Она была скрипачкой, которая почти всю свою жизнь провела в четырех стенах, изучая мастерство музыканта. Ее целью было превзойти всех, добиться успеха и доказать, что даже такие как она могут творить, очаровывать и любить.
И она творила. Ее считали самым выдающимся композитором России. Ее концерты для скрипки, пьесы, каприччио звучали почти в каждом концертном зале, почти в каждой филармонии. Она блистала, очаровывала. Ей преклонялись, говорили, что она превзошла Корелли, Тартини, Вивальди, Паганини и даже Хандошкина. Ей дарили букеты после успешных концертов, говорили комплименты, приглашали за границу… и жалели. Не в глаза, конечно. Печально быть такой талантливой и не иметь возможности с гордо поднятой головой пройтись по сцене, поклониться зрителям, а не просто учтиво кивнуть, благодаря за внимание и аплодисменты, а потом скрыться за кулисами, держа скрипку и смычок в одной руке, а второй крутить колесо инвалидной коляски, помогая маленькой девочке в бальном платье, чтобы она не надорвалась. Очень печально.
Про нее сочиняли истории, про ее недостаток тоже. Ходили легенды, что она перебегала дорогу, а какой-то водитель не заметил ее; говорили, будто это врожденная болезнь, а кто-то считал, что все из-за ее покойной матери, которая запрещала дочери играть на скрипке и всячески над ней издевалась – она ведь не скрывала, что ее детство было не счастливым и прошло чередой ссор с убитой горем матерью, побоев и частых побегов из дома. Ее отец умер, когда ей было пять лет, и с того момента жизнь превратилась в Ад, из которого она сбегала, прячась в собственном Раю, состоявшем из скрипки, смычка, и нот. Слухи, сплетни, они окутывали ее ореолом тайны, придавая ее личности загадочность, которая так привлекают уставших от жизни обывателей. Им только дай повод порыться в чужом грязном белье….
В ее жизни было почти все: слава, поклонники, любимое дело, верные друзья и прекрасные учителя, которые радовались ее успехам. Но не было главного. Любви. Такое простое чувство, название которого стало банальным словом, которое говорят всем и каждому. Люди стали любить цветы, бытовую технику, знакомых, приятелей, животных, погоду, одежду, певцов, список можно было бы продолжать бесконечно. Слово «любовь» стало блестящим фантиком без конфеты, затаскалось, а смысл его превратился в тусклое подобие того, который вкладывали в него наши предки, оно утратило свой смысл, а может быть, словарный запас у людей стал беден. Но что бы ни происходило со словом, чувство осталось неизменным, и жить без него было тяжело. Любовь – это источник вдохновения, а для композитора его отсутствие равнозначно гибели. И в какой-то момент талантливая и знаменитая скрипачка, исполняющая свои собственные пьесы, умерла.
Она продолжала выступать, все так же великолепно играла, но не радовала требовательную публику новыми творениями. Все старое, все приевшееся, знакомое до боли в деснах, поднадоевшее и выученное наизусть до последней ноты. Так прошел месяц, год, на ее концерты приходило все меньше и меньше любителей классической музыки, и если раньше все билеты были раскуплены, то теперь около половины мест пустовали.
А потом она уехала в Варшаву сказав, что едет поправлять здоровье и не знает когда вернется. Сложила свои немногочисленные пожитки: одежду; нотные листы; любимые книги, чьи страницы пахли осенним дождем, который она так любила и печатной краской, которая пробуждала к жизни давно забытые образы, воспоминания; несколько тетрадей; перьевые ручки и скрипку. А на следующее утро сидела в скверике недалеко от гостиницы и читала Булгакова, надеясь, что вдохновение все-таки вернется. Ведь возвращалось же все эти годы. Через день, два, через неделю, но возвращалось.
За три недели, проведенные в Польше, она научилась разговаривать с местными жителями о погоде и музыке, но соскучилась по России и родному языку. За все это время она написала только одну пьесу, посвященную всем тем, кто эмигрировал из Российской Империи после того, как Царя и большую часть дворян убили. Вдохновил ее на это герой книги Ремарка «Три товарища», русский дворянин, эмигрировавший из России в Германию и работающий наемным партнером для танцев. Но после прочтения книги муза снова исчезла, выскользнув ночью в открытую форточку…
Каждое утро, после чашечки крепкого кофе без сахара, она играла на скрипке и слушателями ее были безмолвные, бледные дворяне, чьи портреты украшали стену, оклеенные тусклыми обоями, да голуби, ютящиеся за окном на ветках яблони, которые по ночам стучались в окно, тревожа чуткий сон жильцов. Иногда она просила горничную помочь ей доехать до лифта, потому что пороги в номерах были слишком высокими, и просиживала весь день в ресторане, наблюдая за посетителями. Все они были иностранцами – англичане, французы, немцы, даже японцы, и на одного русского, как это не странно…
Так бы и проходили в полудреме осенние дни, если бы она не пролила случайно сок на высокомерного мужчину с надменным взглядом, который оказался русским. Благодаря своей неловкости она обрела не только интересного собеседника, который из каждой словесной дуэли выходил победителем, с надменным изяществом отмахиваясь от ее едких замечаний и аргументов, но и благодарного слушателя. Он, так же как и она служил искусству. Мастерски орудуя кистью, писал портреты, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, пейзажи и натюрморты, настолько реалистичные, что иногда у тех, кто приходил на его выставки, возникало желание коснуться блестящего бока спелой груши или поймать в карманное зеркальце солнечный зайчик, разгуливающий по шероховатой поверхности стены или острым граням хрустального фужера. Он, так же как и она искал вдохновение. И нашел. В музыке. В ее музыке. А она, наконец, узнала, что такое любовь. Искренняя, ничем не омраченная, не опороченная, но безответная. Ей нужно было вдохновение, и она его получила. Поймала музу за хвост, заточила ее в клетке нерукотворной, но созданной из чувств, а потому куда более прочной, куда более хрупкой.
А потом он уехал. В его чемодане лежали около пятидесяти набросков и этюдов.
Она осталась. И каждый день после чашечки крепкого кофе без сахара она писала, а горничная приходила после обеда и помогала ей спуститься в ресторан. И на ее столике лежал ворох исписанных нотных листов…