The trees, the sky, the lily fair – the scene of death is lying just below, как пел Питер Гэбриэл. Собственно, надоело мне почти сразу возиться с первой частью, и я взялся за Гаргонтова с Лизаветой. Лучшая из глав, касающихся их, будет в следующем куске, а пока то, что есть, оставляет у меня впечатление крайне двусмысленное. Зато хорошо видны особенности новых «Детей идеалов». Из глупостей – проявившаяся чехарда названий (то какая-то идиотская «Тьма», то потом еще «Человек», в общем, пустая демагогия). Из принципиальных деформаций: взгляните на облик Лизаветы; его имеет смысл сравнить с описанием, сделанным в 2003 году (оно в одном из первых отрывков текста). Там сплошь строгие, ясные идеологические знаки, тут – мучительная, первичная (ничего, кроме своей данности, бытия не значащая) эротика ее образа. Впрочем, есть еще одна деталь, которую в печатном тексте не передашь, а в рукописи она есть. Портрет Хелены Холиавской в 2003 году написан почти сразу, начисто, без исправлений. Абзац о Лизавете 2005 года в рукописи – сплошные перечеркивания, варианты, альтернативы, из которых непросто вынести хоть какой-то конечный текст. То, что напечатано здесь, мне приходилось из этого хаоса извлекать по кусочкам.
Часть вторая.
IV.
В таковой день восьмого числа июля император по обыкновению своему после завтрака не отправлялся, несмотря на почтительные вопрошания Николая Федоровича, 28.06.05. в государственные учреждения, каковые непокорно требовали от него обязательно заняться некоторыми неотложными и необходимыми бумагами. Он, в соответствии с его привычками, направился в гостиную, имея намерение отвлечься чтением. Поднявши со стола оставленную вчера приоткрытую книгу, он неспешно и с замечательным удобством расположился в мягком своем кресле у отворенного окна и, осмотревши с нескончаемым удовольствием окружающий особняк пейзаж, принялся читать. Однакож, прочитавши весьма незначительно, он неудовлетворенным, порывистым движением отложил поскорее в сторону книгу и задумчиво и взволнованно единовременно стал расхаживать по гостиной, как случалось при его постоянных размышлениях и печальных воспоминаниях. Затем умиротворенно и несколько разочарованно вздохнул и, отрицательно взмахнувши рукой, подошел к окну и, облокотился на оконную раму; взор его устремился вдаль, а на лице появилась ироническая, озлобленная тихая улыбка. Подумалось ему: «Эх, ведь сколько уж прожил – за шестьдесят лет! А что в моей жизни то было-с, а? Э-хе-хе, да ничего не было. Ничего. Сначала все одно, пустая работа, потом революция, (нс) политические. Да разве политика – жизнь? Вот так оно и есть».
Внезапно он услыхал в абсолютной тишине, случившейся в оное время, стремительное приближение экипажа, монотонно и звонко постукивающего колесами по парковой аллее. Император приподнялся и равнодушно покачал головой, но у окна остался, посчитав необходимым созерцать появление неизвестного экипажа со второго этажа. Двигался экипаж, по предположению государя, непременно из Царского села, ибо перестукивание и дребезжание его слышались именно на аллее, направляющейся к Царскому селу. Когда карета, запряженная резвою и породистою дорогостоящею тройкой, появилась невдалеке от особняка, император моментально признал в ней экипаж, принадлежащий графу Аракчееву. Совершенно очевидно было, что Николай Федорович неимоверно спешил со своим значительным и важным визитом – тройка бежала, постоянно погоняемая, остановилась с заметною резкостью. Едва экипаж оказался непосредственно у крыльца особняка, Николай Федорович исключительно поспешно, без малейших церемоний выскочил суетливо из экипажа, хлопнувши дверью, широкими, властительными и чрезвычайно спешащими шагами поднялся на крыльцо. Император порешил не дожидаться графа Аракчеева в гостиной и размеренно спустился навстречу по лестнице. Николай Федорович находился в таковое время на первом этаже, в передней, с величайшею поспешностью расспрашивая лакея о его величестве и в недовольстве переминаясь с ноги на ногу, демонстрируя совершенное нетерпение. Император, опираясь на резные прекраснейшей работы деревянные перила, несколько времени оставался в полнейшей незаметности, после чего неожиданно и достаточно громко произнес:
–Однако здравствуйте, Николай Федорович!
Граф Аракчеев недоуменно и удивленно обернулся, но, заметивши императора у лестницы, весьма уважительно и поспешно раскланялся:
–Добрый день-с, ваше величество.
–Чтой-то я вижу-с, вы очень торопились, – рассудительно сказал государь и прошел вперед, спустился окончательно с лестницы. – Неужели дело важное и без отлагательств?
–Да-с, так точно-с, ваше величество. Новости важные и срочные! И понимаете, позвольте-с так сказать, необычные – как не спешить.
–Это уж не с Тимофея ли Васильевича женой беда? Она, помнится, Николай Федорович-с, сильно на нездоровье жаловалась, – незаинтересованно и отстраненно проговорил Гаргонтов.
–Нет-с, ваше величество, из-за такого ничтожного дела, из-за такого пустяка мы вас бы не стали беспокоить! (Комментарий 2008: Гаргонтов хмыкнул.) Дело государственное, ваше величество, не извольте гневаться, что я несколько спешу…
–Бумагу от меня требуют министры подписать? – с несомненною скукою и недоверием спрашивал государь.
–Нет-с, ваше величество, дело очень необычное, такого вовсе не было. Вы простите-с, я и сам не совсем его понял… Меня и самого на Царском селе всполошили-с, ваше величество. На даче неизвестно с чего да телефон звонит-с, и срочные требования – доложить его величеству.
–Ну-с, выкладывайте, Николай Федорович, если никаких отлагательств и все срочно.
–С вашего позволения, ваше величество: часа с два тому будет, как поймали мы опасного шпиона из земель Вирмийского Конклава-с.
–А вам, Николай Федорович, известно ли о тайном постановлении для Третьего отделения и прочих полицейских учреждений…
–Так я, ваше величество-с, – виновато и с оправдательною интонацией сказал граф Аракчеев, – тоже им по аппарату-с и сообщил. А они, комендант Императорской крепости говорит-с, растолковывают обратное, говорят, известно, но случай особый.
–Боже мой, Николай Федорович, да какие же особенные случаи? Все обговорено постановлением, а вы обязательно с комендантом вообразите особый случай.
–Но случай и правда, с вашего позволения, особый, ваше величество, иначе я бы не спешил так. И случай исключительный, такого и предположить никто не мог, оттого он и не обговорен. Во-первых, ваше величество, пойман не заурядный какой-либо-с шпион, а даже и не шпион, а поймана сама дочь Холиавского Чародея, повелителя их-с, ваше величество, Лизаветой ее, помнится зовут. Не извольте сомневаться, факт тут без сомнений, ваше величество, что поймана. Во-вторых, ваше величество, поймана при обстоятельствах невиданных-с. Ее уж видали сегодня в столице с прочими местными их разведчиками-с, а потом она, видно, отделилась и – вот представьте себе, ваше величество, что за положение! – подходит к офицеру какому-то да и без ужаса спрашивает, как бы до Царского села добраться. Что ж ему делать? Он, ваше величество, не растерялся и (Комментарий 2008: спросил зачем, а она к императору) в участок ее в полицейский-с, а оттуда в Императорскую крепость. Она там, верно, и сейчас. Вот в таком роде-с мне комендант изложил
–Ну и что вы, Николай Федорович, необычного находите? Господь с ним, велика ли разница что шпион, что дочка чародейская? Отпустили бы ее с миром, и все дело. (Комментарий 2008: Н. Ф. смотрит на часы и говорит: вам пора ехать.)
–Да нет-с, ваше величество, она ведь сама в Царское село направлялась, и, кажется, вовсе не разведывать или вред причинять, и чудные ответы на вопросы всякие говорит. Вас просили со мною прибыть-с и разъяснить как-нибудь. Все ж таки, ваше величество, дочь чародейская, наследница одна у них, а то политический казус может произойти-с. И непонятно, как поступать-с, ваше величество. Удивительное положение, позвольте заметить.
–Чего же удивительного? – безразлично спросил император. – Вы зазря волнуетесь, Николай Федорович, и меня попусту отвлекаете. Но, если уж ничего в Императорской крепости без нашего присутствия решить не могут, то поедемте-с. Ваш экипаж у крыльца стоит?
–Так точно, ваше величество.
–Значит, сейчас и поедем. Машина на вокзале… Отвлекаете, конечно, зазря, ну да Бог с ним…
29.06.05. Император собрался надлежащим образом, заместо домашнего жилета облачился в черный сюртук, несколько поправил галстук и взял с собою трость, после чего направился к Николаю Федоровичу в экипаж, разнообразно украшенный золотыми и серебряными изображениями. Экипаж мгновенно тронулся и менее чем за четверть часа преодолел расстояние от особняка государева до Царскосельского вокзала, где уже находился подготовленный к незамедлительному отъезду императорский самоличный поезд, который заранее по собственному намерению вызвал обладавший таковым полномочием граф Аракчеев. Таким образом, у Императорской крепости Гаргонтов с Николаем Федоровичем оказались уже приблизительно через полтора часа их путешествия. Государь всю дорогу сидел в состоянии абсолютно безмятежном и лениво скучающем; он задумчиво склонял чрезвычайно низко голову с полуприкрытыми неподвижными глазами и уныло опирался обеими руками на трость. Никакой совершенно заинтересованности в необыкновенных и исключительно важных новостях Николая Федоровича он не обнаруживал, и поездка, в его собственных представлениях, виделась лишь бесполезным пустым отвлечением от его продолжительных раздумий, а большинство поразительных особенностей сложившейся ситуации – надуманными и преувеличенными графом Аракчеевым; думалось ему не задерживаться долго с создавшимся положением: «Дочь ли Чародея, не дочь… Ей-богу, нет разницы! Отпустить ее с миром, и Бог с ней. И чего здесь разъяснять?» С Николаем Федоровичем он, впрочем, предпочитал не разговаривать, единственно осведомившись с грандиозною небрежностью о состоянии супруги Тимофея Васильевича.
В Императорской крепости прибытия государя и первейшего его министра ожидали уже весьма нетерпеливо и вслед за положенными приветствиями и вопросом императора о необходимости его решения отправили их к коменданту, в ведении которого состояло заведенное уже абсолютно законспирированное дело. Комендант располагался в собственном кабинете и занимался многочисленными касающимися делопроизводства бумагами. По пришествии Гаргонтова и графа Аракчеева он достаточно оживленно пересказал им историю, полностью аналогичную той, каковую предоставил императору Николай Федорович, и добавил с нескрываемым недоумением и растерянностью:
–Вот видите-с, ваше величество, какое положение…
–Нет-с, друг мой, – презрительно и отрицательно проговорил государь. – Не вижу в ваших положениях ничего эпатажного-с. Неужто интересно то, что захваченная по наивности (Комментарий 2008: он запнулся и повторил:… по наивности) или по другой причине-с спросила у офицера, как до Царского села добраться?
–Вы, не извольте сердиться-с, ошибаетесь, ваше величество, – почтительно сказал комендант.
–Это в чем же его величество ошибается? – с ненатуральным сочувствием прервал его государь.
–А, ваше величество, разрешите заметить, допрос тоже любопытные результаты дал. Вот-с допросная запись, да ее долго читать-с, извольте видеть – я ее допрашивал больше часа, и никакого, простите-с, ваше величество, толку не вышло. Если желаете, можете ознакомиться, но разрешите мне на словах рассказать.
–Бог с вами, говорите, не к чему мне ваши записи читать, – заметил Гаргонтов. – Разве что Николай Федорович, если понадобится, потом разберется…
–Так вот-с, допрашивал я долго, ваше величество, с нею мягко даже, по-доброму говорил, все ж дочь Чародея этого, знаете ли-с. Только проку не было. Она мне говорит: я из Серпантина своего бежала, мол, и теперь у вас проживать в стране хочу. Смешно ведь-с, ваше величество! Ведь, сами видите-с, как лжет. Зачем бы ей в империи нашей жить? Я у ней, ваше величество-с, и спросил у ней: а зачем ты жить-то собираешься, зачем со своего Серпантина убежала-с. Она отвечает: это вас не касается. На том, ваше величество, допрос и остановился. Сколько не спрашивал-с, и все одно и тоже-с, ваше величество. Пришла, чтоб жить, бежала, для чего, не скажу, и далее, знаете ли-с, не с места. Я вконец осерчал и к обычному следователю ее велел отправить-с – может, он толку добьется-с, ваше величество.
–Да-с, великое дело, – флегматически произнес государь. – Вы, Николай Федорович, что сказать можете?
–Любопытно, ваше величество. Жить и в том же роде-с, и странно.
–Странно немного, да мало ли какие отговорки бывают, – проговорил император.
–Если желаете-с, ваше величество, можете с нею сами поспорить вместе с его высокопревосходительством. Она и сейчас у следователя, я ее недавно отправил-с…
–Что же, Николай Федорович, – лениво, однакож с неоспоримою решительностью сказал Гаргонтов. – Вы меня позвали сюда, так не уходить уж совсем бессмысленно-с…
–Я, ваше величество, позвольте заметить-с, вас вовсе не звал.
–Да-с, ну да ладно, пойдемте-с. Вы, друг мой, нас проведите.
Из помещений, в которых находилось управление Императорской крепости и руководящие лица, они проследовали в преимущественно неосвещенные коридоры мрачных следственных помещений Третьего отделения. Редкие окна покрывали здесь металлические решетки, местами попадались вооруженные гвардейские караулы, двери запирались на надежные замки. Комендант, в таковых помещениях бывавший лишь в исключительных случаях, двигался довольно неуверенно и местами расспрашивал караулы и проходящих, почтительно кланяющихся офицеров о местоположении необходимой комнаты. Эта комната являлась последней в тупиковом коридоре. Дверь ее была самая обыкновенная для сиих помещений: запертая, с решетчатым небольшим окошком, из которого проливался в затемненный коридор электрический яркий свет.
–Вот-с, извольте-с, ваше величество, – практически шепотом произнес комендант.
Император единственно из приличия подошел к окошку, оставаясь, однакож, в незначительном отдалении от двери, прищурившись от неожиданно яркого света, равнодушно поглядел на кабинет следователя; Николай Федорович, в соответствии с субординацией пропустив вперед государя, осторожно всматривался из-за его плеча. Следственный кабинет не представлял собою удивительного и невиданного зрелища. Это была обширная комната с немногочисленною, (нс) и грубоватою меблировкой из огромного стола и нескольких жестких, совершенно неудобных стульев. В противоположном двери углу кабинета сидел в молчании, надо полагать, ожидавший ответа на поставленный вопрос хмурый и внушительного вида офицер-следователь с суровым лицом и одетый в начищенную военную форму; он располагался в положении напряженного ожидания: нога положена на ногу, рука ожидающе потешалась металлическим пером для письма. Около двери в строевых положениях возвышались могучие вооруженные караульные гвардейцы. Отвернувшись от дверей, лицом к следователю стояла и понурившаяся, со скорбно опущенной головою, видимо, Лизавета, дочь Холиавского Чародея. Она вдруг встревоженно оборотилась назад на короткое мгновение; пускай в неосвещенном коридоре Гаргонтов и Николаем Федоровичем были абсолютно незаметны, она словно почувствовала появившихся в коридоре людей.
Была она еще чрезвычайно юная девица, лет не более семнадцати, а вероятно, и менее. Была она очень тонкая, с несколько длинными руками, однакож с незначительно сутулою осанкою, чуть оттенявшею ее стройность (возможно!). Поворотилась она назад необыкновенно изящно и грациозно. Лицо (вариант – личико) (Комментарий 2008: плохой вариант) ее нельзя было назвать замечательно красивым, а лишь достаточно миловидным, в испуге таковое личико – исключительно бледное в необычайном испуге, тонкое, с изящными чертами, с бледными и тонкими губами, с правильным узким носом и с поразительно выделяющимися на побледневшем лице выразительными грустно блестящими черными очами с темными длинными ресницами, на которых была маленькая испуганная слезинка (вариант). (Комментарий 2008: Обязательно оставить.) Темные, в совершенстве прямые и, надо полагать, жесткие длинные волосы были просто и безыскусно заплетены, хотя и несколько растрепались (вариант). Одеянием ей являлось платье участницы Вирмийского Конклава, синее, с серебристыми украшениями, с непомерно большим серебристым воротником.
Император, собственно, прежним прищуренным, тусклым, апатичным взором созерцал это поворотившееся к нему личико. Лишь оно отворотилось он, абсолютно не переменившись, тихонько и торопливо отступил один шаг назад. В таковой момент в кабинете раздался резкий и басистый недовольный угрожающий голос следователя:
–Я вам, сударыня, сказал, так вы отвечайте! А то взяли манеру ишь помалкивать! Я щас те рот быстро раскрою, коли упираться будешь! А ну как сейчас вызову солдат со шпицрутенами, так ты быстро у меня языком ворочать примешься!
Она ответствовала вздрагивающим, но сдержанным, приятным и нежным негромким голосом:
–Не думайте пугать меня напрасно, право же, – имелось в ее голосе нечто прелестное и неповторимое, чудесно переливчатое.
Старалась она говорить весьма спокойно и даже повелительно, однакож Гаргонтов приметил с особенною внимательностью, сколь трогательно она вздрогнула при угрожающих и грубых словах следователя. Гаргонтов неопределенно покачал головою и внезапно, окончательно решившись, с безразличною небрежностью и леностью постучал властительно в дверь набалдашником трости.
–Это ктой-то там стучится? – немедленно отозвался с нескрываемое озлобленностью следователь, однакож поднялся и военною отрывистою походкою направился открывать. – А ты стой, девка, смирно! – с чрезвычайною строгостью настоятельно приказал он допрашиваемой. Он проследовал к двери и с неприятным выражением лица отворил ее, после чего, увидавши моментально государя и графа Аракчеева с натяжною улыбкою вытянулся во фрунт.
–Здравия желаю, ваше величество! Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
–Здравствуй, здравствуй, – усмехнулся вновь с некоторою неопределенностью император и притворил незначительно дверь в кабинет. – Ты, значит, следователь?
–Так точно, ваше величество.
–Служишь уж давно.
–Так точно, ваше величество, с сорок третьего года-с.
–Похвально служишь! Вижу, следствие ведешь верно и ревностно, и без либеральных идей.
–Рад стараться, ваше величество.
–Молодец! Эй, солдатики, – отечески обратился к караульным государь, – Не хотите ль выйти папироску выкурить? Мне, господа, требуется самолично с подследственной поговорить-с, – объявил решительно и повелительно император. – Извольте-с, пока здесь подождать-с.
Он стремительно, провожаемый несколько удивленными и непонимающими взглядами расположившихся в коридоре, прошествовал в кабинет и тщательно затворил за собою дверь. Подследственная стояла в затравленной, испуганной неподвижности и осторожно оборотилась к нему (Комментарий 2008: очень важная деталь – непосредственность!). Гаргонтов вежливо и уважительно наклонил голову в знак приветствия и произнес весьма дружелюбно:
–Здравствуйте, сударыня.
–Здравствуйте, – тихо и чрезвычайно скромно сказала своим приятным, неподдельно нежным голосом подследственная.
–Вы, простите-с, будете Лизавета, дочь Холиавского Чародея? – осведомился Гаргонтов.
–Да… – по-прежнему необычайно скромно и испуганно, с нескрываемым стеснением ответила она. – А вы, извините меня, император российский? (Комментарий 2008: Она посмотрела ему в глаза.)
–Да-с, он самый. Да вы присаживайтесь, сударыня, и я, с вашего позволения, присяду. Стулья здесь, конечно, не особенно удобные, но что ж с того поделаешь.
–Спасибо, – совершенно неожиданно сказала Лизавета, грациозно и с изящною наивностью присевши на ближайший стул (Гаргонтов уселся напротив).
–Позвольте, сударыня, за что вы меня благодарите-с? – искренно удивился Гаргонтов.
–Вы мне один хотя бы присесть разрешили, ваше величество.
–Э, да что ж вам, сударыня, не позволяли и сесть?
–Не позволяли, ваше величество.
–Да какое там ваше величество, сударыня! Я для вас не величество вовсе – это только разве что для своих подданных-с. А вы, можно сказать, мне и по званию-с почти равны, и моею подданною не являетесь.
–А как же вас тогда называть?
–Да хотя бы Михаил Евгеньевич – что уж за вопрос сложный, сударыня.
–Хорошо, Михаил Евгеньевич.
–Вот ведь! Меня уж, сударыня, третий десяток лет, вообразите себе, никто по имени не называет…
–Вот видите как, – улыбнулась даже приветливо Лизавета. Страх ее окончательно (Комментарий 2008: лучше сказать – неожиданно) прошел, и на бледном лице появился прелестный румянец. Она аккуратно положила на стол руку. Ее обрамленная серебристою манжетою рука также была бледной и несколько удлиненной, с удлиненными тонкими костлявыми пальцами, изумительно нежной и изящной.
–Да-с, сударыня… – задумчиво проговорил Гаргонтов. – Но я, вы меня извините, сударыня, возможно, за неприятность этого вопроса, хотел бы знать, чем вам так приглянулось мое государство-с.
–Ах, право же, неужто вам ваши подчиненные не говорили, Михаил Евгеньевич?
–Говорили, сударыня, но неразборчиво говорили. Да мало ли, сударыня, подчиненные говорят!
–О Вирма! Ну что ж, сколько мне приходилось это говорить, уж не сосчитать, Михаил Евгеньевич, так расскажу и еще раз. Я и правда, Михаил Евгеньевич, убежала из Великого Серпантина и решилась жить в вашей стране. Знаю, Михаил Евгеньевич, что кажется это очень глупо и необычно…
–Отчего ж глупо, сударыня! Я, как государь Российский, ничего против не имею.
–(Комментарий 2008: Не бойтесь меня, Михаил Евгеньевич. Эту фразу если не здесь, то в этот день, думается, стоит вставить.) Я и в Царское село просилась с дозволением… чтобы переговорить, Михаил Евгеньевич, с вашим государственным лицом, попроситься с его разрешения жить. Ах, как глупо – мне самой кажется, Вирма моя! Мне так и Селения советовала, но больше в шутку, а я и вправду поверила… Вы, Михаил Евгеньевич, должно быть, слыхали о советнице Селении.
–Да-с, слышал такое имя, сударыня. Помнится, это у вас одна из верховных советниц.
–Правильно, Михаил Евгеньевич, советница по другим землям… О Вирма, как бы это выразить для вас понятней?
–Ей-богу, сударыня, мне без особенных разъяснений понятно-с: советница по дипломатической части.
–Верно, Михаил Евгеньевич, так и есть. И она мне смеялась, хоть она мне и подруга. Понимаете, Михаил Евгеньевич, как она сказала: «Ну, побегаешь, а потом надоест, и вернешься». Только посмеялась надо мной. А вот теперь я и правда беглянка из своих земель, изменница… Отец, конечно, меня простит… Да ведь я возвращаться не хочу, Михаил Евгеньевич.
–Это отчего же, позвольте спросить, сударыня?
–Отчего же… Это и рассказывать не стоит, право же, Михаил Евгеньевич, отчего… И рассказывать очень долго, и вам покажется совсем неинтересно, и история моя очень невеселая. Да и никто меня не поймет.
–Что же за история, сударыня?
–Да очень простая история. Простая и грустная, Михаил Евгеньевич. И разве можно это другому кому-то понять? Вы только посмеетесь надо мной, потому что всем другим все кажется очень несерьезно, и никто понять не может. Или (нс) – посочувствуете, как глупой девочке.
–Да что вы-с! Нет, сударыня, я так вашу историю не выслушаю, ей-богу. Разве можно смеяться или искусственно жалеть? Вы, извините меня, сударыня, верно, очень одиноки, но ведь и я очень одинок…
–Да, Михаил Евгеньевич, я немного одинока, вы верно угадали. Может быть, и правда вы меня выслушаете? Но рассказывать все равно очень долго, а я, право же, устала, Михаил Евгеньевич.
–Да неужто, сударыня, они вас так сильно мучили?
–Нет, Михаил Евгеньевич, не то чтобы они меня мучили. Как только меня этот человек – офицер он, кажется, привел в ваше полицейское отделение, меня сначала вооруженные окружили, а затем погрузили в карету и под охраной повезли. И только что сидеть не разрешали… Но я очень устала, поверьте, Михаил Евгеньевич. Меня здесь и расспрашивали про одно и то же, и теперь следователь… Вы, Михаил Евгеньевич, не знаете… Ведь это очень страшно, Михаил Евгеньевич. Очень страшно! – она вновь побледнела от пугающего воспоминания.
Гаргонтов успокоительно придвинулся поближе, с величайшею заботливостью взял и осторожно погладил (вариант: сжал) ее нежную, теплую руку.
–Бедная, бедная… Жалко мне вас, сударыня, – негромко и ласково сказал он.
Лизавета отчаянно всхлипнула, на ресницах ее появились слезы и она смущенно потупилась.
–Вирма моя, ведь это же ужасно получается… – произнесла она. – Я сюда бежала, надеялась тут хоть как-то жить, а тут меня никто не принимает да только по тюрьмам водят, и жить мне негде… А там? Там, Михаил Евгеньевич, в горах Вирмийских? Зачем мне возвращаться туда? Если бы вы знали мою историю, да если б поняли ее, восприняли бы – вы бы тоже сказали, что незачем. И вовсе не хочется мне туда возвращаться, Михаил Евгеньевич. Только выходит, что я теперь и здесь попрошайка никому не нужная, Михаил Евгеньевич! О Вирма моя! Что мне некуда деваться теперь совсем, некуда больше, Михаил Евгеньевич… Всем я не своя, а кому своя, туда и идти этой своей не хочется…О Вирма моя, о Великая Вирма, что же мне делать-то, одной? (Комментарий 2008: Прекрасно прописаны реплики – и по контрасту с последним диалогом Лизаветы с Вирмой, и по смыслу, в том числе реплики Гаргонтова.)
–Не плачьте, ей-богу, сударыня, – успокоительно и с неподдельною ласкою говорил Гаргонтов. – Вы себе лжете, что никому не нужны, что вам деваться некуда…
–Да куда же мне деваться, Михаил Евгеньевич? Я и одна, и бездомная.
–Да хоть поедемте со мною, сударыня, я тоже человек одинокий и, может быть, вас пойму-с.
–С вами поехать? – изумленно подняла голову Лизавета. – Что ж, Михаил Евгеньевич, я не прочь. (Комментарий 2008: Отлично сказано! Она с ним, а не прочь от него.)
–Вот вы мне и расскажете-с, если пожелаете, свою историю, сударыня.
–Что же, пожалуй, расскажу! А вам куда ехать, Михаил Евгеньевич?
–У меня, сударыня, помимо дворцов, есть вместе с парком особнячок около Царского села – я там и проживаю уже не первый год.
–Ну что же, поедемте, Михаил Евгеньевич. (Комментарий 2008: А особнячок он ей должен в финальной редакции подарить – она же бездомная, а теперь это ее дом.)
–В таком случае, сударыня, позвольте-с вам слезы утереть… У вас, верно, и платка-то нет-с?
–Нет… Можно вашим воспользоваться, Михаил Евгеньевич? Да я, право же, сама, мне уж не так больно.
Через минуту Гаргонтов с Лизаветою прошествовали мимо находящихся в коридоре многочисленных персон, провожавших их взорами с нескрываемым удивлением и любопытством, и негромко разговаривающих промеж собою. 28.06.05. – 29.06.05.
Тетрадь 5.
30.06.05. Тьма.
Роман в трех частях.
Часть вторая.
V.
Государев поезд, украшенный соответствующим флагом Российской империи, стремительно двигался от Петербурга к Царскосельскому вокзалу. Поезд таковой состоял из нескольких вагонов, однакож большинство из них практически всегда пустовали, ибо император в поезде особенно не проживал, будучи исключительным домоседом, и придворных многочисленных не содержал. Вследствие данного факта населенным являлось лишь единственное купе, расположенное в первом же вагоне. В сем замечательно и с удобством обставленном купе и путешествовали Гаргонтов с Лизаветою. Они сидели друг напротив друга. Поезд совершенно незаметно, пускай и для Лизаветы весьма непривычно, покачивался, через открытое верхнее окошко слышалось постоянное дробное стучание его колес; через это же окошко в купе проникал прохладный, освежающий ветер. Гаргонтов и Лизавета беседовали. За окном купе расстилался удивительный пейзаж. В незначительном отдалении от усыпанного мелким гравием подъема к железнодорожным рельсам постирались бесконечные желто-зеленые, пока еще не окончательно созревшие колосистые поля, разделенные узкими и высокими лесопосадками, достаточно часто попадались зеленые овеваемые ветром перелески, местами поезд проезжал сквозь обширные даже леса. Солнце уже постепенно, неторопливо опускалось, освещая необычайно ярко и обжигающе, с красноватым оттенком, оставляя за собою сине-лиловое безоблачное небо. Единственною особенностью, несколько убавляющей (Комментарий 2008: на первый взгляд) пейзажу живописности, были равномерно тянувшие около дороги одинаковые, порою изрядно покосившиеся столбы, соединенные проводами, выделявшимися в зеленом их окружении поразительно резко и контрастно.
Лизавета, облокотившись на подлокотник своего кресла и небрежно свесив удлиненную тонкую бледную руку вперед, с нескрываемым интересом любовалась на удивительный и абсолютно невиданный для нее проплывающий за окнами пейзаж. Император, также временно замолчавши, посматривал в окно вместе с нею, изредка оборачиваясь на собеседницу. (Комментарий 2008: важное слово!)
–Вы не будете ли против, сударыня, если я подымлю? – усмехнувшись, спросил он.
–А почему же мне быть против? – ответила Лизавета. Она уже совершенно успокоилась, на ее бледном лице играл лишь тонкий и нежный румянец; она даже иногда весело и непринужденно посмеивалась.
–Да-с, отчего… – раздумчиво проговорил Гаргонтов, доставая портсигар. – А то знаете ли, сударыня, в наши времена многие говорили: будто и курить чуть не смертельно-с, и даже от дыма от одного смерть идет будто.
–Нет, Михаил Евгеньевич, мне такое никто не говорил.
–Ну и слава Богу! – закуривая папиросу, произнес Гаргонтов. – Потому как, сударыня, все это выдумка от врачей: мало ль чего, сударыня, они там внутри у человека увидят, и все обязательно преувеличат-с!
–А какой у вас портсигар красивый, Михаил Евгеньевич! Можно его посмотреть?
–Да извольте-с! – Гаргонтов осторожно протянул ей портсигар. – Это, сударыня, из старых изделий, из Гробничных. Вы, должно быть, слыхали, что мне с помощью Гробницы-то этой, сударыня, немало натворить удалось. Вот и изделие такое, неповторимое-с.
–Да, а правда, Михаил Евгеньевич, какой узор красивый. Вот видите, как там все изрисовано.
–Да-с, сударыня, узор точно красивый, такого ведь и не нарисуешь. Это я вам и как художник подтвердить могу.
–Так вы и художник? – сказала Лизавета и возвратила ему портсигар.
–Да-с, в некотором роде и художник, и даже литератор, но только в некотором роде, сударыня – никто об этом почти и не знает. Да и какой я, знаете ли-с, художник – дилетант, и то в единой графической манере.
–А что же вы никому и не скажете?
–А вы мне скажите, сударыня, для чего, собственно, говорить? Я, конечно, царь, подданные все похвалят чуть ли не как гениальное, да я ведь больше для себя, сударыня.
–А для чего же мне сказали?
–Да к слову пришлось, сударыня, вот и сказал. Тем более, что вы, сударыня, – не доверчивые и глупые подданные, которые все подряд без разбора похвалят только оттого, что я им государь.
–Вы, Михаил Евгеньевич, так о подданных говорите, а сами их всегда хвалите. И того же этого… следователя…
–Полноте, сударыня, не тревожьте себя напрасно-с! – ласково произнес Гаргонтов. – Я его только похвалил по той причине, что для чего, скажите-с, зря с подданными ругаться? Бог милостив, государь милостив, сударыня. Зачем же их обижать? Свою должность исполняют – а чего же больше с них требовать, сударыня?
–Или, например, Михаил Евгеньевич, вы тогда что-то по телефону говорили, а мне не сказали, что.
–Да помилуйте, сударыня, вы меня не попросили, так сказать, отчитываться, я и не сказал. А то какие уж здесь секреты особенные – я с Царским селом связался, и все для вашего, сударыня, благоустройства.
–Для какого же моего благоустройства, Михаил Евгеньевич?
–А вы, сударыня, не будете сильно обижаться, если я, возможно, не очень приятное что-то скажу-с?
–Что же вы такого скажете, Михаил Евгеньевич?
–Ну-с, положим, что не страшно обидитесь. Возьмем-с хотя бы ваше платье, сударыня. Помилуйте, да разве вам оно идет? Разве такое вам платье-то?
–Ах, вы про платье, Михаил Евгеньевич. Я это уже и сама понимаю, вы мне, право же, новости не сообщили. Вы вот согласны, что оно мне не идет, но дочери Холиавского Чародея, как благопорядочной участнице Конклава, Михаил Евгеньевич, другого не положено. (Комментарий 2008: Да узких платьев у нас и не делают.) Только вот вы бы не могли мне сказать, Михаил Евгеньевич, что мне по-вашему в таком случае идет?
–Однако вы, оказывается, даже нескромны, сударыня, (Комментарий 2008: а что мне с вами скромничать?) если такие вопросы задаете. Я, знаете ли, в этом деле, что кому идет, особенно много и не смыслю-с. Но если как художник говорить…
–А вы и скажите, как художник.
–А как художник, сударыня… Ну помилуйте-с, вам не ярко-синее да белое платье, а наоборот, вам что-либо темное обязательно пойдет – платье черное, или темно-синее, или темно-зеленое. Или, предположим, мантильку вам желтенькую. Или вот-с, знаете ли-с, с прической. Но, извините, сударыня, что же вы, ей-богу, как маленькая девочка, косичку заплели. У вас личико очень бледное, так вот-с, вам пошло бы, чтоб личико локоны обрамляли, и платье или мантилька черная. (Комментарий 2008: Это оставить, это намек на то, что она – вестница его смерти.) Или, скажем-с, сударыня, вам розу, что ли в волосы вплести – также весьма красиво бы получилось. (Комментарий 2008: Эстетично)
–О Вирма! Вы мне, Михаил Евгеньевич, столько всего и наговорили сразу. А тут вы правы, Михаил Евгеньевич, я уже и не девочка. У вас нескромным считается барышне о своих летах говорить, а у нас я вот и скажу, Михаил Евгеньевич, что мне уж семнадцатый год. А вы, значит, розу, говорите вплести? Цветок… Вы вообразите себе, Михаил Евгеньевич, я ведь никогда и цветов вблизи не видала – в дворцовом саду их выращивать запрещали, а на лужайку кто же меня выпустит.
–Вы и цветов совсем не видали, сударыня?
–Нет, Михаил Евгеньевич! А это правда про цветы говорят, будто они и пахнут приятно?
–Да-с, сударыня, есть у многих цветов аромат и благоухание-с.
–Вот ведь как, Михаил Евгеньевич! Ну да что: вы мне много наговорили, а все очень даже интересно и мне кажется хорошо.
–Выходит-с, и тут вам Михаил Евгеньевич угодил, сударыня.
–Да разве вы угодили специально? Вы же просто честно от души говорили, Михаил Евгеньевич.
–Нет, сударыня, вы уж простите-с, а совершенно неумышленно все сказал: что на ум пришло только. Да я к чему сказать-то хотел, сударыня? А к тому, что вслед за нашим прибытием в мое имение 02.07.05. я приказал вам доставить разный гардероб-с.
–Ох, спасибо, Михаил Евгеньевич, вы обо мне что-то так заботитесь… Мне особо ведь много и не нужно.
–Это вы, сударыня, простите, не дело говорите-с. Это как же вы без гардероба будете большого? Совершенно неприлично оно даже-с.
–Ну, с большим гардеробом так с большим, Михаил Евгеньевич. А нам, скажите, далеко еще до Царского села на этом… поезде ехать?
–Да нет-с. Недалеко, сударыня. Видите этот лесок небольшой? Вот этот лесок, сударыня, означает, что и до вокзала нам всего ничего осталось, уже скоро прибудем, сударыня. Отсюда вокзала не видно, а если посмотреть с поля, то он уже очень близко, сударыня. А вон и Царское село виднеется.
Действительно, через весьма незначительное время государев поезд оказался на Царскосельском вокзале, с затихающим, редеющим стуком замедлился и остановился у особенного перрона, предназначенного исключительно для важнейших государственных поездов. Когда поезд совершенно остановился, Гаргонтов с Лизаветою проследовали без спешки к выходу из вагона; император на достаточно резком спуске на перрон аккуратно поддержал Лизавету за руку. Лизавета изумленно и чрезвычайно заинтересованно осматривалась кругом, удивляясь необыкновенному металлическому перрону, привокзальным строениям и его непосредственно зданию, разнообразно украшенному скульптурами, колоннами и прочими архитектурными творениями; на немногочисленных и неразборчиво услужливых служителей вокзала и офицеров, составлявших встречу императора, она посматривала несколько неприязненно и боязливо. Сии служащие и офицеры также порою бросали на нее подозрительные и абсолютно непонимающие, однакож несмелые взгляды; никаких вопросов либо претензий к государю они не обладали возможностью предъявить, лишь кланялись императору исключительно подобострастно и приветствовали его поразительно дружно. От такового обращения и видимого недовольного внимания окружающих Лизавета смущенно потупилась и замолчала не разговаривая с Гаргонтовым, боясь своей отчужденности.
Вслед за перроном они оказались внутри вокзального здания и прошествовали сквозь наполненную разнообразным народом залу ожидания (поезд из Петербурга должен был прибыть в соответствии с распорядком через четверть часа). Императора по-прежнему приветствовали с надлежащими поклонами, и вновь ощущала Лизавета на себе недоверчивое, опасливое, недоброе внимание, вследствие чего оставалась в величайшем смущении и продолжала помалкивать. По вокзалу расхаживали десятки бедных торговцев с лотками, разносящих преимущественно дешевый провиант для мещанства и пустые мелкие товары. Обнаружились подобные торговцы, находившиеся в положении, приравненном к нищим, и невдалеке от парадного крыльца вокзала, которое отличалось практически полною тишиною и пустынностью. Таковые торговцы и просящие подаяния нищие выискивали своих благодетелей среди шествующих на вокзал и новоприбывших с поезда. Они также преданно и без характерной подозрительности, единственно с отупевшим непониманием кланялись государю. У самого выхода из привокзальной площади прохаживался достаточно богатый торговец цветами. К всеобщему удивлению, Гаргонтов совершенно неожиданно и без объяснений за червонец купил у него, не выбирая, букетик (Комментарий 2008: белых) лилий и немедленно протянул его Лизавете:
–Вот-с, сударыня, вы говорили, что и цветов никогда в руках не держали…
Лизавета с некою неизъяснимою благодарностью посмотрела на него и застенчиво приняла цветы, затем поднесла их грациозным жестом к лицу, слегка наклонивши голову:
–О Вирма! А ведь, Михаил Евгеньевич, как правда цветы чудесно пахнут!
–Да-с, сударыня, благоухание от цветов некоторое есть.
Между тем они с привокзальной площади вышли на не особенно широкую выложенную брусчаткой аллею, весьма протяженную и прямую. Аллею окружали посаженные в ряд горделиво и спокойно возвышающиеся замечательной красоты пихты, слева расстилался за ними до Царского села огромный хвойный парк, а справа пихтовые ровные насаждения постепенно перемешивались с обыкновенным лесом и, наконец, окончательно переходили в него. Аллея была чрезвычайно живописна, чудесно возвышались над нею могучие и прекрасные пихты, осыпались у обочины их бесчисленные пожелтевшие иглы, распространялся освежающий хвойный запах. Хотя аллея и располагалась невдалеке от Царскосельского вокзала, она была уединенной и поразительно тихой, ни единого прохожего не виднелось на ней.
Лизавета с удовольствием любовалась возвышающимися живописными темно-зелеными пихтами, вершины которых красиво выделялись среди синего безоблачного неба.
–А вот эта аллея-с, – сказал Гаргонтов, – прямо к моему особняку и ведет, сударыня. Здесь, собственно, совсем недалеко, и экипаж нанимать незачем. Пройдемте-с немного, сударыня, прогуляемся, знаете ли-с…
–Да, да, прогуляемся… – рассеянно произнесла Лизавета и вновь поднесла букет к лицу, вдохнувши аромат цветов. – Но как, Михаил Евгеньевич, они хорошо пахнут! Просто чудо!
Гаргонтов посмотрел на ее лицо, закрытое благоухающим букетом, на черные мягко сверкающие, резко выделяющиеся глаза над цветочными лепестками.
–Да, чудесные цветы, сударыня, – согласился он. – Но вы, ей-богу, чего-то вдруг на вокзале испугались и совсем замолчали.
–Да ведь, Михаил Евгеньевич, Вирма с ними, они же все так меня взглядами провожают, (нс), не то заругаться, не то рассмеяться на меня готовы… – скромно ответила Лизавета. – Будто я совсем им чужая, Михаил Евгеньевич, понимаете, как дикарка или чудо… в перьях. Так даже страшно сказать что-нибудь.
–Э, сударыня, да что ж вы пустых глупцов наших стесняетесь? Кто они вам? Я, сударыня, император или не император, нет у меня, что ли, сударыня, полномочий императорских-с? А то, я вижу, вы их сильно вправду испугались. Не бойтесь, сударыня, себя зря не тревожьте-с.
–Ведь все-таки очень страшно и непривычно все, Михаил Евгеньевич.
–А вы не извольте беспокоиться, сударыня. А то вы, простите-с, чрезвычайно стеснительны.
–Да разве ж это дурно, Михаил Евгеньевич?
–Нет-с, сударыня, не дурно и даже наоборот. Беззастенчивость есть дурной порок, но ведь, помилуйте-с, предположим, направимся мы с вами после обеда на моцион, скажем, в Царское село. Так что же, вам каждого встречного стыдиться? Вы, кстати же, не желаете и вправду в Царское село вечером? Откушаем в каком-нибудь ресторане-с…
–Ох, нет, Михаил Евгеньевич, Вирма мне судья, никаких ресторанов не надо. Я, вы меня извините, слыхала про ваши рестораны: в них всегда кругом много народ, все ходят, шум… столько незнакомых, понимаете, Михаил Евгеньевич. А здесь и тем более будет мне страшно. Я не любительница ведь народу, шума, большой компании, Михаил Евгеньевич.
–Есть своя правда в ваших словах, сударыня! Однако как мы во многом сходимся! Я тоже, сударыня, не охотник до шумных рестораций.
–А потом еще у вас танцы пойдут, а я и танцевать не умею, Михаил Евгеньевич.
–Это дело нехитрое, но долгое, сударыня – танцевать учиться, самому известно. Мазурки, вальс, полька… Да-с, имелось бы желание, но если вы до шума и балов с ресторанами не охотница, то и зачем вам себя напрасно мучить, сударыня? Да и при вашей-то, позвольте-с, необыкновенной скромности.
–Скромность не скромность, Михаил Евгеньевич (я не обижаюсь), а балы и рестораны очень шумные и страшные.
–Да-с, сударыня, уединиться – тоже весьма хитрый процесс. У одного человека всегда размышления и метания разные появляются, у двоих – приятная беседа, а если уж трое – так только пустая болтовня.
–Ах, вот как! – весело и непринужденно рассмеялась Лизавета (Комментарий 2008: что за грубый смех? Застенчиво, осторожно улыбнулась глазами.). – Так значит, у нас с вами приятная беседа, Михаил Евгеньевич?
–Выходит, так, сударыня. А вы находите в нашей беседе что-то неприятное?
–03.07.05. Почему же, Михаил Евгеньевич, мне очень приятно.
Гаргонтов незаметно вздохнул с некоторым грустным и скрываемым облегчением и мрачно, с необъяснимой недоверчивостью покачал головою. Затем он отворотился и неопределенно и пристально посмотрел вдаль. Они проходили мимо единственного, уходящего направо и спускающегося по склону ответвления от аллеи – узкой, постоянно извивающейся тропинки меж бесчисленных древесных и кустарниковых зарослей. Тропинка явственно выделялась среди единообразного темно-оранжевого хвойного покрова и отличалась совершенною неровностью очертаний. По спуску она (нс) достаточно далеко и становилась невидимой с аллеи вследствие значительных окружающих зарослей. Лизавета с любопытством посмотрела на таковую тропинку и спросила:
–А куда эта тропка ведет, Михаил Евгеньевич?
–А эта, сударыня, тропка ведет по парку под гору, а парк переходит в лесок, который мы при въезде в Царское село видали-с, а оттуда, из леса прямая дорога на поля. Места красивые, сударыня, живописные, и с горы вид очень недурен. Вы, я вижу, даже заинтересовались. Если желаете, сударыня, после обеда заместо ресторации можно и туда прогуляться-с, – обстоятельно сообщил Гаргонтов.
–А и правда, Михаил Евгеньевич, очень интересно туда прогуляться. Там такие места красивые, я даже отсюда вижу, вот какая пихта там чудная!
–Однако вы, сударыня, извольте-с, очень романтичны!
–А разве это дурно, Михаил Евгеньевич?
–Вы уж не в первый раз, сударыня, такое у меня спрашиваете – а разве дурно? Да разве мне решать, сударыня, что в вашем нраве дурно? Но, если вы уж хотите меня спросить-с, то скажу, что мне весьма приятно с такой романтичной барышней беседовать, а отнюдь не дурно-с.
–Вот видите как, Михаил Евгеньевич! И вам тоже беседа, оказывается, приятная. Но я разве не стесняюсь? Вы, хоть и говорите, что никакого Царского села вам не нужно, а все-таки я совсем толпу недолюбливаю, Михаил Евгеньевич. Так хорошо по лесу походить, но это уже от привычки, Михаил Евгеньевич, что я всегда одна и поговорить не с кем…
–Да, ей-богу, сударыня, вы утверждаете, будто я не одинокий человек! Это вы напрасно, позвольте-с, говорите. Что с того, что вокруг суетятся графы Аракчеевы, сплетники Тимофеи Васильевичи и прочие графы, князья, генералы? Мне уже давно они с их сплетнями и государственными делами опротивели, сударыня. Я уже несколько лет в моем имении, а не во дворце проживаю, от всяких дел по возможности удалился. Нет, сударыня, я уж всегда почти один.
–И вы одни, Михаил Евгеньевич…
–Да-с, сударыня, один завсегда. Должен же кто-то один быть.
Они, прошедши еще незначительное расстояние, прошествовали через ажурные чугунные ворота с государственным удивительного искусства изображением двуглавого орла на их створках и за поворотом оказались непосредственно в прилежащих к особняку императорских владениях. Виднелся невдалеке от дороги, ослепительно сверкал в солнечных лучах окруженный склоненными плакучими (Комментарий 2008: плачущими) ивами пруд. Опустившиеся в бесконечной молчаливой печали светло-зеленые ветви плакучих ив практически касались переливчатой глади воды. Около каменного вырубленного белоснежного спуска к воде находилась укрытая под деревьями в прохладной успокоительной и умиротворенной тени каменная скамья. Впереди, обрамленный двойным поразительно ровным четырехугольником из пихт (промеж рядами их обходила особняк разделившаяся аллея), возвышался и белел освещенными заходящим солнцем колоннами государев двухэтажный особняк. В противоположной ему стороне аллеи имелась ажурная, увитая разросшимся плющом, построенная с чрезвычайным изяществом беседка. Однакож особенно привлекал своим видом небольшой, но возведенный с исключительным архитектурным искусством особняк. Собственно строение его было достаточно обыкновенное: от крыльца с некоторым возвышением на треугольной крыше расходились два одинаковых крыла. Но с удовольствием и скромным восхищением взирала Лизавета на многочисленные барельефы, мраморные изогнутые перила и украшенную статуями крышу.
–Вот-с мое тихое обиталище, сударыня, – властительным и широким движением руки указал кругом Гаргонтов. – Если присутствует желание, извольте располагаться-с. Сколько сейчас будет времени? – Он щелкнул золотою крышкою часов. – Почти половина пятого, сударыня. До обеда еще осталось время, так что не хотите ли осмотреть пока внутренние апартаменты-с?
–А почему нет, Михаил Евгеньевич.
–Тогда пройдемте-с. Особняк хоть и небольшой, но и то занят меньше, чем наполовину, сударыня, – рассказывал Гаргонтов, поднимаясь с Лизаветою на крыльцо. – Я один жилец, сударыня, а много ли мне надо? Внизу лакейская, кухня, трапезная, да в верхнем этаже кабинет, библиотека да одна гостиная, сударыня. Пустых спален в доме предостаточно, так что выбирайте любую-с.
04.07.05. –Вот, однако, какую вы мне свободу позволяете, Михаил Евгеньевич! – заметила Лизавета.
–А отчего же не позволять, сударыня?
–Спросила бы я, Михаил Евгеньевич, у моего отца, в какой комнате мне спать…
–Спросили бы, сударыня, и вижу, получили бы ответ неудовлетворительный-с.
–Да, Михаил Евгеньевич, кто же меня там спрашивать будет?
–Сударыня, сударыня, невесело вам, думается-с, в Вирмийском Конклаве жилось… Да извольте войти, тут передняя-с.
Гаргонтов отворил с крыльца дверь и с исключительною обходительностью пропустил вперед Лизавету, за нею проследовал сам, постукивая тростью. Переднее помещение было значительных размеров, с поднимающейся наверх деревянною резною лестницею. Обстановку составляли лишь комод, трельяж да несколько кресел на ковре, отчего помещение выделялось простором и множеством совершенно пустого места. Дальнейшую часть здания и в боковые крылья отгораживали двустворчатые дубовые двери с золотистыми ручками.
–Вот, сударыня, извольте видеть, передняя, – сказал Гаргонтов, вновь производя широкое указательное движение рукою. – Вот-с, наверх в жилые апартаменты и гостиные, налево – в библиотеку, сударыня, а направо-с в комнаты прислуги, в кухню. Хотя туда едва ли нужно зачем-то ходить. А прямая дверь – в трапезную. Не желаете ли подняться наверх?
–У вас и правда маленький дом, Михаил Евгеньевич. Во дворце на Великом Серпантине я только несколько переходов знаю, какие мне нужны, а много комнат совсем пустует. Но, конечно, пойдемте наверх.
–Здесь, сударыня, тоже в верхнем этаже одно крыло совсем лишнее. Никто в нем не живет, только для порядка пыль прислугой притирается-с.
–А у вас все притирается? – улыбнулась Лизавета, поднимаясь по лестнице и аккуратно придерживаясь рукою за перила. – Это верно, Михаил Евгеньевич. Это у вас в стране, говорят, учат барышень даже иногда вытирать и мести, а я ведь никакая не хозяйка, Михаил Евгеньевич. Я даже шить и вышивать не умею, когда у вас, наверное, все умеют барышни.
–Да, ей-богу, сударыня, зачем вам нужно вышивать или с грязью возиться, простите-с? Прислуга у нас на тот случай в доме, сударыня. И вы себя не обвиняйте в нехозяйственности, так сказать – что себя напрасно обижать-с?
–Да, Вирма со мною, не хозяйка и не хозяйка, – с неожиданною беспечностью тихонько засмеялась Лизавета. – Да, Михаил Евгеньевич, разве это порок?
Лестница окончилась, и они прошествовали в достаточно узкий и практически неосвещенный коридор, единственное окно которого располагалось на противоположной стороне и было отворено настежь; с каждой его стороны наличествовало несколько запертых дверей.
–Вот видите-с, сударыня, сколько пустых апартаментов, – объяснял Гаргонтов. – Вот здесь мой кабинет находится, за двойной дверью – гостиная, а оставшиеся комнаты вовсе пустуют. По ту сторону гостиной – две спальни незанятые, сударыня, но обставленные прекрасно. Не желаете ли кабинет осмотреть?
–Отчего же нет, Михаил Евгеньевич, – согласилась Лизавета. – Я раньше, вообразите себе, Михаил Евгеньевич, никогда и не видала такого особняка, мебели такой – все только мне рассказывали, да я не слишком верила, Михаил Евгеньевич, думала, что таких никогда и не бывает. Ведь на Великом Серпантине не так строят, и внутри, Михаил Евгеньевич, очень неуютно – места много, все кругом белое и потолок высокий. А тут такие уютные… апартаменты, Михаил Евгеньевич.
–Да-с, сударыня, во времена моей молодости тоже любили места побольше да все побелее, ковры убрать, зато разных механических устройств обязательно в большом количестве, – рассказывал Гаргонтов, отворяя ключом дверь кабинета.
–А здесь, Михаил Евгеньевич, знаете, дерево, все мягкое, (нс), что ли, – задумчиво проговорила Лизавета, оглядываясь постоянно кругом.
Гаргонтов уважительно, с надлежащим приличием пропустил ее вовнутрь; Лизавета прошла с величайшею осторожностью и увидала тесно заставленное помещение с двумя также распахнутыми окнами с деревянными рамами и подоконниками. Из окон в кабинет попадал прохладный ветерок, легонько колыхавший занавески с блестящими золотистыми кистями, практически вплотную виделись пихтовые усыпанные темно-зелеными тонкими иглами коричневые ветви, от которых распространялся свежий и пряный аромат, наполнявший удивительно всю комнату. Около окна находился обширный письменный стол с достаточно многочисленными беспорядочно уложенными бумагами, свертками, папками бумаг, а также карандашницею, чернильницею с металлическим пером и прочими канцелярскими принадлежностями. Правую часть помещения занимали книжный занимаемый разнообразными мелкими драгоценностями помимо, собственно, книг, и платяной запертый шкафы. Слева, загороженная ширмою, находилась наверно кровать государева, около нее небольшой комод и зеркало с подзеркальником. Середину кабинета, устланную поверх паркетного пола ковром, занимали мягкие и весьма удобные кресла и расположенные поближе к дверям совершенно мягкий диван (Комментарий 2008: а эта-то фурнитура зачем?). Преобладали в кабинете тона преимущественно коричневато-бордовые и темные, и переливались золотистым блеском кисти занавесей да хрустальная люстра под потолком.
–Здесь, сударыня, мои апартаменты-с, – произнес Гаргонтов. – Как видите-с, ничего особенного, но и, с вашего позволения-с, обставлено достойно.
–Очень милая комната, Михаил Евгеньевич, – утвердительно сказала Лизавета. – А я вижу, вы, Михаил Евгеньевич, и пишите что-то.
–Да-с, сударыня, я в некотором роде и сочинитель, но опять никто почти об этом не догадывается даже. Да и что же с того? Пишу я главным образом для своего удовольствия и без всякой поучительной цели, сударыня, да и записываю больше, что вспоминается… (Комментарий 2008: А вот тут разумно: от рисунков к рукописям, что вспоминается… точность!) Не желаете ли, впрочем, осмотреть и гостиную?
–Давайте и гостиную осмотрим, Михаил Евгеньевич.
Гаргонтов, заперевши за собою кабинет, 05.07.05. и оставив в нем трость (возможно) проследовал вместе с Лизаветою в располагающуюся несколько далее по коридору гостиную. Данная комната отличалась значительными размерами, и виделась даже чрезмерно огромною в сравнении с императорским кабинетом. В ней также наличествовали расставленные по углам книжные шкафы и комоды, с фарфоровыми пестро расписанными статуэтками; на обитых деревом стенах имелось несколько замечательно написанных картин, преимущественно пейзажей. У распахнутых окон стоял круглый стол с изогнутыми изукрашенными ножками, на котором лежала единственно императорская пепельница, вокруг него расставлены кресла и софа, укрытая персидским ковром. (Комментарий 2008: Все пошло!) Промеж шкафов находилось лакированное ореховое фортепьяно с изящною хрустальною вазою на нем и соответствующим сиденьем для музицирующего. Увидавши таковой инструмент, Лизавета внезапно подошла к нему поближе и чрезвычайно оживилась:
–А у вас, Михаил Евгеньевич, и этот… есть?
–Фортепьяно, сударыня?
–Да, фортепьяно, Михаил Евгеньевич. Вы, видите, я совсем, по-вашему, кажется, неграмотная, и про фортепьяно как называется плохо знаю.
–Да что же вы снова себя уничижаете, сударыня? Неужто велика беда в том, что вы не знали-с названия этого инструмента?
–А я ведь и видала на картинках, мне Селения показывала! Да только тоже не верила, Михаил Евгеньевич. А вы, выходит, и на нем играете?
–Нет-с, сударыня, такого за мной не водится. Фортепьяно здесь больше для интерьера, для декорации-с у меня стоит, играть на нем некому. Как я императором стал, я нотам выучился, сударыня, но никаких способностей нет: и слух у меня, сударыня, почти отсутствует музыкальный, и голос довольно посредственный-с…
–Вот ведь жалко, Михаил Евгеньевич! Я мне, знаете ли, всегда очень хотелось на каком-нибудь инструменте играть, и на фортепьяно тоже, но в Великом Серпантине этому никто не обучает, – с сожалением и совершенно разочарованно произнесла Лизавета.
–Вы зря сразу отчаиваетесь, сударыня! – успокоительно и с уверением сказал ей Гаргонтов. – Были бы у вас дарования, а обучиться нотам-то несложно, да и играть потихоньку научитесь. Я вас могу нотной грамоте научить, а там видно будет-с.
–Правда? – оборотилась к нему Лизавета.
–А что ж мне лгать, сударыня. Вы, извините-с, себя снова казните напрасно. Вы, однако, только не беспокойтесь.
–А когда вы меня учить будете, Михаил Евгеньевич?
–Помилуйте, сударыня, да хоть завтра же – разве у меня какие есть срочные дела?
–Вот и хорошо, Михаил Евгеньевич.
–В таком случае, сударыня, с вашего позволения оставим пока фортепьяно и осмотрим-с, если желаете, спальни для вас.
Ближайшая спальня располагалась, фактически, вслед за гостиной по коридору. Она представляла собою комнату, по строению приблизительно схожую с императорским кабинетом, старательно убранную и ухоженную, однакож абсолютно точно пустующую, никем не обжитую. Присутствовали застеленная кровать, обыкновенные шкафы, комод, зеркало-трельяж, ночной столик и прочая необходимая обстановка, но ничем особенным комната не выделялась. Тем не менее, Лизавете она показалась весьма удобной и совершенно ее удовлетворяющею.
–Только вот пусто все, Михаил Евгеньевич, – заметила она, раскрывая платяной шкаф.
–Это, сударыня, будем надеяться, пустота недолговечная, – усмехнулся Гаргонтов. – И в скором времени-с ничего пусто не будет. Да вы, сударыня, поставьте, ей-богу, если хотите, цветы в вазу, а то что же вы с ними все ходите.
Лизавета послушалась его и бережно поставила цветы в находящуюся на комоде цветочную вазу, снова с наслаждением вдохнувши их чудесный аромат. Гаргонтов, между тем, подошел к окну и незамедлительно распахнул его, впустивши в помещение свежее хвойное благоухание.
–Вы, сударыня, если вам эти цветочки по душе пришлись, так я вам служанку позову их полить-с. Впрочем, их предостаточно можно приобрести…
Лизавета кивнула и грациозно проследовала к окну, облокотилась на подоконник. Пихтовые ветви были поразительно близко, практически проникали внутрь комнаты и размеренно, неспешно шелестели. Гаргонтов потянулся и сорвал маленькую ветку, усыпанную колкими иглами, изучающее и с величайшею внимательностью поднял ее к глазам.
–Видите, сударыня, что за удивительная веточка, хоть и кажется самой обычной!
–А что же в этой веточке, Михаил Евгеньевич?
–И пахнет как хорошо, сударыня, и иголочки, если присмотреться – вы только присмотритесь! – возьмите, ей-богу, поглядите, каждая немного по-своему. А кора, сударыня, видите-с какой узор сложный и странный. Я, сударыня, еще когда постоянно рисованием занимался, время на то находил по молодости, так пытался однажды нарисовать кору дерево во всех подробностях-с. Что называется, с натуры, сударыня. То есть подсел почти вплотную к дереву и рисовал. Да куда там, это сходу не повторить, сударыня… Эх, молодой был, господи!
–А вот и правда какая кора красивая, – произнесла Лизавета, держа в руках ветку и осторожно проведя по ней пальцами.
–Да-с… Между прочим, сударыня, из Царского села сюда приближается экипаж и фургон с (нс). Это по моему указанию, чтобы ваша комната не пустовала и вы, сударыня… Впрочем-с, я уж вам говорил.
–Говорили, Михаил Евгеньевич.
–Пойдемте-с пока встретим их на крыльце. Там, сударыня, персоны все же довольно известные, – убедительно предложил Гаргонтов. Они с Лизаветою направились в нижний этаж, дабы положенным образом приветствовать явившихся гостей. 30.06.05. – 03.07.05.