Мечтателем Мамика никто не называл. За ним прочно утвердилась кличка «Ашк». Конечно, если Ачк, то это просто глаз. А вот Ашк, и даже немножко как «Оашк» – а это уже глазище, а уж помноженное на два... Огромные глазища Мамика смотрели на мир и вокруг него с плохо скрываемым недопониманием.
В первую очередь, он не понимал необходимость теорем в этой бренной жизни. Ни в одной из школьных математик явной необходимости он не видел, хотя учился довольно усердно, например, на уроке истории он сидел, не шелохнувшись. Единственное, что он не понимал в истории – откуда взялись эти турки на нашу голову. Время от времени, к месту не к месту Мамик по-бабьи хлопал ладошкой по коленям, и выдавал:
– И откуда взялись эти турки на нашу голову!
На уроках биологии, географии Мамик внимательно осматривал висящие карты и длинные таблицы червяков и глистов, знал назубок все острова и столицы мира. Училка по литературе просто не могла нарадоваться на него, столько стихотворений он знал и аккуратно переписывал всё новые и новые в толстую тетрадь.
Но как только математичка вызывала его к доске, высокий красивый парень преображался, начинал мяться, тоскливо глядя то на класс, то на доску...
– Ну, Мамик, это всё дано. Теперь требуется доказать.
Мамик обреченно вздыхал, кроша мел в руке, и робко протестовал:
– Зачем ещё доказывать, Анна Левоновна... всё и так известно...
Класс дружно ржал, может, и потому, что Мамик как-то по-особенному управлял своими глазами. То вращал их во время необычайного волнения, то мог невозможно долго смотреть на что-то, не мигая, или просто глядеть, на этот раз часто моргая пушистыми ресницами.
Но как бы ни глядел Мамик, он всё время или о чём-то думал, или удивлялся, или не понимал:
– Ещё и доказывать...
Учительница как-то взмолилась:
– Ну, Мамик джан, у тебя такой умный вид, ну подумай немножко...
– Анна Левоновна, я... я только по другим предметам немножко умный – и Мамик так задвигал своими глазными яблоками, что бедная учительница отвернулась.
Да, у Мамика был только один предмет вожделения, скучный для остальных, это были уроки языка и литературы. Не пропуская ни слова, он впивался немигающим взором в учительницу, иногда что-то радостно записывая вслед за нею. Все умершие поэты и писатели были для Мамика вечно живыми.
Девочки в классе считали Мамика «очень эффектным», очевидно, из-за производимого им эффекта со своими глазами. Но никто из них Мамиком почему-то всерьёз не интересовался.
В десятом классе Мамик прочёл на школьном вечере длинное стихотворение непонятно о чём и все поняли, что Мамик влюбился.
Девчонки пытались вычислить «объект», но в радиусе в 300 метров, включая школьное здание и весь школьный двор, никто не подходил к образу «воздушной феи» в стихах Мамика. «Твои длинные волосы цвета меди и золота» не нашли ни в одном классе, рыжие нашлись, но это были одни конопатые мальчики.
Мамик сгорал от любви, одноклассники сгорали от любопытства.
– Мамик, мы на Новый год своих девушек приведём, они согласны. Давай и ты! – подзуживали пацаны.
– Мамик джан, мы сразу с ней подружимся, ты не переживай! – уверяли девочки.
Мамик так вращал глазами, что от него быстро отстали.
А он всё писал и писал стихи. Раздавал друзьям, соседям. Однажды прибежал в школу очень рано, засветло скупив в ближайших киосках пачки газет.
– Сразу в трёх! Но разные!
Одноклассники, прочитав его фамилию, дальше даже не стали читать. Поэт! Поэт! – и потащили в школьный буфет. Все жевали пончики с сахарной пудрой и поздравляли напечатанного поэта, чуть не позабыв урок по математике, пришлось бежать в класс и давиться пончиками.
А Мамик, поступив в первый же год в педагогический, не доучился даже до первой сессии, очень уж пресно было там учиться. Потом пожалел, но больше не смог вернуться – взяли в армию. Повезли далеко, в Иркутск, где кругом жили одни «феи с золотыми волосами». Но Мамик словно протрезвел. В увольнение даже не просился, сидел и исписывал тетрадь за тетрадью.
Домой ехал с каким-то безразличием, словно зная, что там его никто не ждёт. Родителей у него не было ещё с раннего детства, вырастила Мамика бабушка, уехавшая в годы его службы в армию в дальнюю деревню к дальним родственникам. Письма оттуда шли месяцами, а в последнем письме бабушка написала, что расхворалась, слегла, «вставать и не хочется, и не можется». Мамик заехал домой, а там было пусто и холодно. Через два дня он поехал на автовокзал. В автобусе Мамика признал односельчанин бабушки и осторожно спросил:
– А разве ты не знаешь? – и добавил: – Она никого не узнаёт.
Мамик растерянно глядел на пожелтевшие и выгоревшие травы вдоль дороги, пока не понял, что во всём мире он остался один. Немногочисленные дяди и тёти давно разъехались, даже не оставив адресов, с бабушкой, как и с ним, почти никто не поддерживал отношений.
Так Мамик остался на белом свете один со своими стихами.
Потом наступили совсем уж тяжелые времена.
– Слушай, ну зачем тебе двухкомнатная квартира? Давай продадим, дело такое прибыльное! – жарко уговаривал Мамика вернувшийся с ним из армии Татос.
Мамик на минуту перестал вращать глазами. Нет, дом он не собирался трогать. Но жить было не на что. Даже если б он закончил этот несчастный Армпед, всё равно зарплату или не платили, или её ни на что не хватало! А если бы даже получал, хлеба в магазинах не было, стояли длинные очереди, света нет, газа нет, только эти опустевшие квадратные метры в опустевшем доме.
Татосу он отказал, но, видимо, того так и дожидался сосед по площадке, Чах Гево, друживший с ним ещё с детства.
– Давай из Банка кредит под залог возьмём, такое дело! Брат за полгода разбогател, домашнюю электростанцию купил, постоянно свет, мясо, хлеб сами пекут, пекарню открыл...
В пекарню как раз и устроился Мамик. Вставал в три часа ночи, в четыре был в пекарне, готовое с вечера тесто надо было скорей выпекать, в пять уже подтягивались клиенты, а в восемь-девять утра он заворачивал два тёплых хлеба в газету и шёл домой, один хлеб он съедал сам, второй продавал киоскёру рядом с домом. За этот хлеб Самвел давал деньги, а за доставку ещё и прочитать газету, которую Мамик быстро читал, аккуратно складывал и возвращал, а ведь прочитанную газету не так легко сложить, как свежую!
И только после этого растягивался на бабушкином мягком тюфяке, и мгновенно засыпал.
Как пролетели эти годы, он не любил вспоминать. Сначала он разменял дом на однушку, Банк мигом продал его квартиру, так как Чах Гево сначала перестал ему платить обещанные проценты, потом не мог закрыть кредит, в результате на деньги от Банка он еле смог купить каморку в 9-ом массиве. А потом продал и её, деньги стремительно растаяли, еле успел взять билет до Москвы, где жил брат отца. Пока приехал, тот умер, а его дети, давние москвичи и русские по матери, удивленно смотрели на него, не понимая, что они должны этому черноволосому, давно не молодому мужчине со странными глазами и абсолютно не владеющим русским языком. Не понимали, зачем и куда он приехал... Так, не понимая, и забыли о нём.
Не любил воспоминания из-за своей нищеты и ошибок, но больше из-за того, что ни одна женщина у него больше недели не задерживалась. Как только та начинала перечислять, чего нехватает для сытного обеда, он тут же терял к ней интерес. Его безразличие к подобным деталям охлаждало и без того холодную квартиру, как и женщин, впрочем, их и было две-три от силы. Строго говоря, Мамик мечтал встретить воспарённую женщину, которая полюбила бы его вместе со стихами. Но, как назло, ему встречались какие-то слишком приземлённые и прозаически настроенные половины.
А последняя ушла из-за детей. Сначала, поверив неожиданному женскому счастью, робко уговаривала усыновить своих чад, потом попросила хотя бы разрешить жить с ними, благо кормила она. Мамик чуть не сошёл с ума от её наглости. И терпеть всё это из-за того, что из магазина она приносит каждый день то стакан сахарного песку, то кусок сыра или колбасы, да ещё иногда приходит к нему в постель? Мамик был уверен, что ещё немного, и его начнут печатать, надо только найти спонсора. Зачем ему чужие дети? Разве они могли его вдохновлять?
Так он оказался в подмосковном городке, сам не помня, как он туда попал. Ах да, снимать жильё здесь было намного дешевле, жили вшестером в однокомнатной квартире, два молдаванина, два узбека и двое армян. Молдаване уходили ни свет ни заря, столярничали. Узбеки уходили сразу за ними, а Мамик долго будил Пето, страшного лентяя и болтуна. Пето ошивался в какой-то патриотической организации, разумеется, армянской, часто возвращался поздно, последней электричкой, утром не мог разлепить глаза. В Москве армяне собирались в разных местах, почтить память то одного великого армянского поэта, то другого великого писателя, то какого-то очень известного человека, у кого половина или четверть крови армянская. Сегодня должны были собраться у памятника и почтить память большого друга армянского народа, правда, без единой капли армянской крови.
= Очень благодарный народ эти армяне,= шутили молдаване, когда укладывались спать, а Пето всё рассказывал и рассказывал, какой великий человек этот друг армянского народа, даже лучше всех армян, вместе взятых...
Побрызгав холодной водой на лицо и торчащие из-под одеяла ноги Пето, Мамик еле поднял его из постели. Наскоро, выпив чаю, земляки вышли и зашагали по тёмной, но давно оживлённой улице. Казалось, весь подмосковный город шёл на парад, прямёхонько к вокзалу, правда, без транспарантов, у всех руки были глубоко в карманах. В утренней подмосковной электричке что хорошо? Давка, но зато, если не сидишь, стоя можно досыпать. Сидят-то вона с каких далей, люди с соседних областей едут. Но Мамику и Пето повезло со стройкой, от предпоследней станции недалеко, зарегистрировали у хозяина, никакие проверки не cтрашны. И билет можно не брать, турникета нету. Больше всего Пето радовался этому обстоятельству. Бедный Пето! Если б он в этот день знал, что его ждёт!
Ночью Мамик долго ждал его, он не особенно любил ходить по мероприятиям, даже на проезд следовало экономить. Пето умел просачиваться вслед за кем-нибудь в метро без билета, а неповоротливость Мамика не позволяла ему бесплатно кататься взад-вперёд. Пето не пришёл ночевать, наверное, девушку подцепил, это он любил и умел. У Мамика долго не было никакого «объекта», постепенно он научился жить без них. Сначала было трудно, но как только Мамик вспоминал, сколько у него денег в кармане, желания улетучивались напрочь. Пето же ничего не останавливало.
Утром, выходя в коридор, Мамик услышал громкий стук в дверь. Хотя звонок работал. Может, ошиблись?
– Милиция.
На пороге стояли два мента, один лопоухий малец, другой – повыше, толстый и конопатый.
Вид чисто выбритого и аккуратно одетого Мамика немного охладил ментовский пыл, документы в порядке, разрешение на работу есть. Лопоухий, без спросу взяв толстую тетрадь с комода, стал перелистывать страницы с незнакомыми буквами.
– Стихи, что ли, пишешь? Столбиком...
– Кто такой Петрос? – спросил другой, конопатый.
– Мы вместе живём здесь. И работаем тоже. А что? Он не пришёл ночью. Что-то случилось?
– Ну, пока живой. В электричке ввязался в драку, 10-15 скинхедов на двоих. Понаехали все, а нам отвечать! Вещи есть у него?
– Есть, но какие это вещи... – извиняюще улыбнулся Мамик.
Менты порылись в спортивной сумке Петроса, подняли матрац, пошарили глазами по комнате. Внимание привлёк портрет Пето на фоне колючей проволоки.
– А ну, а ну!
– Да это он на границе служил, в последний день разрешили. Сзади, говорит, деревня, где и отец, и дед родились!
– Как вы любите свои деревни, где ваши отцы родились! Я никак не пойму, до сих пор забыть не можете! Тогда чего приехали?
И неожиданно спросил:
– Вот сейчас если позовут, поедете туда жить?
– Конечно! – с готовностью воскликнул Мамик. Только кто это позовёт? Туда только с танками можно, с самолётами... И, чтоб быть до конца честным, добавил,– с Россией только можно...
– А где он сейчас? – вспомнил Мамик про Пето.
– Череп ему зашивают, переломы ещё. Вот адрес больницы, дело заводить не будем, все разбежались. Вы уж постарайтесь убедить его не жаловаться, позвоните по этому номеру.
Ментов нечем было угостить, Мамик остро почувствовал всю горечь позора – гостя, пусть даже легавого, следовало бы угостить.
Пето выздоравливал долго. Обидчиков он запомнил. Как-то, одеваясь, показал заточку.
– Вот, ношу в рукаве, швы мои ещё не зажили, паскуды, шапку носить не могу! – пожаловался Пето.
Мамикон вздрагивал каждый раз, не мог забыть вид этой заточки, в правом рукаве, постоянно держать наготове, нет, он не представлял у себя эту заточку...
Как-то поздно вечером он попросил Пето:
– Пето, давай хотя бы направление поменяем, сам говоришь, швы ещё не зажили! Опять встретятся и... – Мамик даже передернулся, представив, что дальше.
– Так они, паскуды, по всем направлениям, мне – на нашем встретились. Только что-то притихли, давно не видать. Да никуда они не денутся, вылезут. Хочешь, тебе тоже заточку сделаю? Вот так, в правой руке сжимаешь, а сверху рукав куртки.
Мамик завращал глазами. Он хотел сказать, что в правом рукаве у него в руке постоянно шариковая ручка, и в электричке он тут же записывает строку, чтоб не забыть. А заточкой не умеет пользоваться. Но Пето, покачав головой, хмыкнул сам, так как знал об этом. Что ж, пусть сам решает, что полезней – ручка или заточка.
Мамик уже набрал стихотворений на целых три тома. Иногда читал, перечитывал, исправлял, и вздыхал. Кому нужны такие стихи, если их никто не читает? Всё равно, что не писать. Никто без денег не напечатает, а денег хватало только на еду и транспорт. Иногда Мамик с ужасом думал, что было бы, останься бабушка жива. И благодарил Бога.
В тот день ему пришлось задержаться допоздна, протекали трубы и никак не могли найти трещину. Наконец, Мамик ринулся на вокзал, еле успевая на последнюю электричку.
Разбудили Мамика соседи.
– Слышь, хач, мы выходим, ты давай в другой вагон перебирайся, не ровен час...
Но Мамик, сонный и усталый, не успел пройти даже полвагона. Навстречу вломилась толпа гогочущих бритых молодых людей. Электричка ещё только плавно тронулась, а Мамика уже повалили на пол между скамьями. Двое прыгали у него на голове, двое стояли на животе, придерживая ноги тяжелыми ботинками.
На станции скинхеды дружно протопали к выходу и растворились в черной ночи.
А машинист обнаружил ещё тёплое тело на конечной станции, в правой руке у мужчины торчала ручка, а в левой – мятый листок бумаги, испещренный непонятными буквами в столбик. Огромные его глаза не мигая смотрели на мир, казалось, с каким-то вопросом. Наверное, он так и не понял, откуда в этом мире скинхеды.