. После Вали, правда, два раза по два окна (из 4-х) мыл, это – когда я болью под левой лопаткой и под левыми ребрами буквально скрючивалась. А ванну, по-моему, мы не чистим капитально уже несколько лет. Спасибо, Володя Шашин потолок в ванной комнате и верхние части стенок протер. Это было минувшей зимой. Нанять сейчас убрать квартиру – и непомерно дорого, и, будучи в доме одной, страшно. Неведомо, кому откроешь дверь. И остается – зарастать, тем более что плохо еще видишь, чувствуешь больше, зная, где, с какой скоростью что в комнатах зарастает.
В моем положении всему нужно учиться заново, заново учиться жить. Но кому удается это за семьдесят? Титанам духа, наверное. Я же, как выясняется, далеко не титан. Способность к самообучению потеряла. Начисто. И вот-вот сдамся совсем.
 
                21.06.04.
«Завтра начиналась война» – не помню, кто назвал некогда так свою книжку. И книжку не помню. А вот начало войны помню до мелочей.
…Весной наша семья – бабушка Марфа, тетя Валя, дети – 13-летний школьник Юра, семилетний Леня, полуторагодовалый Валерочка, трехмесячная Олечка (мои двоюродные братья и сестричка) и я, ровесница Лени, привычно перебрались на дачу в Ораниенбаум. Мы, дети, уже любили тот деревянный домик с двумя огромными комнатами, с деревцами вокруг него, с зеленой лужайкой, с печечкой из кирпича несколько поодаль от дома (при ней – столик  для эмалированных тазиков), откуда постоянно тянуло вкусным. То бабушка (потом я поняла, что тогда ей было 53 или 54 года всего), то тетя Валя (а ей было 32) жарили на большущей сковороде малюсенькие пирожки с мясом, с зеленым луком и яйцами, с творогом или с помощью длиннорукой чугунной вафельницы, каких я за всю жизнь больше не видела, – воздушные клетчатые, в ладонь взрослого, нежнейшие лакомые прямоугольнички из жидкого теста. Нам, старшим детям, разрешалось таскать горячую, прямо с пылу – с жару, выпечку, а горка вкуснятины продолжала и продолжала расти.
Я обожала бабушкину простоквашу, которую она заправляла укропом, солью и тертым чесноком. На широком подоконнике всегда стояла батарея пол-литровых баночек – свежая, вчерашняя, позавчерашняя.
–А вот те, – бабушка показывала на три–четыре литровые банки с прозрачной поверху жидкостью, – не трогай, из них будет творог. А у тебя, если выпьешь, живот перестанет работать.
 Обожала я и супы, обычные в доме: рассольник ленинградский (обязательно с почками и с перловкой), флотские щи (без картошки), но больше всего – окрошку. Мальчишки поддразнивали меня:
–Галке пирожков не надо: хлеб да окрошка, да большая ложка. Напузырилась и бегом.
Бегом – это правда. Меня не надо было дважды о чем-то просить. Просьбы бабушки, тети Вали, братьев я неслась немедленно выполнять. Дядя Валя, муж тети Вали, отец всех ребят, кроме меня, служивший в Кронштадте на «большущем корабле» и на побывку домой приезжавший нечасто, неизменно сажал меня на колени, поглаживал по косам, выслушивал, как кто из нас, детей, ведет себя в его отсутствие, и говорил:
–Пошли со мной купаться!
И мы шли, трое подростков и дядя, довольные своей компанией, всю в общем-то неблизкую дорогу к местной речушке, не молча, а разговаривая, рассказывая дяде Вале  о том, о сем, и почему-то не перебивали друг друга.
–А все равно Галка – трусиха, – заявил отцу однажды Ленька.
–Сам ты – трусиха, – сказал Юра. – Где тебя нашли, когда цыгане влетели в дом?
Нашли Леньку под столом, под жесткой от крахмала льняной скатертью почти до пола. Там он просидел весь шумный сыр-бор, пока тетя Валя словами пыталась избавиться от непрошенных гостей, отказываясь гадать, еще от чего-то, что пытались навязать ей цыганки. «Ой, какая красотка-блондиночка, редкость!» Их было четверо–пятеро, казалось, они мгновенно заполонили сразу весь дом, нырнули и в запроходную комнату.
–Там младенцы спят! Не смейте туда ходить! – закричала сорвавшимся голосом тетя Валя.
Тут я и начала реветь в голос. А бабушка тяжелым льняным длинным полотенцем с силой размахивая, стала выгонять цыганок и цыганят, как мух или пчел. Повыгоняла, захлопнула дверь, прижалась к двери спиной, опустилась на пол, просидела так, пока разноголосый говор удаляющихся пришельцев не затих.
…Юра рассказывал:
–Бабушка, слышал я, говорила маме:
–Финки, когда приносят молоко, бидоны чуть не под ноги со стуком швыряют, расплескивается даже. Ты ей: «Здравствуйте, проходите, пожалуйста, угоститесь, пирожки только что нажарены, передохните», а они, и одна, и другая, — ни слова в ответ. Молчком деньги возьмут, молчком пустые бидончики заберут. Молчком сразу уходят. А путь не ближний. …Цыгане с места сдвинулись, их в этих местах давно не было… Не нравится мне все это. Раньше бы сказали – к беде.
–Ты, Юра, хоть и большой уже, но мог неправильно расслышать, что там бабушка маме говорила. А подслушивать разговоры других нехорошо. Ты же это знаешь! Знаешь?
–Знаю… Я – случайно.
–Вот и не понял случайно. Не боись! Ничего не боись!
–Я и не боюсь.
–А ну-ка, все вместе: «Не боись!»
И – раз, и – два, и – три: «Не боись! Не боись! Не боись!
Так квартетом на проселочном просторе мы трижды прокричали.
…После речки я неслась домой впереди всех, замыкал тропинку дядя Валя.
В прохладе комнаты, посередине – раздвинутый стол (и скатерть уже не ниспадает до пола). В чашки бабушка сразу же разливает бульон, с эмалированного тазика удаляется крышка. Там – пельмени. Размером в полтора раза меньше, чем потом в своей семейной жизни мне удавалось сделать самой.
У меня никогда не было и  столь сверкающего льняного столового белья, как у бабушки с теткой до 21 июня 41-го года, хотя льняные вещи и ткани я покупала при возможности обязательно. А вот тот семейный довоенный лен на столе (салфетки – тоже с мережкой) до сего дня стоит перед моими глазами.
Дядя Валя, уезжая на свой корабль, откозырял семейству шутливо.
–Ну, всем привет. До следующего раза.
В следующий раз – через полгода – видела его только тетя Валя. В темноте, холоде, голоде ленинградской квартиры, вернувшись откуда-то, произнесла коротко:
–Отец сказал: через час уезжаем.
Мы увидели дядю Валю с покалеченной ногой через шесть с лишним лет. Мне уже было столько, сколько к началу войны было старшему из ребятишек этой семьи – Юре. А Юра к этому времени уже и с японцами повоевал, и домой в бескозырке вернулся.
…И все-таки…Самое-самое начало войны бередит память даже больше, чем конец ее, ночь Победы, 8 мая. Победа – надежда, мотивированное  ожидание – она близится, совсем близко, она пришла! Начало войны – гром среди ясного неба. В моем случае буквально – гром среди ясного неба.

В субботу 21 июня тетя Валя сказала:
–Спать ложимся в 9 часов. Поскольку наш отец сегодня не приехал, значит, и завтра не приедет. Проснемся в полчетвертого ночи и по прохладце вчетвером пойдем голубику собирать. Ее очень много. Пирожки с ягодами будем делать, варенье варить, ягодки мочить, чтоб на зиму хватило. Решено?
–Решено! Решено! Решено! – Юра, Леня и я готовы были хоть совсем не спать.
 Когда в лесок мы вышли, солнечные лучи, казалось, еще отдельными красно-оранжевыми остриями из-под земли вырывались, освещая просветы меж деревьев.
–Предзорье, – сказала тетя Валя.
Это было бабушкино, ее мамы, слово.
 – Пока не встанет заря, только около меня, а еще лучше – за руки держитесь, Галя и Леня.
Юрке такого уже не скажешь, Юрка в шестой класс перешел, его уже и не видно, он уже метров на сто нас опередил.
–Я здесь! – на зов матери откликается.
Идем мы с Ленькой мало-помалу впереди, рука его заведена назад – мою, вперед вытянутую, крепко держит,  он посапывает, будто не проснулся еще. Я притихла, чтоб братику не мешать. Я вообще не любила никому собой мешать, рефлекс у меня сроду такой был, очень хорошо это помню. И не помню совсем, чтоб взрослые когда-нибудь жаловались на меня друг другу или выговаривали бы мне.
Идем мы так тихонько. Светлое платье тети Вали впереди неподалеку, я уже на кусточки поглядываю – может, сизые ягодки где, хотя тетя Валя и говорила, что минут 5–7 пройти надо, миновать опушку, и будут ягодные места.
–Мама!–а–а!
Истошен, дик, страшен, ни на что не похож Юркин крик. Метнулось и исчезло в зелени светлое теткино платье. Мы с Ленькой – куда-то за ним. Ленька растянулся, запнувшись за корень, я ударилась об него, аж искры из глаз.
…Юрка орет благим матом, размахивает длинной палкой, взвизгивает, орет, лезет внутрь соседнего куста, чтоб спрятаться, а за ним, прямо на него, из серого, как портяной, мешка, с ветки ближайшего дерева несется плотный шлейф, и, я думаю, пчелы облепляют его лицо, шею, уши, все…
–Осы! – кричит тетя Валя. – Осы! Бегом домой.
Юрка кричит непрерывно: а–а–а!
И вдруг –  совсем рядом – страшный гром, страшный гром, перекрывающий и прерывающий Юркин крик, в голубом уже небе, при чистейшем – удар, удар, удар, удар, ни молнии, ни дождя, ни намека на тучи, удар, удар, уши заложило. Когда мы выскочили из леса, стали прыгать на одной ножке, чтобы избавиться от оглушения, услышать друг друга.
Спасали Юрку от осиных укусов, как могли, но физиономия, шея, руки у него опухали прямо на глазах.
– В туалет хочу, – выкрикнул Юра.
Тут опять ба–бах, ба-бах, а на небе по-прежнему – чистейшая голубизна.
Забежал Юра в «серенький домик», выскочил из него, смотрю – наклонился, поднял что-то с земли и, подпрыгивая, подгибая ноги в коленках, перебрасывает что-то из ладони в ладонь. Сосредоточенно, упорно, молчком.
–Юра, что у тебя?
–Горячая, гадина!
От волос по виску и щеке у Юрки – красная струйка крови.
…В двадцати метрах от нашего дома, где оставались без нас, ушедших в лес, одуванчик–Валерочка, новорожденная Олечка и бабушка наша, Юра поднял с земли первый осколок от германской бомбы, скользнувший вдоль Юркиного виска. Рубцы от ожогов раскаленным осколом оставались у него на ладошках несколько лет. А осколок тетя Валя носила на себе, чтоб другой в Юру не попал.
Бабушка кинулась разбивать молотком кусковый сахар в чистом льняном полотенце, сахарной пудрой тщательно засыпала Юркину ранку.
Пока вокруг Юры возились, потеряли полуторагодовалого Валерочку. Нашли под кроватью.
–Бабах, – сказал он, – бабах!
Верно ведь: Валерочка спрятался от удара той бомбы, осколок которой у «серенького домика» Юру задел.
Позднее взрослые говорили, что бомбил немец военный городок неподалеку от леса, попал он в речку, где мы обычно с дядей Валей купались, а последнюю бомбу сбросил уже, не думая о военной цели, а куда попало: рядом с дачным поселком.
Все, что вспомнила я сегодня на этих страницах, длилось 35–40 минут на воскресной заре без нескольких часов 63 года назад.
…Настя, например, студентка и молодой журналист (ей 20), ничего про те страшные четыре года не знает.

                22.06.04.
Ваня вечером вчера звонил, сказал: «Держись, мы обязательно вернемся». Мне бы дождаться, чтоб осознать, что они и вправду вернулись.
Сегодня перед глазами снова, как пелена, дымка, хоть я уже и промыла их с утра и катахромом, а позднее даже «святой» водой – в какой-то из дней мне показалось, что после этой воды дымка почти совсем исчезает.
Не стану нынче записывать ничего: поберегусь. Но и другим ничем  не займешься, и не хочется.
Первый раз за 10 месяцев плечо почти не болит.
…После той первой бомбежки в Ораниенбауме у меня разболелось ухо; так болело, что не могла я ни поесть, ни попить, и не стонать не могла, а из глаз – слезы. Еще и поэтому, видимо, в тот же день все мы, покинув Ораниенбаум, были уже в Ленинграде. Бабушка, крепко держа меня за руку, кинулась со мной в ближайшую от Московского вокзала аптеку на Невском; там еще рядом – кинотеатр.
–Хорошая аптека, хорошие люди. Сейчас посмотрят, что с твоим ухом. Сейчас же тебе и помогут.
Не помню, что и кто со мной делал, помню, что в итоге несколько раз накапывали мне что-то в правое ухо и говорили:
–Прыгай, прыгай на одной ножке, наклонись направо и прыгай, прыгай, пока боль не пройдет.
И боль прошла. И ничего мне уже не было страшно.
* * *
Полугодовалой Олечке, сестричке, в пол-литровой баночке с закрепленной на ободке ее крышкой и дугообразной ручкой из алюминия я, уже восьмилетняя, приносила из детской кухни  манную кашку. Белесая кашка занимала примерно треть баночки или даже четверть и была очень жидкой. В детской кухне плотно закрывали крышку, я зажимала в кулаке алюминиевую баночную ручку и приносила Олечкину еду домой. Однажды почему-то крышка не зацепилась за стеклянный ободок, и я увидела в щель между банкой и крышкой кашу. Не помню, сколько раз я опускала палец левой руки в банку, слизывая с пальца редкие крупинки. Опомнилась только, когда увидела голое выпуклое донце банки, а кашка осталась только в углублениях около ее стенок. Узенькое белесое колечко вокруг дна. Меня обдало таким жаром, мне стало так стыдно, что я долго не могла сообразить, как же это могло случиться.
Бабушка, ждавшая меня с кашкой, недвижно постояла передо мной,  молча аккуратно отделила алюминиевую ручку с пустой банкой от моего зажатого кулака, сказала:
–Ничего, бывает, почитай что-нибудь.
Жар того стыда с той осени я помню всю жизнь. 63-летняя Ольга хорошо знает эту историю уже много лет, я рассказала ей о своем позоре, а теперь Юре, сыну ее, недавно уезжавшему через Москву в Норвегию – реставрировать старинный тамошний замок и гостившему у меня чуть больше  двух суток.
* * *
Три недели по вторникам жду Юру Строилова. У него дискета с моими 350 (А5) страницами – дневник конца 97 – начала 99 гг. и памяти Проталина 15 глав. Хочу издать 50 экземпляров, пока не поздно. Скопила 6 тысяч рублей. Юра, которого знаю почти 10 лет и который был таким обязательным, стал систематически меня надувать. Со всех сторон  – ничего у меня не остается, кроме ожидания. Виталика помощи с Валиными тетрадями жду  (при нынешней-то электронной технологии) почти восемь месяцев. Больше семи месяцев прошло, как деньги от Лацисовской книжки, т.е. те, что мне издательство заплатило — 400 долл.— (Валины деньги) за предтипографскую подготовку книги «Верните лошадь!», – в Ульяновск выслала.
Там застряли Валины верстки, здесь – моя. Мне бы летом успеть походить тут в Москве, такой теперь тяжелой для моих ног, по конторам, которые на ризографе печатают мизерные тиражи.
Уже 20.40. Юры нет. Разболелась страшно голова и от того, что на неизвестное время опять эта работа откладывается, и – теперь уже от обиды на Юру. Мог бы и позвонить, если дома его нет, а на мобильнике – звонки, на них он не отвечает. Неопределенка во всем – теперь моя постоянная горечь.

                23.06.04.
Мишка-кот не дает мне даже «проснуться», т.е. чуть-чуть прийти в себя, на ноги встать – зовет, мяукает, показывая, что направляется в кухню, к блюдцу, по многу раз проделывая одно и то же. Мяукнет, развернется в сторону кухни, вернется. Снова мяукнет и т. д. Мол, есть хочу. Столько времени настаивает, сколько в тот или иной день я «встаю на ноги».
–Погоди, Миша, – говорю, – погоди…
Не хочет годить, добивается своего. По утрам я облегчаю себе задачу, измельчаю детский крекер, «разбавляя» его сухим кормом. Сметет все, успокоится, отправится на балкон, побродит по квартире, а поняв, что я уже одета, направляюсь из комнаты в кухню уже со своей чашкой, немедленно присоединяется, останавливаясь около туалетной двери: мол, посмотри, какой я умный, и надо тут навести чистоту.
* * *
Юра пообещал приехать сегодня в 17 часов. Обычно я его кормлю, так как он сюда вырывается после работы, надо поэтому сходить в магазин (вчерашний Юрин обед я сама к ночи съела), а – лень. Лень, какой я никогда не знала. Вот оттягиваю момент, за тетрадку села. Глаза сегодня получше, может, и поэтому тоже.
В минувшие два дня было по 25–27 градусов тепла. Сегодня с утра – 17. Прохладнее все-таки лучше, хотя до этой недели и не было тепла, и холодно было, и хотелось тепла.

                24.06.04.
Зачем-то я еще «ссорюсь» с людьми. С 12 ноября, с Валиного семидесятилетия, в ЦДЛ с Татьяной Камяновой мы виделись один раз. Она приехала со своей стихотворной рукописью. Ее мы и читали с 12-ти до 24-х, что называется, наводили порядок, опечатки, неверное словоупотребление, просто ошибки в русском. При Татьянином многоязычии с русским у нее – далеко до норм орфографии, в частности. Это бывает, страшного ничего нет, но глаз нужен и редактор – тоже.
Утром мы уже по телефону говорили о том, что надо бы поправить в стихах, которые мы не успели накануне дочитать вместе. Таня слушала так, будто ее экземпляр распечатки не лежал при этом перед ней. Это чувствуется всегда: вопросы невпопад, ответы вроде «запомню» и т.д.
Через неделю звонит: примерно треть книги она еще дописала, т.е. имеется еще целая куча стихов, которые она вставляет в эту же книжку и которых я вообще не видала.
Можно ли поставить мое имя как редактора, спрашивает. Говорю, мол, Танюша, Вы говорите, что учли примерно половину моих поправок, плюс много нового, чего я не видала совсем… Поставьте любой псевдоним, сейчас это никто не проверяет. Помогала-то я вычитывать рукопись, чтобы просто помочь. Несколько дней потом я очень на себя сердилась – зачем отказалась, Таню, может, обидела. И пойти поперек себя опять не захотела, в моем-то положении.
Через неделю приглашает Татьяна на презентацию книги, говорит, что, проходит, правда, и само мероприятие, и фуршет – без стульев. Пришлось сказать, что после неблизкой дороги по Москве (еще и возвращаться таким же пешим порядком) мои ноги не выдержат. Увы, и еще раз – увы.
Получилось, что со стороны знакомых Тани по «Клубу независимых писателей» была только Лариса Яркина, Валерий Шашин болел, Геня ездил сажать картошку, Светлана Рудакова – тоже. Поставила ли Таня в книгу сонет, посвященный Вале, я тоже не поняла. Там тоже были ошибки, в своем экземпляре я их исправила в ноябре еще. А вот исправила ли она – не знаю.
…Подаренный на презентации экземпляр Лариса Яркина взяла с собой на дачу, прочитала. Нашла множество всячины, которую до типографии надо было исправить. Говорит – зачем Таня так торопилась? Татьяна решила, что типография напечатает ей часть уже чистого тиража. Это знаю я не от Татьяны. Но это все – присказка к тому, что называю я «поссорилась с Татьяной».
Через несколько дней после неоднократных попыток дозвонилась я до Татьяны – довольна ли она презентацией? «Довольна! Даже очень, я Вам перезвоню!». Не перезвонила. Через несколько дней я снова «отловила» Татьяну – телефон, наконец, ответил. «Я, – говорит, – перезвоню». Не перезвонила. Прошло еще недели две–три.
…С 8-го мая мы с Юрой Строиловым примерно раз в десять дней переговаривались о поправках в верстке моей рукописи. Никак у Юры со временем не получалось, чтоб моими делами заняться. А было уже 14 июня… 14-го Юра мне и сказал:
–Тут еще понадобилось срочно под другой формат для нового тиража переверстать  немецкий учебник Камяновой, не мог я не согласиться, для первого тиража ведь я верстку делал, материал знаю.
–Хорошо, Юра, пусть моя дискета подождет.
В следующее воскресенье снова звоню Татьяне. Отвечает: «Часа через два перезвоню». Перезванивает к вечеру и на вопрос: «Как вы там, Таня?»  – подробно неостановимо говорит только о своем плохом самочувствии, о том, что, может об операции пойти речь, о том, что надо ей отдыхать куда-нибудь поехать («Ведь в этот Новый год каникулы в Москве просидела») и т.п. и т.д. – по часам сорок с лишним минут. И вдруг безо всякой связи с предыдущим добавляет: «А тут еще рецензии на учебники по истории России для школ согласилась писать. Если бы Вы знали, какие ужасные учебники представляют».
Таня и история России – что-то совсем не в ту степь. На этом месте Татьяниной речи в животе у меня как затошнило, как будто вся сорокаминутная «лапша», на мои уши навешиваемая, возмутилась: со мной разговаривают чисто формально, коль скоро все-таки обещано было перезвонить. Про учебники истории – проговорка, «лапши» попросту нехватило. Про то, в частности, что с Юрой (которого я как «гениального мальчика» в прошлом году рекомендовала Татьяне, а Ваня, кстати, четыре дня не разгибался, рисунки срочно для этого же учебника делал), была она занята новой версткой – ни звука, про другое, что могло сделать «телефонное общение» в нашем случае (в моем-то тоже) интересным, даже про то, «как я?» – ни звука, не нужна я ей, видимо, ставшая для нее бесполезной…
И выскочило из меня ненароком:
–Хорошо, Танечка, я все поняла.
–Что поняла?
–Примите мою обиду. Желаю вам… – и положила трубку.
На мать свою часто жаловалась Татьяна, мол, эгоистка она, занята только собой и своими подружками: «Я ей не интересна».
–Мама, что на день рождения тебе подарить?
–Мне нужна новая плита.
Привезла плиту, даже спасибо не сказала.
Я пыталась объяснять Тане, которая сама далеко не девочка, что с пожилыми людьми может случаться такое, что маме ее, может, простого даже телефонного тепла, внимания от дочери и внучки не хватает, живет-то мать одна.
–Сухая она, эгоистичная. Давно такая, как отец умер.
–Да сдержанная она, «грузить» вас не хочет, а вы сами хоть время от времени «грузитесь», чтоб чувствовала она ваше тепло?
Хорошо хоть, что не бедствует Таня – новомодную плиту матери может враз подарить.
Кто-то из знакомых, кто был у нее дома, воскликнул однажды:
–Если бы вы видели, какая у Татьяны роскошная кухня! Да и вся квартира – с евроремонтом.
«Европейский стандарт» во внешних проявлениях жизни в Танином случае поэтическому делу не сильно способствует, качество строк, строф, сочинений в целом во второй книге явно ниже, чем в первой. И так она тут небрежна, спешит.
А я-то – зачем ворчу, собственно, по какому такому праву? Права, может, и нет: сама я стихов не пишу. Но уровень их – понимаю и подписываться,  якобы, под «редактурой», не видя «готовой» книги – и сейчас бы не согласилась. Русский язык – в моем случае – и профессия, и любовь.
…А Лариса Яркина, в частности,  нежность к себе вызывает еще и тем, что прекрасно, въедливо, но и свободно работает с языком, будь то ее проза, корректура, редактура чужого или переводы на русский с английского. И не размахивает, как флагом, «я – писатель».
Татьяна же не упускает случая заявлять: «Я – поэт», а на поиски рифм не очень-то тратится. На визажиста, на накладные ногти и подобное прочее – времени, сил не жалко. А на поиски рифмы? Зато: «Семьдесят стихотворений за месяц написала!», «Сегодня – два хороших стихотворения»…
Тема света у Вали очень понравилась Тане. Копию главки моей «Памяти Проталина», где речь об этом, с собой увезла. А потом выяснилось, что в интерпретации Тани – книга с  темой  света должна быть о разных странах света (!?). Когда я увидела, что таких стихов у нее набирается множество, а она ищет способ эффективно будущую свою книжку распространять, я и согласилась:
–А что, и правда, можно и через Аэрофлот, можно и через два–три туристических агентства.
…Поскольку роль этой тетради графотерапевтическая, пусть «вываливается» из меня каждый раз, как берусь я за эту тетрадь, все, что в конкретный момент вываливается. Сознание наше (при всем при том!) все-таки, действительно, рваное, хотя, когда мы нацелены создать нечто, что имеет начало – середину – конец (целостность, относительную завершенность), когда мы направляем себя на такую цель, мы справляемся с бесконечной фрагментарностью бесконечно работающего мозга, пока смерть его не укоротит.


                25.06.04.
Не нашла дырокола, не нашла шила, которых у нас дома несколько, «сшила» эту тетрадку кое-как. Может, «дошью» в другой раз.
…Наташина одноклассница (больше 30 лет прошло, как они школу закончили; в самом деле, почти что не верится) Женя Бочарова (Макарова, врач-окулист, хирург известнейшей московской глазной больницы) записала меня на прием в поликлинику, чтоб все-таки чем-нибудь помогли мне с сотой-нюней справляться. И только ответственность перед Женей (хлопотать о такого рода помощи даже врачу, не сомневаюсь, непросто) и то, что поликлиника бесплатная, заставляет меня внутренне готовиться к походу туда. Туда – на улицу Академика Анохина, т.е. метро «Юго-Западная» плюс 3 остановки на автобусе. В один конец. Если учесть, что можно доехать до «Юго-Западной» на 103-м автобусе, а там пересесть на другой автобус, чистой езды будет минут 50, но со всеми накладными расходами времени (103-й ходит очень редко, раз в 40 минут иногда) – может вылиться поездка в один конец часа в два. Значит, если мне к 14.40, то выходить из дома надо в 12.40, не позднее.

                26.06.04.
Нашла у Вани в стаканчике на письменном столе эту вот ручку. С ручками у меня давно проблема, куплю подороже, а все равно и пишет плохо, и усилий требует больших, чем мое больное плечо способно выдерживать. Да и не разглядеть толком, что сама же только что написала: у синего стержня всегда не хватает силы цвета. Иначе бы я никогда не пошла искать нужное мне не в моем хозяйстве.
…Все, что в комнате, что на открытых, не застекленных, полках, на столе – бумаги, рукописи, книги, фотографии, картинки, мелкие привычные предметы, вазочки  etc – все покрылось пылью. (Регулярно пылесосится только ковер на полу). Вижу даже, а руки не хотят ничего такого делать. Полтора месяца, как сняла шторы, рискуя свалиться со стремянки, выстирала. Теперь на них, на большом кресле в Ваниной комнате, разваливаясь брюхом вверх, катается кот. Сказала как-то Насте, мол, когда сессию сдадите и когда потеплеет, помоем окна? «Да», – ответила Настя.
В кухне, т.е. там, где она немало бывает, окно мы (мы – пахали) все-таки помыли. А про мое окно – не вспоминаем. Смотреть на окно противно, но второй раз обращаться к Насте заставить себя не могу.
А ведь лучше всего себя чувствую, сидя в углу дивана своего, спиной к подушкам, опирая на ноги картонку, на картонке – тетрадь, скрючусь над ней, рукой вожу по бумаге. В этом углу и в этой позе, и за таким занятием, пусть и дурацким, ибо не имеет оно  никаких целей, кроме терапевтической, провожу последнее время большую часть дня. Благо, и телефон рядом, на забитом всякой всячиной столике  мелочью, от кружек с карандашами, ножницами, расческами до коробков с лекарствами, с текущими деньгами – подручной бытовой мелочевкой. Дверь на балкон приоткрыта, Мишка непрерывно шастает за нее, приникает к щелям, упоенно разглядывает, что там внизу, на земле, отлавливает мух, пугается голубей и ворон, которые очень часто прилетают и усаживаются на узкой огородке балкона. Взываю к коту: «Миша!» Не появится в комнате, пока много раз не окликнешь. Но если чувствует, что я встаю, чтобы убедиться, что он еще не нацелился спрыгнуть вниз, стремглав мчится с балкона в глубь квартиры. Появляется из неведомых углов только на зов: «Миша, Миша, на, на!». Приходится с руки давать ему что-то из его любимой еды: к блюдцу тут ни за что не подойдет. Со стороны в такие минуты на себя смотреть – то ли недоумение, то ли удивление испытываешь, то ли досаду…
Не зря я всегда любила писать на газетной бумаге: мягка и отчетлива на ней строчка. Но от Валиных припасов (несколько пачек было, пачек пять–шесть) осталось немного. И я держу остатки на столе, на ближнем углу, посматриваю на стопку и не расходую ее, пусть лежит, собственноручно Валей в дом принесенная. Только когда приходит кто-нибудь и надо гостю моему записать что-либо, говорю, чтоб брали именно из этой стопки. Как назвать свое это – не знаю, а в привычку уже вошло.
* * *
Предупрежден –  вооружен.
 Не предупрежден – безоружен.
Шесть лет я жила в животном страхе, что дочь сама уедет и детей своих увезет в неодолимую даль – на край земли, в чужую культуру, помчится за мужем, с которым вообще никаких сколько-нибудь продолжительных отношений иметь попросту нельзя. Так и стоит и теперь в глазах: за порогом с Рамошей на руках, Ванечка рядом: «Мы к Пичугиным в гости». В одиннадцатом часу вечера звоню к Пичугиным: «Уже поздно, мол. Что,—дети у вас останутся ночевать?» Ответ: «Они улетели в Панаму».
Сколько часов я кричала истошно, сколько километров, как в клетке, набегала по квартире… Только Валя знает. Рану эту – не залечить. Последствия… Невозможно и теперь поверить, что прекрасная дочь, до 25 лет необыкновенное чудо, так чудовищно жестока.
А жестокость вообще стала составляющей ее нового менталитета. Зачем закрывать глаза на правду? Ведь эта правда, прежде всего, моя. Чтоб понять эту правду, впустить в себя эту правду, мне потребовалось четверть века и невозвратная потеря: Валина смерть.
* * *
С младенчества выросшая без матери, сначала с отцом, потом в семье тетки, я никогда не чувствовала себя сиротой. Второй раз отец женился в канун дня Победы, в первые дни мая 45-го года и решил, что дочь будет жить в собственной его семье. Семьи не получилось, дома у меня фактически не было: никакой домашности не было. Хотя отец любил домашность, и ему было всего 32 года, жене его 23, а мне 12-й, и я, прямо сказать, не была трудным ребенком. Легко училась. Много читала (потом запросто поступила в МГУ), опрятной была и абсолютно нетребовательной – ничего никогда для себя не просила, ни сладостей, ни платьев. В десятом классе во время выпускных экзаменов,  почти не евшая ничего (в доме была одна банка муки), в отсутствие отца, мотавшегося по городам и весям по делам государственного денежного займа, а потом попавшего в больницу с перитонитом,  могла на улице упасть в голодный обморок.  Где в это время была жена отца, мне не было ведомо, хотя взрослые знакомые спрашивали, где она, и предполагали, что уехала к родителям в Крым.
Когда после первой сессии я приехала домой на каникулы, отец, оказалось, был в срочной командировке в Питере. С вокзала я направилась все-таки домой. На пороге квартиры две женщины, молодая (жена отца) и немолодая (ее мать) в один голос сказали:
–А зачем ты тут?
Пошла я со своим студенческим деревянным чемоданчиком по улицам города, где закончила десятилетку, где меня каждая собака знала и где была я, кроме прочего, хорошей дочерью большого начальника. Не было с 12-ти лет у меня дома, и понимала я это, и не понимала, пока элементарно не погнали с порога.
Позднее житейское развитие – видимо, это в крови, в природе, в наследственности. Всю жизнь с тех пор я знаю в себе этот большой недостаток: неумение, да и нежелание себя защищать. Других – пожалуйста. И с умением, и с успехом. Себя – нет. К тому же, Валя был. Да и в семье первого мужа ни родители его, ни дед, ни тетки не обидели меня за пять лет, да и позднее, ни разу.
Позднее житейское развитие помешало мне уберечь дочь мою от безумного, бездумного ее брака. Пожинаю плоды. Она тоже пожинает, но молчит, думает, видимо, что мне от незнания реальности ее легче. А с некоторых пор – не думает и об этом:
–Я одна, не могу всем  помогать, – ее недавние слова.
Все на сегодня – это я, мама единственной своей Наташи.
Обижает она меня всю вторую половину от своих почти 50 лет постоянно и рефлекторно. Хотелось поначалу знать, как формулирует она сама себе мою главную вину перед ней. Теперь – не хочется. Иногда кажется, что я стала даже меньше ее любить. И самое прискорбное именно это.
…Опять сгорела на плите моя еда. А слова опять плохо складываются. Жгучая обида заливает внутри все, что там есть. Жгучая обида на то, что моя талантливая, умная, работоспособная дочь не может за многие годы выбиться в чужом краю из нищеты, что согласна с этим, согласна с тем, что я не вижу ее, не слышу голоса ее и внуков месяцами. И сколько это будет длиться, неведомо.
Полгода назад, не дождавшись от нее новогоднего звонка, третьего января позвонила сама – что, мол, молчите, я совсем заждалась звонка.
–Денег нет.
–Может, родственники (имеется в виду многочисленная родня внуков со стороны Панамы) как-нибудь помогут?
Ответ:
–Но жить-то они за нас не могут.
Это – в двухминутном разговоре, когда что-то лепечешь, когда все вылетает из головы, когда все слова твои кажутся пустыми, из такой-то дали, после долгого молчания… «Перегретая» ожиданием мать сама звонит (панамский тариф – очень дорогой, и квитанции теряются из взломанных ящиков, и отслеживать их надо, чтоб не отключили телефон в одночасье), после отъезда Вани, безотчетно говорившего с матерью во время болезни, вообще пришлось на телефонный узел ехать.
–Зачем же ты так жестко говоришь со мной из такой-то дали?
–Ты переменилась, ты стала другая. Я тебе не нравлюсь.
–Незачем делать из меня бабу-Ягу.
Вот и поговорили.
Непреодолимое расстояние все спишет?

                27.06.04.
Сегодня тепло, +25, но самочувствие мое хуже – стреляет в левом виске, кружится голова, болит спина, в ступнях – покалывание, то бишь, сегодня, видать, сосуды «прыгают» – сжимаются, разжимаются даже после лекарства. Пыталась до Виталика в Ульяновск дозвониться. Воскресенье, а телефон молчит. Последние наши переговоры были больше трех недель назад. Жизнь, конечно, затягивает. Моя жизнь затянута в полнейшую неопределенку; увидеть Валины тетради, которые я сама приводила в компьютерный вид, хочется, а ждать этого момента уже невмочь.
* * *
Вернулась от родителей своих из деревеньки под Рузой Настя, уехавшая туда в четверг. «Деревенскость» Насти в том, что она по-особенному, именно по-деревенски, закрыта, по типу: моя хата с краю. Живет в доме больше года, а все – в отдалении, на хорошем расстоянии. Впрочем, я – тоже на хорошем расстоянии; может, девочка не хочет мне, что называется, мешать. Пусть так, не стану Бога гневить. Девочка опрятная, старается получать хорошие оценки во время сессии, рада им. Но знает – для своих  20-ти лет мало, и рвения здесь совсем не вижу… Может, нынче – такой стиль обучения и самообучения – экстенсивный, с расчетом на расширение рынка в журналистике: не на развитие профессионального и человеческого потенциала. Правда, склонных к развитию, к серьезному саморазвитию в этой профессии девочек и раньше  было мало. Но были. В «Известиях», в «Комсомолке»; в «ЛГ» брали готовеньких, выученных, выучившихся всему в других изданиях. А по правде сказать, факультеты журналистики – структуры, изжившие себя  серьезному саморазвити.ынка в журналистике: не на развитие профессионального и человеческого потенциала.им. ступнях – покалыв полностью.
…Голова свинцовая, темечко, виски, затылок. Грешу на погоду – здесь зависимость в моем случае очевидная. Вчера ведь не было так тяжело.

                29.06.04.
Вчерашний день весь почти ушел на посещение врача. Славная женщина, Елена Олеговна Школьникова, спрашивала, что я да как. Отвечала я ей откровенно. Сказала, что чувствую, перестала сама с собой справляться, что недавно, проснувшись в 8, со слезами, целый день – до ночи – ревела, как белуга, пока не приняла снотворное; и т.п. Распрощались почти друзьями, она дала мне свой телефон.
Записывала к этому врачу меня Женя (Евгения Валентиновна) Макарова, Наташина одноклассница.
Пока не звонит ни одна из них.

                30.06.04.
Нашла объявление в рекламной газетке о малотиражной типографии (видимо, ризограф). Надеюсь осилить завтрашний поход туда (м. «Кузнецкий мост»), согласилась сопровождать меня Лариса Николаевна Самсонова. Сегодня совсем ленивый день: ничего не делаю, даже телевизор включу – выключу, более или менее «смотрибельного» не случилось заметить, а современный, да еще летний (т.е. совсем пустопорожний) телехлам ни видеть, ни слышать не хочется, даже в такие,  полностью «тупые», дни – не хочется.
В Ульяновске после Лены в больницу с сердцем попал Виталик.

                03.07.04.
Дискету и деньги  за будущие – потенциальные  50 экземпляров моей книги «Памяти Проталина» – возила 1-го в «Полиграфсервис». Дискета оказалась с точки зрения того производства (ризограф) негодной, так как сверстана не в той программе. Юра, такой со всех сторон хороший, как я привыкла думать и вроде знать, с ходом жизни утратил черты, столь в нем привлекательные, – обязательность, отсутствие поверхностности, несклонность делать работу, не вникнув в то, каким должен быть результат. Скорее всего, на него влияют в эту сторону и сверхзанятость, и то, что он вошел в трудный молодой возраст, а иногда мне думается, что я перестала быть для него неким очень нужным, как еще в недавнем прошлом, человеком. Вокруг этой, на 90% готовой дискеты, мы с Юрой с перерывами  многие недели «работаем» с марта. А мне так трудно стало жить одним только терпением–ожиданием. Повторюсь, технология-то в общем ныне быстрая. Быстрая, но мне и с медленной быстротой не везет. Устала ждать, устала делать много напоминающих просительных звонков, хотя в общем-то я не на бесплатную помощь рассчитываю. Что-то же я и Юре продолжаю платить всякий раз, как он приходит. Конечно, не так прилично, когда шел «Автограф», Лацис или что-то «официальное» другое.
…Вторые сутки валяется в нашем коридоре огромный моток кабеля, раскурочен электрощит; в темноте коридора в сетях кабеля легко запутаться ногами, а я ведь и так с ногами мучаюсь, иногда нестерпимо.
Молодые люди (оба – без документов) пришли «на 10 минут» что-то сделать «для вашей же пользы», к силовому электрощиту. В пятницу в 12 пришли, ушли, не предупредив, оставили раскрытым щит, брошенный моток кабеля, занявшего полкоридора. Работу, как выясняется, не могут продолжать, так как на других этажах – металлические двери, а те, кто там живет, могли уехать то ли на субботу–воскресенье, то ли в отпуск, то ли вообще не живут. То есть к другим щитам у них доступа нет.
Самое обидное, что начали с обмана: 10 минут обернутся теперь немерянным временем, а я, выходит, сторож при этом общедомовом кабеле.
Мало того, что «фронт работ» у них не подготовлен тем, что люди не оповещены, так мальчики еще и хамят. Один из вариантов хамского поворота в разговоре:
–Вы вообще не имеете права закрываться. Мы пристава приведем, и вашу дверь снесут без всякого.
Это – притом, что я их пустила, хотя могла бы и не делать этого. А когда обнаружила, что все они бросили, ушли на неопределенное время, а ты ходи, как хочешь, путайся в кабеле, да еще сторожи его, чтоб кто-нибудь не спер его через нашу хлипкую дверь, попыталась им сказать, что они, во-первых, заведомо зная о других дверях закрытых, начали свою «работу» с обмана, что уже испортили мне субботу–воскресенье, что слышат только себя, что угрожают приставом и т. д., они опять ушли: будет лежать столько, сколько получится.
–Все лето?
–Хоть все лето.
–Так ведите приставов к бронированным дверям, а не заставляйте меня на вас работать.    
Обман, угрозы – стиль в молодой еще крови.
–Не позволяйте себе так агрессивно разговаривать с пожилым человеком, не позволяйте себе пожилому угрожать – мы ведь уже ничего не боимся, терять-то нам нечего. А для «нашей пользы» не надо ничего делать насильно, обманом, хамством, при плохой профессиональной подготовке.
–У нас план.
–И зарабатывать надо учиться по-человечески, а не за счет наплевательства по отношению к другим.
–Мне все равно, – сказал юноша А. Лисицын.
–– Подрастете, поймете, что с этим жить невозможно. Вас прислали упорядочить жизнь дома, вы же сеете  хаос.
–Мне все равно, – повторил молодой человек. – У меня план.
Все, что записано выше, надо было бы представить в виде «диалога». Тогда прекрасно, то бишь очень характерно (для отношений человек – ЖЭК – муниципалитет – частный подрядчик, получивший заказ от властей) вырисовалась бы вся картинка ЖКХ и городской обыватель. Но сегодня сил нет. Если получится в другой день, переведу только в прямую речь: чистый Райкин-отец.

                05.07.04.
В голове – пусто, хотя вчера был день, заполненный до самого вечера. Накануне Лариса Пастушкова, как  всегда, с неба упала. Барнаул – Питер – Москва – Евпатория – такой ее маршрут в один конец. Через 3–4 недели – Евпатория – Москва – Барнаул.
В Питере прошла международная выставка рисунка и живописи, где Лариса – тоже участник. Денег на поездку ей дал местный барнаульский банк. В Москве – проездом, но успела встретиться со своей приятельницей Наташей Голубенко, которая живет в собственном доме в Тарасовке, с Лидой Гаврюшиной (я – связной), которая едет на Алтай отдыхать и в Барнаул попадет в отсутствие Ларисы (вот они все и обговаривали в связи с этим), с отцом Ильи – Перцев, конечно, должен помогать в приобретении для сына квартиры: сейчас Илья с женой заняли Ларисину мастерскую, живут там, а матери, выходит, совсем негде работать, – встретилась Лариса ненароком и с родней – с Маратом, с которым мы, живя, считай, рядом (он – в Монино), виделись 8 месяцев назад, а ныне, как по заказу, он и приехал.
Получился праздник: с цветами, с коньяком, с красной рыбой, с пирожными. Но и мой борщ, макароны по-флотски, лимонный пирог (пекла его 2-го – в честь Рамошиного двадцатилетия) – подмели подчистую. Мишка был счастлив, что в доме народ, показывал себя во всей красе – носился по квартире, разваливался на всеобщее обозрение брюхом вверх. Настя в Ваниной комнате смотрела телевизор.
Марат спросил, когда я знакомила их, мол, а кто вы, Настя? Я ответила за девочку: родственница. Лариса про Настю все знает, она и расскажет Марату, кто Настя, потому что час, если не больше, ехать им до вокзала вместе. Самой же мне в тот момент вдаваться в более подробные объяснения очень уж не хотелось. Накануне внимание и силенки истратились на Лару: и покормить, и постель приготовить, и – разговоры, и не выспалась я, и плечо опять разболелось… и за Ларой только что – долго собиралась она, как обычно, закрылась дверь: направилась она на часок к Лиде Гаврюшиной. Я рисовала ей маршрут и т.п.
К тому же, дня два назад приходил налоговый инспектор, много чего спрашивал о доме вообще, о жильцах, в том числе о том, не сдает ли кто квартиры в нашем подъезде. Видимо, из-за лета не застают никого в других квартирах, поэтому настигают меня. А я очень «люблю» с чиновниками общаться, но и не открыть нельзя, коли вышла на звонок и человек с удостоверением: после  этого я и сказала Насте: Вы – родственница, в гостях. Но Вы – ничего не знаете, никому двери не открывайте.
Получается, что и Марату я про Настю ответила по заданной самой себе и Насте «программе».
  В другой раз – родня гостит, хоть и коротко, – радость. Но радость в меня нынче проникает плохо. Держусь, разговариваю, хлопочу за столом, но на душе не перестают кошки скрести. Вроде, и бокалы звенят, и ела я со всеми в этот раз охотно, не увиливала от того, что в тарелке (хозяйке ведь легко под шумок это сделать, когда, кроме жидкости, «ничто в горло не лезет»). А тоска – не прячется в предназначенные ей закрома душонки. Упрямая, строптивая, властная тощища.

                06.07.04.
Юра Строилов обещал за субботу–воскресенье упорядочить верстку под необходимость «Полиграфсервиса» и дать мне все-таки знать, перешлет по компьютеру им, чтобы они начали свою часть работы. Обещал сделать это в понедельник, то бишь вчера. Молчание и вчера, и сегодня. А мне снова самой дозваниваться (а если не переслал, то в неловкое положение снова попадать) – очередное усилие над собой совершать, длительную внутреннюю работу – слабодушие свое преодолевать: потребовать-то я ни от кого ничего не умею. Прошу. А несколько раз одну и ту же просьбу повторять – истязательно – ни больше, ни меньше, всегда делать это было трудно моему характеру; теперь же в состоянии финансовой «мизерабельности» – чревато спазмой во всем организме.
…О господи, набралась духу, позвонила Юре. Он, как и чувствовала я, не связывался с «Полиграфом»… Вот таким для меня становится Юра, хотя, конечно, забит он и своей работой на радио, и другой, на которую он охотно идет, если хорошо платят.
…«Свела» Ларису Николаевну Самсонову и Владимира Абовича. У него – ее книга, полученная через меня (была срочно нужна для подготовки материала в «Русский курьер»), у нее – мои экземпляры «РК», которые она ксерокопировала для музея в Захарове. Он и она должны встретиться в удобной точке метро, обменяться бумагами, чтобы каждый из нас троих получил свои в свои руки. Будучи источником информации для нескольких сторон, занятых пушкинистикой, я вынуждена и координировать действия сторон. А мои бумаги, книги, аудиозаписи все время гуляют по Москве. И хотелось бы, чтобы все это возвращалось. Возвращается, но уж очень через долгое время. А у меня-то и его остается пшик, и ожидание – ожидание, чувство, от которого я так сильно теперь устаю.
Вообще, насколько еще с Валей мы успели понять, – в нашей дорогой столице обнаружился с начала 90-х резкий спад  обратной связи между людьми. Не о письмах, конечно, речь, только о телефоне. Даже если человеку что-то было очень нужно, и он с твоей помощью это очень нужное получил, в ответ – молчание. День, два, недели проходят – молчание. Наконец, сам дозваниваешься (т.е. далеко не с первого звонка застаешь этого человека), спрашиваешь: как, мол, получилось, вышло, все ли теперь в порядке; отвечает, мол, да, все вышло, все нормально, спасибо, старичок, и т.д. Но чтоб «старичок», «включившийся» на помощь другому, сумевший помочь, перестал об этом другом беспокоиться, этот другой, получивши помощь, о «старичке» давно уже и думать забыл. В «прежней жизни» и в начале «перестроечных времен» такого еще не было. С 94-го года примерно беспамятность стала явлением. Об исключениях не говорю. Исключения драгоценностью стали, особой ценностью средь людей.

…Креатив (креативный стиль)
…Драйв (в стиле драйва, раж,  настроение созидать).
Настя спрашивает, что означают эти слова и эти словосочетания. Пришлось объяснять, хотя в русский и то, и другое вошло с Настиным поколением. Объясняла подробно, заставила посмотреть латинский, английский словари, словарь иностранных слов, рассказывала, как кустятся слова, как расширяются их первосмыслы, кто из нынешних журналистов работает в одном или в другом стиле, или комбинируя оба, какие качества личности нужны, чтобы такими стилями овладеть, и т.д.
…Если не знания, то начитанность, наслышанность, свободная, нескованная своя речь, слух к чужой речи, наблюдательность, приметливость, улавливание адекватности и неадекватности ситуации, персоны, склонность к фельетонному письму, способность почуять короткий сюжет в том или ином случае, в диалоге, в «тусовке» – маленькой и большой, способность обратить «общий взгляд» на происходящее в твоем присутствии, въедливость, да мало ли что еще нужно, – подвижность нужна ума, сердца, ног, пера, которое в руки взял, учась журналистике и «творческому мастерству». Талант к профессии, одним словом, нужен, хоть маленький, но способный к быстрому развитию, к самообучению. И много труда,  не ленивость, а качества трудоголика. И не сумасшедшего, а все-таки нормального трудоголика. Иначе будет избыток словес, перескакивание на неглавное (для всякого конкретного материала), утопление главной темы в побочных – читателю, зрителю захочется «закрыть» фонтан» говорящего или фонтанирующего на бумаге. Мера, чувство меры необходимо.
…Мишка, кошачий сын, носится сегодня по всей квартирной диагонали. С моего балкона на Ванин, туда – обратно, обратно – туда. Вот уже часа два подряд; потому ли, что петушиную голову одолел в один миг?      
…Жаль все-таки, что не отыскивается никак моя прежняя коричневая тетрадь. Там как будто записывала я, в частности, о том разговор, с какого времени кто себя помнит, с Арсением Александровичем Тарковским. Рассказывающий, он и теперь, как в глазах. у меня, и звучит, будто говорили совсем недавно, а ведь было это, наверное, в конце семидесятых. В 78-м, в 79-м? Весной, на скамеечке чуть поодаль от входа в переделкинский Дом творчества, под солнышком, под первым долгим весенним солнышком. Грелись, нежились, и почтенный красивый человек неторопливо рассказывал, как помнит себя с полутора лет…
–А с каких пор вы помните себя, Галочка? – спросил Тарковский так, будто продолжал разговор, не законченный с кем-то.
– Сама себя спрашиваю иногда об этом, начинаю прикидывать, сколько мне могло быть, когда всплывает одна и та же картинка. Получается, очень уж рано себя помню. И снова начинаю прикидывать и сомневаться.
–Какая картинка? Расскажите. И я расскажу.
И я рассказала. Сине-синее небо. Небольшой двор вокруг небольшого деревянного дома, плоская вьющаяся притоптанная травка с малюсенькими беленькими, розоватыми цветочками покрывает землю. По всему двору, кроме того места у забора, где к колышку привязана безрогая с сережками белая коза по имени Красотка, и кроме пятачка, где начинается высокое деревянное некрашеное крыльцо, ступенек десять, потом – площадка, она под крышей. Слева бревенчатая стенка, справа – дверь в дом, перила, крыльцо открытое со всех сторон, а на верхней ступеньке – юная тоненькая женщина в просвечивающем на солнце белом платье с короткими рукавами, вся загорелая, на голове – белая в дырочках нитяная шапочка. Я на самой нижней ступеньке, рядом со мной стоит кастрюлька, в ней немного молока от Красотки. Женщина обеими руками зовет меня подниматься.
–Поставь кастрюльку на вторую ступеньку. Теперь сама встань рядом с кастрюлькой… Теперь на вторую ступеньку… Теперь – сама заберись. Теперь на третью ступеньку…
Солнце слепит мне глаза. Женщина говорит:
–Прикрой глазки ненадолго. Зажмурься. Когда откроешь, смотри не на меня, а на ступеньку и на кастрюльку, солнышко туда не достанет, тебе будет удобно. Не торопись. Я здесь.    
–Такой дом, двор, крыльцо, коза Красотка, чьим молоком тебя с мамой отпаивали после тяжелой зимы, были только в Камне на Оби. Там мы были единственное лето. Тебе было месяцев десять. Мамы твоей не стало, – так сказал  мне отец, когда мне было тринадцать.
 Но и позднее, когда всплывала эта картинка, я принималась прикидывать. Неужели и впрямь это было, и значит, помню я свою мать.
В том же дворике про белую Красотку с ее красивой безрогой головкой помню я и еще один случай. Помню, как стояла долго неподалеку, держа в руках два–три выпуклых листа капусты, как приблизилась к козочке, чтоб покормить ее этим лакомством, как разглядывала ее ужасно интересные трепыхающиеся сережки… И вдруг от удара в живот опрокинулась на спину, на мгновенье увидела синее-синее небо и заорала истошно, и долго-долго ревела от обиды на козу, к которой шла с абсолютным доверием, интересом, с желанием ее угостить вкусненьким.
Кто утешал меня, совсем не помню.

                07.07.04.
Несколько раз пришлось соединять «Полиграфсервис» с Юрой и наоборот. Обе стороны почему-то упрямились, когда им нужно было созвониться. В итоге теперешний этап передачи верстки от Юры к Александру Степановичу («Полиграфсервис») длился вместо одного дня три, и все ли в порядке теперь, в итоге я и не поняла. Обратной связи нет как нет, они заставляют надоедать им меня. А ведь технология-то электронная. Могли бы уж и сами позвонить, и  два слова сказать: нормально сделана верстка или что-то не так, как им было бы нужно. Боюсь повторения недоразумения; теперь уже панически боюсь начинать все сначала.
Позвонила Жене Макаровой, в глазную больницу к ней пойду 15-го, в четверг к 13–13.30. Тоже боюсь: и ехать далеко, и с пересадками, и идти от метро неблизко. И опаздывать нельзя, и врачебного осмотра боюсь. Боюсь – иное слово здесь и не годится: трусихой стала, какой никогда не была. Именно ею, трусихой.
…Вот что меня совсем не волнует: то ли кризис, то ли псевдокризис в банковской сфере. Ни в одном из банков, действующих или перестающих действовать нынче, у меня денег нет. Но чувства людей, толпами дежурящих у банков, куда они деньги долго не несли, опасаясь знакомой неожиданности – дефолта, а потом все-таки понесли, поддавшись на множество официальных заверений в крепости нынешней банковской системы, – чувства людей, которые много дней подряд не могут получить свои деньги, хорошо понятны. Несколько человек уже получили инфаркты, скончались. Второй дефолт – а для конкретных людей, особенно пожилых, теперешняя потеря средств именно дефолт,  вещь непереживаемая, действительно. А кто-то на людском горе, на смертях хорошо наживается. Руководство Центробанка заявило, что «черные списки» банков (причем, разные), которые ходят по стране, кто-то сочиняет для психологической дестабилизации и для собственной выгоды. Во всяком случае, «Гутабанк» уже поглощается «Внешэкономбанком».

                10.07.04.
В четверг дважды     ходила с авоськами  и с тележкой – за лекарствами, за продуктами: как-то все закончилось разом; крупы, макароны, песок, корм Мишке, чай, хлеб, мука, яйца, не говоря уж о мясном или рыбном и о молоке, которое так тяжело носить. Овощи, хотя уже близко к середине июля, по ценам магазина, кроме картошки (20 р.), капусты (14 руб.), практически недоступны. Яблоки – 50–60, помидоры – 60, перцы – 80, огурцы – 40. Все импортное, будто Подмосковье вообще перестало родить. Зелень – три былинки – 5 р., пять былинок – 10.
На лекарство ушло почти 700 рублей, на простейшие продукты (за один раз) без чего-либо вкусного, даже без любимого мною любого солененького (рыба) – больше 1000. Сослепу, вместо 2- флаконов (в запас один надо иметь) шампуня, купила 2 флакона ополаскивателя для волос. Поняла только во время головомойки. В магазинах, как заведенные, непрерывно меняют содержимое полок. Невозможно понять, где что стоит. Изобилие однотипных флаконов с разным (но и похожим) содержимым мешает понять, к какой полке направляться. Нынче я даже спросила, где стоят шампуни, махнули рукой, мол, там. Вот «там» я и упаковалась тем, что мне совсем не нужно. Отечественные изделия ставят или очень высоко, или совсем к полу, даже цену с моими глазами прочитать невозможно, правда, и написаны они мелко, при этом ты тянешься, встаешь на цыпочки или сгибаешься в три погибели к самой нижней полке: все импортное стоит удобно, на уровне глаз, чуть выше, чуть ниже – разглядывай – не хочу.
…Все, что понаписала я сегодня, – свидетельство только того, как в наши дни бытует человек в преклонных годах, выпавший из своей социальной страты, безденежный, ослабевший физически, психологически – всяко.
Валечка сказал бы: не траться (не трать себя) на пустяки.
Я и не трачусь: вместо нужного покупаю ненужное и не помышляю вернуться в магазин, чтоб поменять никчемные для меня флаконы на необходимые.
Так и побежала бы сейчас к Валечке…
Не зря говорят: побудешь у могилы дорого человека, на душе веселее становится. Так именно и говорят: веселее. В нашем случае кладбище так далеко, что веселить душу не приходится: одной мне туда не добраться вовсе. А срок просить Валерия Ивановича Шашина свезти меня туда еще не вышел: надо августа ждать или даже сентября.
Всякое действие стало как испытание. Сегодня вот во второй половине дня жду врача. Жду и нервничаю, а зачем? Сейчас всего 16 часов.
…День определенно плохой. Позвонил Владимир Абович Козаровецкий: потерял в метро одну из трех кассет Александра Лациса – ту, что от 97-го года (наши редакционные посиделки, с одним из рассказов Лациса о пушкинских делах). Хотел отвезти их знакомому, который может перенести голос с ленты на диск. И знакомого не застал, и… потеря, конечно, сверхогорчительная. И вряд ли кто-то вернет ее в камеру забытых в метро вещей. Я уже почти все соответствующие телефоны узнала, обзвонила. Еще ведь и суббота сегодня.
«Если хочешь что-то хорошо сделать, делай сам». Почти шесть лет, несмотря на все наши домашние трагедию и драмы, я сохраняла этот бесценный материал. Вот что значит – сил нет. И ведь Владимир Абович огорчен страшно. Но тоже не молод, да и характер другой – увлечется чем, забывает быть аккуратным. И жалко мне Владимира Абовича, но еще жальче, что запись утрачена: шансов вернуть, скорее всего, ноль.
Дежурный в метро: 9210456
Находки: 1512916, 1587884
Справочная метро: 2221568.
Камера хранения забытых вещей в метро (м. «Университет») 2222085, только с понедельника.
Бюро находок по Москве 2009957.
…Жду врача. Испекла лимонный пирог к чаю, пожарила куриную печенку, рис с морковкой, приготовила книжки о Пушкине для ее дочери-школьницы, публикации вокруг книг Баркова, Лациса, Петракова в «РК». То есть приготовила все, что обещала: приготовила и деньги, если Светлана Олеговна лекарства принесет. И почему-то в состоянии пребываю человека заждавшегося, хотя «вторая половина дня» длится, по меньшей мере, до 22-х часов (для занятого человека), а сейчас всего 18.
Видимо, все резервы моей способности ждать исчерпались. Нетерпеливость – новая черта моего характера.

                12.07.04.
Врач была у нас дома с 20.30 до 23 часов. И о себе рассказывала немало, и о дочери своей. Принимаю второй день лекарства, которые она с собой принесла, принимаю утром и вечером. Не принимаю пока снотворное. Но, видимо, придется: спала сегодня из рук вон плохо. И как же жестко спать на моем диване! Все косточки, все тело болит, по утрам – особенно, намаявшись за ночь. Еще с Ваней (теперь уже года два назад) мы то и дело заводили разговор, что нужно купить дешевый, вроде поролонового, матрац на этот диван. Другие, так называемые современные, матрацы очень дороги: по несколько тысяч. Проблема и в том, что изделие, которое меня бы и устроило и которое я могла бы купить, искать надо по магазинам, причем, по каким – никому неведомо: в матрацных магазинах простых (то бишь дешевых) изделий нет.

                13.07.04.
Ездила – ходила в поисках поролона вчера в общей сложности часа 2,5; на большее духу нехватило. В нашей округе исчезли все хозяйственные магазины. Всего полно, казалось бы, а то, что нужно, почти всегда отсутствует или находится только по случаю. Такой пока в России маркетинг. И не одна я - дурочка – многие знакомые говорят о том же. Многое бывает на рынках, но рынок для меня физически не по силам: и добираться далеко, и исходить там надо километры, и не разглядишь, не увидишь в пестроте нужное с моими глазами, да и воришек там – не счесть, много сил и внимания надо  на осмотрительность, а где их теперь взять.
…Мишка, как хвостик, буквально не дает шагу ступить. Куда по дому ни пойдешь, немедленно туда же и он. Иногда смешно, иногда утомляет – сторожит каждое движение, не пропускает буквально ни одного.
…Все вокруг лечатся; из тех, с кем много ли мало общаешься: Виталик и Лена (оба полежали в больницах), Валерий Иванович – после операции, Геня Ярославцев – после больницы и кардиосанатория уехал в деревню, соседка Нина Ивановна – оперировала катаракту, Владимир Абович (и семейство его) чем-то отравились в жару, хотя жары было еще совсем чуть-чуть. Я вот тоже пытаюсь подправиться, «дойдя до ручки». У всех, правда, все-таки есть тут помощники. И в таком деле помощники необходимы. Мне бы тоже хоть кто-нибудь сейчас был бы нужен: очень боюсь к Жене Макаровой со своими глазами идти. Панику в себе стараюсь пресечь, но она изворотливо возвращается и возвращается.
Если я заболею,
К врачам обращаться не стану –
это про меня. А чья это строчка – забыла.
* * *
В «Русском курьере» просили, чтобы написала я о Пушкине в связи с Ганнибалами. Всю нетрадиционную версию, идущую от Лациса, знаю давно и подробно (кстати, и Козаровецкий от меня ее впервые услышал и в основательности ее убедился сам). Отказалась я писать, грубо пошутив: «Я – расистка, сделайте материал сами». Свою видеопленку ему показала, книжку свежую о Ганнибалах со всеми возможными их портретами добыла (в традиционной версии, конечно), и  с Дубининым нашла способ познакомить и т.д. И он прекрасно выполнил желание «Р.К.» иметь такой материал. Для Лациса, смею думать, уже сделано много из того, что он сам не успел. А.А. был бы доволен.
Козаровецкий, как и я, не считает себя пушкинистом. Но его природа – литературная критика. Моя природа – видеть проблему, а если она связана с Пушкиным, – обнародовать ее, обосновав так, чтобы сама я всеми позициями, всем корпусом аргументов в конкретном тексте была удовлетворена. Избыточная, может быть, кропотливость подобной  работы сейчас меня пугает. Кураж испарился. Теперь, похоже, и, правда, способна я только к графотерапии. Таковая не требует безусловной ответственности, с какой мама меня на свет родила. Таковая – и уже не для меня, какой стала я теперь, с ускорением разрушаясь. Слабой, слабой, слабой. То есть слабой во всем. Правду эту надо правдой и называть, и как правду и принимать, хотя бы потому, что ни одна душа, пока сама до такой правды не доживет, не в состоянии такой правды и понять. В понимании этом, выходит, ты – единственный, по-своему уникальный: с открытой тобою этой правдой – один на один.
* * *
Настя добыла в Интернете закон об альтернативной военной службе. Собирается писать Ване и сообщить сайт, где он сам может все прочитать из Интернета. Поскольку тут я темная, боюсь, что в Интернете нет для Панамы русского текста. Посмотрим. Настя говорит, что должно быть, русский текст русского закона Ваня сможет прочитать.
* * *
Сообразила сейчас, чего не дописала на днях и почему, собственно, записывала, с какого времени себя помню. В обмен на мой рассказ – с какого времени я себя помню – Арсений Александрович Тарковский пообещал рассказать, с какого времени он помнит себя, заметив: мол, не надо «прикидывать и сомневаться» в том, что очень уж рано я себя помню.
–Видимо, так бывает, хотя те, кто писал о своем детстве, обычно вспоминали себя в более поздние годы – лет с 3-х – 4-х.
Что помнил Тарковский?
…Тишину в детской, когда он вдруг встал в своей кроватке с сетчатой огородкой, как аккуратно, беззвучно, чтоб не шуметь, только переступал с ноги на ногу, в длинной своей ночной рубашке.
Шторы еще были задернуты, но за окном уже не было темноты. Это он хорошо запомнил. Враз раскрылись обе створки двери, братика и сестру разбудили шепотом, стали быстро, проворно умывать, одевать, как одевали детей перед гуляньем на улице: рубашки свежие, костюмчики, красивые туфельки. Женщины осмотрели каждого из детей – все ли у всех в порядке. Кто-то сказал:
–Возьмитесь за руки, дети.
–И я помню, как я понял, – сказал Тарковский, – что ведут нас в гостиную. Там тоже были настежь распахнуты двери. Горели свечи, слышались тихие взрослые голоса. Сам отец ввел нас в большую, очень изменившуюся комнату и сказал:
–Дети, ваша бабушка умерла.
…– Когда уже взрослым я тоже не раз считал и прикидывал, всякий раз получалось, что не было мне тогда и полутора лет. Это подтверждается и историей с тортом, которая произошла, когда мне уже было полтора года.
И А.А. добавил, что он успел проверить это свое воспоминание у отца.
…Солнце за окнами яркое, штору передвигали, чтобы не слепило глаза сидящим за празднично накрытым большим столом. Пока завтракали медленно, пока разговаривали о том, о сем, я сидел спокойно на своем высоком стуле, занятый едой и тем, о чем говорят другие. Но вот со стола все убрали, постелили белую с бахромами скатерть, поставили самовар, чашки, конфетки, печенье, сладкое. А большое пространство на середине стола осталось пустым, и я все норовил туда продвинуть свою чашку с блюдцем: мол, не буду чай пить. Кто-то сказал:
–Перестань. Это место совсем для другого.
И вот именно на это место поставили это «совсем другое».
–Красиво! И на каждом кусочке – цветок. Выбираем? Кто первый? В центре «совсем другого» лежала веточка с роскошной розой. Я подтянулся стремительно, стул сдвинулся с места, и вся моя рука шлепнулась в то «совсем другое», что я видел впервые, а то, что было розой, крепко зажал в кулачке. Так я испортил праздничный торт, пальцы не хотел разжимать до тех пор, пока липкой сладостью не перепачкал все вокруг себя.
Записанные выше рассказы А.А. Тарковского, по-моему, были записаны в потерянной коричневой тетради. Может быть, с меньшими потерями в деталях, чем сделано это здесь и сейчас. Жаль, если важное что-то я забыла. Вообще-то можно было бы хоть кому-нибудь, кто ценит этого человека, хотя бы устно рассказы его о себе и других передать.
О том, как работал он на радио, о посылке его отцу из Польши, от главы государства, в голодающее и голодраное время, о том, как А.А. воевалось, как относился А.А. к Цветаевой, к некоторым стихам Ахматовой… Как в подзорную трубу смотреть любил. Как шутить не умел, как, наконец, к себе, слабеющему, относился, как тактично-нежно умел понравившихся ему людей к себе приучать…

                14.07.04.
Позвонил сейчас, в половине десятого, Виталик. На неделе Валины книжки обещали ему все-таки доделать. Но Женя, его сын, на две недели уезжает к бабушке (по матери) на Кавказ, вернется в начале августа. По делам своего магазинчика в Москву поедет, значит, не раньше середины августа. Ждем-с, если дождемся.
Лето странное, очень позднее, но сейчас наступила жара, в Москве трудно переживаемая, в бетонном доме невозможно без открытых окон и дверей. А кондиционер – не для «просвещенного сословия» – оно нищее почти все, потому еще, что почти все «просвещенное сословие» – это те, кто или уже или еще не зарабатывает столько, чтоб на экологию в квартирах тратиться. 
…Мишка, потерзав мое внимание своими прогулками на балкон в течение всего утра, опасными для него (12-й этаж), утомился, и сам улегся рядом, спит, обманчиво глубоко; стоит мне шевельнуться, сорвется с места и, опережая меня, понесется туда, куда направляюсь я  – в ванную, в кухню, даже в туалет, к слову будь сказано. Вернусь я на диван, к этой тетради, и он вернется, снова уляжется, комфортно вытянется, уснет, будто и не прерывался. Сторожкий кот. У Насти, в комнате Вали, может гостить – за закрытой нередко дверью. Но на мои передвижения – реакция та же, пулей вылетает от Насти, заставляя ее открыть ему путь. По утрам, когда я плохо «раскачиваюсь», стал более настойчиво мяукать, требуя еды. Раньше – ждал, мяукнет – подождет, мяукнет – подождет, теперь не хочет маяться в ожидании. Заставляет поторопиться.
…Мишка – Ванин, не могу допустить, прежде всего, именно по этой причине, чтоб кот с балкона свалился. Да и сама так к нему привыкла, что на ночь в одно и то же время выключаю телевизор и свет, зная, что только после этого через 2–3 минуты он прыгнет мне в ноги и примет одну и ту же ночную позицию и позу, без этого мне уже и не заснуть, так, по крайней мере, кажется мне. И кот привык к сигналу – «спать». Хотя после его ужина у него – «часы ночной охоты», «приступ» активности, беготни по квартире, лазанья, прыжков, неведомо куда и откуда. Но стоит выключить телевизор и свет (обязательно и то, и другое, если выключен только свет, а ящик светится – ночного рефлекса не будет), он – тут как тут: прыг и – спать. Никогда не думала, что, оставшись в доме без Вали, без детей, опрокинувшись в одиночество, будешь воспринимать как нежную необходимость котенка, что за неполные полтора года, особенно после отъезда Вани (за 11 месяцев), научишься чувствовать (и говорить себе): «Действительно, кошки – Божья тварь». Мишка – бело-рыжая, очень похожая чем-то в характере на наш именно дом, Божья тварь. И он чувствует, что здесь его дом, хотя других людей просто обожает и в разведку на другие территории, чуть ли не на лестничную площадку, и в чужие квартиры – тоже обожает сходить, за входную дверь спрятаться тоже не прочь. Не заметишь в вечной темноте, безламповости нашей части межквартирной площадки, что кот остался за дверью, вдруг дверная ручка начинает стучать и дергаться: Мишка!
В первый раз он нас с Настей таким образом напугал не на шутку: ручку дергает кто-то. «Кто там?». Молчание. Снова – дергает кто-то ручку. «Кто там?». Молчание. Набрались храбрости, приоткрыли дверь. Бело-рыжий комок пронесся стремглав в Ванину комнату: сам, видимо, успел хорошо напугаться. «Миша! Умный, хороший Миша!».
…Почти с год у котенка глаза были круглые, черные, блестящие, любознательные – видимо, сплошной зрачок. В одночасье сделались светло-рыжими: повзрослел. А вот того, что называется «выражение глаз», у Мишки, ставшего взрослым, я найти не могу. Иногда, правда, в них – сосредоточенность на мухе, например, которую он обязательно отловит и сжует. А когда подходишь к балкону, где он на прохладе бетона и на сквознячке после того, как солнце уйдет с востока, очень любит расположиться и в щели балконные понаблюдать за тем, что делается внизу, на земле, почему-то натыкаешься на Мишкин бдительно-прямой взгляд, будто предупреждающий: все в порядке, гнать меня отсюда не за что.
* * *
Проницательность ума, дальновидность, острое творческое начало, последовательное, очень вдумчивое продвижение к цели, как и явную внешнюю схожесть с прапрадедом, хорошо можно было увидеть в подробной сегодняшней передаче о юноше-заложнике (обычно я такие передачи не смотрю), которого отыскивал следователь Сергей Пушкин, потомок поэта. Поразительно сильна кровь всей пушкинской ветви. В каждом потомке безусловно видны его черты. И это – правда, удивляющая и удивительная. Сергея Пушкина показывали много и крупным планом: сдержанный, что называется, интеллигентный человек с лицом великого предка… в какой-то момент отстраненный от «медленного» расследования, но негласно для отстранившего его начальства помогавший новому назначенцу, знавшему замечательные качества Сергея Пушкина действовать верно, вопреки неверному приказу. Передача шла час, но это был настоящий фильм, вторая серия которого будет завтра. И жаль, что я его не увижу: не успею вернуться от Жени Макаровой из глазной больницы. А больницы-то как боюсь!

                16.07.04.
К Жене Макаровой в Глазную больницу ехала через «Пушкинскую». Прекрасный «кусок» Тверской, такой памятный, такой замечательный – неузнаваем. Даже здание и само место, где был музей революции, а теперь, видимо, музей русской истории (не помню, как точно он теперь называется, как его переименовали) – в общем-то крупное красивое сооружение – городская усадьба – потерялось в среде, которая вся есть супермаркет. «Провалилось» здание «Известий» – за гигантскими рекламными щитами, исчезли «Академкнига», магазин «Наташа», «Кулинария-кондитерская». Улица была теплой для человека. Теперь – типично Лужковско-Церетелевский «парадный подъезд». Блистает, сверкает… Правда, «красотища» (мы как раз на пересечении Дегтярного и Тверской жили) вроде гостиницы «Минск», которую при нас строили, из-за чего переселили нас в один из тогдашних спальных районов, эта «красотища» перестала выступать, как клык, на четной стороне улицы. …Исчез нежный (панорамный) кусочек – переход со стороны «Известий» к Пушкину, когда глаз охватывал весь вид: Страстной – начало улицы Чехова, уют перспективы всей маленькой площади во все стороны света – к Елисеевскому, к Тверскому, к Б. Бронной… Метро с узлом переходов, конечно, не здесь надо было делать. Теперь ты – все время под землей, транзитный человек, ни осмотреться, ни присесть в одном из лучших мест Москвы… а метро, конечно, набито галантерейно-косметической-жевательной и прочей мелочевкой, что делает одинаковым все: и супермаркеты, и лавчонки, и где глаз не улавливает практически ничего из того, что мог бы человек по дороге туда –сюда со смыслом приобрести.
…Женя, ныне 50-летний врач-офтальмолог, была прекрасно мила. Сказала под конец:
–Ведь я вас с седьмого класса знаю! (Они с Наташей в одном классе учились, дружили, поддерживают отношения и сейчас, не видясь по нескольку лет).
О своих глазах, об их состоянии не стану и говорить. Все «благоприобретения» мои здесь практически не лечатся, не подправляются.
…Звонят из  издательства:
–Бумаги, какую Вы выбрали на обложку, оказывается, у нас нет, закончилась. И там, где мы всегда покупаем бумагу, тоже закончилась. Придется подождать.
–Но, может, в другом магазине есть. Ждать-то, может,  неопределенное время.
–Неопределенное.
–Давайте я позвоню сама, узнаю, когда они такую бумагу ждут?
–Звоните лучше в «Журналист».
–Говорите телефон.
–А у вас справочника нет?
–Нового нет.
–Но магазин-то старый.
–Магазин-то старый, но ведь везде телефоны нынче переменились.
–Посмотрите в своем справочнике, наверняка есть.
Посмотрела, позвонила. Молчание. Сообразила попросить Настю в Интернете найти магазин «Журналист». Времени – 17.00, в 18.00, издатели уже все убегут. Завтра – пятница, т.е. если сейчас не дозвониться, покупка бумаги отложится до понедельника.
Дозвонилась до «Журналиста». Говорят:
–Есть 160-граммовка. Четырех желтых оттенков.
–А светлый, как кожа лимончика, есть?
–Есть.
В «Полиграфе» передают трубку некоему Антону.
–Антон, милый, обязательно возьмите с собой сегодня образец. Когда Александр Степанович сидит за своим столом, справа от него – шкаф с книгами. Там – книга в обложке, о какой мы с ним договорились. Сегодня, сейчас прямо, возьмите к себе, чтобы из четырех возможных оттенков вы могли выбрать в магазине нужную пачку, чтоб не ошибиться.
–Не беспокойтесь, возьму.
Пока молчат. Сегодня с утра зарядил осенний дождичек после двух могучих вчерашних грозовых ливней. Но ведь рабочий день не отменяется? Почему-то молчат. Устала. Мишка вылизывает себя с головы до последнего ноготочка, ему, похоже, тоже не нравится дождь – на балкон сегодня не идет.
 
                17.07.04.
Бумаги для обложки, о какой мы договаривались, когда «Полиграф» брал у меня заказ и какая у них, как выяснилось через несколько дней, в нужном количестве уже отсутствовала, но никто этого не проверил, нет и в магазине «Журналист».
Бедному жениться – ночка коротка.
Спрашивают: «Подождем?». А куда мне деваться? Говорю: «Подождем». Сколько времени ждать – никто не скажет.
* * *
Мишка рядом улегся, умывается рьяно. С головы до пят. Он будет умываться много минут.
Когда я до скрипа мылась, бабушка говорила:
–Ладно уж, хватит, а то вороны унесут.
* * *
Все-то у меня – нескладуха.
Постель стала для меня нестерпимо жесткой. Два года, если не больше, еще до болезни Вани, начала «мечтать» о том, чтоб купить два метра поролона, положить его под матрац. Потом вынуждена была что-то придумывать, умягчать свой диван подручными средствами, так как Ваня уже заболел. Теперь почти полный год уже и Вани в Москве нет, и кости мои уже не выносят жесткой постели, а за минувшее время поролон, который можно было купить запросто, из профильных магазинов вытеснен, так как хозяйственных магазинов не стало, в нашей округе – ни одного.
   * * *
Так или иначе, каждый день я заставляю себя что-нибудь полезное сделать. Хоть мелочь какую, вроде чистки сковородки или плиты. Сегодня это у меня не выходит. Два часа дня, а я сижу – колода-колодой; правда (но ведь тоже не сходя с места), переговорили с Козаровецким: как дальше пушкинские дела вести, стоит или не стоит делать одно, другое… Стоит ли Лазарева отлавливать, пойдет ли он, будучи главным редактором «Воплей», на то, чтобы некоторым образом портить отношения с Феликсом Кузнецовым etc., опубликовав, например, обзор того, что сделано в пушкинистике в последние годы. Обзор этот может быть очень конфликтным. Решили: Лазарева отлавливать стоит, хотя летом делать это совсем нелегко – разъезжаются все кто куда – на дачи и проч. Мертвый сезон.
На плите греются остатки борща, лень встать, выключить, не дать выкипеть, сгореть. Умирать вроде и не хочется, но и жить без желания деятельности, без благодарности к жизни – тоже нелепо.
Плохое лето (а нынче оно плохое совсем – тепла и солнца были считанные дни, много дождей, грозовых и осенних, серое или забитое черными тучами небо) все-таки лучше московской зимы. И светлей, и теплей, и тяжелой одежды не требует, и балкон можно открытым держать, пока совсем уж не устанешь от шума улицы, от шума бесконечного потока машин. Но летняя Москва усугубляет и внешнее одиночество. На трех ближайших площадках даже соседей нет никого. Ярославцевы уехали в деревню молчком. Года два назад Геня спросил:
–Я не понял, почему вы не едете с нами в Сивцево?
–Я тоже не понимаю, – пришлось сказать.
В первое лето после Вали Светлана звала поехать с ними. Но тогда я была совсем не готова к такому, болела и плакала, боялась такой собой испортить отдых им. Ни морально, ни физически не могла, никак.
Теперь Светлана не зовет, наверное, понимает, что пешком я не одолею поездки, да ведь и груз какой-то необходимо с собой брать. Каждый в таких случаях несет свое сам, как в походе… При этом наша машина без дела гниет во дворе, за загородкой. Ваню ждет. Больше сесть за руль некому. Ярославцевы иногда находят оказию, но я-то здесь причем?
Лина Кайбышева приглашала в свой дачный домик, но я боюсь и ей надоесть, и того, что она со своей страстью к земле, к землеустроительству вынудит и меня землей, посадками заниматься, а я наклоняться совсем не могу.
Ничего-то не хочется – вот причина всего, что сделалось теперь со мной. Будь Валечка – хоть беспомощный, хоть какой слабый, но был бы живой, я бы через не могу все делала бы, как надо. Теперь – ничего не надо. Мечта – коротко, быстро умереть, не «провиснув» ни на чьих руках. Но, похоже, организм у меня другой – для резких движений не создан. Для медленного затихания создан. Нехорошо с его стороны.
* * *
Посмотрела (не удержалась) «Вишневый сад» (который еще с Нифонтовой). Считай, про нас. «Эх ты, недотепа». Обе части смотрела, не отрываясь, а ведь почти все в пьесе чуть ли не наизусть знаешь. В каждом времени – свой «Вишневый сад». Может даже – в каждой жизни, в жизни каждого. Наиболее любимое уходит раньше, чем ты готов к потере. Нет, не само уходит;  не само уходит, кто-то или что-то отнимает – не твоей волей – самое твое любимое… И немцам, например, очень нравится «Вишневый сад», хотя миллионы их – со вкусом отнимали саму землю из-под миллионов вишневых садов, из-под миллионов «Вишневых садов». Теперь вот высаживают мемориальный сад из вишен вокруг бронзового бюста Чехова в своей покаявшейся после Гитлера Германии. Я-то им войны не способна простить.
…А вот как может десятилетиями не видеть «Вишневого сада» Наташа, я понять не способна: одно для меня здесь нескончаемое недоумение. Загадка.
* * *
Последние 3–4 месяца ужасно работает телевизор, а как его настроить – не знаю. Ваня куда-то подевал бумаги с описанием способов настройки, а его телевизором я пользоваться и не умею, и не хочу, да и там надо настраивать, а я ничего этого не умею. И мастера по объявлениям в рекламных газетах вызывать боюсь. С компьютером уже бывало – придет человек, возьмет деньги (за визит – 400), сделает вид, что порылся, уйдет и – привет, неисправность остается, гарантий никаких. Нужны для телевизора фирменные бумаги, без них – один только риск заполучить незнакомца-халтурщика или мало знающего юного нахала, который о себе знает, что он еще ничего в деле таком не понимает, но на заказы его посылают, поскольку он нанялся на предприятие, а квалификация проверяется только со временем, да еще если заказчик скажет, что доволен работой или не доволен вовсе.

                18.07.04.
Зря я жалуюсь на нашу московскую погоду: ни зимы, ни лета, но катаклизмы, как на других территориях России и в мире, все-таки нас минуют. Хотя бы тут избавлены мы от экстрима. Другое дело, что Москва стала городом для молодых, для людей, еще полных сил и сносного здоровья. Да еще – несусветная дороговизна. Июль за середину, а огурца или помидорины или яблока так просто не купишь – кусаются цены, да еще, должно быть, ценовой сговор меж магазинами, да еще импорт, будто на нашей земле великое разнообразие овощей не растет.
…Сегодня – снова ленивый день. В мозгах – разброс, в них – все и сразу: дети, свет в окошке Ванечка, …томатный сок, которого не сыщешь и который для меня, когда хочется, – лучшее лекарство. Сосредотачиваться на детях – позволять себе не могу: в клочки разнесет. На заданном силой воли сосредотачиваться – нет воли, хотя мозги могли бы тут еще поработать. А ведь «оправдывать свое существование» надо каждый день, непременно надо, иначе – в тягость ты самому себе, испаряются даже найденные за жизнь смыслы, хаос мыслей и чувств перемалывает остатки того, что сам ты считал в себе главным и ценным: заработанное право собой оставаться. Тем более надобно оправдывать свое существование, что входишь ты в разряд отмирающих особей.
…А на улице нынче – очень неплохо. Облака белы, высоки. Меж ними много голубизны, около нашего дома, с Ваниного балкона если смотреть, на днях приведена в порядок площадка, там есть деревья со скамеечками под ними, тропинки выложены (впервые за 25 лет) широкими белыми плитками. Подсеяна новая трава на привезенную землю. Но ноги на улицу не несут. А если бы и несли – ничто туда не тянет.
 Мишка нынче бастует – сухой-то корм утром съел, а сейчас, в 16 часов, когда обычно он жадно набрасывается на петушиную голову, ходит мимо блюдца, не ест, не пьет, да и не играет, как обычно, тих и вял. На балкон не идет, на подоконнике примостился, правда, любознательной своей мордой – наружу, в приоткрытую дверь.
Ничто не интересно,
Никто, ни мир, ни дом.
Единственно известно:
Счастливый в поднебесной,
Несчастный в поднебесной,
Бесчестный или честный, –
В неведенье уйдем.

В Неведенье без страха,
В Незнанье без упрека,
В Любовь ничью – без праха,
Волненье без урока.

Одно лишь оправданье –
Твое существованье,
Мое существованье,
Его существованье,
Ее существованье…

Помножат в наднебесье
Любовное начало;
Вернет оно избыток
Оставленной земле.

В людское мелколесье,
В абсурд и околесье,
В невнятицу калиток,
В морщины на челе –

Нелепому народцу,
Ничтожному народцу,
Великому народцу –
Земному иноходцу
Любовного начала –
Единого начала
Утробы мирозданья.

                19.07.04.
Вчера вечером был звонок из Норвегии – Юра Якушев, сын Ольги, чью кашу в Питере 41-го я не донесла из детской кухни до дома – съела, незаметно для себя, запуская в баночку палец, – возвращается через Москву в Новосибирск. Его команда, а он бригадир, в течение шести с лишним месяцев восстанавливала на побережье какой-то из средневековых замков в этой стране. Конечно, ему очень хочется домой. Но когда он сказал, что будет в Москве одну ночь, мне стало жалко себя: и Лариса, и Виталик с Леной, и барнаульские родственники Ларисы, и вот Юра нынче заскакивают ко мне фактически только переночевать. Заняты своими делами, для меня выкраивается хорошо если часок. И пока никто не задумался, что и «понянчиться» со мной – не грех, хоть  два–три часа: припасти тяжелых продуктов – овощей, молока «долгоиграющего». Может, неудобно им мои деньги при этом брать. Воды бы летом можно было иметь даже и несколько бутылок: мне эта ноша не по плечу, пью иногда и нередко просто из-под крана. Мои деньги брать на «пустяки» неудобно, а своих – тоже всегда в обрез, все зарабатывают тяжело. Но и родственная мысль в голову, пока собственные ноги бегают, молодым в общем-то и не приходит. Видимо, так устроена жизнь для тех, кто сам полностью контролирует свою ситуацию. Мы, вроде, были другими: любили и умели помогать по-существу.
Торт или цветы, конечно, прекрасно. Конфеты – тоже замечательно… Но… так хочется порой вкусной воды – ведь я «утка», не столько поесть надо, сколько попить.
…Не подает голоса Светлана Ильинична уже месяца два совсем: то ли в отпуске, то ли забита тяжелыми отношениями с мужем и взрослыми детьми, то ли тем, что носится по Москве (в том числе, на «тусовки», она склонна заскочить, общнуться, унестись), а в пятницу – на дачу… Не звонит недели три и Лариса Яркина. И ей трудно: работа, двое мужчин в доме, из таких, что по дому «ничего не умеют», дача, моего возраста мать. Нет в Москве Ярославцевых – до конца августа точно.
…Я виновата перед Маргаритой Маловой – потеряла их новый телефон, как ни стараюсь, не вспомню. Сама она раньше давно бы позвонила, ослепнув же в одночасье, цифр на телефоне набрать не может. А дети ее то ли не додумаются, то ли наплевать им на все, что с матерью связано. Несколько месяцев упрашивала я Сережу получить направление для Маргариты в больницу, чтобы иметь исчерпывающий ответ – можно ли хоть частично возвратить зрение Маргарите, договаривалась с главным врачом ее поликлиники несколько раз, что примут без канцелярских проволочек, выдадут все нужные для больницы бумаги… Сережа уперся: ничего сделать нельзя.
–Сережа, – говорю, – вы же не врач.
–Я уже все сам знаю.
* * *
Постиралось в машине постельное белье, варю щи – Юра-то приедет.
* * *
Кот с невероятным усердием (после слопанной им петушиной головы) умывается уже минут десять.

                20.07.04.
С тележкой,  которую подарила мне Лина Кайбышева, ходила вчера в магазин: картошка, свекла, 2 пакета молока, кефир, хлеб, рис, сыр, маргарин, томатная паста, баклажанная икра – килограммов 8–9 в общей сложности довезла до дому. И, казалось, не так уж и тяжело, не в руках. Но Лина права: почему-то после таких походов остаток дня не можешь ничего, кроме как лежать. Лежа, задремываешь. Никогда не любила я дневного сна – разбит вдвое, совсем ни на что неспособен. Каждая клеточка болит еще и назавтра, поэтому и доживаешь иногда до  полностью пустого холодильника.
…Сыр, который вполне красиво выглядел на витрине – российский 50-процентный, сделан на Украине и приходится еще раз себе говорить: украинской и краснодарской продукции нельзя доверять. Но опять я встала на те же грабли. А цена!.. Полсотни выкинула и хотя бы на рубль нормального вкуса. Резиновая преснятина. Все рецепты у десятков разных производителей сдвинуты, бессовестно нарушаются. Единственно, кто делает в наши дни хороший сыр по адекватной цене, – Алтай. Но наша булочная ухитряется заключать контракты с самыми лукавыми производителями по принципу – цена вверх – качество вниз. Написано: костромской, российский, голландский – не верь. Все сорта будут на один безрадостный вкус. Написано: ветчина из окорока. Вкус такой, что и кот не ест. Что повкуснее – то дороже 200 рублей за килограмм. А инфляция, по официальным данным, все ниже и ниже.
Вранье неописуемо наглое. После трех с лишним лет ремонта в помещениях «Можайского» открылся «Петровский» (теперь сеть «Петровских» покрывает больше 20 «точек» Москвы – хорошо кто-то намыл денег и скупил гигантские магазины, за несколько коротких лет ни одна душа в мире не способна столько денег заработать). Придя сюда в первый раз,  я долго ходила вдоль длиннющей мясной витрины, внешне – все высший класс. На каждом виде разделанного мяса и на полуфабрикатах пометка: срок хранения – 12 часов. Купила я кусок говяжьей печенки, взяли с витрины, сказали – закончилась. Красивый с виду кусок. Но приготовить его до съедобного состояния ни по правилам кулинарии, ни сверх всяких правил оказалось невозможным. Мишка обычно дрожит от восторга, как только печенкой запахнет. Тут – понюхал и отошел. Пока приготовленное в муках творчества не перемолола на мясорубке, одолеть 12-часового хранения нежнейший от природы продукт не смогла.
В следующий раз спросила продавца в этом отделе, что означают надписи: «Срок хранения 12 часов»?
–Имеется в виду – в пределах магазина.
Помедлила женщина с той стороны прилавка и добавила:
–А сколько оно до этого в морозилках валялось, неведомо.
–Да, поняла, – ответила я, и обеим нам стало разговаривать стыдно.
* * *
Совсем старенькая Татьяна Лиознова (в «Новостях» сообщили об ее юбилее) на вопрос юного телевизионщика, есть ли то, о чем она жалеет, ответила:
–Жалею, что так испохабили наше кино, жалею, что несколько замыслов не сняла.
Речь у Лиозновой еще молодая, активная, внятная, очень простая. Приятно и ощущение, что на душе у нее – спокойно, нормально.
* * *
Мишка, разбудивший меня, как всегда, рано, чтоб его накормили, наигрался мячиком, набегался туда–сюда, из комнат на открытый балкон и обратно, безмятежно, разбросав лапы, – жарко, видно, ему, спит, как чаще всего, рядом, но в бок мой нынче не упирается – и в самом деле ему жарко, должно быть.
 …Надурачился и со свежими простынями: его гонишь, он зароется в свежее белье, уцепится так, что по отдельности каждую лапу приходится отрывать. Рассердиться на него не могу, но и не гнать со свежей подушки не могу….Около носика слева, как пикантная родинка, на белой шерстке у него маленькое рыжее пятнышко. Смазливая бело-рыжая у нас кошачья дворняжка.
* * *
Приготовила для жарки картошку: Юра-то приближается к Москве. Кот при этом спать переместился с дивана, из комнаты, в большое кресло на кухне. Я – из кухни, он, разумеется, тоже.
Настя только что вышла после ночи, она поздно ложится и, на мой взгляд, очень поздно встает. Сейчас без четверти двенадцать. Может, устает. Может, по младости лет, но не помню, чтоб в нашем поколении кто-то так поздно вставал. Ведь в 9 утра начиналась в университете первая пара. А, например, Роман Михайлович Самарин терпеть не мог опозданий. Он, заходя в аудиторию, всегда за собой, большим, даже тучным, набрасывал на дверную петлю крючок… Прекрасный в своем роде, Самарин был единственным, кто в день, когда по радио громко передавали, на все университетское здание (где Ломоносов) бюллетень о состоянии здоровья (видимо, уже умершего) Сталина, Самарин был единственным, кто, как обычно, по расписанию читал свою лекцию в «Коммунистической» аудитории. На «горке» амфитеатра тогда сидел, по-моему, Гриня Ратгауз. Второй слушательницей в огромном зале оказалась я. Из-за близорукости и лени топать по ступенькам вверх я всегда устраивалась внизу, поближе к выходу: после звонка в аудитории начинался студенческий гомон (на курсе было около четырехсот человек, да еще многие из других факультетов и вузов Самарина послушать приходили), я сразу же выныривала на балюстраду, вниз, во двор – в Александровский сад, в тогдашнюю прикремлевскую тишину и красоту. Некоторые девочки-однокашницы за то, что не «гуртовалась» или, как сейчас бы сказали, избегала  «тусовки», считали меня гордячкой, задирающей нос. И, по младости, ошибались. Просто не любила я кучности, бестолковщины, когда все разом что-то «несут», размахивают руками, затевают «подорожные» споры, умности – походя, вскользь. Хотя хохотушкой была, особенно в компании Игоря Мельчука, Вити Буханова, Инны Стрельченя…
Витя Буханов (Эрих Мария де Буганка – так мы его прозывали) – один из самых талантливых юношей МГУ, очень рано помер. От моих походов к нему в «Правдинскую» больницу осталась из материального только книжка, которую я тогда специально для него разыскала – об истории цирка: он готовил материал для «Юности».
…Игоря жизнь с препятствиями в итоге занесла в Париж. Инна вернулась спустя несколько лет на родину, в Минск. Она любила нашу с Валей семью, я до сих пор как сестру ее воспринимаю.   
* * *
Слушала кусок передачи с названием «Прощайте, шестидесятые». Все, кто там был, говорили, как нормальные люди, кроме Розовского. Журнализм его, а по нынешним временам плоскостопие – не по возрасту легкомысленная однолинейность – коробят, отвращают. И – вранье. Не  мог он в 62-м году знать о событиях в Новочеркасске, ну просто-напросто не мог. Те события с войсками, с расстрелом рабочих не были секретом Полишинеля. Их держали за семью печатями, сколько могли. Во всяком случае, не год, не два, гораздо дольше…
Как говорится, не случайно нынче и в театре у него пустопорожняя полупотеха–полуварьетте… Все – полу… Уполовиненное. Масскультура под наигранной благовидностью.

                21.07.04.
Юра вчера привез сувенир «Осло», вручил мне конфеты, поел щей, жареной картошки, сбегал за черным хлебом (соскучился), за беконом, кофе (которого много пьет), за соком и сыром. Сейчас с утра помчался за документами и билетом на Новосибирск. Худощавый, высокий (длиннее обоих родителей), очень собранный, аккуратный, немногословный, несуетливо дельный, очень доброжелательный, но и трезвый, понимающий многому цену и ценности человек. Хороший парень какой-то девочке, мне не знакомой, в мужья  достался. И еще получается, что Ольге – самой непритязательной из всех внуков бабушки, папиной мамы, и тети Вали, – самому недокормышу, самому недоученному из всех нас ребенку, – удалось вырастить двоих прекрасных надежных людей. Есть чем Ольге гордиться.
Собрала я им в Новосибирск несколько Валиных книжек и книжки о Пушкине, которые мы выпускали или – полностью или частично –  готовили к выпуску. В книжках этих и в последнем номере «Автографа» многое сделано и Ваней, и Наташей; нашла и давний номер нашего журнала «Культура и свобода», где одна из страниц (посвященная войне и Победе) содержит документы 43-го года, из которых видно, как мучилась без дров и одежды в Барнауле многодетная ленинградская семья, эвакуированная из Ленинграда зимой 41-го года, только потому эвакуированная в последний момент, что отец семейства (комсостав) оставался со своим кораблем в Кронштадте и должен был знать, что от ленинградского голода-холода дети его не помрут (цинично, но и дальновидно рассуждала тогда военная власть). И меня ведь сумели тогда бабушка и тетка не отдать в детский эшелон, хотя обязаны были при том, что фамилия у меня другая и не была я ребенком флотского офицера.
…Когда рождались опубликованные спустя полвека бумаги о дровах и обуви в Барнауле 43-го года, Ольге, Юриной матери, только что минуло два года. Сейчас ей – полных 63.
…Сооружение, которое восстанавливал Юра со товарищи, не средневековый замок, а дворец 18 века, принадлежащий России как государственная собственность. Здесь объясняли на словах, а контракт подписывали там, где объект. Юра говорит: все равно интересно, дворец очень красив, через месяц поедут восстанавливать что-то еще. Специалистов собирают из разных городов России. …Казалось бы, строитель Юра, крикливая часто публика, ором нередко берут в трудную минуту. Особенно бригадиры, прорабы… Юра говорит тихо, голос, по-моему, даже и не умеет повышать. Но, по всему похоже: как сказал, так и делает. Так сделают и другие. Уместность – очень подходящее слово для характеристики повадок, какие я успела в Юре приметить.
* * *
Мишка сегодня малозаметен, тих, даже вял. Оживился только, когда я вытащила из морозилки петушиную голову и стала заливать ее в знакомой коту посудине горячей водой. Он, бестия, хорошо это знает, привык чуять, что последует примерно через полчаса. Пир для него. Поластился, расположился, предвкушающий лакомство, рядом.
* * *
Юра уехал.
Книжку свою мне надо печатать хоть в белой обложке: есть серьезная причина не ждать, когда появится приемлемая бумага.
 
                22.07.04.
Собираюсь подлечить зрение. Без операции, которая в моем случае к тому же из нелюбимых офтальмологами. Что из этого получится? Может, и ничего. Только собранные за многие месяцы деньги вылетят впустую  – лекарство дорогущее, цикл – два месяца. Говорят, можно почувствовать улучшение на третьей неделе. Но нынче много чего говорят, если хочется заработать. Глаза так захирели! Страшно… Страшно самой себе в этом признаться, с фактом таким страшно согласиться.
А как быть? Да еще с пожизненной привычкой читать–писать.

                23.07.04.
Все, о чем можно подумать, бывает. Способность подумать – личный опыт, плюс вся и всяческая информация извне, какую человек успевает ухватить, а мозг его – просчитать вероятности последствий, плюс предпочтения личности; избирательность обязательна. Иначе не было бы понятий добра и зла. Миллионами проявлений индивидуального (исходящего от конкретной персоны) добра дробится и, может быть, распыляется мощь объективного зла. Кто-то из соотечественников, занимавшихся философией (жаль, не помню, кто), признавался: «Не знаю, есть ли Бог, но в том, что существует Дьявол, уверен». Сейчас я бы тут возражать не стала.
Петраков согласился с Козаровецким на интервью по книге Баркова, согласен и с тем, что существующую пушкинистику нельзя оставлять в покое, нельзя соглашаться с фигурой умолчания, воздвигаемой грубой традиционностью перед свежей доказательной мыслью о Пушкине и его трудах. В первую голову, об «Евгении Онегине».
В письме к Баркову в ответ на присланную им книгу (до этого мы могли напечатать дважды только фрагменты его рукописи), высказалась я в том духе, что впервые за многие годы читаю столь интересную, столь основательную, столь свежую книгу о Пушкине. Спустя едва ли не два года, когда Петраков прочитал Барковские «Прогулки…», он высказался почти буквально теми же словами: впервые и т.д. Это и называется – «люди одной группы крови»: мы с Петраковым не договаривались, а реакция на один и тот же текст принципиально одинаковая. Должно мне радоваться: «не одна я дурочка». Другое дело, что радоваться, разучившись радоваться, заново не научилась. Козаровецкий говорит, Петраков добавил: «Я – скандалист».
Со своей стороны, уточню: скандалист, когда дело касается развития науки.
* * *
Маргарита Николаевна Кожухова нашла на рынке одеяла с каким-то новым наполнителем, которые могут заменить матрац, чтоб все-таки мягче мне было спать. Ей мебельщики не советовали брать нынешний поролон, сказали, что он теперь такой, что не годится для мебели, а одеяла в роли матраца – как раз мягкие и гигиеничные. Надеюсь, нам удастся перехитрить монополистов от матрацного сбыта, чьи цены для таких, как мы с Ритой, – не по зубам. Собирается она купить одеяла на следующей неделе. Мои косточки обязаны еще потерпеть, дожидаясь лучшего.
* * *
Сегодня опять в голове пустота. Графотерапия, получается, только для того, чтобы бумагу, ручку, время израсходовать, по принципу: день да ночь – сутки прочь. Нормальные люди к суткам бережливее были б. Конечно, следовало бы снова заняться Валиными бумагами. Ведь почти два года, до прошлогоднего февраля, разбирала я Валин архив; Ванина болезнь, больница, отъезд, отложенное непонятно на какой срок возвращение – словно полностью вышибли из меня способность к деятельности, которая хотя бы самой себе казалась полезной. Ступор. Непредставимая для меня, прежней, бездеятельность – угнетает, но деятельность не дается. Ничего и придумать тут не удается. Да и не думается совсем.
* * *
Три–четыре подряд жарких дня Мишку сделали соней. Поест и  спит. Проснется, потребует еды, поест. Снова спит.
* * *
Вроде, жалуюсь на дороговизну, а за «карточкой москвича», дающей право на 5-процентную скидку (такие карточки появились недавно) при покупке продуктов, заставить себя сходить в собес… Воротит меня от самого вида этого учреждения: после Вали мне волей-неволей пришлось ходить туда несколько раз за новыми документами. Опыт удручающий. А я и так удручена. Если я потрачу в месяц на продукты 1500, по карточке это будет 1425, если 2000, по карточке – 1900. Лучше, действительно, не купить полкило сыра или 750 граммов сосисок или полкило кошачьего корма. Лень моя тут мне дешевле обойдется. Все равно цены так странны и так растут, что эти 5 процентов экономии становятся в реальности мифом.

                24.07.04.
Совсем разболтался телевизор, что-то не так было нажато, какая-то ненужная кнопка, и все поехало: ловятся только две программы – ТВЦ и, слава Богу, «Культура». Но общероссийских программ нет. И даже привычных «Новостей» в привычные часы не можешь услышать. Спустилась к Ярославцевым; так как телефон был бесконечно занят, думала, Сеня в интернете сидит. Оказалось, Сеня в деревне. Светлана сказала: «Я заскочу». Светлану я не видела с весны. Вряд ли она тут помощник: у них телевизор другой марки, значит, и пульт другой.
* * *
Выходя из квартиры, прикрыла балконную дверь, чтоб Мишка без меня туда не нырнул. Возвращаюсь, открываю дверь – нынче 26–28 тепла, дышать иначе трудно, а оттуда – кот. Сам, похоже, перепугался, что заперли его (хоть и в любимом месте); пронесся пулей мимо меня, отсиделся немного где-то в квартире, сейчас – лапы в разные стороны, голову вытянул (жарко и ему) – спит рядом.
Хотела кота оберечь, а вышло наоборот. Этот стресс мне не нужен, никакая неприятная мелочь мне уже не по силам, и поплакивать тоже не по силам.
* * *
Светлана заглянула, побыла полминуты – минуту, помочь с телевизором не смогла, сказала:
–Скоро Сеня из деревни вернется, у него есть приятель Леша, он и нам телевизор настраивал. Я Сене скажу… Хочу не опоздать на выставку…
На чью выставку, я не уловила.
* * *
Выпала я, видать, выпала из формата, как нынче говорят, вне формата и доживать.
 
                25.07.04.
Валерий Иванович отрегулировал мой телевизор. Спасибо ему. Выходит, почти год, что я стала снова смотреть ТВ, у меня не работала нормально ни одна программа, а если на экране что-то было видно, то сипел, скрипел звук.
В нашем доме не было привязанности к ТВ; Валя, даже больной, то и дело его выключал (о рекламе не говорю), даже если решал, что «надо посмотреть»:  ерунда всякая уже  тогда  почти полностью заняла все ТV-пространство. Я, будучи дома, всегда была чем-то занята и даже хорошие фильмы целиком смотреть не успевала. Если Валя смотрел, рассказывал мне тот кусок, который я пропустила. Теперь, одной, «ящик» мне, конечно, больше нужен. Я чаще его включаю (правда, и выключаю часто через пять минут) в надежде наткнуться на что-либо поинтереснее. Иногда без звука у меня включен экран, это заменяет отсутствие программ передач, куда за всю жизнь я и не привыкла заглядывать.
Вчера полночи не могла заснуть: говорили с Валерием о России, говорили спокойно, немного, но когда он уехал, от этой темы голова моя не смогла отключиться, работающий телевизор был пуст, ничто не отвлекало. Полночи бродила, глотала валокордин, пила кипяток, чтоб «к животу оттянуло», но «пластинка»  «долгоиграющей» оказалась. Мишка и тот не мог спать, ты – торчком, и он – торчком. Ты – горизонтально, он поукладывается, приладится, уснет. А тебе снова приходится подниматься, включать свет и т.д.
Валерий Иванович, по-моему, с внутренним ужасом останавливает взгляд на наших износившихся вконец обоях – в коридоре, в моей комнате, в кухне. Да еще Мишка их обдирает… Момент, когда его надо было приучать к правильному для когтей кошачьих месту из-за Ваниной болезни был пропущен. Когда я стала пытаться его приучить к обвитому веревкой приспособлению, раза на два его хватило запомнить, а потом все пошло по-старому – кресла, стены, особенно стены. И у Вани, где обои совсем новые, – тоже. И сослепу увидела я это поздно: похоже, он их уж год дерет своими когтями.
А увижу ли я еще Ваню?
И – приедет ли, вернется ли он в Россию при полном своем в Панаме безденежье. О Рамоше даже и думать не могу в этом плане. Деньги, деньги… Подумаешь по слабости: хоть бы на дороге найти. Но ведь и на улице я так редко бываю…
* * *
Мишка сегодня снова руку правую мне укусил и исцарапал, играя, а «зеленка» куда-то запропастилась, он же и мог ее куда-нибудь закатить. Йод почему-то гораздо хуже заживляет такие ранки. Так и живу – исцарапанная, измазанная зеленкой. Одна царапка не успевает зажить, появляется новая. И – больно, и глупо, и нелепо, а как кота отучать от охоты за движущейся рукой? Никак. У него – инстинкт, а побить его жалко.
А Мишке сейчас жарко: распластался на полу Ваниного балкона, там окно (щёлкой) приоткрыто, там – скознячок. Брюхом вверх кот распластался.

                26.07.04.
Жара (главное – духота!) – с самого утра. Лето,  действительно, странное. До 20 июля ждали тепла, теперь – в неподвижной жаре мучаемся. Кот не понимает, что в жару пить надо побольше: спит, высунув язык, как собака, ищет прохлады. На солнышко его тянет, а на солнышке, оказывается, горячее всего.
Трижды ночью меняла я одежку – хоть выжимай. А простуда в жару – коварная, два–три месяца и горло будет болеть, и кашель  открывается очень тяжелый. Мы это уже, увы, многократно проходили.
Володя, муж Ларисы Яркиной, только что вернулся из больницы – было подозрение на инсульт, но с этим обошлось – вернулся  с остатками заработанной там в начале жары простуды. Три дня, говорит, кололи антибиотик. «Полегчало, и я сказал, что это уж дома долечу. Там – сквозняки, все подряд простужаются».            
*.* *
И ручки у меня – из рук вон, и глаза. Накарябываю здесь почти на ощупь. Остается говорить себе, как детям говорят, успокаивая или переводя неприятное в шутку: «Три к носу». Остается напоминать себе: то, что ты тут накарябываешь, имеет лишь функцию терапевтическую – графотерапия.
Неформат, сюита убывания. Любопытно самой: память при накарябывании не хочет самопроизвольно включаться, не хочет ни хорошего, ни плохого ворошить. Дотрагиваться до минувшего очень больно. Тупое эмоциональное равновесие – вот что в подоплеке графотерапии. Может быть, это – мое изобретение, рецепт выживания в текущем.
* * *
Ваня принес котенка домой двух-трехдневным. Из пипетки, из чайной ложки я его поначалу кормила (сосательный рефлекс очень долго не проходил, наверное, месяцев восемь–девять). Мишка, как соску, тянул одеяло, любую тряпицу, на которой спал. Длиной Мишка был с нынешнюю свою – по сустав – лапу. Теперь, когда вытянется, – длиннющий, пожалуй, туловище полуметра длиннее, а с хвостом – сантиметров 75, небось.
* * *
Помогла Насте выправить ее заметку о кино. Нынче в редакцию можно и не ездить, когда есть электронная почта.

                29.07.04.
Позавчера забрали 23 экземпляра книжки «Ты мне и мир, и дом» в «Полиграфсервисе». 16 экземпляров (из напечатанных сорока) пойдут (надеюсь, не обманут) в Книжную палату, 1 – они оставили себе, 23 – мне. Ездили с Ларисой Николаевной Самсоновой. Встретились поутру на Кузнецком мосту, а обратно – с грузом на тележке, которая все время капризничала (плохо на ней удерживался наш груз), Лариса Николаевна довезла меня до дома. Она, как всякий нормальный человек, наработавшись и проделав неближний путь, поела борща, и др., а я, чтоб не свалиться в ее присутствии, могла пить только прохладную воду.
Вчера же была такая жара и такая духота, что кота вообще не было слышно: он, одурманенный жарой, спит, перекатываясь изредка со спины на брюхо. Теперь спит уже больше полутора суток.
Четвертый день ждем грозы, обещанной синоптиками, несколько раз – со штормовыми предупреждениями. Где-то, может, и прошла гроза, но не в Москве, видимо, в Подмосковье.
…Дней пять назад юноша Вадим привозил мне (доставка на дом) лекарство для глаз. Наверное, он не отказался бы от чаевых. Но у меня было денег ровно столько, сколько стоил чек, а он обратил внимание на миниатюрное издание лирики Пушкина, лежавшее около кресла, где он на некоторое время расположился. Подарила я ему Пушкина и еще три книжки – две Валиных и Наташину.
Вчера вдруг Вадим этот звонит: не оставил ли он у меня своей ручки, мол, на ней надпись «Schneider». Сказала мальчику: «Сейчас посмотрю». Среди десятка моих полупустых тривиальных ручек оказалась черная маленькая ручка (в общем-то самая обыкновенная), «Schneider». Но очень уж мне невмоготу было подумать, что незнакомый, совсем новый для меня человек еще раз появится в нашей квартире, и я соврала:
–Нет, Вадим, не вижу вашей ручки. А что, она какая-то особенная?
–Нет, – отвечает Дима, – не особенная, шариковая, но у меня с ней связано кое-что.
–Нет, – повторила я, – нет, Вадим, среди моих бесчисленных ручек, которые вы видели, Вашей ручки нет.
Сейчас вот и время прошло, и опять я чувствую – никого из неизвестных незнакомцев не хочется мне пускать без острой необходимости в дом. Даже если молодого человека дом и книги заинтересовали, и именно поэтому он нашел повод, чтоб знакомство продлить.
Может, Вадим – хороший мальчик, может, ручку ему кто-то, тоже хороший человек, подарил. Но пойти тут навстречу, сказать: «Приезжайте за Вашей ручкой», а потом еще и разговаривать о чем-то с незнакомцем – сил нет у меня. Сил нет и сейчас. А ложь все-таки неприятна. Если всерьез подумать: это и есть пример ситуационной этики, которую в принципе никогда я внутри себя не принимала.
…Но тут ситуацию даже и не перемолчишь: надо было только «да» или «нет». Кроме прочего, «нет» вообще для меня – слово труднопроизносимое. И люди, с «необыкновенной легкостью» предпочитающие другому, другим «нет» говорить, – для меня труднопереносимые. Хотя хуже те, кто говорит «да» заведомо для сотрясения воздуха.
…Мишка явно страдает от долгой «стоячей» жары: ни единого движения сфер.

                30.07.04.
Звонил Виталик (из Ульяновска), сказал, что одна Валина книжка готова. Вторая, вроде, будет готова, т.е. отпечатана, во вторник. Значит, 3-го августа. 3 августа возвращается и его сын Женя с юга, от бабушки. Я уже плохо соображала, так как было около 23 часов, и я примостилась к подушке, изнуряемая не ослабевающей и к ночи жаркой душнотой; слова «духота» нынче для бетонного дома в Москве – мало.
Мишка спасается неделю круглосуточным сном, то есть фактически полной неподвижностью, чаще всего – брюхом вверх, лапы раскинуты. Под утро я стала обнаруживать его у моей подушки.
…Плохо соображала, поэтому спросила только, как они оба (после больницы – и Виталик, и Лена) себя чувствуют, когда возвращается домой Женя, и, конечно, спасибо за сообщение  сообразила сказать. Выходит, надо надеяться, что дней через десять «малая проза» и поэтический однотомник Валины я получу. Получу, чтобы подарить в библиотеку ЦДЛ, Римме Казаковой, друзьям. Но, главное, обе книжки  должны уйти (по 16 экземпляров) в Книжную Палату. Именно эта цель – главная: Книжная Палата, значит, и библиотеки тоже; хотя бы основные библиотеки России. Этим я выполню часть своего долга перед памятью Валечки.
* * *
Владимир Абович встречался с замом Чубайса, надеясь добиться поддержки в издании литературного журнала, конечно, толстого, так как тонкий литературный журнал для России – бессмыслица. Сказали ему, что держать журнал (конечно, убыточный) не смогут, нет у них таких статей расходов. Смогут, если смогут, дать деньги только единовременно – из благотворительного фонда их РАО. Настаивает Козаровецкий, чтоб я тоже написала соответствующее возможностям энергетиков письмо в связи с «Автографом». Мол, выпустить надо хотя бы 4 номера газеты и напечатать накопившийся весь наш могучий и сенсационного свойства  портфель пушкинских материалов.
Третий день не могу себя заставить поработать над такого рода письмом. Опыта у меня тут – хоть отбавляй, но результат всегда, т.е. без исключений, был один: пишешь, как в яму. Владимир Абович уговаривает: Чубайсу наши письма, мол, переданы будут обязательно, а он – из читающих.
В отличие от Валечки нашего, я умела раньше упаковывать в официальные письма все, что нужно донести до адресата, плотно, внятно, коротко. Официальное письмо создать – немалый труд, но я его никогда не боялась, на себя брала, чтоб Валечку от него освободить. Теперь, зная меру трудоемкости, боюсь, боюсь и того, что работа на целый день будет в конечном счете напрасной, и того, что вытянуть теперь даже четыре пушкинской газеты – адский труд: слаженная компания «Автографа» за минувшие два года полностью развалилась. Кто где – во многом неясно, где кого добывать – темный лес и в московских, и в питерских кругах.
  …Почему-то вот прямо сейчас появилось побуждение настукать написанное в этой тетради (не забыв о той части, которая вынута из обложки и сшита как 1 тетрадь) на компьютере, распечатать, посмотреть, что же я тут назюзюкивала «пером». Любопытство? Со стороны посмотреть, какова я сейчас? Попытка самоконтроля? Что? Любознательность меня бы устроила, хотя, если и решусь «настукивать», работа эта для меня будет тяжелой. Или уж лучше глаза поберечь? А с другой стороны – зачем их беречь?
* * *
Миша сейчас предпочел быть в кухне, в компании Насти, которая готовит себе обед. Со мной одной ему хуже, чем когда в доме еще кто-то есть. Кот сыт, не еды тихо поджидает, именно иная компания ему интересна.
…Нет, не в кухне Мишка. В коридоре спит – нашел место попрохладнее.

                31.07.04.
В Москве – тропики, 27 тепла, ни ветринки, влажность 96 процентов.
Вчера с 18 до 20 часов не утихала могучая гроза, но и при грозе не двигался воздух. Дождь лил вертикально. Ветра нет больше недели, даже малейшего.

                01.08.04.
В 23 часа вчера кто-то позвонил, в трубке слышались включенный телевизор, эхо квартирной (?) чьей-то жизни, приглушенные обрывки фраз. Откликаясь на звонок, я долго, во всяком случае, больше минуты держала трубку, алёкала, положила, не дождавшись голоса со стороны того, кто звонил. Звуки чьей-то жизни, которые мне были вовсе не нужны и которые неведомой мне волей меня вынудили запомнить, долго не давали уснуть; пришлось накапать валокордин, усыпляя, останавливая воображение.
Сегодня полегче дышать, хотя и 27, и влажность, но солнце отгорожено легкой облачной дымкой, не жарит впрямую. Мишка спит рядом спокойнее, бело-рыжей спиной вверх, на воле только белые передние лапы и поперечно-полосатый хвост.
Затылок, виски, макушка, «заплечные» мышцы мои сегодня стиснуты меньше, хотя боль не проходит; но массаж сегодня делать боюсь, чтобы некоторое успокоение в спине не нарушить.
…Не подают голоса ни Ярославцевы, ни Светлана Ильинична, ни даже Лариса Яркина; летом – безлюдье для таких, как я. Пока не оставляет меня без внимания и без помощи только Лариса Николаевна Самсонова. Съездила сама даже за квитанцией, из которой следует, что 16 экземпляров книжки «Ты мне и мир, и дом» переданы в Книжную палату. Правда, не понравилась ей квитанция, так как «оформлена странно, не поймешь, кто передал, кто получил. Мне тоже не очень-то приятна невнятная квитанция, но я ее  подклеила к обложке экземпляра, который положила в большую  нашу  коробку «Архив». Эту коробку с экземплярами  того,  что  мы  издавали, еще Валя и укладывал, и надписывал. И она теперь – на глазах у меня. В комнате на полу у книжной полки стоит.
…Почему-то не подает признаков жизни Лариса Пастушкова. Она днями должна была возвращаться из Евпатории в Барнаул через Москву. Уехала она в Евпаторию в начале июля на три–четыре недели, «одним словом, как получится». Четыре недели, по-моему, прошли.
* * *
…Мишка спит на боку, как человек, вытянул на махровой простыне все четыре лапы, все – врозь.
* * *
От Козаровецкого пришли на Настин @mail три статьи, в том числе – ответ Баркова Николаеву, Мильдон – о книге Баркова. Еще — согласованный  текст, что я готовила как  письмо на имя Чубайса с их благотворительным фондом об «Автографе»). А у меня пока – ну никаких сил на это нет.
* * *
…Никогда, похоже, не кончится треск над головой… Перманентный в нашем доме евроремонт… Три года подряд. Особенно летом.
* * *
Досматриваю сборник «Россия на рубеже веков» – осмелилась нагрузить глаза свои чтением. Выпуск нового питерского университета (СПб ГУП) – 99 . Ни Зиновьев. Ни даже Старовойтова, ни другие не кажутся и теперь интересными. Остаются интересными академики Степин и Петр Капица. Капица, правда, слегка кокетлив, иногда алогичен.

                02.08.04.
В ответе на вопрос о происхождении человечества сначала Капица говорит недвусмысленно: «Это земное». Потом разворачивает мысль (через точку). «Формула, которая применима к развитию человечества и которая обращается в бесконечность в 2005 году, очень интересно ведет себя в отношении прошлого. С ее помощью я могу заглянуть в самое  начало возникновения Вселенной – двадцать миллиардов лет тому назад. И выясняется, что, если верить этой формуле, в те времена, когда и земли еще не было, должно было бы быть человек десять (не сто, не тысяча, а десять человек, то есть что-то очень близкое к единице). Это проблема, над которой можно задумываться, если этот вопрос ставить не в религиозном или мистическом плане, а в совершенно конкретном плане организации и происхождения разума человека».
Выходит: «когда и земли еще не было», человек как программа, как неизбежность был. Куда же девать при этом однозначность: «Это земное»?
Не говорю уж о том, что в сегодняшнем мире этика у Капицы то выставляется на первый план (что, думаю, верно), то уходит на второй – как субъективность.
Валя прав, когда, читая Капицу, делает на полях замечание: «Проблема профессионального убаюкивания…».
Впрочем, такую «особь», как я (разум и сердце), П. Капица может и утешить: его теория развития человечества говорит, что в 2005 году (2005–2007) формула, на которой теория выстроена, обращается в бесконечность. То есть все любящие и любимые не могут не встретиться в бесконечности, а если погибнут, то все вместе, погибнет – и разум, и сердце.
Будет какой-то другой разум? Эк, куда тебя повело, надо бы себя остановить. Остановимся, хватит.
…Мишка спит, свернувшись: сегодня чуть-чуть прохладнее, и шевелится воздух.
А повело меня, похоже, оттого, что с утра и до двух не отпускала меня жуткая сосудистая спазма. Голову, казалось, теряю. В буквальном, физическом, смысле слова сейчас – полегчало, вот и схватилась я за ручку, чтоб недописанное вчера (реакцию на чтение) дописать.

                03.08.04.
К ночи позвонила Лена, жена Виталика: она в Москве, нет билетов на Ульяновск. Может ли приехать. Утром сегодня помчалась Лена на вокзал. Лето, сезон-пик, с билетами, конечно, как всегда, проблема. Но ей неожиданно и срочно потребовалось сдать документы на визу в какую-то из прибалтийских стран, где будет проходить семинар группы Щедровицкого, с которым они с Виталиком связаны всю сознательную жизнь, по-моему, еще со времен МАРХИ, когда студентами были. Т.е. еще в «прошлой жизни».
В отсутствие Вани (теперь будет без нескольких дней год) на Ваниных матрацах по одной ночи спали Юра Якушев, Лариса Пастушкова, Женя Сааков, Лена Саакова – третье поколение после моей бабушки Марфы Степановны. А Сорокины закончились на мне.
Сама же я, думается иногда, никому из родных, двоюродных и троюродных не нужна. Попробуй-ка кто-нибудь из них в семьдесят лет целый год прожить в Москве без родни, поняли бы, что эта строгая правда – чистая правда. Никакая графотерапия не спасает от того, что чувствуешь полную холодную свободу от всего, полное ежесекундное одиночество.
Сейчас, с полудня, ветерок стал продувать слегка мою комнату, заработало то, что на Ванином балконе окно и дверь приоткрыты, в другом случае квартира продувалась бы насквозь с запада на восток и с востока на запад со страшной силой. Видимо, тяжелая жара ушла – и на целый год вперед. Лету осталось четыре недели; с утра – лето, с полудня – осень.

                09.08.04.
Пять дней не дотрагивалась до этих страниц – с утра 4-го и по вчерашний вечер, с перерывом только на сон, приходилось читать и править очень тяжелую для редактирования книжку одного заслуженного испытателя парашютов. Хороший, видать, человек, но из тех, у кого письменная речь ужасна. Текст перенасыщен языком инженерно-технических отчетов, как их писали в советское время. Отглагольные существительные, родительные падежи, пассивные глаголы, «является, осуществляется» и т.п. друг на друге сидят и друг друга погоняют. Иногда до смысла фразы невозможно докопаться. Работа сделана на две трети. Сейчас у меня – вынужденный перерыв: Настя спит, хотя уже первый час пополудни. Сколько у нее еще будет закрыта дверь, неведомо. А компьютер – в Валиной комнате, где она сейчас спит.
Говорят, что редактирование 20-ти компьютерных страниц нынче стоит 100 долларов. В этой книге – 105 таких страниц. Выходит, в другом месте с автора, чью книгу без правки выпускать попросту нельзя, взяли бы 500$. Я же не могу даже подумать о такой сумме. Самое большее – 1500 рублей за кромешный труд.
Автора прислали из «Полиграфсервиса», где напечатали 40 экземпляров моей книжки. Что называется, по дружбе. А сам автор уже предостерег меня – мол, пенсионеры они с женой. Что же брать с пенсионеров…
Лариса Николаевна Самсонова вчера принесла мне из Вяземского магазина помидоров, а также зелени, кабачок, пару огурцов, немного разных ягод с огорода Наташи Можаевой. Эти обе «девочки» заботятся обо мне. Помидорки кое-какие (хотя – август!), но мне хотелось их, аж пекло внутри. Из ягод сделала литр компота, пью, прямо-таки как целительное.
* * *
Мишка спит, как все эти застойно-жаркие дни. Жара уже нестерпима, прыгает давление, голова, спина, шея, рука правая – плохи.  Борюсь с болью и дурнотой, как могу. Кот, и тот от жары мается. А в доме нашем – перманентная строительная площадка. Десятки месяцев.
* * *
Почти три с половиной года без Вали живем.
Полтора года Мишке. Год будет 17 августа, как я совсем одна – без детей.
Такие вот у меня даты.

                11.08.04.
Вчера в 23.40 звонила Наташа, я уже с час спала, в трубку поэтому (заторможенная) и сказать-то ничего не сказала. Потом, как обычно после панамского звонка, плакала и долго не могла уснуть – перевозбужденная, как ребенок. Ваню мне ждать еще не меньше года. Тут и комментарии ни к чему.
Вчера была еще застойная жара, сегодня ночью волнами в приоткрытую дверь балкона накатывал морозный воздух – с запахом мороза. С утра – как раз с моей стороны, с востока, – довольно сильный ветер. Ванин балкон, чтоб не продувало, пришлось закрыть. Впервые, наверное, за последние четыре недели, небо затягивает крупными бело-черными тучами. Но гроз, видимо, уже не будет – холодно для грозы. Настя сказала, что вчера, когда у нас еще было +25 при полной недвижности воздуха, в Рузе, где живут ее родители, т.е. в нескольких десятках километров от Москвы, было +18.
* * *
Мишка взбодрился. С утра, поев, не улегся спать, носится по всей квартире, ловит мух и съедает их. Хорошо, что мух мало.

                23.08.04.
«Европейские новости» культуры: соревнуются (дурачатся), кто успешнее пролетит на самодельных «крыльях» от вышки до воды; из норвежского национального музея украли две картины знаменитого их художника, названия картин запомнила – «Крик» и «Мадонна», а вот имя художника – нет (Эдвард Мюнх?). Стала включать «Европейские новости» более или менее регулярно. Может, лето жаркое в Европе, может, много природных катаклизмов, может, все нивелируется дикторской скороговоркой, но все, что говорится и показывается по этой программе, – все крайне малоинтересное, все – в стиле шоу, попсы, а тривиальности преподносятся «на котурнах», в превосходных степенях – в пошлом рекламном духе. Летом (в затишье?) тщедушна культурная жизнь Европы.
Наша – тоже тщедушна: шоу, шоу, шоу. Не зря англичане не приняли модерн–постановку «Ромео и Джульетты» Большого на гастролях в Лондоне. О сериалах наших – и говорить нельзя, исключение – «Идиот»; даже Ванины любимые «Менты» всем в зубах навязли.
За книжку Э. Севостьянова о том, как он и другие испытывали в течение многих лет самые разные парашюты  для самых разных целей, которую я редактировала с утра до ночи, десять дней подряд (и правку вносила на компьютере), получила три тысячи – все до копейки (еще и не хватило) ушли на лекарства: два месяца непрерывно меня изнуряли сосудистые спазмы. Однажды чуть сознания не лишилась совсем. Это случилось за день до резкого перепада в погоде: с +30 до +14, затем снова + 30. С тех пор – снова у нас бездвижная жара. Лето в Москве для таких, как я, – испытание. Был момент – «Скорую» вызывать. Но как? Никого – на лестничной площадке, Ярославцевых нет, Насти нет. Знакомые соседи – все на дачах. Знакомые друзья – не успеют, даже если бросят работу, не успеют доехать, чтобы хоть дверь в квартиру закрыть.
…На этих же днях, после 10-го, на три часа прибегали супруги Светлана и Саркис Тарусовы. По той же рекомендации (Александр Степанович) несколько коротких рассказов для детей.
–Писал для ребенка, – сказала Светлана, – а я говорю: «Давай книжку издадим». Пожалуйста, посмотрите с точки зрения русского языка.
Через три часа они ушли с новой дискеткой. Я правила рукой, Настя (тут мне повезло, что дома она была) – на компьютере. Их деньги (плюс еще 200 рублей) ушли на парикмахерскую: длинные волосы надо закалывать или шпильками укреплять, мне это уже тяжело, а я не стриглась два года. За 8 дней до «получки» от Насти я осталась с 70-ю рублями. Правда, и лекарственная проблема на месяц–два решена, и вот дорогущее удовольствие – парикмахерская — как проблема по меньшей мере на год тоже.
Глаза пытаюсь лечить, иногда вдруг кажется, что видишь лучше. И почему-то – к вечеру. Но, как придет такое ощущение, так и уйдет. Читаю и пишу, считай, на ощупь.
Ручки купишь, а они халтурные. Из двух новых гелиевых ручек, только что купленных, одна не пишет совсем. А в этой, что сейчас в руке – все время что-то заедает, про слабый цвет пасты уж не говорю. Москва забита контрафактной продукцией, на 96 процентов – это официальная цифра. И суррогаты – по ценам…
…Дня два назад звонила Наташа в нормальное время, пока я еще соображала, до 22-х. Говорит: «Мы разговариваем уже 19 минут». Хорошо-то, хорошо. Но ведь разговор не наскоком (да еще сама позвонила) – впервые, впервые продолжительный разговор с Панамой, с дочерью – за год Ваниного отсутствия, за 2,5 года после Вали, за много лет (за все годы, что она там).
…2-го июля, в Рамошин день рождения, я звонила им дважды. Сначала, налетев на испанский, сразу же положила трубку, но 38 рублей с копейками – вынь да положь.  Второй раз – за 2 минуты – дважды по 38 рублей. В итоге – несколько судорожных фраз и счет 122 рубля. Мне это уже совсем не по силам, тем более что невнятица (резонанс от голосов из дали далекой), когда трубку кладешь, все равно заканчивается стрессом, слезами, тяжелой полубессонной ночью.
…Первый раз поговорили по-человечески, хотя с моей стороны в общем-то лепет  шел, и отвечала не совсем впопад, и спрашивала кое-как и кое-что, когда Ваня закончит учебу, например. Хотя – уже понимаю, даже если он и вернется, то не раньше, чем через год–полтора. Увы мне.
* * *
Кот опять страдает от жары: спит, высунув язык. Сказала Наташе: передай Ване, что Мишка – ведь его, я очень Мишку берегу… Сторожу, можно сказать, когда кот на балконе, и он уже это понимает, смотрит, когда я смотрю – тут ли он.
* * *
Валины книжки, которые с помощью Виталика делаются в Ульяновске, еще не готовы… Теперь человек, работающий с обложками, заболел. 9 месяцев полных прошло…
* * *
На моих наручных часах износился ремешок. Года не прошло.  Снова выкладывай  100–150 рублей.
 
                05.09.04.
1. Ремешок обычный, маленький кожаный стоит нынче 350 рублей. А инфляция – 12%. Мой ремешок (его цена) складывается с тонной драгоценного металла (его ценой). Все это делится на единицу веса, вот откуда такой рост цен на «бытовку» – в три с половиной раза, 350%.
2. Эта дичь жизни – на уровне быта – детский лепет, по сравнению с тремя предыдущими террористическими нападениями, что тоже стало на уровне быта. За неделю – упали два самолета, погибло много сотен людей, в Москве на «Рижской» взрыв (еще один, их уже с дюжину наберется за время после Вали). А теперь – Беслан в Северной Осетии. 333 погибших, больше половины – дети. Раненых – семьсот.
3. Информационно-психологическое напряжение 31-го носилось в воздухе. 31-го я не смогла, как в предыдущие несколько дней, ничего, кроме 15–20 строк, написать Наташе, хотя, как и в предыдущие дни, «планировала» себе очередной ответ на ее «вопросник» в виде «урока». Не справилась с собой – в воздухе, окрест, внутри и вне тебя было нечто парализующее.
На себя я грешила. На приступ тоски, на депрессивное свое состояние.
Утро 1-го сентября. Считаю терроризм в современных формах – ноу хау, изобретением почище атомной бомбы. Все достижения человечества становятся никчемушными, виртуальными, —запредельная власть безумия. А логика такого «развития»? Останется шайка осатаневших с оружием и немного для них безоружных рабов? А мы тут митингами против осатаневших собираемся воевать. Гражданское общество… А когда ремонтировали в Беслане школу, каждого рабочего, кто не хотел снаряды под пол укладывать, убивали, голову выбрасывали за окно. Человек двадцать так убили. И… никто ничего не знал? А местное МВД? А люди? Молчали? Не знали?
                * * *    
           Ответ Ване.
Ванюша, за хорошее подробное письмо большое спасибо. Я представила тебя и на работе, и дома. Не очень понимаю, чтобы не сказать, что совсем не понимаю, каким предметам учат в университете, какой «теории», каким умениям. Есть ли, например, такие курсы, как проект, живопись, графика, история мировой культуры, лекции ли, мастерские ли – имеется ли что-то подобное.
…Цветоделение – по-своему творческое дело, тонкое, аккуратное, учитывающее материал, на котором картинка будет воспроизводиться такой, каков ее оригинал. Эту технологию нельзя «поручить» только технике, автоматизация здесь исключена – нужен творческий человек. Чуткий технолог – очень ценный «кадр», даже если другой, более интересной работы не подвернется. Хорошо, что ты занят конкретным делом.
«Бригаду» – надо смотреть с головой. Уж очень хороши парни  и сценарий хорош, и именно это сбивает с толку; пусть и не совсем по своей воле, из-за того, что по молодости жизнь затянула, но ведь стали они, такие красивые, бандитами, убийцами.
Болею я нынче сильновато, Ванюша. Потом еще напишу, Рамошу наставляй. Баба.

                22.09.04.
…Ничего не хочется, ничего не надо… Трое суток жду ответа от детей по поводу урагана и наводнения в Панаме. Могли бы ответить двумя словами – «все нормально». Ураган и наводнение, жертвы – больше 20-ти человек, а в это время Ваня и Рамоша поехали на остров в океане.
Крайне редко у нас в «Новостях» Панама, значит, действительно, там – катаклизм. Беда, что звонить туда я не умею, вечно попадаю на испанский, со второго–третьего раза «добываю» Наташу. Весь организм начинает трясти, после разговора – двое суток трясет, хотя с Ваней стараюсь весело разговаривать: ему противопоказано нервничать.

                10.10.04.
Больше двух недель после возвратной ангины – кашель, изнурительный, не поддающийся лечению; утроба отбита, горло першит, и от этого устала страшно, ни думать, ни говорить, ни на улицу выйти, ни поспать, ни поесть; алоэ, мед, лимон, молоко с содой, кроме лекарств от кашля – ничто пока не помогает. Устала.
Наташе.
У нас 19-го по телевизору по новостям шла информация, что ураган и в Панаме, что сильное наводнение, что погибло больше 20-ти человек. В эти же минуты Настя снимала мне твое письмо, где говорилось, что дети с утра поехали на остров в океане, и отправляла мои ответы тебе и Ване. Естественно, мы немедленно добавили вопрос об урагане, просили откликнуться. В ответ – четырехдневная тишина. По вашему домашнему телефону опять натыкаюсь на испанский. По мобильнику ты, не вслушавшись в мой вопрос, начинаешь рассказывать, какие письма вы с Ваней мне послали. Что ли ты, Наташа, совсем внутренне глухая ко мне стала и не даешь себе труда расслышать мать.
Звоню я вам, когда мне уже невтерпеж. Ни разу еще не попала на тебя с первого раза, мучительно дорого, да еще отслеживать счета, в очереди стоять, чтобы их оплатить.
 
                25.09.04.
Прошила стопку использованной на одной стороне бумаги и теперь вижу, что подшила, перевернув страницы «спинкой», неверно.
…Сегодня, не отрываясь, по-моему, больше трех часов, смотрела «Дядю Ваню» (по «Культуре») – сценарий и постановка («Лентелефильм») Г. Товстоногова. В театре 5–6 спектаклей его я видела, в командировке в Питер не упускала возможности сходить в БДТ. Из фильмов – не помню, что Товстоноговское могли мы смотреть. Этот фильм мы с Валей раза два смотрели, Валя удивлялся, насколько удачен здесь Астров (Лавров). Сегодня я не оторвалась ни на минуту. Прекрасны все – от Басилашвили, Даниловой, Лебедева до Шарко. Прекрасна вся работа постановщика, точна, тонка, отчетлива, нежна и сурова одновременно. Разрыдалась, навзрыд плакала, чуть не в голос. Чехова, конечно, надо уметь в чеховском темпе прочитывать. Чехова, конечно, надо ставить без антрактов, от «А» до «Я». Действие надо держать непрерывно. Чехов словно чуял, что будет техника кино.

                10.10.04.
Так невнимательно подшила стопку бумаги в этой тетради! Писать придется на левой стороне. Впрочем, когда болен, то не пишется ни при каких условиях. Устала, кажется, до невозможности.

                15.12.04.
Настя, простуженная, сегодня дома; пользуясь присутствием в доме другого человека, повесила я «окраинные» шторы (пока середина окна со светлыми – прозрачными – пуста); они очень тяжелые для меня, подниматься на табурет, а потом – на швейную машину трудно; но Настю не хочется просить. Ее манера откладывать выполнение просьб (а они обычно требуют очень мало для молодости сил и времени, на «крупные» просьбы я и сама не способна решиться) – вроде того, давайте не сейчас, давайте завтра» – утомляет меня такая ее манера. Огурцы в банках, которые, по ее желанию, я солила, вынести на Ванин балкон разве долго и так уж сложно? Обернуть банку в газету, поставить в пакете в кожаную сумку или в шкафчик или на укрытое кресло, накинув на себя при этом шапку, куртку etc. Секундное дело: открыл дверь, сунул упакованные банки на балкон, закрыл дверь. Все.  Четыре банки с августа стояли в холодильнике. Я устала тяжелую коробку вытаскивать, да и на крытом балконе им самое место. И холод, и не замерзнут. Банки эти, после того, как я попросила перенести их на балкон, уже двое суток стоят на кухонном столе. Настя дома, потому что простужена слегка, спит до 12, а то и до 2-х (поспать она и без простуды горазда), но к молодому человеку, который за ней ухаживает, выскакивает на холод без шапки. Современные 20-летние совершенно не умеют отличить, как где себя вести, придают неадекватную значительность тому, что совсем не стоит, как говорится, и полкопейки. Он ей – лекарства, торт, а она – с непокрытой головой (так, видимо, думает, красивей). Лекарство он привозит ей молниеносно. Но этот пример ее не учит: я попросила, буквально захлебываясь кашлем, купить таблетки; принесла она мне их на 8-й день:
–Наверное, поздно… Ну, в другой раз пригодятся.
Вот вся Настя. А ведь живет уже полтора года. И я всегда помогаю ей, когда ей надо. Как только ей надо. Ни разу не сказала: завтра, потом, попозже  etc. Терплю, все равно – другого выхода нет. Хорошо, что электронную почту она мне снимает и отсылает, правда, по 10–14 дней может этого не делать, не объясняя причин. Когда очень долго не смотрит почты и ничего не говорит, спрошу, бывает, нет ли мне в «емельке» того-то и того-то. Часто говорит: «Закончились деньги на Интернете». Моих не берет: «Вы все равно почти не пользуетесь». С другой стороны, она ведь пользуется и нашим компьютером, и принтером. То есть, я в долгу у девочки не остаюсь… И со стиральной машиной, и с пылесосом…
…Если Настя говорит: «Я иду в магазин, что-нибудь купить?», значит, по возвращении от нее последует какая-нибудь просьба. Чисто крестьянская психология.
 А ведь Бог свидетель, мои просьбы – по мелочам.
Купить рядом с выходом из автобуса, возвращаясь домой, туалетной бумаги. Пока не было скользко, я ее этим не обременяла, и очень давно она об этом и не думала даже. Тут говорю, как бы шутя: «Прямо 10 штук!». Через три дня спрашиваю о бумаге. Наконец, куплена. 4 рулона. Значит, снова просить вскорости. Снова ждать несколько дней или ждать, когда подтает, когда с ногами станет получше, чтоб идти с тележкой – делать припасы, потому что никогда не знаешь, будут ли силы выйти на улицу…
За полтора года я несколько раз успела Насте повторить: «Что бы Вы ни купили из еды для меня, я всему буду только рада, не бойтесь, что купите не так, как я. Допустим, сказала, – сыр алтайский. Любой сыр, кроме очень дорого, – уже хорошо. Рыба – такая-то и такая-то, не будет такой, любую расхожую рыбу». Купила Настя «расхожую» через неделю. А на неделе у меня – ни рыбы, ничего, кроме кубиков и крупы. Если бы не Лариса Николаевна Самсонова, я бы часто сидела почти без ничего – одни крупы и песок. Год очень тяжелый, ноги не хотят ходить, даже когда общее самочувствие поприличней обычного. А тут – два месяца изнурительнейший кашель, не успел пройти – прыжки с давлением начались, голова кружится, болит, язык лыка не вяжет.
Хватит обо всем таком. Пишу-то эту белиберду в качестве графотерапии. Не делается ничего, руки не хотят, голова бастует. Телевизор – и пуст, и противен, не на чем остановиться, так сказать, отвлечься от себя, со всеми своими нескладухами, с неразрешимыми «прибамбасами». «Хотела бы я быть из той социальной среды, где слова «катастрофа» переиначивают в «костровстрёху». Этого мне явно нехватает.

                16.12.04.
Люба Дорофеева и Наташа Можаева притащили мне на электричке почти полмешка Любиной (с ее огорода) картошки. Картошка по московским нынешним меркам необыкновенно вкусная. Хотели, говорят, мешок притащить. Зачем мне столько? «Теперь, – пыталась им втолковать, – мне и этого до весны хватит». Девочки попросту заботливые. Наташа купила мне лампочек по 150 свечей и фланелевый удобный халат, из которого я теперь почти не вылезаю. В нем удобно и выйти прилично, даже если кто посторонний придет в дом.
Мишка лежит рядом – прямо на листках бумаги, кот. Я, опрометчиво забывая об этой особой его любви – укладываться на рукописи, положила бумаги справа от себя на диване. До этого больше часа провел в «предбаннике», за дверью, куда неизменно и незаметно выскакивает, стоит лишь открыть дверь в квартиру; всякий раз я проверяю, не остался ли кот вне дома, но иногда не заметишь, что он спрятался, подумаешь, что дома он… А спустя какое-то время – хорошо, что так! – он начинает, подпрыгивая, дергать ручку двери из «предбанника». Мишка – тот еще тип, держит человека на коротком поводке, прямо-таки дрессируя своего «хозяина».
Уже 2,5 месяца я, мягко говоря, не в форме. Не об общем психологически-эмоциональном состоянии речь, хотя я и забыла, когда смеялась, даже если внешне смеялась. Речь о болячках в прямом смысле слова. Изнурительный кашель не давал жить ни днем, ни ночью (сейчас – один-два приступа в день), а сменился он спазмами – от головы до ног. И длятся они уже больше трех недель, хотя я стараюсь снять «разгул» спазмы, как только чувствую ее начало, сермионом, циннаризином, ношпой, спазмальгоном, билобилом. Очень страшно не удержать вражеский «набег» на сосуды, боясь получить … даже и называть то состояние не стану, так как мне никак нельзя в нем оказаться. По множеству причин, если бы было можно, я бы заказала» у небес мгновенную кончину и чтоб оказаться в земле рядом с Валей. И ведь, должно бы, пора знакомых просить о последнем. Но как сделать это? Как? Словами? Как можно поставить людей, не родных, в положение исполнителей своей последней воли? Это – целая огромная проблема. Как с этим быть?.. Говорят, человеку все равно, где он ляжет. Мне – не все равно, мне необходимо – рядом с Валей. Рядом. Как людям об этом сказать, пока можешь говорить?
Если земли рядом с Валей мало, пусть будет урна, но рядом с ним.
Сейчас – самое темное время года, дождаться бы 21–23 декабря, когда день начнет прибывать хоть на минуту… Как же зависит человек от природы! Полностью, стопроцентно, даже по житейской логике – иначе и быть не может. Однако наше понимание зависимости человеческой единицы от мироздания не делает мироздание менее равнодушным к его собственной единице. А ко всем? Склонно ли оно сохранить свое собственное прекрасное дитя, человечество, то бишь? Если есть Создатель, Он не может не стремиться сохранить своих детей. А если мироустройство – только механизм поддержания лишь собственной, трансформирующейся, формы? Волновая структура мира и без человека останется волновой, а если волновая его основа – не последняя «инстанция» вещества, значит, какая-то другая. Наличное мироустройство нужно нам; мы же, люди, для него, по-видимому, не очень обязательны. А жаль: человеку очень нелегко проживать свой короткий век, но желать, чтоб после него – хоть всемирный потоп, может только клинически потерявший разум и душу. А, вернее, и таковые исчезновения рода людского не хотят.
Тогда что же такое террорист в XXI  веке? Только тот, кто верует в загробную жизнь? Тот, кто готов пожертвовать (принести жертву) собой, другими, всей землей, и все это принести Богу, к его ногам?
Или Бог ослаб, ослаб перед врагом своим главным? По-моему, философ Лившиц сказал, что не знает, есть ли Бог, но уверен, что Дьявол-то существует. И даже, припоминается, некие конкретности в связи с этим заявлением приводил… Где-то на полках у нас стоит толстый том этого автора, читанный лет 20–25 тому назад…
…Мишка, наевшись петушиной головой, спит рядом, свернувшись в клубок, как, наверное, свернуты бывают детеныши в утробе матери. Так спит крепко, что можно, видимо, встать, и он за тобой, опережая тебя, не рванется с места, как делает это всегда, кроме случаев, когда пообедает как настоящий хищник.
Я сегодня чувствую себя чуть получше вчерашнего. Села бы за компьютер, чего не в силах была делать много дней подряд, но Настя больная дома и хотя большую часть дня проводит вне своей комнаты (там, где телевизор, плита, чайник etc), в кухне, я не могу заставить себя включить компьютер, так как в любой момент она может захотеть лечь и т.д., то есть, когда Настя не болеет, я неделями фактически одна, так как у нее – молодая занятая бурная жизнь. Когда она болеет, я тоже одна. Разговаривать почти не о чем, тем более что девочка эта постоянно общается с мобильником. Если бы я умела рисовать, нарисовала бы блондинку, у которой одно ухо имеет вид мобильника. (Разворчалась я. Но и преувеличения тут нет: мобильник, должно быть, подарен и оплачивается кем-то, во всяком случае, не экономит время Настя, разговаривая по этому телефону. По трубке или с моего аппарата-калеки говорит редко и мало).
Сегодняшняя моя запись – еще и оттого, что ничего полезного сегодня я ни для дома, ни для себя, ни для других не сделала, даже Мишка болтался в «предбаннике» по моему упущению. Вчера – хоть шторы, давно постиранные, повесила да за Ванину машину (очистка стоянки) 320 рублей отдала Владимиру Петровичу, который исполняет общественную роль  сборщика этих денег.
Главное в моей жизни – вне моей жизни. И надежда на лучшее тут – минусовая. Поэтому ни о чем главном и писать не могу. Иллюзорная – «емелькина» связь с Ваней, Наташей, Рамошей – и все. С полярной Москве точкой  земли.
Деньги могут появиться, только если я поеду, как хочет Наташа, в Панаму, а квартира наша московская будет продана. Но в Панаму я не хочу, никак не хочу: причин тысяча, а, главное, не хочу я там умереть – в чужой земле. Пусть уж лучше захлебываться буду слезами от тоски, от болячек, от бессилия, от одиночества. Особенно – после каждого разговора с Натальей: меня по трое суток трясет. Обманом уехала дочь (и внуков увезла!!) почти что на Луну, будучи нищей, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Обманула меня раз и навсегда. Навсегда. Ванина и Рамошина жизнь могла бы быть и более здоровой, и более содержательной здесь, в Москве. Недавно сын Любы Дорофеевой сказал: «Нигде не заработать, если работаешь по-человечески, столько, сколько можно заработать в России».  А он – Ванин ровесник, и Ваня здесь совсем даже не бедствовал. Другое дело, что «сильно расслабился» после смерти деда. Захотел всего и сразу. (А теперь – кинуто все и сразу). И – заболел, так как сил не рассчитал, а совета не сумел расслышать; совета о том, что сил на желаемое скорее всего не хватит. Лучше выучиться, потерпеть без грандиозных заработков, не так уж долго терпеть – 2 года. Теперь эти 2 года прошли уже, совсем по-другому. С болезнью, с серьезными жизненными потерями…

                17.12.04.
Пять дней, будучи три дня дома, Настя не снимает из электронной почты для меня статью Козаровецкого. Он продолжает колотиться по поводу возможного издания нового журнала, а я тут – поставщик промежуточной информации, консультант etc. Насте невдомек, что у меня каждый день – предпоследний, и медлить с ее стороны в общем-то не очень вежливо, а труд для нее этот – не так уж велик (денег на Интернет от меня не берет, видимо, потому, чтобы и не брать никаких обязательств – не тянуть резину, которую сейчас она тянет с легким сердцем). Для меня же достаточно важно более или менее вовремя прочитать материал.
Девочка – человек без обратной связи. Хотя об этой статье мы уже говорили на минувшей неделе (а сегодня – пятница новой недели). В общеобразовательном плане девочка абсолютно нелюбознательна, хотя учится-то делу гуманитарному – писать, так называемой журналистике и художественному мастерству.

                18.12.04.
Советовалась с Козаровецким, спрашивала, можно ли с сайта продать Наташины «картинки» (Так нужны деньги, чтоб Ване на дорогу их переслать). Говорит, на сайт больше денег потратишь, а результат… Говорит, потерпите, мол, немного еще, может, еще будет у нас газета, будет главный редактор, будет приличный заработок. Это он имеет в виду меня. А у меня – все «терпежки» кончились. Может, снова вернутся, пополнятся, но сейчас – плохо очень.
Упорно, чтоб не сглазить, собирает со своей стороны Козаровецкий материалы для желанного издания и авторов потенциальных и реальных. А я зарабатываю мизерные деньги, чтоб издать 50 экземпляров Наташиной книжки, чтоб в Книжную Палату попала. Адски безграмотные попадаются мне рукописи. По 2 недели с утра до ночи сидишь, 100 долл. получаешь. Из четырех две адски безграмотных – это много.

                20.12.04.
Как только посылаешь детям письмо с просьбой ответить более или менее по существу об их возможностях –  примерно — приехать в Москву, начинается долгое ожидание ответа, а потом уже и не ждешь. Так было с Наташей: на посланное с помощью Ларисы письмо прямой ответ дочь «замяла». Теперь больше двух недель я жду ответа о делах и возможностях Вани. Если бы место их пребывания не было так далеко, может, и не чувствовала бы я себя попросту брошенной ими: живут в непреодолимой дали. А я – теоретическая мать и бабушка. Послал «емельку» – и откупился. Позвонила дочь, а не знает, что после ее звонка я вообще перестаю спать и есть, понимая, что, строго говоря, не нужна я ей совсем, только настроение ей порчу своими ответами, поскольку доверия к ней у меня больше совсем нет, хотя спустя 25 лет после первого ее страшного обмана – исчезновения с обоими детьми из Москвы к черту на кулички (без того, чтоб мне об этом сказать), я все еще надеялась возвратить доверие между нами. Расплачиваюсь за первые 25 лет, когда была девочка замечательной, мне казалось, со всех точек зрения замечательной. Но и за то расплачиваюсь, что доверяла на 100% ее самостоятельному характеру. Самостоятельность переросла в отсутствие понимания (всерьез) разницы между свободой и волей-вольницей. А я, дура, допустила слишком много демократии. Надо было найти в себе силы, сделать собственное сверхусилие – «положить поперек скамьи и выдрать розгами», как родителям в критических случаях-то следует делать. Ее дети выросли бы в хорошей среде, Ваня бы (по отъезде) не заразился менингитом, может, и не был бы столь подвержен стрессам – тому, что произошло с ним, когда стал после смерти деда абсолютно своевольным. Ко мне дочь, выходит, не воспитывала внутреннего уважения в своих детях на протяжении всех лет.
Валя Жукова, дочь которой теперь живет с мужем в Англии (рядом! Рядом!), говорит: «Все-таки это – ошибка, крупная ошибка – уезжать в другую страну, детей увозить. Распоряжаться их менталитетом».
Моя единственная дочь… Плюс безденежье. Нищета с обеих сторон – и жизни нет, остались только страдания.

                04.01.05.
30-го похоронили Геню Ярославцева.
31 – Светлана, Рита и я в 12 ночи были у нас. Звонил Ваня.
1-го завтракали втроем, тоже у нас.
2-го – я одна приходила в себя.
31,1, 2, 3 звонили Юлик и Ада Медведевы, Лариса Яркина, Виталик, Катя Короткова, Лина Кайбышева, Лариса Пастушкова, Наташа Можаева, Люба Дорофеева, Оля Жбанова, Саша Горбатов. С Козаровецким несколько раз переговаривались по поводу статьи о Быкове, о новом годе… 3-го приходила Лариса Николаевна Самсонова, продуктов мне привезла. Я испекла для 9-го дня Гени пирожки с мясом и с рыбой (палтус + рис).
3-го вернулась Настя, сейчас 13 часов 45 минут. Настя спит. Видимо, нагулялась. Сегодня четвертое – девятый день у Гени, сейчас поставлю греть пирожки, – Светлана только что позвонила.
* * *
…Козаровецкий вошел в полный раж по поводу нового литературного издания – альманах, журнал, газета («Автограф»), собирает материалы, пакет документов – надеется все-таки, что переговоры с потенциальными владельцами и спонсорами разрешатся благополучно. Я, конечно, не «подкидываю» ему скепсиса на этот счет, чтоб с темпа не сбить; помогаю, чем могу, читаю тексты, произношу какие-то соображения, подкидываю идеи; но надеяться на «хороший конец» не могу. Очень уж знакома подобная волынка, очень уж известны некоторые реакции большинства денежных мешков на общественные затеи в рамках культуры. Сказала ему твердо, что работать, если его затея выгорит, буду. Вот и посмотрим. Позвонила Юре Строилову по «мобиле», оказалось, в Израиле он, вернется 13-го января.
…Наташе отвечаю, что Лида, ее однокашница по  университету, может пожить у нас не дольше трех месяцев.

                10.01.05.
Последний день так называемых «зимних каникул». В «Новостях» НТВ сообщение об акции протеста пенсионеров Химок, перекрывших Ленинградское шоссе; протестуют против замены льгот на «монетизацию льгот», прежде всего – из-за того, что не смогут на городском транспорте ездить, не покупая билетов, которые стали для пенсионера, во-первых, очень дороги, во-вторых — в автобусной  тесноте  это отдельная  нелегкая  работа,  трудная  для  пожилых. Сообщается, что на разблокировании шоссе работает милиция, что старики чуть ли не драку затевают, так как из местных властей никто к ним не вышел больше часа. Расхлебывать ситуацию направился Громов. Какие слова может найти порядочный человек, губернатор области Громов, если действительность страшна для стариков? Даже к знакомым, которых у стариков с каждым часом становится меньше, нельзя будет съездить без полусотни в кармане… А за Государственную награду «Ветеран труда» я получила «надбавку» к пенсии – 200 рублей. О лекарствах – не говорю. Никто о них уже не говорит. Пытаются вспомнить максимум дедовских методов, в частности, носить шерстяную повязку на лбу, проглатывать горошины черного перца, полынные листочки жевать. А где зимой взять полынные листочки?
…В «Новостях» РТР об акции протеста на Ленинградском шоссе – ни звука, не государственное дело – сообщать о протестах против новейшего закона, устрашающего стариков, – они никому, даже на словах, становятся не нужны. Я – из тех, понимающих в макроэкономике, кто был индифферентен ко всем подобным «государственным мероприятиям». Но ведь начисто забыли они о том, что экономика – наука гуманитарная! Что вторая нога  практической макроэкономики – микро—, то бишь самочувствие человека. Меньше меньшего-то – нельзя! Особенно – пока не вымерло наше поколение, созидавшее страну на военных развалинах. Не о ценностях речь – о сугубо материальном: домах, заводах, о портах, нефтеразработках, о книгах, больницах, театральных зданиях… Ходишь мимо яблок, зелени, приличного мяса, мимо рыбы соленой, ставшей для тебя просто декорацией на изобильном прилавке… А леденцы купить – другая проблема: их нет в «булочной», потому что дешевы – 55 руб. кг. Зачем магазину с «дешевкой» возиться, когда полно сладостей по 150–200 и более рублей за килограмм…
…Нельзя купить одну батарейку для будильника: в упаковке – две, плати вдвое, пусть валяется и стареет вторая у тебя в доме… Нельзя купить 100 граммов моченого лечебного перца – плати вчетверо: расфасовано для богатого покупателя, по 400 граммов. А цена килограмма – 130 рублей (была и 400). Противно: лет сорок так копеек не считали в нашем доме (исключая последующее за дефолтом время). …Обуви подходящей у меня три года уже нет. Впервые за всю жизнь. Подходящая слишком дорога. А на рынок в даль далекую ехать – страшно, скользко, хожу в Наташиных ботинках, жду, когда подтает на улице, чтоб не упасть. За так называемой «картой москвича» (кажется, дает право на бесплатный проезд, а в некоторых продуктовых магазинах, правда, неизвестно, каких, – право на 5% скидки) и то боюсь по этой же причине сходить в собес, к тому же в том дворе все перерыто, что-то сносят плюс строят… В булочной на самом выходе выломался кусок тротуарного камня. Два дня назад об эту яму, рядом с которой огромный обломок остался лежать, я сильно запнулась дважды, дважды чуть не упала на входе и выходе.
Москва – те, что в городе – гуляет, стреляет фейерверками все 10 дней подряд, болеет тяжелым гриппом, кашлем, очень странным, хоронит-поминает родных, ломает ноги на скользких улицах и плохо очищенных переходах… Москве – не богатым – трудно живется… А какая жесткая и долгая в своей жесткости заставка на Московском ТВ! Пока она на экране, я звук всегда выключаю. …10 дней экран невероятно забит тем, на чем глаз попросту невозможно остановить. Особенно 1-й, 2-й, 3-й, 6-й каналы. «Культура» и та развлекаловкой, абсолютно пустой, забита почти до отказа. Везде – засилье псевдоюмористов и шоуменов-попсовиков. И фильмы – с кретинским, так сказать, американским юмором. Вот что такое наше министерство культуры и Агентство по культуре с правами покупателя и заказчика программ, которым руководит бывший министр культуры – имени этого циника не хочу называть. Уже и раздаются иные голоса и, случается, резкие очень, а придумщик «культурной революции» плевать на них хотел, чешет свое, поплевывая на все, распространяя вирус цинизма на все телевидение – целиком. «Мыло», «мыло», «мыло», «мыло», «мыльные пузыри»… А тут еще и пропаганда моды на сближение, на соединение искусства с попсой. И модными становятся адепты такого «скрещивания».

…Оглянись, незнакомый прохожий…
…Нас тогда без усмешек встречали…
…Чтоб тебя на земле не теряли,
Постарайся себя не терять.               
* * *
…Разбилась замечательная, купленная Валей, стеклянная макушка для елки. Она жила в нашем доме 45 лет. Мне не хватило роста, чтобы усадить ее, как следует, на елочную верхушку, елка накренилась… Несколько других игрушек того времени осталось, в том числе и стеклянных, хотя при Вале каждый год мы что-нибудь новенькое для елки подкупали, он и сам обязательно приносил. Валины шарики, последнюю его елочную покупку, соединенные по три, на длинных пружинистых «ножках», и посадила я кое-как на макушку елки нынче, благо на прищепках они. Из самых первых забавностей, принесенных в дом Валей, осталась только статуэтка – черненькая пластмассовая ушастая лань-подросток. Люблю я эту игрушку – нежность Валина в ней ко мне с тех пор, когда и копеек у нас было мало, и значения это не имело. И ни у кого я не видела таких статуэток за всю жизнь. И никак я не могла понять, где он ее раздобыл.
…Над головой – опять отбойная машина работает. Соседка звонила – не знаю ли я, какая квартира опять с нарушениями закона так тяжко для окружающих ремонтируется. А я – никогда такого не знаю, знать не хочу, так как  узнавать, как говорится, «без пользы».
…А голова и так кружится и болит. Только графотерапией и остается себя от срыва защищать.

                13.01.05.
Кажется мне, что поняла я, почему Наташа не звонит мне и не пишет на Новый год вот уже второй год подряд, как Ваня уехал. Пока Ваня был здесь, он отмечал Новый год 31-го декабря, и Наталья вынуждена была поздравлять нас, как делают это в России. Теперь Вани здесь нет. А в Панаме «каникулы» начинаются  25 декабря (основная масса людей – католики), затем православное Рождество. А 31-е у них, по-видимому, рядовой день. Ванюша 31-го позвонил, со Светланой поговорил, соболезнуя ей в связи с Гениной кончиной, потом снова со мной. Все-таки мальчик – русский, понимает Россию, Москву; Наталья же истончила свой менталитет. И это, может быть, самое прискорбное для меня. Никогда не думала, что в 25 лет столь замечательная дочь, какой она была, примет решение, допускающее столь принципиальное отчуждение от своих корней; в Новый год – поздравлять – не поздравлять – мелочь, казалось бы… А какой был ответ, когда больше недели ожидая «новогоднего» звонка, я не выдержала, позвонила сама? Спросила – что ж, мол, не позвоните? Ответ был: «Денег нет». Денег, конечно, нет. Но… комментировать тут можно долго. В том числе – каков у нее новый муж. Бросили мать, бабушку, тещу – и пусть, что бросили. Конечно, Наталья – и мать, и отец мальчишкам, конечно, три мужика в доме, где одна женщина. …Только и спасение, может быть, что зимы там нет и никто никому ничем не обязан, если построже на вещи посмотреть. Свобода… Свобода… И от культуры российской, и от матери в общем-то тоже.
–Получилось, что, когда был тяжко болен отец, ты Хавьера в Москву привезла ублажать?
–А ты хотела, чтобы я сидела рядом и слезы проливала?
И весь этот диалог в течение 3-минутного разговора по телефону Панама-Москва. Более или менее продолжительных разговоров дома за три месяца так и не состоялось.
А теперь, когда я отказалась ехать в Панаму (мол, приезжай, я за тобой поухаживаю, говорит дочь) в третий или в четвертый раз, уже и слов не искала деликатных, правду сказала – в Москве хочу умереть, ответ каким был:
– Ну, и умирай в Москве.
У меня на ее Панаму аллергия.
– Нет у тебя никакой аллергии.
Тоже ответ.
Еще при Ване, когда после больницы визу он к матери с таким трудом оформлял, а я надеялась, что он через несколько месяцев вернется, она заговорила, чтоб я (совершенно никчемная физически и страшно перенапряженная морально) приехала в Панаму. Ирина Пичугина с моих слов говорила (надеюсь) Наталье, что не по силам мне это. Но дочери, выходит, не важно, что не хочу я Панамы. Не хочу. Ни физически, ни сердцем, ни головой – без здоровья, с плохими глазами, без языка, без рукописей, книг, без старых знакомых, хоть их и остается все меньше и меньше, без тяжелой для старости, но родной Москвы. Без Валиной могилы, наконец.
…И без угла на своем диване, где я сижу многие часы, глядя на стенки с картинками Натальи и Вани, на фотографии – внуков, дочери, мужа, где пишу, подложив картонку, всякую всячину, где читаю и правлю чужие рукописи, чтоб собрать малую толику денег – на собственные похороны, на издание мизерными тиражами Валиных, моей, да и Натальиной книжек. Хочется и Натальину книжку успеть, пока в здравом уме, издать. На русском издать ее книжку, отправить в Книжную Палату, в библиотеку и библиографический отдел ЦДЛ. Сама она, видимо, не сделает этого уже никогда. …Более того, невозможно не думать о судьбе домашнего главного богатства – рукописей Валиных, фотографий, документов, книг, разумеется, картотек etc…
Все это, скорее всего, после меня будет распылено. Так пусть поживет хотя бы при мне все это. А еще… Может,  действительно удастся и «Автограф» издавать. Козаровецкий ведь почему-то надеется…
…Прислала Наташа 100 долларов.
…Прислала еще и 50 долларов на уборку – договорилась с Настей, что она организует это дело, не понимая, что реальность от этой иллюзии далека. Деньги лежат в бывшем дедовом бумажнике – пока для Вани; но, может, не хватит моих на Наташину книгу, тогда уйдут в типографию.

                15.01.05.
Второй день не справляюсь с собой по-новой: плачется и плачется. Когда что-то сильно болит, с никудышним состоянием духа бороться уже нет средств: малодушие, точнее, слабодушие одолевает. Вчера хоть елку разобрала – часа два трудилась, хотя дело это прежде было на 10–20 минут. Спина начала буквально изнемогать. Нынче нестерпимо болит все – от шеи до поясницы. И – приступ непреодолимой лени. Ничем не могу заставить себя заняться. Спасительным в таких случаях могло бы стать чтение. Но теперь, оберегая глаза, стараюсь на чтении экономить. …Заканчиваются капсулы «Окулиста», то бишь черники, которые еще Геня мне купил в какой-то дальней, единственной, имеющей это средство, аптеке. Сама я разыскивала телефон и адрес этой аптеки, но поскольку добраться до нее Геня решил сам, отдала  все бумажки с координатами ему. Теперь Генин стол, говорит Сеня, совершенно гол: Светлана убрала с него все по-своему; мы с Сеней вряд ли сможем без Светланы что-либо найти, даже последнюю Генину рукопись – о сонете, которую мы с ним собирались совместными усилиями в подходящее для того издание пристроить. Тут примерно та же история – дала я Гене «Пушкинский альманах» с координатами не только журнала для школ, выпустившего этот альманах вместо своего очередного номера, но и координаты других «школьных» образовательных изданий. Гене предстояло с ними «только» созвониться, поговорить; он с неделю не мог себя заставить сделать это – «будто собираюсь я им себя как автора навязывать»…

                16.01.05.
Третьи сутки, как говорится, руки ни к чему не лежат. Совсем. Решила – уткнусь бездумно в телевизор. Включила его в 14 часов – новости. В Дагестане почти сутки пытались выкурить из частного дома засевших там незаконно вооруженных людей, говорят, готовивших теракт, подобный Беслану. Кончилось тем, что пришлось дом сравнивать с землей с помощью танка. Далее – о «звездах» мировой эстрады, два часа певших в пользу потерпевших цунами на Мадагаскаре, на юго-востоке Азии, Индии… Далее – о новом витке конфликта арабы–израильтяне.
Включу, если не запамятую, в 17.15   – Л. Рохлин «Исповедь генерала»; в 16.55 – «Своя игра»; в 20, если не затоскую совсем уж от кликушеской интонации ведущего, – «Момент истины». С действительным интересом вообще нечего смотреть. Охлократией захвачены все каналы, в том числе и «Культура», теперь уже процентов на 80–90.

                21.01.05.
На дворе – метель, ветер до 20 м/сек, выйти при этом мне – невозможно и нельзя: риск поскользнуться, простудиться etc – большой, а рисковать мне уже противопоказано. «Не нравится» что-то мне и Мишка, вялый, не укладывается днем под бок, нашла его на батарее в Ваниной комнате.
Юра, обещавший на неделе позвонить, чтобы приехать и упорядочить верстку Наташиной книги, молчит. Обязательнейший Юра (в течение нескольких лет, пока работал с «Автографом» и Валей) утратил в отношении меня это свое качество. Жизнь насыщена у молодого человека, а те, кто помогал когда-то вставать на ноги, обезножили, и некуда, думает молодой человек, некуда, будучи под горкой, пожилому человеку торопиться. Не понимает молодость, что пожилой, зная, что времени остается мало, хочет еще успеть сделать что-то, для себя важное, и не только для себя. И боится опоздать. И ждать у него нет прежних сил и прежнего запаса времени. Огорчаюсь Юриной необязательностью. И ни к чему другому руки не хотят прикладываться. Дней остается все меньше, деятельного в дне – все меньше. А сон – ночь – все хуже, прерывистый и неизменно тревожный.

                22.01.05.
Чем объяснить полное отсутствие «обратной связи» в таком, очень характерном для Насти, случае. Вчера в 11-м часу, к ночи, я исправляла ее текст-описание «начинки» Дома-музея Горького, который сдается в качестве экзаменационного (зимняя сессия 3-го курса). Сегодня она уходила, когда я еще не вставала с постели. Часов в 10 утра. Сейчас, в 14 часов пополудни, вернулась. Открыла дверь своим ключом, как обычно, молча. Чтобы прерывать молчание, я  теперь спрашиваю, когда слышу тихо открываемую дверь в квартиру: «Кто там?». Кроме слов: «Это – я, Настя», если я не заговорю, не произнесет ни слова.
…Когда она набила исправленный текст молчком и удалилась вчера в ванную, я, понимая ее беспокойство в связи с тем, что текста маловато, добавила две–три фразы, которые могли его удлинить. Оставила на ее столе записку, мол, можно их набрать отдельно и приклеить хвостик к чистовику. В ответ, как видим, – молчание. Не пойму, то ли стесняется побеспокоить меня без крайней нужды, то ли так относится к взрослым, то ли от неудач, но сдвигов самообучения нет. Хотя я знакомлю ее со всеми, кто приходит в дом, зову при этом к общему столу, так сказать, показывая примером варианты общения людей, живущих под одной крышей.
…С мобильником она не расстается, разговаривает по телефону очень часто и подолгу, девочку можно прямо-таки рисовать с ухом, превратившимся в мобильник; на все просьбы ее она получает ответ «да, конечно». Только после того, как она уезжала в Египет больше, чем на 10 дней, я попросила не увозить с собой ключи от дома, объяснив, что мой основной ключ искривлен и мы не сможем по нему сделать новые ключи, если в дальней поездке  она Ванины ключи (теперь они у Насти) потеряет. Единственное «нет», которое девочка от меня слышит, когда сообщает, что из Москвы уезжает не на один день в другое место. …Не обижаюсь я на нее, учить не пытаюсь, но недоумение в каждом отдельном случае остается, закрепляется постепенно, отстаиваясь в понимание того, что ждать тут иного не приходится, хотя некоторое время назад при очень плохом самочувствии, при обострении нездоровья, когда три дня прошли в полном безмолвии, будто ты – мебель, я произнесла: «Настя, вы хоть бы разок спросили – может, что нужно». В ответ – молчание… Правда, через пару дней был куплен раствор для прочистки труб в кухне, в ванной, который покупался недели две, хотя магазин – на остановке близ дома. Несколько раз поначалу (полтора года, год назад) я говорила девочке: мол, не бойтесь что-нибудь неправильно купить, если прихватите что-то для меня из продуктов, покупая себе. Мол, все, что купите, будет хорошо (выходить мне трудно и носить крайне тяжело)…
Ни разу не принесла Настя никакой еды из магазина по собственной инициативе. Правда, если приготовит, скажем, винегрет, предлагает. Но ведь и я делаю не иначе… Очень закрытая девочка, обращается за советами, когда печет: какое платье надеть в важном для нее случае, как заполнить трудовую книжку, чтоб стаж не потерять, вот… очередной текст прочитать-поправить… Смешно в общем-то, но за полтора года ни разу Мишкин «туалет» не сбросила в унитаз, даже если это случается на ночь, когда я уже выключила свет, а Настя еще бодрствует, ходит, заходит перед сном и в это место. Редко такое с Мишкой бывает, но я, как  чувствую, встаю, чтоб на всю ночь «труды» Мишкины не оставались.
…Разворчалась я здесь не на шутку, может, обиделась? Нет, не обиделась – принимаю сеанс графотерапии.
…Сегодня – удар электромагнитной бури. Юра не звонит… Борюсь с текущими трудностями своей теперешней жизни, так как у Насти сессия, не обращаюсь к ней по поводу наличия электронной почты, хотя за две с лишним недели она наверняка для себя в Интернет не раз заходила, а я… так жду из Панамы письмишка.

                06.02.05.
4-го миновали 40 дней, как умер Геня. Что сделала я для него? Вела несколько раз переговоры по поводу публикаций двух его последних текстов – о сонете, о конкурсе учеников лицея, где Геня «вел» историю мировой культуры, и других лицеистов Юго-Запада Москвы с Ольгой Вениаминовной из Министерства образования. К 40-му дню малая (меньшая) публикация состоялась, и это хорошо… Напекла пирожков с картошкой и лимонный пирог; тем, кто приходил помянуть, выпечка моя понравилась.
…Две недели редактировала невероятно безграмотную (как не русскоговорящий писал) книгу, смысл которой – дополнить устав для пехотинца. По семь слов в родительном падеже подряд, глаголов словно не хватает в русском – одни отглагольные существительные, сугубо военного обихода слова и те с ужасными ошибками, вроде «артилерия» etc, «является», «осуществляется» едва ли не в каждой фразе… Рита говорит: «Как, выходит, у тебя еще голова работает!». Заставила ее стучать по дереву. Зарабатываю, чтоб хотя бы в 50 экземплярах (для Книжной палаты, для библиотеки ЦДЛ и СП) издать сборник Наташиных рассказов, который Валя еще в 98-м году сверстал. Там 8 рассказов и 9 ее же картинок. И – легонькие пометки карандашом Генины. Он тогда книжку эту прочитал тщательно, хвалил, удивлялся даже, как хороша Наташина проза. Надеюсь, что Лариса Николаевна поможет мне добраться до издателя, с которым в принципе я об этом договорилась.
…Мишка завел манеру пить воду из вазы на столе, где уже почти год стоят прутики вербы; вазу я постоянно мою, и вода там всегда – дней по 5–7 стоит, не дольше, но и немало; у Мишки же – всегда свежая вода; нет, он демонстративно забирается на стол в моей комнате, где рукописи, а между папками эта ваза… Приходится воду доливать в нее, чтобы не перевернулась,  опустошаемая, от его настырности.
…Наташа звонила последний раз 28 декабря. Поневоле подумаешь: Рождество, каникулы, карнавал, разгар лета, трое мужчин в доме, работа… Про мать некогда вспомнить. А у меня январь был очень тяжел (имеется в виду здоровье), на улицу выходила только в оттепель – за ноги боюсь: вокруг (знакомые) ноги ломают, а мне этого никак нельзя. Если бы не Лариса Николаевна Самсонова, мне бы и поесть не всегда было что… Хорошо, что сообразила я купить себе наперед молоко в порошке. Хвалю себя за это, так как Настя неделями забывает даже то, что, походя, на остановке, можно купить. О другом, от тяжелом, я и не прошу ее вовсе. Скучно мне это делать, так как заведомо знаешь, что ручки (писать) или лекарство (ларек в «Молодежном») Настя будет неделями покупать.
На сегодня – хватит, рука болит, плечо и «хребет» – тоже, хорошо  хоть голова не кружится.
…Мишка спит: передними ногами держит задние, прижимает к себе – кусочек плотный, как в утробе матери.
Без четверти 14 часов, Настя проснулась.

                15.02.05.
Заболел Мишка, похоже, нашел что-то на полу, слопал; с другой стороны, может, сухая еда – не его, не та, что обычно я припасаю, – для кастрированных котов. Обычный пакет «Кити–Кэт», может, ему не по желудку. Мишку рвет, у него – понос. Прямо-таки страдание, устраивается то на одну, то на другую батарею. Чувствует, что я пытаюсь ему помочь, но не знаю, как… Однажды он сжевал «дождинку» – длинную «серебряную» нить, упавшую на пол с елки. Когда я поняла, что он может такое натворить? Только потому, что было в его «туалетной коробке». Трое суток подряд по частям эта нить из него выходила. Ничего животина, кроме нашей квартиры, не видел, а обувь пришедших с улицы облизывает всегда. Так могут и глисты появиться, и все, что угодно. А жалко-то его как. И – страшно, так как до ветеринара я с ним вряд ли добреду. Хоть бы снова пронесло.
…У Л.Н. Самсоновой снова была семейная ссора. Зять ее на много часов отключил телефон (сам может пользоваться мобильником), заявил, что она украла у него векселей на 300 тысяч долларов. Она ищет возможность разменять квартиру, чтоб отделиться от детей (так как жить они ей не дают), им же это не нравится. Она собирает по чиновничьим конторам нужные для размена бумаги, они находят их, прячут от нее, она ищет бумаги у них, ее обвиняют в воровстве… денег. По второму кругу бегает человек по конторам… Я, честно говоря, выхода из ситуации не нахожу.
…Мишку опять рвет, уже одним желудочным соком. Что же он проглотил?
…Как бездарно проживаю я драгоценные дни.
По телевизору очень много болтовни о поддержке культуры – издательской тоже. А Козаровецкий никак не дождется встречи, решающей судьбу литературного журнала и газеты «Автограф». «Портфель» наш заполняется хорошими материалами о Пушкине и его наследии; как правило, авторы их ушли далеко за границы «официальной пушкинистики», хотя каждый из них учитывает (и называет) ее достижения, крупицами рассыпанные в академических публикациях. Наши авторы – Лацис, Барков, Петраков, Будыко. Сайтанов и другие – не зашорены концепциями начала века. Не страдают и очень своеобразной (по нынешним временам) стилистикой «на котурнах», работают всерьез, но без придыханий, таких неприятных в XXI веке и отдающих в общем-то дурным вкусом.

                16.02.05.
У Ларисы Николаевны опять, видимо, отключен телефон. Очень долго было «занято», то есть, как день назад, когда бюро ремонта подтвердило – «снята трубка». Отключает телефон ее зять, отключает на много часов, поскольку сам может пользоваться мобильником. И на деле ничего в этом семейном раздоре изменить нельзя. Собирает она бумажки, чтобы обменять свою часть квартиры, уехать от взрослых детей и, выходит, от внучки.
…Пресеклась моя «энергия» в том, чтобы посылать Наташе по «емельке» свои записки, условно для себя называемые мной «О доме», о матери, отце, бабушке, о тете Вале, о том, как случалось до войны, после войны… Голову будто выключили, интенцию будто зажали. А все – после разговора по телефону с Наташей, когда я, в энный раз пытаясь объяснить свой отказ ехать в Панаму, от слабости, нездоровья, от боли в плече–руке,  а, главное, от острой нехватки телефонного времени напрямик сказала: «В Москве хочу умереть». И в ответ получила: «Ну и умирай в Москве».
…Ночью послала дочери извинения (а за что?) за свою прямоту, за то, что назвала вслух обиды, те из них, которые не проходят, не забываются, как ни настраивай себя на философский лад. Ведь не в гости же я туда поеду – с этим вовсе не справлюсь. А буду понимать, что там придется навсегда оставаться, а «там» – навсегда – не хочу. Не хочу.
…За паспортом и то надо сто раз сбегать: а перевод пенсии туда – тоже ведь надо оформлять… Хоть и тяжко одиночество, но пусть уж я останусь здесь, с Валей рядом, в Москве, в России: закордонье мне «против всей жизни». Не поддается тут мой организм даже на мои собственные уговоры.
…С Мишкой никак «не договоримся»: все время, отболев, канючит, требует, устраивая шумные демонстрации, требует еды, своей любимой, диетической; а из простого пакета кошачьей еды брать ничего не хочет. Но у меня припас его деликатеса кончился. Специально ради удовольствия кота я в непогоду выходить не могу. Непогода нынче серьезная, все занесено снегом, вьюгой; кот сердится, жует что-то, что засоряет его желудок, – с пола, со стен…
Никогда не было таких проблем с нашим первым, сиамским, котом. Правда, того мы взяли взрослым. Но ведь и этому уже – ровно два года, как Ваня только что не слепым в дом его принес.
…Настя вчера купила мне 1 кг муки, 2 плитки шоколада, Мише – «Кити-кэт».

                17.02.05.
Месяц каждый день думаю о том, что надо отвезти Наташину книжку в типографию. Но дороги столь заснежены и скользки, что боюсь тронуться из дома даже в булочную. К издателям же ехать надо с тремя пересадками, а от метро идти с полкилометра, если не больше, по Воздвиженке. Две книжки очень трудных я им отредактировала, т.е. деньги мои там есть, т.е. львиную долю за напечатанье Наташиной книжки я уже заплатила, а в типографскую работу дискеты и оригинал-макет все никак не отдам. Неужели ждать, пока растает? Ждать самое себя, чтоб сделать в общем-то ерундовое дело – довезти до места назначения очень важное для самой себя. Трусиха малодушная. Но ведь и рисковать ногами еще страшней в моем-то положении. Господи, как я сама себе не нравлюсь такая, как теперь. А все равно – надо задвинуть весь внутренний раскардаш подальше, смирить себя, ждать возможности выйти на улицу и предпринять неблизкий деловой вояж. Ждать, ждать. Претерпевать себя.
…Мишка опять устраивает скандалы-погромы, если не понесешься в ту же секунду, как он начнет мяукать, требовать еды, исполнять его волю. Пытаюсь учить его некоторому терпению, словами, реакцией «безразличия», но он настаивает очень последовательно, гремя всем, что есть на полках и на столе, сбрасывая ручки, лекарства, бумажки на пол, забираясь повыше – на телевизор, на полку, где фотографии, безделушки, будильник, расшвыривая мелкие предметы. Прямо-таки, как ребенок, который, чтоб добиться своего, распластывается на полу и бьет ногами. И занятно, и утомительно. Стал много лопать, после еды – много спать. Может, зима на кота так действует. Спать стал много в самых разных местах, только когда соскучится, приходит «под бок». Очень ценит к тебе свое расположение. Но и благодарность его, привязанность к тебе тоже чувствительна. И – доверие. Доверие к человеку домашнего животного – вещь, не перестающая удивлять, изумлять, не может человек не оправдывать это доверие. …До сих пор оговариваюсь, случается, называя Мишку «Ваня». Ваня принес кошачьего младенца в дом. Мишка – Ванин кот. Иначе я и не считаю.

                18.02.05.
Ничего не получается из моей графотерапии – видимо, цель неверно обозначена или самолечение такое – вообще несостоятельно. Получаются простенькие попытки отвлечься от неразрешимых проблем, убить время записыванием ни к чему не обязывающих слов, не предназначенных даже себе: перечитывать-то не хочется. И совсем уж без смысла водить ручкой не хочется, ничего не хочется. Хоть бы зима отошла.
Приличный «шарик» и то в доме отсутствует. Купленные в ларьке плохо пишут, в магазин идти – духу нет. Вот угораздило заразиться панической боязнью на нечищеных скользких дорожках и лестницах ногу сломать: под ногами плохо вижу, на что наступаю, не пойму, около входа в булочную за вывороченный из поверхности тротуара огромный камень дважды сильно запнулась, за тележку держалась и удержалась. Но по Москве с моей тележкой не поедешь, никак.

                05.03.05.
Вчера ходила в магазин со своей коляской, так как закончилась практически всякая еда. Видать, все-таки простудилась, хотя пыталась беречься, с утра еще не так чувствовалось, что простужена. Сейчас – и нос, и голова болит, и снова кашель и чох непрерывный. Пытаюсь лечиться.

                06.03.05.
Странная пошла жизнь. У Насти в конторе и где-то еще 8 марта началось с 4-го. Она пришла глубоко ночью, ткнула в вазу букет. Утром я увидела полностью поникшие розы. Больше полдня «отмачивала» их в ванне с холодной водой. «Отмочила» – все-таки торчат – живые. Настя не обратила внимания. Вчера принесла еще цветы, спросила вазу. Сегодня утром тюльпаны повисли мягкими плетями (а ведь они такие неприхотливые), пришлось приводить их в чувство. Тюльпаны встрепенулись, встали. …Больше года загибался у Насти подаренный ее молодым человеком экзотический, пышный поначалу, огромный цветок в большущем горшке. Чах и чах. Когда осталось полтора зеленых росточка, я решила – хуже не будет, вынула его из земли, отмывала очень долго корень, посадила во вновь купленную землю. Хоть бы не сглазить: сейчас вышел уже четвертый новый листок. Кто-то из моих знакомых недавно разглядывал горшочек, куда цветок пересажен (я оставила на нем маленькую наклейку, с которой он был принесен; выясняется теперь – в комплекте с цветком; мне было сказано: «Горшочек запасной на всякий случай»), вчитался в очень мелкую надпись на этой наклейке. Оказалось, что цветок этот надо было пересаживать сразу: сразу в новую землю, но почему тогда при пышном растении в огромном горшке для пересадки прикладывается горшочек в 4 раза меньший диаметром? Да и Настя не вчиталась в эту наклейку. Надо сказать ей, что ли: если принимаешь и любишь цветы, надо к ним побольше «брежности» проявлять.
Разворчалась, так как ни на что не способна – простуда все хуже. Из глаз, из носа льет, чихается непрерывно – Мишка пугается, отскакивает – не привык к тому, что человек не только может кашлять, но и чихать, неожиданно и громко.
…Столько раз я сунутые кое-как в вазу Настины цветы от ненормально быстрого увядания спасала. Надо сказать: цветы ведь любить надо еще и делом – помогать им цвести.

                11.03.05.
Люба Дорофеева рассказала мне байку, какую она отследила в Интернете. Молодая особа, Надеждой назвавшаяся, на «чате» вывесила свой портрет, предлагая со своей стороны сексуальную услугу за 100 долларов.
Получила ответ:
–Как ты можешь желать за себя 100 долларов, если у тебя такой задрипанный холодильник? (Портрет девушки, действительно, был на фоне какого-то холодильника). Доисторический «Север», копеечный, а ты хочешь сегодняшних денег? – возмутился первый, кто  откликнулся на предложение Надежды, – Юрий.   
–Никакой это не «Север», – подключился к переписке Аркадий. – Это «Саратов», у него точно такой же вид, как у «Саратова». У меня был «Саратов», я очень хорошо его помню.
–Никакой это не «Север» и не «Саратов», рассмотрите хорошенько верх холодильника – это «ЗИЛ», разве не видно, что верх у него овальный? Тупые вы оба, не видите ничего, – обиделась девушка. – Это долговечный, надежный, замечательный холодильник. Редко кому доставался «ЗИЛ».
–Юрий, Аркадий, народ, был я у Надежды. 100 долларов заплатил, только никакого холодильника у нее нет. Никакого – ни «Саратова», ни «Севера», ни «ЗИЛа». Никакого совсем. Фотографировалась Надежда в соседской квартире.
 
                15.03.05.
Как будто пытаюсь избавиться от состояния «ступора». Но не выходит. Никакое занятие не занимает, потому что все они – механические отвлекатели. Хоть бы таять начало на дворе, чтобы могла бы я хотя за шкирку вытащить себя на улицу. Пока боюсь, до неприличия: боюсь выйти, поскользнуться. Еще одна «мания» появилась – боюсь ноги переломать. Голова пуста или, наоборот, переполнена. Записывать ничего не хочется. А ведь этот труд – прилично что-либо записать–написать – я любила всегда.

                16.03.05.
Никак не приловчусь к ручке. Сейчас у меня их с десяток: новый знакомый Саркис Тарусов, чьи книжки для детей я редактирую (уже три), благодетельствует меня, принося то чай хороший, то торт, то дискеты, то вот ручки. Гелиевая опустошилась, остальные… И сама я виновата, просила самые простые, тоненькие корпусом, «лишь бы потемнее писали». Но, видимо, все «тоненькие», на которых написано, скажем, «сделано в Италии» или «Proff», теперь чаще всего – контрафактная продукция. Нормальному, честному производству трудно в стране развиваться, особенно начинаться, вот и захватывают рынок молодые волки, которым на всех, на все, на вся наплевать, лишь бы самим наживаться, нажиться, заматереть.
Всю эту «мелочевку» выкладываю я тут сегодня, пытаясь отвлечься от приступа – спазм начался в макушке, распространяется по шее, плечам, по хребту. В темечке – нехорошо, аж ужас.
* * *
Господи! Позвонила Валентина – мать любимой внучки Маргариты Ивановны. Маргарита – такой мой дружок, помощник во всем, в работе, в жизни – Маргарита Малова умерла.
 
                17.03.05.
В 9.20 утра по дороге от Жаворонков (по Минскому шоссе) к Москве, сообщается в новостных программах, произошло покушение на кортеж Чубайса.
Любимое словосочетание Чубайса и всей этой когорты: «Ровно наоборот».

                18.03.05.
В словаре АН СССР:
раздражение – состояние возбуждения, взволнованности, чувство острого недовольства, досады, злости, реакция живой клетки на внешнее воздействие.
Раздражитель – то, что в организме вызывает раздражение.
Ровно – в значении частицы «точно», «как раз», «совершенно».
В значении союза – «словно», «как будто».
У Даля:
 ровно – точь в точь, ни больше, ни меньше; точно, будто бы, как бы, видится, сдается, словно. Должно быть, надо быть.
У Даля — «наоборот»: навыворот, задом наперед, изнанкою вверх, превратно, обратно, напротив.
Опако – говорить на опокишь – напротив, спорно, наоборот, опакушить, опакостить, навыворот.
Опачный – перекорный.
Опакий – наоборот.
Лат.: опак – непрозрачный (глина).
Ровно на-опокишь – (пакость)
Наопако = опако= напако.

…Вот  уж правда — что в народе, то в природе.
 
Выражение «ровно наоборот» вдруг стали употреблять примерно с середины 90-х годов прошлого века. За предыдущие свои шестьдесят с лишним лет не слышала я этого словосочетания ни разу. Примерно в эти же 90-е годы в устной речи очень многих людей, разных по возрасту, появилось много режущих слух сочетаний,  таких, как: «со мной случилось «как бы» то-то и то-то; я «по жизни» такой-то и такой-то, «по-любому»,  идея  о  том), не говорю уж о «пипл схавает». Но даже это отвратительное «пипл схавает» не действует на мой организм так раздражающе, как выражение «ровно наоборот». Вчера, комментируя покушение на свою персону, его употребил г-н Чубайс.
К  Чубайсу отношусь я без столь «модной» нынче античубайсовской нелюбви. Считаю его зависшим в молодой бесчувственности по отношению к другим, хотя годы идут, закосневшим в умозрительности, неспособным к самообучению, к самокоррекции. При внешней эмоциональности, даже импульсивности, уверена, что человек этот системно-холоден внутренне; петербургскую столичность, в основном, чиновно-сановную, как ни крути, всегда отличала от столичности Москвы некая промозглость, отсутствие чувства жизни во множестве ее подробностей. Говорю о доминанте, не об исключениях. Отсюда отношение к стране, как к автоматизированному предприятию, а к людям – как к материалу, из коего изготовляется продукт.
В Чубайса стреляли. Легко пострадал один из охранников. Кое-кто из политиков считает, что покушение инспирировано: механизм пиара, мол, очевиден.
Чубайс, ничуть не  взъерошенный, через 2–3  часа заявляет, что «ровно наоборот» будет проводить реформу энергетики с удвоенной силой, с удвоенной последовательностью.
Вроде и прав г-н Чубайс: в масштабе государства и надо так поступать. Другое дело, что целое поколение – отцовское для поколения Чубайса – уже  годами платит и до конца своего будет  платить за будущее маловероятное  снижение цен на свет, тепло etc – из своего нищего кармана. Баланс наступит, может быть, когда отцы реформы РАО ЕЭС сами станут прадедами. Всем, кто связан с этой монополией, реформа явно выгодна; их – несколько десятков тысяч человек. Расплачиваются же учителя, врачи, ученые, образованный люд, коих и так уже нищета отбросила тоже в системную деградацию. Даже лучшие мальчики и девочки («умники» и «умницы») в пяти русских словосочетаниях делают самое малое по 2–3 ошибки, что еще в поколении Чубайса было  немыслимо. В пяти фразах – очень коротких – 5, 4, 3 ошибки! Лучшие из десятиклассников, претенденты на внеконкурсное поступление в «самый престижный ВУЗ страны».
…Выражение «ровно наоборот» часто употребляют и Немцов, и Кириенко, и некоторые «деятели культуры», и журналисты, склонные тараторить, чтоб не сказать с «ультра» – с очень жестких, так называемых правых абстрактно-либеральных позиций. «Сверхчеловек» «справа» словно метит себя словосочетанием «ровно наоборот».
…Но русскому, славянскому «наоборот» со множеством родственных, уточняющих значений, в том же ряду, еще  раз повторю, сопутствовало и слово наопако – опакий – опако – пакостить – пакость.
Языковая генетическая память, мне кажется, срабатывает в человеке, когда он слышит это «ровно наоборот». Не слишком ли занесло меня, словесника? Но почему же тогда дальше–больше этот словесный оборот раздражителем становится для меня?
Валя был внимателен к этого сорта либералам, говорил, что в каждом из «меченых», несмотря на их внешнюю образованность, гуманитарного знания и чувства не хватает, недостает: «Экономика – гуманитарная наука. А они – «чистые» менеджеры, сетевики, постпостмодерн, где все едино (добро  и  зло), и от этого холодно».

                20.03.05.
Любопытно: девицы, ведущие программу «Школа злословия», верно подметили, разговаривая о режиссере фильма «Ночной дозор», что его работа эта есть проявление чисто западного постмодернизма, фактически уравнивающего мистику, абстракцию, хаос, жизнь, добро и зло. Все есть. Все, и все – равноценный материал для художника. Иерархии в искусстве не существует. Слова были другие у Авдотьи и Татьяны, но смысл их я уловила так. И подумала, что они тут правы.
…Но додумывать они все-таки не умеют. Просили назвать Бекмашбетова кого-нибудь из политиков, кто ему так или иначе интересен. Он назвал Чубайса. Они ему в ответ: мол, отвечая на предыдущие вопросы, их собеседник лукавил. А вот сейчас правду сказал. И тут подумалось: либо действительно не видят связи со всей предыдущей беседой, либо лукавят, переваливая с больной головы на здоровую, либо, увидев связь, испугались, что зритель также уловит эту связь: между «обаянием» для ума крутого постмодерна в искусстве и «обаянием» для ума крутого постмодерна в политике. А что для жизни?
… «Ровно наоборот».
* * *
Сегодня – девятый день у Маргариты. Зажгла свечу.

                21.03.05.
Сегодня зажгла свечу – не схватываешь умом: Вали нет уже 4 года. Прошли они, как во сне. Понять, что нет (чтобы сказать себе: поняла), невозможно. 18, 19, 20-го 2001-го я спала поперек его тахты, подставив кресло, у него в ногах. Он сказал в один из этих дней:
–Ты думала, что мы с тобой будем жить вечно?
Видимо, готовил меня к тому, что с ним произойдет. Но я, полная дура, совсем не допускала такого, не понимала и 21-го была оглушена: так Валя держался; хотя – накануне приехали сразу два врача (вызывала лечащего) – прыгала «свечами» температура. Температурное состояние Валя записывал сам – следы этого остались в компьютере – распечатывали для врачей.
…Искусство, по-моему,  – живая приверженность к живому (тепло), а не забавы осколочного структурирования на «основах» хаоса (холод).

                22.03.05.
Вчера, имея в виду Валину «слабость» – пирожки, испекла пирожки с яйцами и рисом. (Ничего другого, чтоб сделать другую начинку, в доме не было). Хорошо, что есть у меня привычка иметь в хозяйстве хотя бы немного муки.
И все-таки, хоть и терпимо получилось, но и тесто, и начинка последние годы стали гораздо хуже у меня выходить. Видимо, и  настроение, и руки не те, настолько, что забыты элементарные навыки и само «чувство» теста и выпечки.
…Приоткрываю чуть-чуть балконную дверь, Мишка – лапой, лапой, всем корпусом расширяет щель, протискивается на балкон, там – снег глубокий, он обнюхивает его, ест, возится увлеченно, приходится вытаскивать его оттуда, натягивать на него жилетку (снятую с Ваниной игрушечной обезьянки). Почему-то Мишка жилетку воспринимает настороженно, становится робким, заваливается на бок, смиренно ждет, когда одевание закончится; потом обживается в ней, начинает носиться по квартире, запрыгивать на все любимые свои высокие точки в квартире, ходить по столу etc… Потом усаживается рядом. (Господи, хоть бы кончилась, наконец, зима. Ночью – до -15.) И тихо, с раздирающим твою человеческую душу смирением, начинает облизывать твою руку, преданно смотреть в глаза, вытягивать шею, чтоб под мордочкой ее гладили и почесывали. Если у тебя на коленях тетрадь, будет потихоньку, но упорно подтягивать свое тельце, укладываясь на тетради, захватывать лапами твою руку, пряча при этом когти, – и это единственная ситуация, когда прячутся когти, и ты вдруг понимаешь: кот зарабатывает право избавиться от жилетки.
Сняла я жилетку; Мишка моется – моется, все то время, пока записываю я строчки на этой странице, никуда не уходит, располагаясь на тетради, которую, чтоб вытянуть из-под него аккуратно, я рядышком положила такую же другую (первую часть Рамошиной тетради, которую я отделила, вынув исписанные листы из коричневой обложки, зашив в белой).
Когда мы с Мишкой «ссоримся», и он не сразу приходит, чтоб «расположиться ко сну» на мой диван, я не могу долго уснуть, хотя его пять килограммов тяжелы для моих ног. А он, дряньчужка, ждет, когда я поднимусь, начну в темноте бродить по квартире: «Мишка, Миша». Поброжу, улягусь, через две–три минуты кот вылезает из какого-то неведомого мне угла, заскакивает на диван, укладывается в ногах, в одной и той же позе.
…Мишка умял петушиную голову, поцеплялся за меня так и сяк, пока я была в кухне, улегся теперь на белую Рамошину тетрадь, играет хвостиком лески, которой тетрадь сшита. Без человека кот не может совсем… А вот сейчас – улегся на швейную машинку, благо шкаф у ножной машинки высокий и стоит она у окна, и вникает – что делается на улице.
Настя дома, долго спала, похоже, приболела, не видно–не слышно. Вчера (был понедельник, но она тоже была дома, выходила в аптеку. Купила и мне кое-что из лекарств) ей целый день звонили, сегодня – тишина. Я не спрашиваю, чтоб, как говорится, не лезть в чужие молодые дела, а сама она не скажет – такой у девочки стиль.

                26.03.05.
Вернулся снег. Все говорят, что устали, устали от зимы, – и женщины, и мужчины.
…Юлик Медведев говорит (долго разговаривали по телефону; Валя бы сказал: «Сходили в гости по телефону»): ему представляется, что зреет, похоже, мировая революция. Не потому, что люди стали хуже жить фактически, а потому, что им плохо, чувствуют себя люди плохо, и им стало быстрее надоедать все – от быта до власти, до государственного устройства. Надоедание, нетерпение, к тому же приобрело ускорение, периоды между вспышками нетерпения стали короче. При этом творческая энергия мельчает, прорывов ни в искусстве, ни даже в науке нет (отсюда маньеризм, постмодерн – пережевывание сделанного в «отвязных формах», холодность, декоративность искусства). На самом деле может не быть оснований для вспышек массового бунта, но используется рекламный ресурс, эксплуатирующий заразительность азарта для массового сознания. При таком ускорительном модусе возрастает разрыв между центрами цивилизации и окраинами. К тому же, у светского мира подгнили основы, он утратил способность наладить что-то важное в человеке. Записываю здесь только суть его мысли, хотя говорили долго, с множеством деталей etc. Устала, на большее (записать) нынче не способна, голова тяжелая, за окном снег и ветер, давление скачет. Глотаю энап и баралгин.
…Насте принесли пять роскошных розовых роз.

                29.03.05.
Очень плохо работает в моем телевизоре НТВ. Экран сбивается, дрожит, как при сбившейся антенне. Но коллективная антенна, говорят мастера, сейчас в порядке. Значит, что-то не так у нас.
При том, что на одном с НТВ канале стала работать какая-то радиостанция, наш старый кабель в квартире не справляется с подачей нормального сигнала и так, но еще, видимо, и не контачит что-то с ящиком. А вызывать мастера – для меня почти непреодолимая проблема. Во-первых, днем я дома одна, на площадке – тоже никого нет, т.е. на этаже одна, позвать днем некого; во-вторых, надо отодвигать стол со всем, что на нем есть, от телевизора, вынимать неподъемный ящик, разбирать книги в коридоре… Из мухи вырастает слон. У меня теперь каждый пустяк – слон. И скучно, и грустно, и смешно, и горько. А без относительно хорошей программы (лучше других, где смотреть, как правило, нечего) – в общем-то плохо. Придется слушать, не глядя на экран.

                30.03. 05.
Адски разболелись спина, плечо, рука. Не знаешь, куда себя деть. Зима 30 марта – это уж слишком. Двадцатилетняя Настя и та проболела неделю и с кашлем пошла на работу. Мишка живет в двух позициях: поест и спит. Спит по многу часов подряд. Даже скучно стало видеть его в одной и той же позе – клубочком. Перестал вытягиваться во всю длину, лапами вперед: неужели мороз и впереди. Устали от зимы все, все не дождутся весны, плюсовой температуры. Пока ночью до -15, сегодня, кажется, было на 2–3 градуса меньше. Днем -3. В издательство пока скользко направляться, никак не могу. Хорошо бы хоть в булочную путешествие осилить.
…Дети Симонова сделали хорошую передачу о Валентине Серовой. Первый раз ее «крутили» года полтора-два назад. Тогда я позвонила Алексею Симонову, сказала ему, что большие они с Марией молодцы: красиво, откровенно, корректно, с любовью. Ему, показалось мне, звонок такой был приятен и важен. Сегодня, случайно наткнувшись на эту их работу, когда включала телевизор, не смогла оторваться, досмотрела до конца. Не льстят они Симонову в ущерб Серовой. И это справедливо. Правильно.

                07.04.05.
На неделе маялась болью под лопаткой и в руке. Лечилась, как могла, доставать до больного места трудно, однажды, принеся мне продуктов, Лариса Николаевна Самсонова настояла на том, чтобы размять и намазать мне самое больное место на спине. Говорит: «Просите Настю, пусть прямо через одежку кулачком своим разминает эту точку».
А я стесняюсь. Даже и через одежду.
Сходила, наконец, за «карточкой москвича». Кругом – стройки. Плелась туда 40 минут. На обратном пути плакала от усталости. Мне в этот тип контор ходить просто противопоказано. Третьи сутки отхожу от впечатлений – от очереди, от взаимных криков (старики и чиновники), от всей атмосферы так называемого социального обеспечения.
Четыре месяца набиралась духу, чтобы взять уже готовую карточку, чтоб отнестись к неизбежному неприятному визиту, как говорится, философски. Карточка дает право на бесплатный проезд во всех видах транспорта Москвы и области. Хоть и редко я езжу, но стоять в очередях за билетами в метро не хочется. А в нынешнем метро – так просто выше всяких сил: в любой час в кассы здесь – толпа, да еще со всяческим багажом. Конечно, нынешняя Москва – для молодых и мобильных – глобализированный мегаполис и вечная строительная площадка.
Очень жаль, что трудно стало читать.
Дети снова замолчали: месяц ни одной «емельки».

                09.04.05.
Полдня с самого утра возилась я с телефоном, который перестал работать. Проверяла провода, пыталась подключить сама наш старый аппарат, на котором еще Ванина картинка – то ли спортсмен, то ли боевик; подключила его без переходника, перегорел предохранитель… На телефонной станции сказали, что кнопочные аппараты они не чинят; ищите, мол, мастера сами… В полпервого проснулась Настя, стали искать причину расконтачивания вдвоем… Все-таки оказался дефект в трубке, заклеила ее в работающем положении скотчем. Пока держится…
Пока отодвигала туда-сюда стол, где стоит аппарат, убирала со стола (туда–сюда) свои тысячу мелочей – от ручки до лекарств, какие должны быть рядом, устала так, будто кирпичи таскала, перенапряглась, будто от стрессовой ситуации; а, с другой стороны, и правда, стресс – сегодня суббота, значит, при лучшем раскладе мастера «через голову» найдешь если, то только в понедельник, а если он скажет, что нужен новый аппарат, – целое дело для меня его покупать, да и недешево, а потом по новой мастера искать, один вызов, только собственно вызов, до того, как он начнет работать, нынче стоит 50–100 рублей. Отходить от всей этой «драматургии» стала только сейчас. А сейчас – 20 часов с минутами.

                12.04.05.
Предложение Натальи приехать мне к ним «хотя бы на время» – с учетом тысячи позиций – кажется мне абсурдным, не понимаю, видя всю невероятную, непреодолимую сложность нашей ситуации, как даже и назвать-то его: неадекватностью?
Рамоша полтора месяца при этом, попортив ногу на баскетболе, был в гипсе, потерял работу. Наталья тоже не имеет постоянной работы: в Панаме это всегда, чем только она не занималась за все те годы, что там пребывает, чтобы сводить концы с концами. Моя дочь, прекрасная, необыкновенно талантливая, работоспособная тоже необыкновенно, замечательная в доме до 25 лет – все знакомые удивлялись нашим с ней отношениям, после встречи с отцом Вани стала неузнаваемой. Ничего-то я в ней с тех пор не понимаю. Не для Панамы я ее родила – единственное, что понимаю, увы, в себе в связи со всем ее экзотическим поведением. Время идет, мое заканчивается, а оснований для перемены этой своей позиции не вижу – ни головой, ни сердцем. Хлыст судьбы, да, хлыст. И кончилась пытка надеждой, наступило время отчаяния.

                15.04.05.
Через Ларису Яркину послала Ване электронное письмо. Во вторник минувший (или в среду?). Ответить просила тоже Ларисе. Пока – молчание. Теперь, по меньшей мере, до понедельника.
В среду (или в четверг?) попросила Настю распечатать электронную почту от Козаровецкого (о Пушкине). Сегодня она уехала на 3 дня. По меньшей мере, ждать до воскресенья вечера – ночи.
В среду созвонилась, как договаривались, со Светланой Ильиничной Рудаковой. Она взялась мне помочь – забрать в фирме отпечатанную Наташину книжку. Сказала: «В 12 – в час дня». Сейчас 16  часов – ни звонка, никакого сигнала; хотя, конечно, я зря тут не справляюсь со своим состоянием ожидания (ждать стало так трудно!). Маленькая женщина Светлана и так делает для меня много добра, хотя самой ей от жизни в последние годы достается. А о вечной спешке ее (и отсюда – непунктуальности), о вечной занятости я тоже хорошо знаю.
Но если вся жизнь стала сплошным ожиданием даже по мелочам (уже больше полугода в Ульяновске печатается Валин «Тезей», а сколько еще ждать книжки, неведомо – Виталик молчит)…В главном же  ждать – уже полный романтизм: Ваня явно в ближайшие годы не приедет.

                16.04. 05.
Конечно, Светлана Ильинична привезла вчера Наташину книжку, хотя и припозднясь. Отправились с ней 7 экземпляров в СП: 2 в библиографический отдел ЦДЛ, 2 – в библиотеку ЦДЛ, 1 – Наташе Познанской, два – в качестве подарка – в книжный киоск ЦДЛ (где «зеленая лампа»). Надо, чтоб в библиографическом кабинете завели Наташину карточку – с утра сегодня разыскала Наташин членский билет СП России, сообщила его номер и др. Светлана Ильиничне, чтоб она передала Наташе Познанской. Все часы после прихода Светланы Ильиничны и до сих пор нахожусь словно под стрессом: мы готовили эту книгу дочери еще в 98-м с Валей. Помешал дефолт, а потом – вся безумная цепочка горя, свалившегося на семью.
Худо–бедно, но все-таки вышла у Наташи книжка в Москве, а рассказы ее нравятся многим, и сверстникам, и старшим. Они, и вправду, хороши. Картинки, конечно, в книжке вышли кое-как, но тут уж я ничего не смогла сделать, чтоб было получше – дороговизна. А верстальщик – неопытная юная девочка. А я лишний раз съездить в издательство не справилась физически. Хорошо еще, что не расклеивается, не рассыпается книжка. Прямо-таки вздрючил меня тот факт, что можно теперь подержать ее в руках, что будет отослана она в Книжную палату, в библиотеки.

                25.04.05.
Прошел Ванин день рождения – 25 лет. Знать бы, что прочитал он мое поздравление, пирожки с мясом достаточно удались, пусть и испечены они заочно, в Ванино отсутствие, это – хороший знак (что удались). Они могли бы быть и лучше, но на «лучше» не хватает сил у меня, что к Ване прямого отношения не имеет. Подарила Светлане, Рите, отослала Инне в Минск, Ирине Пичугиной (Свешниковой), еще кое-кому Наташину книжку.
Из простых полезных дел сегодня – пылесосила ковер на полу, много Мишкиной шерсти. Пылесос почему-то приобрел новый – довольно противный – голос. Свистит, резонирует, как исправить – неведомо. Валин пылесос без капризов служил больше 35 лет. Как берусь за этот («лучшая фирма»), тот вспоминаю. И книжки этим не почистить от пыли. Хоть на новый деньги копи. И много ведь…
Ничто не делается, тоска зеленая. Грех.
…Пожалуй, понравилось послание Президента.
       …Смотрела книжки, подаренные Вале Шаламовым и Мишей Львовым, – искала другое, эти под руку попались.
В Шаламовском «Пегасе» понравилась концовка:

Ради жизни
Ради слова
Ради рыб, зверей, людей,
Ради кровью налитого
Глаза лошади своей.
 
У Миши в длинном, не очень додуманном стихотворении 44-го года «Был холод декабрьский…» есть счастливые 9 строк:

…Когда ничего уже не оставалось:
Ни сил, ни патронов – только усталость,
Когда я держался на хватке одной.
Я с детства учился так в жизни держаться,
Так впутаться в жизнь, так с нею связаться,
Так крепко ее привязать у седла,
Чтоб жизнь от меня не могла отвязаться,
Чтоб жизнь от меня не могла отказаться,
Чтоб жизнь без меня обойтись не могла.
Впрочем, у Шаламова, несмотря на «монотонность» публикаций 70-х годов (такой была издательская пропускная  «способность»), есть роскошные:

Бесплодно падает на землю
Цветов пыльца.
Напрасно пролитое семя
Творца
И только миллионной части,
Упав на дно,
Вступить с природой в соучастье
Дано.
Или:
Я нахожу в любом цветке
Сопротивление тоске.
Или:
Клен, на забор облокотясь,
Внимая ветру, свисту,
Бесшумно сбрасывает в грязь
Изношенные листья.
И если чудом в тот четверг
Весна бы возвратилась,
Клен, безусловно бы, отверг
Мучительную милость.

                26.04.05. – 30.04.05.
Взяла у Вали с полки «Воспоминания, статьи, письма» Короленко. Изумилась, что нередко в последнее время бывает тихой (сам с собой) полемика Валина с Гаршиным и косвенно с Короленко (стр.226).
«…высшую инстанцию. Эта инстанция – народ, участие  в его стихийном безрефлекторном движении. Куда бы этот поток ни понес его, – на убийство или на смерть, – для Гаршина, как и для большинства его сверстников, в стихийно-народных процессах слышалась какая-то почти мистическая правда. Стоит окунуться в этот поток, – личная ответственность сразу исчезает в стихийной безответственности народа». Валя на полях комментирует эти цитируемые Короленко Гаршинские строки вот так: «Народ не может быть безответственным – иначе он погибает».
…У Короленко о Щедрине (26 июля 1887 г.): «Характеризуя наши тяжелые дни, Щедрин говорит между прочим…: «В прессе, рядом с «рабьим языком», народился язык холопский, претендовавший на смелость, но в сущности представлявший смесь наглости, лести и лжи».
Замечательно метко. Трудно лучше охарактеризовать «откровенное» направление, которое в сущности составляет теперь господствующий тон газетной прессы…».
Будто оба – Щедрин и Короленко – в наши дни живут.

                30.04.05, вечер.
Кот целый день – ошалелый. Утром, видимо, с крытого Ваниного балкона пригнал в мою комнату проснувшегося от солнышка, похоже, ночного мотылька, крупненького, светлого, шустрого, упорно перелетающего с края на край ковра. Мишка обнюхивал его, не трогал, мотылек добрался до окна; Мишка скрипел когтями по стеклу, увы…
Через некоторое время оттуда же, с Ваниного балкона, через коридор в мою комнату Мишка пригнал – иначе не скажешь – второго мотылька. Играл с ним уже более уверенно, долго, минут 20, подпрыгивал, прицеливался, вытягивался во всю свою кошачью длину, терпеливо выжидал, когда мотылек зашевелится и начнет перелетать с места на место; инстинкт кошачий все-таки сработал, слопал кот мотылька. Через некоторое время картина вновь повторилась. Мишка упорно пригонял очередного мотылька в мою комнату, играл с ним подолгу, добычу свою заработанную неизменно съедал. Целое гнездо мотыльков–бабочек укокошил. Целый день ничего, кроме этой живности, и не ел. Я его ни разу не похвалила, хотя смотреть было чрезвычайно занимательно: инстинкт кошачий и его механизмы можно было в подробностях наблюдать. Жизнь…

                01.05.05.
Кое-кто позвонил, обещал приехать в гости. Люба Дорофеева сказала: «Кое-что протрем, подметем».
Я покрасила кое-как яички. Настя купила кулич. Собрался из наличного в доме салат. Из казенного фарша сделала я котлеты. Настя через день едет на неделю в Испанию.

                03.05.05.
Вчера изнуряющее болела рука, спина.
Места не находила себе с 6-ти утра. Плакала, хотя после слез потом долго вся болею.
Вечером позвонил Ваня, Ванюша. Говорили с минуту.
–Надо, чтоб «Ниву» нашу взял Валерий Иванович.
Сейчас 06 ч. 30 мин. Настя уехала; надо бы, чтоб ключи в таких случаях она бы брала с собой, буду теперь об этом ей говорить. Хоть бы уж пензенская Лида приехала. Не говорю о физическом, морально стало тяжко одной.

                13.06.05.
Господи, никто не в состоянии понять, никому и не скажешь, как плохо мне. Не справляюсь ни с физической, ни с внутренней слабостью. Как же плохо в необратимом одиночестве. Может быть, только Юра, старший из двоюродных братьев, не знающий никаких подробностей моего существования, понимает главное. По телефону сказал: «Держись, так тоже бывает».
Наташа, Ваня, Рамоша – в двойном (больничном и финансовом) капкане – это означает, что мы с ними больше никогда не увидимся. Нарастает чувство, что совсем иллюзорна связь по Интернету и по телефону. После электронных писем и крайне коротких разговоров по телефону с Ваней все чаще подолгу плачу, потом от плача «лечусь». Но и без этого невозможно жить. Капкан. Хоть бы понять, за какие мне все это грехи. На что внутренне опереться? Безусловно, религиозные  люди опираются на Создателя.
Расплата за всю предыдущую жизнь в целом?

                06.07.05.
Несколько недель вычитываю рукопись Натальи «Под сенью эпохи». Страшно устала – переписка по «емельке» – тяжелая вещь. К тому же, несколько дней голова, хребет, плечи – все болит. Устала. Не хочется ничего. Хотеть можно то, что сколько-нибудь реально. А у меня реальностей уже нет, и лето – мертвый сезон.

                22.07.05.
Четвертый день мучаюсь с тем, чтоб устранить дефект со спуском воды в туалете. Был бы смысл записать подробности этой эпопеи со слесарем-водопроводчиком, с диспетчерской, станцией ОАО (ЖКХ), но нет сил; от бытового кошмара этого, не заканчивающегося, слегла вчера; сегодня – опять все болит, нехорошо с сердцем, ситуация кажется неразрешимой. Жара, духота, парилка и – неведомо, где покупать очередную партию  «запчастей» для туалета, сантехника ориентирована только на новое оборудование, на тех, кто делает евроремонт.    
   
………………………………………………………………………  ………………………………………………………………………….  ………………………………………………………………………….             …………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………….
                22 июня 2010
22 июня  1941 года   на утренней  заре — первая  бомбежка в Ораниенбауме ( Апельсиновое дерево — по Петру Великому, теперь — Ломоносов).
                23.06.10
   Пять  лет  прошли  после  последней  записи  в  Рамошиной  тетради.
…..В  ТВ-новостях сообщили,  что  в  России  сейчас  118.000  долларовых  миллионеров. Если  считать,  что  в  стране  у  нас 140.000.000 человек,  то  получается,  что  на  каждые  1200  человек  мы  имеем  одного долларового  миллионера.  Не  слабо,  пожалуй,  за  20-то  лет  капитализма  в России.
   Не забудем,  что  половина из каждых 1.200  не  участвует  в  создании  собственно  капитала ( дети  и  старики). И примем условно,  что  все эти  118.000  свои долларовые миллионы  заработали.  Выйдет,  что  в  обществе  равных  возможностей  каждый из  600,  кто  честно  вкалывает,  через  30  лет  тоже  сможет  стать  долларовым  миллионером.
    Попытались  мы,  три  неформатки, пошутить  надо  всеми подобными  выкладками, заговоривши  ненароком,  каково  нынче  с  деньгами.  Возразил  нам мгновенно, казалось, прочно  занятый то котом,  то  своим  ноутбуком,  внук самой  молодой  из  нас — шестилетний  Антоша.
— Сейчас  мне  шесть,  в  тридцать  пять я буду миллионером.

…Чтобы  никак не  преувеличить, нынче  нас,  неформатов,  в  стране больше  двадцати  миллионов. «Экзотика»  семейной,  частной,  внутренней  жизни  у  каждого  из  двадцати  миллионов — индивидуальная. А общее  у нас — вышвырнутость  из  социума,  хотя каждый день жизни каждого из  этих  двадцати  миллионов надо  считать за  три. То есть, что  жизнь  они  ведут  героическую.
    Многие  десятилетия  назад  «лишнего  человека» пристальное  писательское  перо  извлекало из  социума,  чтобы  во  всем  объеме его  могли  увидеть  другие  и  почувствовать,  что со  всеми  его  потрохами  совсем  не  лишний  он,  что жизнь-то  без  него — одномерна,  однолинейна, бесчувственна.  Глобальный  плюс дикий  капитал — абсолютная бесчувственность — забывается даже  в  том,  что  омассовившиеся  «лишние людишки», этот ускоренно раздувающийся глобальный  социальный  пузырь может лопнуть,  и минимум, что  снесет  со  своего  пути  взрывная  волна — то  и тех,  кто  капитал с его бесчувственностью  олицетворяет.
…Пять  лет прошло с той  поры,  как я  писала  свои «изголовные  записки» в Рамошиной  тетради.. Видимо,  получше эти  пять лет  были,  чем 2004-2005: Дочь  дважды  приезжала и, хоть  сверхзанята в Москве  бывала  она,  по нескольку недель  мы  жили  вместе.  … Я  позволяла  себе  поварчивать  на  тех,  кого называла  в  этой  тетради  по  именам. А  ведь  каждый, каждая  из  них для  меня — драгоценность… Девять лет без Вали, утратившая связь  и  с социумом,  я,  благодаря им,  прожила и даже  что-то,  может быть,  кому-то полезное,  сделала.
…Александр  Степанович, издатель,  с  которым  мы  за  эти  пять  лет,  хочется  сказать,—подружились,  то  и  дело стал  поговаривать: «Если  пишете  что-то,  давайте  издадим». Валерий Шашин,  все  годы  после  Вали не  выпускавший  меня  из виду,  умеющий  помочь  быстро  и дельно,  переводит в компьютерный вид то,  что  издавалось еще по  старой  технологии,  и уже выставляет  на  своем  издательском  сайте  Валины  сочинения в должном  порядке,  подталкивает и меня  сделать  это  и  с  моими. А  тут  еще  неведомая  мне  прежде  Нина  Ивановна, — говорят,  была  редактором  в  издательстве «Наука», — замечательно  чисто «набила»  на компьютере  мою шести-пятилетней  давности  скоропись.  Пробежала  я  нынешними  своими  глазами  «Рамошину  тетрадь»,  оставила название  «Неформат», подумала: «Вдруг  кому-то,  кому надо  выживать,  пригодится  «мой  опыт»,  и  решила  его,  как  выливался  он  на терпеливую  бумагу  шесть и  пять  лет  назад,  опубликовать.

…. В  средневековой  Англии,  когда  кого-то  грабили  на темной  дороге  или  под  темным  мостом,  терпящий  бедствие,  непроизвольно кричал — «Вау!...Вау!».  … Беспомощные  крики ограбленного: «Вау!.. Вау!».  Слово «ваучер» — отсюда. В те  годы,  когда я  и  сама  себя в  том  числе и «графотерапией» пыталась вывести из нестерпимого  состояния,  несмышленые подростки,  модничающие  мальчики  и  девочки,  склонные  перенимать «все  тусовочное, а  в  нем  и иностранное»,  к  случаю  и  без  случая восклицали: «Вау!». А миллионы  взрослых, стареющих  и  постаревших,  уже почти  двадцать  лет  барахтаются в  нищете,  ограбленные  среди  бела  дня.