Жил-был Свиристель. И сколько он себя помнил – пел.
Но надо сказать, что с соловьиным пением, пение Свиристеля ни в какое сравнение не шло – не всем оно нравилось. Некоторые даже говорили: «Ну, что ты, глупый Свиристель, всё поёшь! Соловья мешаешь слушать!»
Но Свиристель к таким словам не прислушивался: все в его родне пели – и отец пел, и мать пела. А вот о чём они пели и о чём он поёт, Свиристель никогда не задумывался. Иногда его спрашивали: «Свиристель, о чём поёшь-то – ничего понять нельзя!?» Свиристель же не отвечал на такие вопросы – перелетал на другую ветку и продолжал петь. То ли он считал такие вопросы глупыми, то ли и сам не знал, о чём поёт.
Так бы и пел Свиристель и дальше, но случилось с ним нечто удивительное.
Как-то сел Свиристель на ветку, клюв раскрыл, чтобы петь, а песен-то и нет! Сидит-сидит он так, с открытым клювом, молчит и думает: «Что это со мной? Быть может, я слова песен забыл, так надо бы вспомнить».
И стал Свиристель песни свои вспоминать. Вспоминал-вспоминал, но ничего из спетого вспомнить не смог.
Закрыл Свиристель клюв и решил послушать других свиристелей – о чём они-то поют? Огляделся вокруг и видит, что на ветках-то все молодые свиристели сидят, поют. Стал он прислушиваться к их пению и ничего понять не может, только – «лю-лю-лю» да «ля-ля-ля» ему слышится.
А старые свиристели на ветках сидят и молчат – клювы даже не раскрывают, а если и раскрывают, то только для того, чтобы мотылька поймать или червяка из коры выклевать.
Удивился Свиристель и задумался. Думал он день, думал другой, но случившемуся с ним объяснения так и не смог найти. Только и сказал: «Неужели и я такие глупые песни распевал?»
Сидит Свиристель на ветке: скучно ему без песен, но чувствует, что и петь-то ему уже как-то не хочется.
А в это время над Свиристелем Ворона закружилась: каркает – что-то ему сказать хочет.
«Кар-стар, кар-стар!» – слышит Свиристель и поначалу понять не может, о чём Ворона ему каркает. А Ворона покружилась-покружилась и улетела.
Свиристель же опять думать стал и, наконец, догадался, о чём Ворона ему прокаркала: «Стар ты, Свиристель, отпел ты свои песни!»
Сразу-то Свиристель и не поверил вороне, ведь не чувствовал он ещё себя старым, а потом и поверил – Ворона-то мудрая птица, как и не поверить ей!
И сказал Свиристель: «Видимо и впрямь старость ко мне пришла – отпел я свои песни, да и не нужны они никому».
***
Жил-был медведь. Не молод он был, но лет своих не замечал. Лесные звери звали его Топтыгиным.
И жилось в лесу Топтыгину вольготно: сытно ел, зимой спал – лапу сосал, уважением у зверей пользовался.
Была у Топтыгина слабость – мёдом любил полакомиться. За день-то сколько пчелиных ульев разорит! И ради такого лакомства Топтыгин не ленился по деревьям лазать. Бывало, долезет он до дупла, засунет в него лапу и выгребет себе в пасть всё содержимое. И уж не смотрит Топтыгин, что ему в брюхо попадает: мёд ли, соты ли, пчёлы ли. И сколько этих пчёл-то Топтыгин передавит, пока дупло-то опустошит, – не сосчитать! Нажрётся, свалится под дерево, лежит, брюхо поглаживает и думает: «Эх, хорошо на свете жить – и вольготно, и сладко!»
Были звери, которые осуждали Топтыгина за такие варварские набеги на пчелиные улья и говорили: «Если без мёда жить не может – понять можно, но пчёл-то и пожалеть надо бы». Другие же звери хвалили Топтыгина: «Какой у нас Топтыгин молодец: не молод, а как по деревьям-то лазает, пчёл давит!»
Но вот замечает Топтыгин за собой – лениться он стал: мёду пожрать хочется, а лезть по дереву к дуплу с мёдом уж как-то лень.
Ходит Топтыгин по лесу, опустив голову, и думает: «Раньше-то я по ведру мёда в день сжирал, а сейчас и до одного дупла с трудом долезаю. А что толку-то: только морду в мёде вымажу, да пчёл подавлю!»
Дивится Топтыгин своей лени, а объяснения, откуда она вдруг взялась, не находит.
Смотрит Топтыгин на других-то медведей, а они все на деревьях сидят, лапы в дупла запустивши, – чавкают! Завидно и обидно Топтыгину, а лазать по деревьям ему так не хочется!
И с каждым днём всё хуже и хуже Топтыгину: рыбку в лесной речке ловить и то охоты не стало. Только ягодами Топтыгин и кормится. Похудел он, осунулся, и если раньше смотрел весело, шутил даже, то теперь сторониться всех стал.
И звери перемену в Топтыгине заметили: стал он при ходьбе как-то сутулиться, о пеньки спотыкаться, а однажды в болото провалился – чуть жив остался! И все жалели Топтыгина.
Но вот как-то сидит Топтыгин под деревом, и мысли у него невесёлые – всё о своей лени думает: откуда она взялась-то, проклятая! А мимо лиса бежит, птичку какую-то в зубах несёт. Окликает лису Топтыгин: «Остановись, Патрикеевна, успеешь ещё свою птичку-то сожрать – поговорить с тобой хочу!»
Лиса побоялась ослушаться – присела в отдалении от медведя, трясётся от страха, думает: «И на что это я Топтыгину понадобилась, уж не обидеть ли меня хочет?»
А Топтыгин спрашивает лису: «Всем известно, Патрикеевна, что хитра и умна ты. Так вот объясни мне без хитрости, а по уму своему, что это я вдруг лениться стал: не только уж до дупла с мёдом лень мне долезть, но и ягоды-то искать нет охоты?»
А лиса посмотрела внимательно на медведя, положила птичку на пенёк и сказала: «Старым ты стал, Топтыгин», – схватила птичку и бросилась наутёк в глубь леса.
Опешил Топтыгин от такой Патрикеевной наглости, хотел даже догнать рыжую – хвост надрать! Но раздумал: и лень какая-то, и над словами лисицы задумался.
И не хочется Топтыгину верить словам лисицы, но как-то и не верить нельзя: умная она, Патрикеевна-то!
***
Жил-был кот. И звали кота Васькой, а дворовые кошки уважительно – Василием.
Васька был известен своими проказами: то голубя придушит и сожрёт, то у кота из соседнего двора хвост отгрызёт. А уж что Васька с кошками-то вытворял, так и рассказать невозможно!
Боялись его кошки, но и уважали за мужскую силу и мужской характер.
И Васька себя уважал. Выходит он утром во двор, и все местные коты убегают сломя голову, а кошки, хотя и уважают Василия, – в ужасе прячутся и с опаской из укромных мест за ним наблюдают.
А Васька не суетится – вальяжно, по-хозяйски обходит двор, садится под деревом и наблюдает за дворовой жизнью. И надо ли торопиться-то! – день длинный, и много ещё проказ-то можно успеть сотворить.
И так жил Васька в своё удовольствие: и боятся его во дворе, и уважают, любые проказы и безобразия прощают ему.
Но стал замечать Васька, что как-то скучно ему становится, и задора нет у него прежнего. Появится ли во дворе кот-чужак, кошка ли пройдёт мимо Васьки с поднятым хвостом, и надо бы Ваське характер свой мужской проявить – коту-чужаку хвост отгрызть, кошку под себя подмять, – но что-то его останавливает, сдерживает. «То ли лень это, то ли надоело уж мне всё?» – думает Васька.
И часто такое повторяться-то стало. И уже не сидит Васька под деревом и не оглядывает по-хозяйски двор, а лежит, жмурится, а бывает, и задремлет.
А во дворе все заметили такую перемену в Ваське. Заметили и осмелели: коты-чужаки стали во двор заходить, кошки из своих укромных мест повылезали и даже несколько голубей во двор прилетели.
Васька очень переживал и иногда думал: «Что случилось-то со мной, куда сила-то моя мужская подевалась, неужели уж теперь мне и ни одного безобразия не сотворить?»
И вот как-то, чтобы восстановить свой авторитет, взял Васька себя в лапы и подмял под себя проходившую мимо него кошку Маню, подругу свою старую. А как дело-то своё сделал, то оглядываться вокруг стал, чтобы убедиться – есть ли свидетели-то его безобразия.
А свидетелей много было, и все они дивились тому, что к Ваське-то мужская сила вернулась, и говорили друг другу: «Василий-то у нас какой молодец – ещё хоть куда!»
Но не получилось у Васьки восстановить свою репутацию. Маня, отряхнувшись и придя в себя от потрясения, вдруг усмехнулась и промяукала вслед Ваське: «Уж не тот ты, Василий, – совсем старый стал!»
А Васька в это время на своё место под деревом возвращался, и как услышал Манины-то слова, так и встал как вкопанный. Постоял, постоял он так и домой ушёл.
И во двор Васька уже не выходит. Лежит он целыми днями на хозяйском диване, дремлет и старается о своей прошлой жизни не вспоминать.
Но бывает, что Васька садится на подоконник и из-за занавески наблюдает за дворовой жизнью. Он видит, как по двору уже по-хозяйски расхаживает новый кумир местных кошек – кот Мурзик. И тошно, и обидно становится Ваське: не может он вынести такого унижения и спрыгивает с подоконника.
А иногда так хочется Ваське выбежать во двор – разогнать котов, растрепать голубей, кошку Маню подмять под себя. И Васька сползает с дивана, выходит в коридор, но, как бы что-то вспомнив, останавливается и возвращается на диван.
Лежит Васька, дремлет и думает: «И на кой сдались мне эти драные кошки! Да и старый я».