8-10

 
На простывшей улице не тает снег. Ставни закрыты. Ночь. Собаки, свернулись в большие лохматые клубки. Идти по ночному городу опасно. Каменистая дорога, покрытая сейчас снегом, скользит под подошвами старых наскоро починенных сапог. Детские ножки, красные от мороза ступают тихо и осторожно. Медленно- медленно тянется черная тень, огибает углы друг к другу прилепленных двухэтажных острых домишек. Все дороги ведут к людям. А спящие люди ночью одинаково беспомощны. Малые и старые. Грозные грязные воины и толтощекие кухарки.
Все дороги ведут сейчас к ним, к их недоеденным, аккуратно убранным от мышей, остаткам пищи, к их, хранящимся в шкатулках, серебряным кольцам, золотым иконкам и ладанкам, к их вымытым в субботней бане и пахнущим после нее свежей спермой удовлетворенным телам.

Сегодня волосы спящих чисты. Ей нужна одна прядь. Только одна. Чистая. Пахнущая потом хозяина. Прядь, в которой нет запахов леса и убитого опаленного кабана. В которой нет запаха ее невинности.
Волосы подобны дороге. Дороги ведут к людям. Его волосы приведут к его же будущему.
Рена говорила, что ей достаточно одной пряди. Лучше с виска.

У Рены длинные кривые ногти на костлявых пальцах и худые кисти рук, покрытые множеством жилок. Они как ползучие растения овивают просвечивающие сквозь кожу сухожилия. Кожа тонка и почти прозрачна. Ноготь на указательном пальце правой руки отполирован до перламутрового блеска. Он единственный прям и заканчивается острым как нож срезом, идущим чуть наискосок. Этим острым концом ногтя водит Рена узоры на песке. Змейкой скользит разговор. Змейка от ногтя тянется к уже нарисованному цветку. Длинный свисающий рукав грязного лилового платья, расшитого серебряными нитями сметает нарисованный прежде песочный рисунок в круглой медной чаще..

Речь Рены нетороплива. Глаза пусты. Слова скользки и непонятны.
От ее слов голова идет кругом, запоминается лишь змейка, перерезанная точно пополам острым перламутровым ножом. Змейка танцует последний дикий танец. Обе половинки кружат невпопад. Нож, перемазанный ядовито-зелеными внутренностями змейки становится все больше и больше, двигается в направлении светловолосой испуганной девочки лет пяти и рисует на ее лбу спираль.

- А теперь иди. Тебя никто не увидит. Иди. Ты должна это сделать сама. Иди.

- Вокруг лес. Но стоит лишь найти тропку и тогда не ошибешься. – вспоминаются слова. Чьи слова?
- Это неважно. Иди.
К спутанным во сне волосам, которые могут все изменить в судьбе. Осталось два раза завернуть за угол, открыть неслышно скрипучую тяжелую дверь, небрежно навешанную на петли.
Он все делает небрежно. Небрежно вытаскивает, стянутого пуговицами узкого жакета стиранную рубаху. Небрежно тушит слюнявыми пальцами огарок свечи. Разувается и страшно покряхтывает. Что ее больше всего напугало? Его кряхтение или его хриплый надрывный кашель?

Ночь холодна. А люди боятся холода.
Мама говорила, что покойников не надо бояться. Бояться нужно живых.  Покойные покойны. Успокоены уже.

Рена не боится покойных. Она говорит, что тело – это всего-навсего кусок мяса на костях. Вся сила человека заключена в его волосах. У зверей тоже есть волосы, но они не такие.
Рена говорит, что у человека волос на голове и волос на животе – разный. Только волосы на голове обладают силой. Волосы, которые растут на животе, а у мужчин по всему телу- это лишь ошметки шерсти. Почти как у других животных.
 
У животных нет таких волос, какие есть у человека на голове.

Когда человек боится, то волоски на теле легко «встают дыбом». Кожа покрывается мурашками. Впрочем, и от холода мурашек не меньше.
Человек научился бояться, когда почувствовал холод. А почувствовал холод, став человеком. Одомашненные собаки тоже умеют бояться. Но они не умеют бояться покойных. Они боятся духов.

Духи вибрируют. Неслышно обычному уху звенят на все лады. Предупреждают. Рена говорит, что их легко понять, если говоришь с духом на одном языке. Понять язык несложно. Нужно лишь уметь настроиться на него. А настроиться можно лишь повторяя. Копируя.

Еще один поворот. Холода не чувствуешь, когда не боишься. А не бояться - значит расслабиться. Только ноги не могу расслабить. Мне надо идти. Мне все равно сколько продлится мой неторопливый шаг. Ночь не уйдет, пока я ее не перешагну. Я перерезанная змейка, которая танцует танец этой умирающей ночи.



- Не ходи. – у меня сон был дурной. – шептала Нирма. Сегодня она все сделала, что только могла, чтобы остановить его, не пустить. Достала с полки сине-серый глиняный кувшин с нарисованным на нем яблоком, налила в него из стоящей в погребе бочки еще полностью перебродившего яблочного вина. Кувшин покрылся испариной.
- Так. Так, - приговаривала Нирма. Запотевший кувшин показался ей хорошим знаком. Она поставила кувшин на стол, с той стороны, где должен был сесть Карл. Единственная уцелевшая кружка показалась ей слишком толстой.
- Не к добру. – промелькнуло в ее голове. И тут же Нирма закудахтала вслух, стараясь говорить что в голову придет, лишь бы увести выскользнувшую недобрую мысль. Закружить ее и вымести вон. Забыть.

Мысли подобны въедливым запахам, липнущим к волосам. От копоти недобрых мыслей туманится голова и исчезает проторенный путь.
Бывает, дурная мысль путает время. Путает события. Нирма нервничала. Она предчувствовала нечто нехорошее, но не могла понять откуда это исходит. Не знала как бы предотвратить.
Ей было лет двадцать пять. Тасси – четыре с половиной. Тасси часто просыпалась ночами, боялась снящихся ей крыс и змей. И тогда звала мать.  Прижималась к ней трясущимся тельцем, ее колотило в ознобе. Страх мешал справиться с запутавшимися в горле словами, сковывал щеки. Тасси мычала и плакала. Плач переходил в икоту.
Нирма подняла легкое тельце дочки и понесла к огромному, грубо сколоченному столу, стоящему возле узкого окна с цветочным горшком на нем.
Тасси вдыхала, как живительный элексир, запах материнского пота и начинала понемногу успокаиваться. Приходить в себя. Она уже не закатывала глаза, не сжимала до синевы в костяшках пальцев, руки. Ее ледяные ноги постепенно отогревались, разминаемые Нирмиными пальцами.
- Ну, успокойся, успокойся... – повторяла и повторяла Нирма, раскачивая и убаюкивая.
- На теперь, попей. – Протянула ей кружку с водой. У кружки были удивительно толстые неровные стенки.
Тасси, едва завидев кружку, снова принялась стучать зубами и трястись как от мороза.
Карл не просыпался и Нирма была этому рада. Тасси часто снились страшные сны и она будила криком и плачем всех. Сегодня Нирме удалось проснуться раньше, чем Тасси начала орать от страха мучавшего ее кошмара. Только тело Тасси сегодня было на редкость холодным. На ее лбу засохла спекшаяся кровь. Нирма окунула подол рубахи в кружку с водой, Тасси все равно не выпила ни глотка из нее и изнаночной стороной подола стала оттирать Тассино лицо, одновременно нашептывая молитву. Обтерла сухие Тассины губы, немного повозившись, оттерла бурую кровь с ее лба. Раны не было. Откуда взялась кровь? – недоумевала Нирма, которой успел передаться ледяной ужас ребенка. Она осмотрела шею, руки дочери и закрыв глаза прижала ее к себе, шепча и шепча молитву.