***
Цилиндр на двери в камеру повернулся, в нише зажёгся свет, напомнив о перерыве на обед.
Еда похожа на тот самый «собачий клейстер», только безвкусна – до полного совершенства. Кажется, в моей баланде даже соли – самая малость. Может, это и к лучшему: подобная пища не отвлекает от размышлений – центр удовольствия в мозгу закрыт на переучёт. До лучших времён. Относительно лучших.
В прошлом году, до отключения российского Интернета, я успел узнать, что жизнь в Тетее стала ещё горше и голоднее: по весне, в третьем тысячелетии, муку делят горстями. Жителей осталось три десятка. Вертолётная площадка, которую мы строили, затянулась тайгой. Покосившийся «Красный чум», где когда-то эвенкийские дамы били нас с Ванькой крепкими лиственничными поленьями, пустили на дрова. Молодые бабы в Тетею не едут, а те, что были, давно состарились. И дети там больше не рождаются. И гробы, по-прежнему, сколачивать не из чего.
А ведь прошло всего тридцать лет.
Или целых тридцать.
Российская деревня умирает долго и незаметно, хоть русская, хоть эвенкийская. Из какой бы земли она не торчала – орловского чернозёма, или уральского подзола, или сибирской вечной мерзлоты.
С людьми получается намного быстрее. Мужики, не успев стать стариками, торопятся застолбить свободные участки и прорастают на них свежими крестами. У баб забот больше, а потому и жизнь длиннее. Сначала – дети, потом внуки. Житейская мельтешня – до самой смерти, до вечного покоя в скромной могилке под бочком давно умершего мужа.
Гроб для бабки Натальи делали русские мужики из числа тех, кого мотает бурливая жизнь, бьёт обо все углы и выкидывает за ненадобностью вот в такие края, где даже досок на гроб нет.
Содрали шесть тесин с крыши нартового сарая. Оленье стадо уже почти всё вырезали, нарты давно растащили, и сарай превратился в естественный запас пиломатериала.
Мужики сперва матюгали управляющего меж собой, а потом покумекали и представили картину: притащил бы он тёс на барже, в большую воду, а старики спросили бы: «Куда, мол, доски, начальник?» Что ему ответить? Вам на гробы? Так, что ли?
А если не так, стало быть, растащат материал: кому на крышу худую, кому погонку загнуть.
И опять, случись беда, а гроб сколотить не из чего.
Был бы управ мужиком серьёзным, прижимистым, с прицелом маломальским – нашёл бы выход. А с пацана какой спрос? Народу голова нужна, а тут, однако, не зря управа «Чаном» прозвали. Всё как побыстрее, да половчее, хапком, да хватком. Речи говорит рассудительно, а копни глубже – один «пшик». Судили и рядили так и эдак, да что толку, но гроб сделали отличный, хоть и материал с виду неважнецкий.
Старики приходили, щупали, вроде как на себя примеряли.
Молчали одобрительно и опять уходили в бесконечные, как здешняя зима, мысли.
Появились забереги, и уж не перейти реку. Вся деревня от мала до велика ждала с нетерпением, когда, наконец, тронется река и всё на ней оживёт. Зашумят моторы, можно будет сплыть в райцентр за двести километров, опять же баржа с продуктами придёт. Прошлый-то год не рассчитали маленько: до завоза ещё месяц, не меньше, а масла уже давно нет, даже постного, последний сахар из заначек пустили на поминальную бражку. Мясо, правда, в деревне есть – охотники, слава богу, еще не перевелись. Сам Чан, управ молодой, уже давно ушёл в центр пешком, по нартовой дороге. По делам или просто от скуки. Кто его поймёт?
А река молчала. Ей было не до людей с их мелкими заботами. Наливалась она снеговыми соками тысяч ручьёв, бегущих по распадкам, и готовилась к долгожданному освобождению от надоевшего грязного льда. Он портился прямо на глазах и всё дальше отходил от берегов к середине.
Однорукий Алька ухитрился поставить возле берега сети. Держа в целой руке лёгкое двухлопастное весёлко и ловко помогая ей обрубком, он шустрил на своей погонке по открытой воде. Мужик не унывающий: в зубах – вечная папироса, а на бритом лице – счастливая улыбка. Пил он меньше других, но по пьянке доказывал всем, что вторая рука у человека лишняя, одной вполне достаточно. А вот двух ног для промысла явно не хватает. Алик был человеком семейным и хозяйственным, числился на почте радистом и получал зарплату, хоть и маленькую, но регулярную и со всеми надбавками. У него в хозяйстве имелся маленький казённый движок для зарядки батарей деревенской рации, с помощью которой только и можно было выходить на связь с внешним миром.
Остальные русские мужики, если исключить Бирюка, или «Чана», то их было пятеро, считались бичами. Такие люди всегда были, во всех странах и во все времена. Правда, назывались везде по-разному. Они открывали с Колумбом Америку, а потом мыли золото на Клондайке, они ловили бобров и ондатру в Канаде, становились бутлегерами и беспощадными гангстерами в американских соединенных штатах. Они заселили Австралию и делали консервы из кенгурятины. Они и Сибирь освоили, перейдя Урал вместе с Ермаком.
Бичи – мужики нормальные, только сильно и много пьющие. У каждого своя биография, сказочные картинки из которой можно услышать только во время совместной пьянки, да и то не всегда. У каждого из них свой путь, своя уважительная причина. Общим у всех является, наверное, только разбитая вдребезги прошлая жизнь среди «нормальных» людей. Об этой прежней жизни они говорят редко и не первому встречному.
Бичи – неизбежный продукт любого общества. По каждому из них, конечно, тосковали тюрьмы и зоны родного отечества, но в Сибири места всегда хватало. Кроме того, советскому государству бичи обходились гораздо дешевле, чем зэки. Бичи не требовали пайку, прокорм себе зарабатывали сами, вкалывая на «комсомольских» стройках, в геологоразведочных экспедициях, на лесозаготовках, в старательских артелях, на промысле пушнины и рыбы. В глухой тайге каждый из них мог спокойно выйти из избушки и заорать со всей дури: «Наш Генсек – мудак!!!» И тайга либо с удовольствием соглашалась многоголосым эхом: «Так… так… так… так…», либо издевательски переспрашивала: «Как?… как?…как?..»
Вообще, «бич» – слово ёмкое. И лучше им не пользоваться, если сам не имеешь к бичевскому сословию никакого отношения и эту самую ёмкость плохо понимаешь. Можно оскорбить человека. И заслуженно получить по морде.
Но нет в этом слове «романтики далёких странствий». Есть тяжкий труд на одуряющей жаре, пахнущей пожарами, или на холоде, притупляющем чувства, в котором не ощутим тонкий запах смерти. Есть призрак свободы, за которым гнаться можно всю жизнь. Есть, иногда, дурные «лёгкие деньги», крепко пахнущие потом. Но настоящего счастья на них не купишь. Тяжёлое оно, если настоящее.
И нигде не продаётся.
Продолжение http://proza.ru/2011/12/07/1148