Темнота уже расползалась по улицам. В морозном воздухе были слышны только хрустящие шаги редких прохожих. Три женщины, обремененные мешками, еле передвигая замерзшие, натруженные за день ноги, брели по обочине дороги. Они весь день ходили по окрестным деревням, пытаясь обменять вещи хоть на какие-нибудь продукты. Голод гнал жителей городов в деревни, где еще можно было разжиться едой. Двое из троих меняльщиц были родными сестрами, третья же – их невесткой. Она недавно родила, еще кормила грудью, но с ней не привыкли церемониться: все ходят, и ты иди. Она шла, молча стиснув зубы – болели налитые молоком груди. Но сочувствия ждать было неоткуда. Это бы еще ничего. Голод, мучительный, мутящий рассудок, тошнотворно подкатывал к горлу. В мешке за спиной лежала тяжелая, мерзлая, сырая картошка, еще: крупа, бутылка застывшего молока и несколько морковин. Хоть бы кусочек хлеба пожевать… Женщина мысленно представила ароматную золотистую горбушку – сглотнула слюну. И тут же вспомнила о сыне, оставленном на попечение свекрови. Маленький мой… Резануло по сердцу – голодный. Накормят, чем попало – будет кричать. Даже застонала тихонько от щемящего чувства бессилия и страха за самое дорогое, что было в жизни: сын – утешение, отдушина, теплый лучик в её безрадостном существовании. Так уж не задалась ее жизнь…
Вспомнилось… Голодно. Страшно. Уже умерли от голода ее шестеро братьев и сестер. Она последняя, младшенькая. Вот она с мамой идет в Киев на моление. У мамы странно мягкие руки – если надавить пальцем –появляется вмятинка… Потом в памяти всплывает детдом. Ее, шестилетнюю, привела туда обессиленная, опухшая от голода мама в отчаянной надежде спасти хоть одного последнего своего ребенка. Девочка боялась заплакать и расстроить этим и без того измученную мать. «Аня, я приду за тобой», - сказала мама, вешая ей на шею маленький крестик и поправляя на груди две тугие косички. Больше мама не пришла. Аню обрили наголо. Крестик кто-то украл… Чуть повзрослев, девочка поняла, что мамы у неё нет. Давно, ещё в Гражданскую, погиб отец. От него остались только фамилия и отчество. Детдом научил девочку терпеть обиды, боль. К этому она привыкла. Только голод, постоянный голод, остался в памяти. Детей, конечно, старались спасти, но такое уж было время. Аня помнила, как бежала через детдомовский дворик с такими же, как она, полуодетыми, голодными ребятишками в столовую. Бежала по снегу босая – обуви не хватало на всех. Но дети есть дети, им хотелось играть, резвиться, и они скользили по ледяным островкам босыми ногами…
Когда Ане исполнилось четырнадцать лет, брат отца взял ее к себе. Но у него были и свои дети. Кто-то из соседей шепнул ей, что родственники жалуются на появившийся в семье лишний рот. Аня, устроившись в ателье по пошиву верхней одежды, ушла жить к подруге. Заведующий ателье, толстый рыжий еврей, скоро приметил старательную ученицу, стал доверять и более сложные операции. Она выкладывалась изо всех сил, натирая в кровь худенькие пальцы. Боль стояла колом в согнутой спине. И вот однажды ей позволили полностью самостоятельно сшить драповое пальто. И главное – заведующий пообещал заплатить за работу, не как ученице, а как мастеру. До чего же она старалась! До ночи засиживалась в ателье. Пальто получилось на славу. Заказчица была довольна, медным пятаком сиял заведующий. Но в конце месяца он, с холодным лицом, не отводя спокойного взгляда, выдал Ане всё те же ученические гроши. Она возмутилась, а когда поняла, что все бесполезно, швырнула в его лоснящуюся физиономию все деньги и ушла. Она была гордая – эта детдомовская девчонка. И плакать она разучилась давно. Нужно было как-то дальше существовать. Аня с подругой решили уехать в небольшой приморский городок, где жила родная тетка подруги. Там устроились на завод. Плату за квартиру с Ани не брали, и ей удалось, скопив немного денег, купить себе парусиновые туфельки. Это было счастье. Она стыдилась, что ходила босая, а теперь можно было и в парке с подружкой прогуляться. Потом, вспоминая, не могла понять, как выжила, бегая и зимой по сугробам все в тех же парусиновых туфельках на работу. Но молодость всегда сильнее обстоятельств. Жить хотелось, любить… Тоненькая, высокая девушка, с волнистой копной русых волос, многим нравилась. Ей уже назначали свидания. Ах, как пьянит первое чувство! Как хороводят в душе весенние запахи! Как обжигают быстрые взгляды! Особенно за ней приударяли двое парней. Конечно же, она выбрала того, кто сам знал себе цену, на кого заглядывались подруги. Другой был тоже хорош собой, но какой-то рыхлый, без огонька что ли… Только замуж она вышла именно за него. Узнала от подруг, что любимый не только на неё заглядывается, и – как отрезала. Да… гордость – это было её оружие, её сокровище, которым она дорожила. Анна никогда ни у кого ничего не просила, даже у Бога, решив однажды, что если Он и есть, то отвернулся от неё, бросил. Значит и ей Он не нужен. В большой семье мужа, где жили вместе еще четыре его взрослых сестры и мать, Аня пришлась не ко двору: сдержанная, молчаливая, не принимающая участия в сплетнях и склоках, да еще и бесприданница. Её открыто, не стесняясь, называли «голозадой». Она отворачивалась и гордо уходила за ширму, которой был отгорожен отведенный для молодой семьи угол. Никто никогда не видел её плачущей. Такого удовольствия она им не доставляла. Но она страдала опять от постоянного чувства голода. Аня не могла наесться вдоволь. Гордость не позволяла взять лишний кусок. А за большим столом чаще всего сидели все, кроме неё. Она наполняла тарелки, подавала хлеб, и часто не успевала потом толком поесть сама. Однажды, увидев, как она жуёт кусочек хлеба, свекровь заметила: « Тю, Анна! Та тильки ж поилы. Шо ты все голодная?» Только когда невестка забеременела, ей стали давать на работу молоко. Но изматывающий токсикоз превращал удовольствие в пытку. Свекровь, незлая женщина, была скорее равнодушна, чем жестока к ней. А вот сестры мужа не упускали случая по больнее задеть, унизить – не могли простить, что их любимый брат женился на нищей. Она надеялась, что муж заступится. Но он не хотел ссориться с близкими – делал вид, что его это не касается. Анна поняла, что и здесь ей неоткуда ждать помощи.
И вот - война. Мужу, работающему на военном заводе, дали «бронь». Фронт стал стремительно приближаться. Наши, отступая, чтобы не оставлять ничего врагу, взрывали заводы и поджигали склады с продовольствием, обрекая оставшееся население на голод. Муж должен был эвакуироваться с заводом на Урал, но налетевшие немецкие бомбардировщики потопили две баржи с оборудованием, вышедшие в море. Началась паника. Так муж, не успевший даже сесть на очередной транспорт, вернулся домой. В город вошли немцы. Какое-то время мужа удавалось прятать, но потом по чьему-то доносу немцы его мобилизовали на завод и заставили работать. Тех, кто отказывался работать, они расстреливали. Но таких было немного. Всем хотелось выжить. Анна была уже на сносях, когда впервые отправилась с сестрой мужа в деревню менять вещи на продукты. Целый день катили перед собой тяжелые деревянные тележки. Но самое ужасное, что никто не хотел пускать на ночлег – боялись – немцы не разрешали. Только на окраине деревни Аню с золовкой пустила к себе старушка. Как оказалось, изба была набита людьми, которых пожалела сердобольная хозяйка. Старушка, качая головой, посмотрела на живот Анны: « Да куда ж тебя нелегкая погнала? Пойдем, со мной ляжешь». Люди вповалку спали на полу, на лавках…
Ночью раздался стук в дверь. Вошли немцы.
Перепуганных, сонных людей согнали в сарай и выставили часового. От пережитого страха у Анны неожиданно начались схватки. Она корчилась от боли на земляном полу. На крики женщин пришел часовой. Немец, выставив автомат, хмуро смотрел на стонущую. Наконец женщинам, все-таки, удалось уговорить часового впустить её в дом. К утру родилась мертвая девочка. Измученная, обессилевшая Анна даже обрадовалась, что ребенок родился мертвым – слишком страшное было время. Она завернула мертвое тельце дочери в кусок цветастой материи и закопала в огороде, не проронив ни слезинки.
Но жизнь брала свое. Когда через год родился сын, на удивление крепенький, Аня немного оттаяла душой. Но страх за ребенка стал еще одним испытанием, еще одной мукой. Нужно было не только выжить, но и спасти маленькое существо, ставшее для неё центром вселенной. Анна должна была выжить любой ценой…
… Воспоминания нарушил грохот колес за спиной. Меняльщиц обогнала телега, запряженная серой коренастой лошадью. Пожилой немец в тулупе, лениво подергивал вожжи. Присмотревшись, женщины обомлели: телега была завалена с горой буханками хлеба. У Анны закружилась голова. Она вдруг почувствовала, что больше не может идти – нет сил. Почти теряя сознание, Анна впервые мысленно взмолилась:
« Господи! Пусть хоть одна буханка упадет! Господи, если Ты действительно есть…» - она не успела закончить мысль. Телега, подпрыгнув на кочке, дернулась, и на снег упал темный кирпичик хлеба.
- Пан! Пан! Хлеб упал! – закричали женщины. Немец качнул слегка головой в сторону, но не обернулся.
… Аня, окоченевшими руками прижимала ко рту хлебный мякиш с душистой шершавой корочкой, чувствуя, как к ней возвращаются силы с каждым проглоченным кусочком. Одного она не ощущала: как по замерзшим её щекам, по дрожащему подбородку стекали теплыми бороздками благодарные слезы…