НА ХОЛМЕ В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Глава 4
Пламя свечи в темной комнате
Шум, подобный раскату далекого грома, прокатился под нами, постепенно нарастая, взрываясь радостными криками и грохотом стали, ударившей в гулкий деревянный щит. Бедвир близоруко прищурился, вытянул худую шею и вдруг расцвел, озарился счастливой улыбкой, сразу сделавшей его сухое лицо молодым и приятным.
- Смотри! - закричал он, указывая пальцем туда, где шумело под нами войско. - Галахад Белый!
Чудное видение, так поразившее Бедвира, предстало и передо мной, в виде рослого всадника на белом коне, убранном синей попоной с вышитыми на ней серебряными крестами. Такие же кресты украшали и голубой плащ всадника, на спине и на плечах. Великолепный всадник вел коня красивым размашистым галопом, и его золотые волосы летели по ветру, и люди проиветствовали его радостными криками, и была в нем какая-то магия, потому что грязь, летящая из-под копыт его лошади, к нему не приставала.
- Какой парень! - восхищенно воскликнул Бедвир, и я согласился:
- Да, хорош, - но все же не удержался и по старой вредной привычке добавил: - А что это, лошадь у него хромает? Смотри, на левую заднюю.
Бедвир покосился на меня неодобрительно. В его темных глазах разгоралась надежда и эту самую робкую надежду он не собирался отдавать в жертву моему цинизму. В этом состоял дар Галахада Белого – давать надежду, радовать сердца, поднимать дух, в этом заключалась его магия, сходная с Артуровой, но более юная и радостная, сила Галахада Белого, моего сына.
Был он рыцарем без страха и упрека, к тому же христианином, как и Бедвир, в ответ на мое прозаическое замечание размашисто перекрестившийся. Захотелось мне тогда рассказать ему как был зачат его ангел небесный, когда я, опоенный колдовским зельем, изнасиловал спящую невинную девушку, в ночь, поднятую на дыбы старинной темной магией.
Сам я не то чтобы не любил Галахада, просто он действовал мне на нервы своей непогрешимостью, беспримерной уверенностью в себе, неведающим сомнения знанием своей цели в жизни. Определял он эту цель очень просто: Спаситель Британии. Вот так, не больше и не меньше. Причем говорил он об этом своем предназначении без тени юмора и даже без особой гордости, а спокойно и уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся и даже немного скучноватом. Кто вбил эту глупую и опасную идею в его тупую башку, Мерлин или Артур, я не знаю, но все мои попытки вправить ему мозги заканчивались полным провалом. Он спокойно выслушивам мои доводы и даже не спорил, а просто грустно качал головой и смотрел на меня с жалостью, как на слабоумного. На меня, проливающего кровь за эту самую Британию уже двадцать лет! Конечно, мне хотелось его проучить, научить его скромности и страху, а сделать это оказалось непросто. Мы дрались с ним постоянно. На мечах длинных и коротких, с ножами, кинжалами, с пикой и со щитом, пешими и конными, и всегда, с любым оружием, всякий раз он побеждал меня. И всякий раз он заботливо поднимал меня с земли, и стряхивал пыль с моей одежды, и смущенно корил меня за то, что я нарочно поддался ему и позволил себя победить. А я никогда не уступал ему намеренно, я не поддался ему ни разу! Более того, мне страшно хотелось раскроить его дурную башку, залить кровью его вдохновенно прекрасное лицо, сбросить его с заоблачных высот на нашу грешную землю, напомнить ему о том, что он такой же как все, ранимый, смертный и грязный. И, конечно, я чувствовал перед ним свою вину. Он никогда не упрекал меня ни в чем, проявляя чудеса сыновней любви, но я-то знал, что услыхав о его рождении и смерти его матери, должен был бросить все и на все наплевать, и помчаться к Пеллесу в Коберник, и упасть ему в ноги, и вымолить прощение, и остаться на берегу волшебного озера растить сына, и учить его плавать, и ходить бесшумно, и выслеживать зверя, и становиться невидимым, и орудовать пикой и мечом. Да, а уж заодно – не верить в бога и сомневаться в себе, и предавать каждого, кто был тебе когда-то дорог, и мучиться виной. Нет, папаша, спасибо. Все самое лучшее, чем ты владеешь, ты дал ему при рождении: сильное, здоровое тело и кровь воинов и королей, а прочее оставь при себе. И без тебя нашлось кому выучить его мечу, и получше некоторых.
Дивный всадник между тем доскакал до нашего левого фланга, красиво развернулся, голубой плащ крылом взлетел у него за спиной, и помчался назад, и теперь я видел его лицо, озаренное восторженноей радостью. Мое лицо в обрамлении золотых волос его матери, но такое юное и открытое и чистое, каким мое собственное, наверное, не было никогда. Мне снова стало жаль, что такой мужчина пропадает зря, и я вспомнил о еще одной Галахадовой идее – он отчего-то решил, что ради спасения Британии должен соблюдать невинность. Как это ему удавалось, оставалось для меня загадкой, потому что женщины всех возрастов и сортов вели на него настоящую охоту, с егерями и собаками и капканами любого вида, но он легко избегал их ловушки и нес тяжесть его обета с одному ему присущей грацией. По этому поводу я тоже беседовал с ним неоднократно, пытаясь объяснить ему никчемность его жертвы и ошибочность его пути, а так же и то, что остается для него недосягаемым, но с тем же успехом я мог бы уговаривать мраморную статую у входа в Каер-Мелотский дворец. Решимось Галахада блюсти его невинность оставалась непоколебимой и действовала мне на нервы превыше всех прочих его добродетелей. Конечно, проще всего было бы найти в нем скрытые пороки, объяснить его мотивы целями низменными или хотя бы обыденными. Например, предположить, что движет им тщеславие, заставляющее его карабкаться на высоты славы, недоступные незаконнорожденному принцу, но вполне возможные для избранника богов. Или еще лучше, заподозрить, что золотоволосый красавец предпочитает мальчиков, что сделало бы его отказ от женских ласк не только разумным, но и до смешного легко выполнимым. Однако из всех людей, готовых верить ему беззаветно и поклоняться ему с религиозным восторгом, я один точно знал его суть, ясно видел белый огонь божественной силы и красоты, ослепительное сияние, холодное и отстраненное в своей непогрешимой чистоте.
Да, грязь не прилипала к Галахаду Белому.
Достигнув примерно середины Британского войска он обнажил свой меч жестом плавным и красивым и поднял его над головой, и еще одно чудо произошло в этот момент: плотные тучи над ним разошлись и ясный луч солнца коснулся его клинка, отразавшись от светлой стали, заливая ее нестерпимым сиянием. Восхищенный вздох пронесся по британским рядам, завыли и завизжали саксонские колдуны, а я, как всегда, остался не слишком впечатленным. Даже учитывая тот факт, что репутация Мерлина намеренно и объяснимо завышена, такой простой трюк с тучами был ему, конечно, по силам. Много лет назад Вивиан проделала такой же со мной, причем на расстоянии.
Галахад Белый опустил оружие в ножны и направил коня вверх по склону холма, туда, где стояли мы, и люди перед ним охотно расступались, и многие пытались коснуться края его плаща, руки, попоны его коня. Он подъехал к нам с лицом, сияющим счастьем, слегка запыхавшись, скорее от волнения, чем от скачки, и обратился ко мне: ,,Отец!,, и я обнял его охотно и с радостью. Он сразу двинулся дальше, в Артуровой манере обращаясь сразу ко всем:
- Господин Бедвир, рад встрече! Гвидион, поздравляю, как здорово! Принц Овайн! Господин Хардрис!
Я перебил его:
- Галахад, познакомься, это Лиам, мой сын, а стало быть твой брат.
Галахад сразу повернул к Лиаму, вызвая непочтительную толчею со своим крупным жеребцом и не замечая производимого беспорядка. Есть такие люди, которым прощается все, даже такое замешательство в группе самых почтенных и славных воинов. Галахад решительно полез обниматься с отчаянно покрасневшим Лиамом.
- Лиам, сердечно рад! - и глаза его блестели от слез, когда он повернулся ко мне с возгласом: - Боже мой, какое счастье идти в бой, вот так, бок о бок с отцом и с братом! - и никто, кроме меня, не счел его замечание нелепым. Правда, ему прощалось все, даже излишняя восторженность. Величие момента несколько испортил трезвый Хардрис:
- Лиам, вообще-то со мной, в войске Силурии,, но смутить моего сына было невозможно:
- Не важно! Сегодня мы все вместе, рука об руку! Такой сегодня день, особенный
Я поглядел на него с интересом. Моя кровь, он тоже почувствовал какой сегодня день. Последний.
Впрочем, откуда мне знать. Я не провидец. Нет у меня дара видеть еще не случившееся. В этом убедилась Вивиан, заставляя меня вглядываться в глубины Стекляного Озера, и мне не дано знать чем закончится наш бой на горе Баддон. И я ошибаюсь. То, что предстоит нам сегодня, не будет нашим последним боем. Это будет нашей последней победой. Последним ясным лучом солнца на пороге долгой и темной ночи.
Потому что каждой весной к Саксонскому побережью из-за Германского моря приходят корабли. Я вспомнил давний день с Артуром и вспомнил Фэйр, и, как всегда, в минуты душевной слабости, обратился к Вивиан.
* * *
Для каких-то своих целей, руководствуясь непонятными мне соображениями, Вивиан дала мне плохой совет. Не уступать желанию моей королевы было, конечно, самым лучшим способом ее желание поддерживать. Мне следовало волочиться за ней по пятам, глядеть на нее глазами побитой собаки, подбирать ее платки, носить за ней подушки, бегать в лавки за лентами и цветным шелком, может быть даже научиться бренчать на лютне и петь гнусавым голосом что-нибудь жалостное, о жестокой розе и бедном садовнике, или о деве, утопившейся в пруду. Такими несчастными созданиями с красными глазами и нервозными манерами щенков-вырожденцев был полон Каер-Мелот. Они вечно путались у всех под ногами, торчали в передней королевских покоев, сидели на стенах, выходящих в сад, и у людей здоровых вызывали даже не презрение, а некоторую брезгливую жалость. Я должен был стать одним из этих жалких существ и тогда, в трехдневный срок, Фэйр потеряла бы ко мне всякий интерес, а через неделю позабыла бы о моем существовании, и я остался бы наедине с моей тоской и, может быть, научился бы с ней жить. Но вместо того я пропадал на реке с Гаретом, загорев дочерна, и побеждал в турнирах всех сортов, оставляя призы у ног хорошеньких девушек, и охотился на кабанов и оленей и любую птицу, и принимал приглашения в ее покои так же часто, как их отвергал, и раздражал ее туповатой недоступностью юноши, предпочитающего псовую охоту персидским танцам.
После отъезда Мелваса моя госпожа заскучала, но вскоре вспомнила обо мне, а вернее заметила меня на большом турнире в день Мабона, как обычно совпавшего с каким-то христианским праздником, когда мне удалось принести победу войску королевы и положить к ее ногам небольшую коробку, вырезанную из слоновой кости. За турниром последовали поединки, и в тот раз меня вызывали до бесконечности, а я был зол, на себя, на Пеллеса и Элейн, на Мелваса, конечно, на Фэйр, и обижался на свою несправедливую судьбу, и принимал каждый вызов с жестокой радостью, и только волей богов я никого не убил в тот день. Когда иссякли желающие сразиться со мной, я обернулся к королеве и взглянул ей прямо в лицо с наглостью, с детской грубостью, почти с вызовом, и снова увидел ее желание.
Это желание зажигало жадным огнем ее глаза, заставляло ее усаживать меня на низкую скамейку у ее ног, касаться моих волос и говорить со мной глубоким и нежным голосом. Однажды она намотала тонкую прядь моих волос на палец и больно дернула, заставив меня вздрогнуть от неожиданности, и я понял, что собралась она сделать с моими волосами, и едва не рассмеялся. Никакая магия не могла бы заставить меня любить ее более глубоко и желать с большей страстью, чем та, которая наполняла мое тело липкой противной слабостью, взвинчивала мои нервы до боли, до дрожи, заставляла меня ночи напролет лежать без сна, представляя себе ее глаза, волосы, руки, и звонкий голос, и наклон головы, и тяжелые мягкие складки ее платья. Я вспоминал как она стояла рядом со мной на стене, и резкий ветер играл ее накидкой и распрямлял, натягивал ткань ее одежды, сильными бесцеремонными ладонями оглаживая ее грудь, живот, бедра... Как она шла по дорожке сада, в пяти шагах впереди меня, ступая легко и осторожно, чуть покачивая узкими бедрами, как обернулась, глядя на меня через плечо, снизу вверх, и низкое вечернее солнце сделало ее юбку прозрачной. Как, вставая с кресла, она внезапно пошатнулась и, восстанавливая равновесие, схватилась за мою руку и на одно мгновение ее грудь прижалась к моему плечу. Я вспоминал каждый ее жест и каждое слово, и каждый взгляд, наполняя их таинственным глубоким смыслом, напряженно вглядываясь в светлеющее окно, со злыми слезами на глазах, с горькой тяжестью на сердце, с любовью, с тоской, с виной. Я помнил науку Вивиан и погружался в темную глубину Стекляного Озера, и призывал его магию, и она приходила ко мне, и накрывала меня холодной плотной волной, и позволяла мне разламывать хлеб, и смеяться шуткам, и садиться в седло, и говорить с людьми, и скрывать свой недуг. Я плохо спал и слишком много пил, а дни стекались в недели и в месяцы, и облетали с деревьев ржавые листья, и первый иней покрывал сухую траву, и никто не знал о моей беде, хотя Хардрис, кажется, догадывался.
Потом наступила зима, и снег покрыл землю глубоким слоем, доходившим лошадям до колена, и мы оказались заточенными в замке, в опасной близости к пропахшим лавандой покоям и к жадному огню грубой женской магии. Помощь пришла откуда не ждали: Мерлин, обычно проводивший зиму в Каер-Мелоте, однажды показался шагающим по снегу в чем-то вроде длинных плоских корзин на ногах. Я велел Грифидду разыскать кого-нибудь, способного смастерить нам с Гаретом такие же, и вскоре мы втроем уже выходили из города, шагая по глубокому снегу неловко, как журавли на болоте. Артур увидел наши приспособления и, любопытный ко всем новинкам, несколько раз выходил с нами вместе, но шаг его оказался тяжелым и, не получая удовольствия от прогулок он вскоре оставил нас. Я стал учить Гарета стрелять из лука, и вместе мы охотились на лис, выслеживая их по следам, легкие и бесшумные, как тени, скользившие по поверхности свежевыпавшего снега, и вскоре мы перебили достаточно рыжих хищников, чтобы завалить мастерскую городского кожевенника пушистыми шкурками и приобрести репутацию героев среди всех окрестных фермеров. Из шкур шилась мягкая и теплая накидка, понятно для кого.
Накидка не понадобилась, вскоре после рождества заболела Фэйр. Причина ее болезни стала мне известна лишь много позже, а тогда я лишь знал, что Фэйр больна и никого не принимает, и я стал искать общества Артура, чтобы хотя бы через него оказаться к ней ближе. Мой король был хмур и неразговорчив, но моей компанией не тяготился, а напротив, готов был сидеть со мной часами, уставившись в огонь и перебирая длинными нервными пальцами. Именно тогда я отважился заговорить с ним о Бенвике, сначала просто чтобы отвлечься от мыслей о Фэйр, позже – с настоящим интересом.
Артур, тогда еще наследный принц Дамнонии и Британии, прожил при дворе моего отца больше четырех лет. Он рассказал мне о великолепии Требеза, римского города, восстановленного еще моим дедом, королем Бели, считавшим свой род от самого Бели Мара, бога солнца и огня, покровителя воинов и королей. Артур описывал город-сад, поднимавшийся над морем дивным видением, с каменными дворцами, цветущими садами и знаменитыми виноградниками на склонах крутого холма, с фотанами в тенистых дворах и скульптурами на вымощенных камнем площадях, с богатыми рынками и нарядными женщинами, с турнирами, балами, бардами и цветами. И постоянной войной, подходившей все ближе к сердцу Бенвика, отнимавшей все больше жизней.
- Твой отец был человеком не слишком приветливым, а скорее мрачного склада, вспыльчивого характера. Получить от него по морде для нас, молодых принцев, было делом обычным. Но ты его пойми, он всю жизнь воевал и всю жизнь терпел поражение.
Артур отчего-то хотел, чтобы суровый мой отец мне понравился.
- У него было трое сыновей, от первой жены, королевы Эффрдилл, все погибли в бою, так-то. Станешь тут мрачным. А ты совсем маленьким был, я тебя плохо помню. - Артур улыбался мне виновато, с милыми тонкими складками в углах длинных лучистых глаз. Он казался мне тогда очень красивым, но, конечно, я глядел на него влюбленными глазами и не мог быть объективным.
- А помнишь ли ты мою мать, господин? - спросил я его и получил смущенный ответ:
- Конечно, как не помнить. Знаешь, я даже влюблен был в нее немного. - Артур рассмеялся моему удивлению - А что ты думал, если мне было, к примеру, шестнадцать, а ей, я не знаю... двадцать? Да куда там мне, король Бан был богом войны, Бели Маром во плоти, все остальные мужчины терялись в его присутствии, не говоря уже о принцах всяких сопливых. А королева Элейн была... даже не знаю как ее описaть, право. Белая, тонкая, светлая. Такая хрупкая, что ее руку страшно было брать, казалось, ее пальцы сломаются в твоей ладони.
Поразительная догадка, мелькнувшая в моем мозгу, была мгновенно подтверждена Артуром:
- Знаешь, я, наверное, и свою Гвенифэйр так полюбил, сразу, с первого взгляда, потому что она напомнила мне королеву Элейн. Ни чем-то в отдельности, там рот или нос или глаза, так они вовсе не похожи, но образ создается тот же, понимаешь?
- Да, пламя свечи в темной комнате, - пробормотал я, забывшись, и король промолчал в ответ, а я думал о том, что могло произойти с такой женщиной в павшем городе.
- Она поправится, ты знаешь, - сказал он, требовательно, глядя на меня с напряжением, и я ответил:
- Конечно, господин, - и разочаровал его, потому что от меня требовалось пророчество, а не утешение.
Однажды он послал за мной и меня проводили прямо в покои королевы, где я увидел ее бледной и утомленной, полу-сидевшей в кровати, обложенной высокими подушками. Артур,сидевший на скамье рядом с кроватью, поднялся, уступив мне место, а Фэйр протянула мне руку, показавшуюся мне сухой и прозрачной, и я поцеловал ее, едва коснувшись губами тонких пальцев. Я сел на скамейку, и она глядела на меня молча, а Артур стоял за моей спиной, и внезапно я осознал, что она позвала меня, пожелав со мною проститься.
Неяркое пламя свечи отражалось в ее неподвижных глазах, где огонь ее желания сменился тихим и прозрачным светом, дрожащим мерцанием далекой звезды в облаках, на самом краю бесконечной тьмы. Я сжал ее руку в моих ладонях и поднес ее к лицу, и стал для чего-то согревать ее холодные пальцы своим дыханием, и Артур крепко схватил меня за плечо, и я услышал за спиной его тяжелое дыхание, и огонь свечи задрожал тревожно и беспомощно, и, не сводя глаз с лица моей Фэйр, я различил тень, встающую над ее постелью, и понял, что что-то должно случиться, что-то должно произойти с нами, возьми мою жизнь, не уходи, я не позволю...
Я перевел дыхание (темное озеро, лицо Вивиан) и, сам того не ожидая, заговорил.
- Знаешь ли ты, госпожа, о Сером Страннике из страны Альдеран, который умел обращаться в ворона?..
Придав своему голосу мягкую благозвучность бардов, я стал рассказывать ей истории, услышанные мною от Вивиан в зиму моей болезни, надеясь на магию, мне не подвластную и непонятную, зная лишь холодные пальцы, зажатые в моей ладони. Я перестал быть собой, превратившись в орудие чужой воли, в непрочное звено, связавшее одну жизнь с бесконечным, непостижимым могуществом, с силой, безразличной к добру и злу, светлой и темной в равной мере, смилуйся, Матушка Дон! Она слушала меня, закрыв глаза, и как будто погружаясь в сон, а когда я закончил одну историю любви лягушки к отражению луны, она спросила меня без тени насмешки:
- И кто же эта прекрасноя дева, так прочно завладевшая твоим сердцем, принц? -и я ответил ей:
- Я не рожден для любви, госпожа, - и никогда еще мне не доводилось говорить более отровенной лжи.
А в Силурии, в крепости Рост, засыпанной снегом, родился тогда мой сын Лиам, и мой верный друг Хардрис взял его из рук Ниэль, и вынес в холл к своим людям, и при всех признал его своим.
Фэйр поправилась весной, когда растаял снег и появилась первая трава, и показались на солнце мелкие голубые цветы. Она стала выходить в сад в окружении суетливых нянек и служанок, сидеть на скамье, подставляя бледное лицо неяркому весеннему солнцу и кутаясь в пушистую лисью накидку. Она часто посылала за мной и я никогда ей не отказывал, а говорил с ней о всяком вздоре и видел, что она по-прежнему желала меня, но в ее желании раздражение и обида и охотничий азарт уступали место тихой нежности.
Фэйр поправилась весной, когда пришли вести о набегах на саксонских границах. В этом не было ничего нового, каждая весна начиналась именно так, с сожженных деревень, с уведенного скота, с людей, угнанных в плен. Набеги требовали возмездия, и отряд в две сотни засидевшихся по лавкам воинов покинул Каер-Мелот, направляясь на юг, и я был счастлив, вновь вырвавшись за стены, и Артур блестал своей обычной энергией, заразительной магией тепла и света. Мы заметно сблизились за время болезни Фэйр, и казалось мне, что ее выздоровление он приписывал моим чарам в той же мере, что и стараниям ходившего за ней Мерлина. От печальных пыток ревности Артур оставался свободным, не сомневаясь в верности своей королевы, и я знал, что он в этом был прав, хоть и не понимал, как ей удавалось сдерживать огонь ее желания.
Именно тогда, в тот наш поход, Артур показал мне скасонские корабли.
Мы стояли на вершине каменистого утеса и глядели вниз, на широкий песчаный пляж, где, вытащенные на берег, громоздились черными тенями тяжелые саксонские ладьи. Их было шесть, и целая толпа людей суетилась вокруг темных, словно отполированных морских чудовищ, а рядом горели костры, и женщины варили еду, и дети бегали и визжали в прибое, и обыденность этой мирной картины поразила меня неприятно.
- Вот так, каждую весну, по всему побережью, - проговорил Артур в раздумье. - Приезжают с женами, с детьми, со всей домашней утварью. Навсегда.
- Они не имеют права, - начал злиться я. - Это наша земляю - и тут же пожалел о сказанном, вспомнив о своем происхождении, тоже заморском.
- Правда? - Артур взглянул на меня с грустной усмешкой. - Вортигерн дал эту землю саксонам сто лет назад. Теперь их не выгонишь. Они другой земли не знают.
- Но не эти же, правда? - я указал вниз, туда, где заметившие нас люди стояли, напряженно вглядываясь вверх, заслонившись от солнца ладонями. - Эти только приехали. Мы их не звали.
- Ты поведешь людей в бой? - холодно поинтересовался король, и я ответил с решительностью, которой не чувствовал:
- Конечно, если будет на то твоя воля, господин.
Его воля на то была, и я повел в бой двести воинов, обойдя саксонский лагерь с запада, где к песчаному пляжу подходила череда пологих холмов. Боя не получилось, потому что многие из саксонов даже не успели взять оружия, и доспеха не было ни на одном, и не было порядка в их войске, когда кто-то из них побежал уводить детей, а иные пытались столкнуть в воду ладью, и лишь с две дюжины воинов построились в жидкую цепь, и мы прижали их к самой кромке воды, к камням утеса, на котором стоял наш король и глядел, как мы добивали в прибое последних захватчиков. Мы сожгли их корабли и связали веревкой женщин и детей, а мужчин мы в плен не брали. Тела погибших мы сожгли вместе с кораблями, и это было тяжелой работой, потому что оказалось их больше сотни.
После боя Артур меня хвалил, но не слишком искренне и будто через силу, и я увидел, что он пытался скрыть свое разочарование и неприятное удивление, и немного на него обиделся.
Мы возвращались в Каер-Мелот. Пленные замедляли наш путь, но воины находили удовольствие с саксонскими женщинами, и еды хватало на всех, и поход казался нам легким и приятным, когда наш путь преградило другое саксонское войско, примерно равное нашему по числу и вполне готовое к бою. Саксоны вели на поводу огромных лохматых вобак, злобных тварей, хрипящих от ярости, и мы поступили некрасиво, но разумно, выставив перед нашими щитами пленных женщин и детей. Собаки остались на привязи и два войска простояли друг напротив друга с утра и до полудня, и воды поблизости не оказалось и по рядам передавали мехи с элем, и как-то так получилось, что к полудню все были пьяны, когда саксонские воеводы выехали вперед с белыми флагами на древках пик. Артур выехал им навстречу, а с ним я, Гавейн и Агравейн, и еще Бедвир, которого я в том походе увидел впервые.
Предводитель саксонцев, назвавший себя королем Элдредом, в точности повторял доводы Артура:
- Мой дед здесь родился, и мой отец. Здесь мой дом и я буду его защищать, и дети мои будут здесь биться после меня, и сеять здесь хлеб, и растить своих детей! И если мои родичи приходят ко мне из-за моря, я дам им кров и защиту!
Он говорил по-дамнонски с акцентом, и казался мне варваром, чужим и грязным, и диким.
В конце концов договорились о взаимной уступке: они не спускают собак, а мы не ведем в бой пленных, и они нас, конечно, обманули, спустив собак, когда мы сломали стену их щитов, но было уже слишком поздно, и бой закончился уже в темноте, непонятно чьей победой, но похоже, что нашей.
На рассвете король принял решение не преследовать исчезнувшее ночью саксонское войско, а продолжать путь в Каер-Мелот. Меня с двумя десятками воинов он отправил вперед, зная, что пленные и раненые задержат его в пути. Ему не терпелось принести весть о нашей победе Фэйр, оставленной на попечении его сенешаля Кая, и мне показалось, что он беспокоился о едва поправившейся королеве и считал, что мое присутствие будет для нее утешительным, в то время как сам он находил его немного обременительным.
Наш поход продолжался чуть больше месяца, и я сам не сознавал насколько я соскучился по Фэйр, пока Каер-Мелот не показался перед нами. Я пришпорил коня и даже заскулил от радости, полетев к нарядным воротам, полный желания увидеть ее немедленно и, отбросив глупое притворство, признаться ей во всем, и сказать ей как я люблю ее, и как тоскую без нее, а что будет потом, какая разница?
Я нашел ворота города закрытыми, решетку опущенной. Я не видел такого никогда.
С галереи над воротами меня окликнули, я назвался и, видимо, был признан своим, но меня заставили ждать пока подъедет мой отряд, и только тогда ворота раскрылись, чтобы снова закрыться за последним из моих воинов. Я сразу направился к Каю, и он вышел мне навстречу мрачным и бледным, и я увидел в нем чувство, близкое к отчаянию, и вынужден был опереться ладонью о стену, чтобы удержаться на ногах от странной слабости, поразившей меня. Говорить я не мог и Кай, жестом велевший мне следовать за ним, повел меня во дворец, в какую-то комнату с жарким камином в углу, и, глядя в сторону, проговорил:
- Королева исчезла.
- Исчезла? – не понял я. Я решил, что она умерла.
- Да. Ее женщины вошли к ней третьего дня после полудня и нашли ее спальню пустой.
Я молчал, к тому времени совершенно потерянный, и Кай продолжал, радуясь возможности выговориться, хоть с кем-то разделить груз своей ответственности:
- Ты знаешь как она после болезни ослабела? Вот, ее по утрам никогда не будили, давали ей выспаться. А тут уж полдень миновал, женщины начали волноваться, вошли к ней, а там никого нет. Постель смята, пустая.
- Стража? - выдавил я
- Никто ничего не видел. Ворота закрылись на закате и ночью никто из города не выехал, я сам допросил всю стражу.
- Ты не возражаешь, Кай, если я их тоже допрошу? - спросил я, напуская на себя таинственный вид и Кай обрадовался, понадеявшись на мою магию:
- Давай, допроси, Галахад! А я уж гонцов послал к Мерлину и к Артуру, прямо отчаялся, не знаю что и делать!
В Каер-Мелоте было четверо ворот и в мирное время шестнадцать стражников несли службу по ночам, не считая стражи на стенах и во дворце. По моему приказу они явились в королевский холл, пустой и гулкий, где я велел им сесть на лавку за длинным столом и сам сел по другую сторону стола, и выслушал их рассказ о ночи исчезновения королевы. Все они говорили одно и то же, но я приставал с вопросами: какая была погода, кто последним вышел из города, кто сменил их утром, и стражники отвечали не слишком охотно и с понятным тщательно скрываемым раздражением. Четверо, охранявших восточные ворота, лгали, причем трое из них до смерти меня боялись, а четвертый удивил меня мрачной и враждебной решительностью. С благодарностью я отпустил всех, с тем, чтобы вызвать восточную четверку в свою комнату, по одному. Картину прояснил первый же допрошенный, молодой неловкий парень, пытавшийся врать вдохновенно и неумело. Ярость душила меня и в комнате потемнело, когда я прервал его несколько напыщенным:
- Знаешь ли ты кто я? - Побледневший парень мелко закивал. - Я превращу тебя в жабу, если ты не скажешь мне правды!
Мне страшно было думать о том, что происходило с Фэйр, пока я тратил время со всякими недоумками.
- Раз ты все знаешь, господин... - промямлил стражник. - Виноваты мы. Выпустили из города одного господина, с сыном.
- Как выглядел сын?
- Не знаю, не видел, у него капюшон на голове был. Но вроде молодой, худенький такой, руки белые. Оттого и беда...
- Какая беда?
- Его отец рассказал, - слова давались парню с трудом, но говорил он правду. - Сын его приглянулся господину Парсифалю. Прямо чуть до насилия дело не дошло. Чудом спасся.
Что ж, такие истории случались при каждом дворе, с юношами и с девушками, и заканчивались по-разному, но всегда вызывали сочувствие к юным жертвам господской похоти. Дополнительный вес истории придавала дурная слава Парсифаля, богатого и влиятельного дамнонского вельможи, давнего соратника Артура, к тому же грозного и славного воина. Я сам однажды вызвал его на поединок, перехватив его мрачный и тяжелый взгляд, направленный на Гарета, и побил его не без труда.
Я велел стражнику описать отца, ничего не добился и, отпустив парня с приказом держать язык за зубами, вызвал к себе следующего. Им оказался рослый воин худощавого сложения, с суровым неподвижным лицом и с сединой в коротко стриженных темных волосах и бороде.
- Как твое имя, воин? - спросил я и получил короткий и невежливый ответ: - Ламорак.
Имя показалось мне знакомым, и я пригляделся к воину получше, и готовность, с которой он взглянул мне в глаза, наполнила меня глубоким сочувствием. Я увидел страсть, так похожую на мою собственную, сжигающую волю, убивающую гордость, несовместимую с достоинством, и череду бесконечных унижений у ног безжалостной королевы, не позволяющей приблизиться и никогда не отпускающей с миром, глубокий обжигающий стыд, опасную ярость воина и господина, тяжелое пробуждение, на краю самого черного отчаяния, и медленное трудное возвращение к жизни, к ежедневным простым обязанностям, спасительным в их монотонной скуке, к жизни, подобной тяжелой и нелюбимой работе, которой невозможно наслаждаться, но которую необходимо, тем не менее, выполнять. Из жалкого ничтожества, источника грубых и глупых шуток, Ламораку удалось снова стать мужчиной и воином, и за это я зауважал его безмерно.
- Почему ты позволил похитить королеву, Ламорак? - спросил я его прямо и он ответил мне с усмешкой:
- Кто тебе сказал, что ее похитили?
Конечно, она бежала, уехала по своей воле. По крайней мере, так показалось Ламораку, в своей любви и верности позволившему беглецам скрыться. Если бы другие стражники посмели стать на пути его королевы, он прикончил бы их не задумываясь, более того, он даже желал такого исхода, чтобы бежать вместе с нею или погибнуть, охраняя ее свободу.
- Ты ошибся, Ламорак, - сказал я ему с неожиданной уверенностью. - Ее увезли насильно. Ты же помнишь как тяжело она болела этой зимой, она не могла противиться, у нее просто не было на это сил! Она могла лишь надеяться на тебя, на твою верность, на твою помощь, но ты дал ее увезти. Теперь ее жизнь в опасности, и ее честь. Может быть ее насилуют, убивают, прямо сейчас!
Он попытался меня ударить, но я перехватил его руку и он прошипел мне в лицо:
- Откуда тебе знать? Ты врешь!
- Так, я вижу правду, - я отпустил его руку и нарочно отвернулся к окну. Именно из этого окна я впервые услышал ее голос. - Вот что я сделаю, Ламорак. Я пойду к госпоже моей Вивиан. Она скажет мне где искать королеву. Даю тебе шанс искупить свою вину. Пойдешь ли ты со мной?
Я и сам не знал, для чего мне понадобился Ламорак с его опасной преданностью.
Он ответил мне не сразу, с трудом справляясь с гневом, спросил:
- Если ты все же поймешь, что королева бежала, что ты станешь делать?
Беглянку, возвращенную мужу под стражей, ждала смерть. Я вспомнил тонкие белые руки, золотые пряди, синие грустные глаза, огонь, бьющийся под кожей. Огонь. Неверных жен сжигали на костре, так принято у людей. Я пoнимал Ламорака.
- Гнаться за нею не стану, но и помогать ей не буду. Я ведь клятвенник короля Артура. Но если случится так, что ее похитили и она нуждается в защите... - закончить я не успел, Ламорак перебил меня коротким: - Еду!
Мы выехали в тот же день, и три десятка воинов последовали за мной, и лошадей мы не жалели, а Вивиан о нашем приезде знала заранее, и ждала меня на берегу озера. Мне не пришлось ей ни о чем рассказывать, она жестом остановила меня и усадила на свое обычное место, и велела оробевшему Ламораку сесть рядом. Вскоре мы увидели в темной глубине волшебного озера отражение небольшой комнаты, делавшееся все более ясным, будто всплывая к поверхности неподвижной озерной глади. Комната освещалась одним небольшим окном, расположенным высоко под потолком, и ее убранство состояло из большой квадратной кровати, шкафа с грубыми полками и простого столика с набором серебряной посуды. В комнате царил хаос – кровать была придвинута к двери и опрокинутый на пол шкаф прочно застрял между кроватью и стеной, противоположной двери. На кровати, закутавшись к кучу тряпья, лежала фигура. Я увидел спутанные светлые волосы, мелко вздрагивающие плечи, и зажал ладонью рот, сдерживая рвущийся из горла крик.
Словно птица, я вылетел из окна, покидая душную комнату, увидел оставшуюся внизу прямоугольную каменную башню, остатки римской стены, подлатанной деревянным частоколом, мелкую речку, вьющуюся по лесу, далекий берег моря, серую ленту старой римской дороги, и понял, что знаю как найти эту башню с комнатой с перевернутой мебелью, где моя Фэйр заперлась от своих врагов.
Я не помню как Вивиан удалось задержать нас да утра и не помню сколько дней заняла дорога, и вообще ничего не помню до того момента, когда мы перешли неширокую, но быструю речку по скользким бревнам старого моста, где лошадей пришлось вести в поводу, и оказались перед воротами крепости по имени Гор.
С десяток нас успело ворваться в крепость прежде, чем ворота закрылись, и я оставил Агравейна с несколькимим воинами с приказом открыть ворота, и, едва успев спешиться, бросился к башне, и только трое последовали за мной: Гарет, Грифидд и Ламорак. Короткая схватка произошла у входа в башню, и врагов было больше, чем нас, и негде было развернуться в тесной квадратной комнате, но все же мне удалось прорубить себе дорогу к узкой лестнице, винтом поднимавшейся вдоль стены. Сверху доносился стук, и глухой от ярости голос хрипел ругательства, и я заколол спускавшегося мне навстречу воина, направив свой клинок под обод его щита, и, скатившись с лестницы, он сбил меня с ног, и что-то обожгло мой бок, прямо под ребрами, где кончался мой панцирь, но я быстро вскочил, и увернулся от удара, и бросился вверх по лестнице.
Я узнал Мелваса сразу, еще раньше, чем увидел его на крутой лестнице. Узнал по удушливой ненависти, перехватившей мое горло, и воткнул свой кинжал в колено, оказавшееся перед моим лицом, и перебросил меч в левую руку. Ему следовало остаться на лестнице, но он совершил ошибку, отступив в страхе, и оказался прижатым к темной прочной двери на верхней площадке башни, вполне просторной для поединка двух воинов. Он был обречен и знал это, бросившись на меня, визжа от страха и от боли, и его красивое лицо окаменело, когда я вонзил свой клинок в его живот и, повернув лезвие, легко рассек скользкие мышцы. С криком по-детски звонким он упал на колени, и я снова ударил его, на этот раз по шее, и его голова неестественно завалилась на плечо, и темная кровь залила каменный пол. Я оттащил его тело от двери и уперся ладонью в шершавое дерево и позвал, задыхаясь от внезапно накатившей паники и липкой, противной слабости:
- Фэйр! Фэйр, открой, это я – Галахад!
За дверью раздался короткий возглас, затем заскрипело по каменному полу дерево, снова за дверью вскрикнули и, наконец, дверь немного поддалась под моей ладонью. Я толкнул ее плечом, упитаясь ногами в скользкий пол, и дверь приоткрылась с сухим треском, и я протиснулся в неширокую щель. В комнате было полу-темно, и тяжелый запах ударил меня в лицо, но прямо передо мною стояла моя Фэйр и глядела на меня черными и круглыми от ужаса глазами, прижав к груди сжатые в кулаки руки. Я коснулся ее волос, плеча, медленно переводя дыхание, боясь поверить в чудо ее спасения, и она, всхлипнув, упала ко мне на грудь.
Я обнял ее за плечи, и прижался лицом к ее волосам, вдыхая ее запах, касаясь губами скользких прядей, содрогаясь от внезапного, острого желания умереть, в один миг, немедленно, и она подняла голову и, крепко обняв меня за шею, поцеловала в губы.
Внизу, во дворе, шел бой, я слышал, как отворились ворота, и кто-то закричал на лестнице и, падая, загремел железом о каменные ступени, но для меня существовало лишь хрупкое тело в моих объятиях, нежный влажный рот и тонкие пальцы на моем затылке. Потом она тихо вздохнула, и ее тело обмякло в моих руках, и я подхватил ее и бережно опустил на пыльную смятую кровать. Я успел заметить, как в приоткрытую дверь протиснулся Гарет и поднял на меня темные от страха глаза, прежде чем комната качнулась передо мной и пропала в сером тумане.
Я очнулся, лежа в постели, и снова увидел Гарета, сидевшего рядом с выражением скорби, до смешного неподходившим его милому веснущатому лицу. Какое-то сонное приятное спокойствие медленно поворачивалось в моем рассудке и казалось мне, что некуда спешить, и ничего не надо делать, и все будет хорошо. Гарет, увидев, что я проснулся, обрадованно засуетился, и заговорил о чем-то далеком, и поднес мне кружку с водой, прилично облив мою шею и грудь, но это было не важно, пить мне хотелось и вода была свежей и приятной на вкус. Немного погодя я увидел новое лицо, вплывшее в поле моего зрения и узнал большие синие глаза, и тонкий нос, и крепко сжатые губы круглого рта, и потянулся ей навстречу, но боль огненной плетью хлестнула меня по ребрам и душная волна снова накрыла меня.
Мое ранение оказалось не слишком серьезным и, честно говоря, не причиняло мне особых страданий, но Фэйр навещала меня по нескольку раз в день, и подолгу сидела у моей постели, и я мог сколько угодно смотреть на нее, притворяясь спящим. Я не спешил выздоравливать, и позволял ей поить меня из серебрянногй чаши, бережно поддерживая мою голову, и касаться моего лица влажной салфеткой, хотя другие женщины переодевали меня и меняли мою повязку, и делали другие неприятные вещи.
Она изменилась, стала строже и молчаливее, и ровно зачесывала назад волосы, стягивая их тугим узлом на затылке, и страх делал ее лицо напряженным и заостренным, и отбрасывал синие тени вокруг ее глаз и на губах. Она внимательно следила за тем, чтобы не остаться со мной наедине и мало говорила со мной, но я видел ее нежность, и заботу, и тревогу, и благодарность, и близость, прежде невозможную, придававшую новые краски ее желанию, более глубокому, чем прежде.
Однажды мы все же остались одни и она крепко сжала мою руку в своих, а я торопливо сказал ей:
- Госпожа, ты не должна бояться, ты ни в чем не виновата! Я скажу королю и он поверит мне, неприменно!
- Ах, Галахад, ты ведь ничего не знаешь!.. - воскликнула она с болью, и я сразу понял ее страх и стыд.
- Он мертв, госпожа. Он ничего никому не расскажет.
Она грустно покачала головой и тихо сказала:
- Но я-то знаю, милый.
Ей нужно было выговориться, и я подумал, что кроме меня она не сможет открыться никому и никогда, и промолчал, давая ей возможность облегчить свою душу.
- Когда меня сюда привезли, я была полу-мертва от страха и усталости, понимаешь? Мне постелили постель, принесли ужин, женщины прислуживали мне, подали мне вина. Я уснула. А ночью пришел он.
Она не могла произнести его имени и я мягко сказал:
- Не надо, госпожа... - но она решительно замотала гладко причесанной головой:
- Я ничего не могла поделать, я была словно во сне. Я едва понимала, что со мною происходило. А он остался на всю ночь, и делал это снова и снова, и все никак не мог насытиться, словно зверь!.. А утром я проснулась одна, вся в грязи, в его дряни. И поняла, что скорее умру, чем позволю ему снова меня коснуться. Тогда я догадалась придвинуть к двери кровать и подпереть ее шкафом. Знаешь, они стали рубить дверь топором. Сначала ждали, что я проголодаюсь или захочу пить и открою дверь сама, а потом начали рубить. И тогда я стала звать тебя и представлять как ты едешь верхом, и твои волосы летят у тебя за спиной, а в руках у тебя меч... И ты пришел. Ты пришел за мной!
Она замолчала и, бросив мою руку, закрыла лицо ладонями. Я снова заговорил:
- Я убил твоего мучителя, Фэйр. Я вспорол ему брюхо и выпустил ему кишки и отрубил ему голову. Я не могу изменить того, что произошло, но могу сделать так, что Артур мне поверит.
- Ты его клятвенник и обязан говорить ему правду, - проговорила она не опуская ладоней, а я сказал, закрывая глаза:
- Для меня есть только одна правда, госпожа: моя любовь к тебе, и эта правда мне всего дороже.
К приезду Артура моя совесть уже совладала с притворством настолько, что я стал вставать с постели, когда в том была нужда, но в остальное время все же лежал, обложенный подушками, ухоженный и сытый, и смотрел как Фэйр вышивала где-то найденными золотыми нитками. Вышивка предназначалась мне и изображала Г и Б с вензелями но голубом фоне.
Артур приехал после полудня, и Фэйр не было в моей спальне, когда я услышал стук копыт во дворе и веселые голоса, и радостно улыбавшийся Агравейн ворвался в комнату, окруженный запахом пыли и лошадиного пота, и заорал с порога:
- Жив, зараза! А я и не знал, что сказать Артуру! Говорю, когда я уезжал, был жив! - и полез обниматься, но отступил, остановленный заботливым Гаретом. Я тоже обрадовался Агравейну и счел его хорошее настроение счастливым знаком.
- Господин король приехал? - спросил я осторожно и получил веселый ответ:
- Беседует с королевой.
Артур пришел ко мне на закате и показался мне мрачным и суровым и недовольным, с темной щетиной на впалых щеках и жесткими складками вокруг крепко сжатого рта. Я вежливо приподнялся, и он коротко приказал: ,,Лежи!,, Я видел его усталость, и стыд, и ревность, но я не сочувствовал ему. Я защищал Фэйр и считал Артура ее врагом, или, может быть, палачом.
Мы молчали. Я ждал вопросов, он не знал как их задать, но все же спросил, глядя на свои сплетенные на коленях длинные пальцы:
- Как ты узнал, что королева похищена?
- Допросил стражников, господин король.
- И что же? - он глядел на меня строго и неприязненно и был моим палачом тоже.
- Я вижу правду, господин. Таков мой дар, - сказал я скромно и таинственно.
- Так, что дальше! Говори, Галахад, на ломайся как девка!
- Мне нужно было узнать куда увезли королеву. Я спросил об этом мою госпожу Вивиан и она указала мне путь.
- Что ты видел? Ну, что она показала тебе?
- Комнату с дверью, загороженной кроватью. Королеву в кровати.
- Одну?
- Прости, господин? - мой голос был так же холоден.
Артур вскочил, прошелся по комнате, остановился у окна.
- Мне нужно знать точно, Галахад. Понимаешь? Абсолютно точно! Была ли моя жена с Мелвасом?
- Я нашел королеву пленницей, а не гостьей. Если бы она уступила Мелвасу я нашел бы ее ухоженной, умытой и причесанной, а не гибнущей от голода, в грязной комнате, запертой изнутри! - Я не заметил как позволил своему голосу звенеть от гнева. - Она ждала от нас защиты, она зависела от нас, а мы позволили ее похитить, мы, мужчины и воины! Ей не в чем виниться перед тобой, это мы должны просить у нее прощения!
Он повернулся ко мне с лицом, искаженным яростью:
- Я не нуждаюсь в твоих нравоучениях, Галахад! Ответь на мой вопрос!
- Королева невинна, мой господин.
- Брось свои колдовские штучки! Я твой король и требую твоего ответа: Мелвас plack ее или нет?!
Голос, уместный на поле боя, внушающий ужас врагам, способный перекрыть грохот битвы, казался постыдным и непристойным в комнате раненого, а грубое ругательство в отношении к Фэйр заставило меня задохнуться. Все, чему учила меня Вивиан, пригодилось мне тогда, чтобы сказать, спокойно и прямо глядя Артуру в глаза:
- Нет.
- Нет? - король обернулся ко мне с болезненным, напряженным вниманием и мне даже стало жаль его немного. Я подумал: я умру за нее и убъю за нее любого, тебя в том числе, неужели ты думаешь, что я не смогу солгать ради нее?
- Нет, мой король, - повторил я тоном мягким и терпеливым, каким говорят с туповатыми детьми.
- Он резко вздохнул, провел рукой по лицу, будто снимая с себя липкую паутину, прошелся по комнате стремительными, нервными шагами.
- Я так и знал, - он обернулся ко мне с нерешительной и виноватой улыбкой. - Я так и думал, Галахад. Знаешь, в Гвенифэйр главное качество – это гордость. Поэтому я так и знал, она не сможет ему уступить, умрет, но насилия не потерпит, ни за что. Но я должен был знать наверняка, понимаешь?
- Да, господин. - Мне уже не надо было притворяться, я и вправду чувствовал себя больным и усталым, опустошенным и никому не нужным. Но мое погружение в бездны отчаяния не входило в планы моего господина, были у него на меня другие виды.
- Вот что, Галахад. Я уезжаю отсюда завтра же. А ты выздоравливай, поправляйся и поезжай отсюда в Рост, к своему Хардрису. Я пришлю тебе людей, с сотню, наверное, постарайся нанять еще столько же. Мелвас погиб без наследников, трон Силурии свободен, и я собираюсь посадить на него своего человека, силурийца, желательно. Только кого бы я не выбрал, другие сочтут себя не менее достойными и, конечно, более желательными, так что я предвижу беспорядки. Ты будешь моим мечом здесь, в Силурии, будешь карать мятежников, а такие найдутся, не сомневайся.
- Сочту за честь, господин, - ответил я и неожиданно подумал: как бы сложилась моя судьба, если бы королевство моего отца не пало, не исчезло во тьме?
Они уехали утром, и я вышел их проводить, и держал Артурова коня в поводу. Он обнял меня на прощание и расцеловал в обе щеки, и при всех поблагодарил меня за службу королеве, и сказал:
- Ты – мой лучший воин. Дай мне Силурию!
Было мне тогда девятнадцать, и я еще находил удовольствие в королевской лести.
Фэйр светилась счастьем и пускалась в путь с радостным нетерпением выпущенной на свободу птицы, и снова была от меня бесконечно далека. Я поцеловал ее руку с отстраненным почтением.
На следующий день я увел свой отряд в Рост, навсегда оставив крепость Гор, с ее мрачной тайной, осыпающейся римской стеной, и с могилой Грифидда над неширокой быстрой рекой.
А на берегу волшебного озера, где пьянящий запах лип стелился над водой, и майские жуки с жесткими крыльями бились среди цветущих каштанов, в замке Корбеник родился мой сын Галахад, отняв при этом жизнь его матери.