Анюта
Игорь Кириллович Хомяков, попросту - Хомяк, слыл человеком добропорядочным и отзывчивым. Вот из-за этой своей отзывчивости он однажды и пострадал...
Идет раз Хомяк по служебному делу - он работад почтальоном на участке - и видит: на скамейке в скверике возде дома горько плачет девушка. А вокруг благодать весенняя: в кустах цветущей акации пичужка звонкий голосок подает, на лужайке травка изумрудно-зеленая, ласковый ветерок шепчется о чем-то с глянцево-нежной молодой листвой...
Подсел Хомяк на скамейку к девушке:
- О чем тужим, красавица?
Та перестала плакать, но ладони от лица не отняла.
- Из-за чего слезы льешь, красавица?
Девушка пальцы раздвинула и сквозь них, как в щелочку, посмотрела на сердобольного мужичка лет сорока от роду, кругленького, щекастого. Потом ладони отняла и сказала грубовать-холодно:
Вали отсюда, дядя! Чего, репей, пристал?
Видит он, девушка красивая. Светленькая вся, носик курносенький, губки бантиком, волосы длинные рассыпались по плечам. Только глаза красные, зареванные, и щеки блестят от слез. А годков ей эдак семнадцать, поди, ровесница его сынку, Алешке.
- Дай-ка, дочка,я тебя в порядок приведу. - Хомяк своим носовым платком вытер ее мокрые глаза и щеки. Потом расческу протянул: - Причешись-ка, ненаглядная...
Девушка причесалась. Челочку модную на лбу поправила и выжидательно смотрит, ждет, что будет дальше.
- Теперь рассказывай, невестушка. Кто довел тебя до грусти такой?
История Анюты - так назвалась девушка - оказалась до банальности обычной в наши дни: ушла из дома, не вытерпев ежедневных пьянок родителей, дебошей и оскорблений. И не намерена больше возвращаться к ним, лучше с голоду умереть.
- Ну, с голоду-то умереть я тебе, положим, не дам, Анюточка. Пойдем со мной, накормлю...
Привел Хомяк девушку домой, рассказал жене о приключившейся с гостьей бедой. Добросердечная спутница жизни по имени Марфа Антоновна без лишних слов усадила Анюту за стол.
- Поживи пока у нас, - предложила она,- а там видно будет.
Дом у Хомяка большой, ухоженный, весь тесом обшитый. Четыре окошка "по лицу", три комнаты, кухня. Да еще приделок неотапливаемый-летний. Вот в этот приделок Анюту и поселили.
Скотины у Хомяка много: корова дойная, теленок, куры, поросенок... Сызмательства привык к скотине. Зарплата-то у почтальона велика ли, к тому же жена - инвалидка. Без скотины не выжить. Сынка своего единственного намерены учить дальше. Парень нынче школу заканчивает, будет готовиться в институт.
Недельку-другую пожила у Хомяка Анюта, помогала добрым хозяевам в суетных домашних делах.
- Надо тебе, красавица ты наша, определяться в жизни, - одныжды сказал ей Хомяк. - Я с директором хлебозавода разговаривал на днях. Пенсию его матери ношу... Конкуренция-то нынче на рынке труда огромная. - Хомяк снял очки и отложил в сторону газету. - Требуются все больше молодые да образованные. Конечно, образование у тебя не ахти, всего девять классов. Но это дело наживное. В общем, берет тебя директор...
Хомяк и квартиру для Анюты снял, пояснив:
-Приделок-то, видишь ли, холодный у нас. Только для лета. Зимой в нем не проживешь.
А в мыслях, конечно, другое держал. Приметил однажды, что Алешка на Анюту засматривается, и забеспокоился: "Она хоть девчонка и неплохая, но парню моему хуже занозы. Учиться ему сейчас надо".
Хомяк часто навещал свою подопечную, интересовался Анютиным жильем-бытьем, работой. Квартирку девушка снимала в малосемейном общежитии. Хозяева купили себе другую, попросторнее, а эту, однокомнатную, берегли про запас - дети растут. В комнате у Анюты всегда прибрано, на подоконниках пышные цветы. И чайком с шоколадными конфетами всегда угощает.
А раз принялась стол по-праздничному накрывать:
-Это в честь какой же радости, красавица ты наша? - удивился Хомяк.
-День рождения сегодня у меня, дядя Игорь, - и улыбается загадочно.
- Коли так...оно, конечно. Поздравляю. Подарочка-то, жаль, у меня нет с собой...Только почему я один?Родни у тебя много...
Последние слова она пропустила мимо ушей.
- Вы для меня, дядя Игорь, лучший подарочек. Если бы не ваше доброе участие, пропасть бы мне на этом свете.
Хомяку, конечно же, приятны эти благодарные слова, а тут еще и рюмочку ему Анюта подает и со своей рюмочкой, тоже до краев наполненной, тянется к нему.
- Что ж, красавица ты моя, - поднял он тост, - живи и радуйся! Здоровья тебе и большого-большого счастья.
Опрокинул Хомяк рюмочку и чуть не задохнулся: крепка самопальная, а питок-то он никакой, балуется спиртным только по праздникам.
- Грибочков маринованных, дядя Игорь... Сама ходила в лес. Серенькие пошли. Набрела на место в болотнике - там их полным-полно.
За первой рюмочкой последовала вторая - уже под грибочки, жаренные с картошкой. Хомяк было отказываться, а она настаивает:
- Обязательно за ваше здоровье выпьем, дядя Игорь. Не отступлюсь. За доброту вашу и отзывчивость.
Хомяка быстро зашибло, веселья захотелось, а Анюта уже магнитофон включила.
- Пойдем, дядя Игорь, - незаметно перейдя на "ты", сказала девушка и потянула его за собой. - Потанцуем.
Хомяк - танцор никудышный, тем более на современный лад. Потоптался для приличия и сел. А Анюта все изгибается в такт музыке, импровизирует, как теперь говорят. "Чисто лань!" - мысленно восхищался он. - Огонь-девка!"
- У тебя что, подруг-друзей нет? - спросил Хомяк, зная, что не может составить достойную компанию. - Глядишь бы, сейчас и повеселились вместе.
- Да ну! - отмахнулась Анюта. - Одни пьяницы да скандалисты... Я сейчас другую музыку включу, вашей молодости.
Полились мелодии недавних вроде бы и в то же время прошедших лет. Ностальгия, чуть не до слез, охватила Хомяка. Анюта взяла его за руки, и они медленно поплыли в волнах танго. Потом были еще тосты и еще музыка, разжигавшая застоявшуюся от смиренной и тихой жизни кровь Хомяка. Он, уже не сознавая, что делает, прижимал Анюту к себе, целовал оголенную низким декольте платья грудь..
Проснулся Хомяк в постели - но не в своей, в чужой. И рядом не жена его родная лежала, а тихо посапывала во сне Анюта. "Это что же делается?! - изумился он. - Ах, развратник старый! Совесть-то у тебя есть?" Отплевываясь, негодуя на себя, Хомяк торопливо оделся и в предутренней негустой уже мгле тихонько выскользнул в дверь.
Жена не спала,ждала его. Непривычно было ей отсутствие мужа. Он сказал, что загулял с одним давним другом, и, взяв одеяло, ушел досыпать в приделок.
Весь день всегда аккуратный и добросовестный Хомяк был, что называется, не в своей тарелке: путал газеты, кладя их в ящики пописчиков, несколько раз обсчитался при выдаче пенсии. И впервые в жизни думал о том, как бы побыстрее "отхомутать" эту трудовую вахту и отправиться домой, чтобы отлежаться и обдумать свою дальнейшую жизнь.
Он уже заканчивал работу, когда увидел поджидавшую его Анюту. Она предстала во всем цвете своей юной красоты, нарумяненная, напомаженная, с локонами подвитых волос, во вчерашнем платье небесного цвета с низким декольте и в белых изящных туфельках на высоком каблуке.
- Уйди, - хмуро сказал ей Хомяк. - Мне стыдно на тебя смотреть.
- Это я тебя соблазнила дядя Игорь, не ты меня. Не совестись. Ты не виноват. Ты такой добрый, ласковый... - Анюта подошла и нежно коснулась рукой его редких на темени волос.
Он отмахнулся от нее, как от чумной:
- не прикасайся ко мне! - и уже тише добавил: - Тут везде люди. Смотрят на нас.
Анюта настойчиво звала зайти к ней, но Хомяк решительно отказался..
Продолжавшиеся преследования вынуждали его менять привычные маршруты,но Анюта находила его везде. Наконец он не выдержал:
- Чего ты от меня хочешь?!
- Я не могу без тебя, дядя Игорь. Ты мне каждый день снишься...
- Но это невозможно - жить мне с тобой. Ты мне в дочери годишься.
"Вот это влип! - ужасался себе Хомяк. - Теперь не знаю, как и выкрутиться". Думал, думал и придумал сходить к родителям Анюты.
Его встретила у двери в квартиру пьяная, растрепанная женщина в неопрятном цветастом халате, собиравшаяся куда-то уходить. Очевидно, мать Анюты, потому что обличьем похожи.
- У вас есть дочка по имени Анюта? - спросил Хомяк.
- Есть. - Женщина икнула, не попадая ключом в замочную скважину. - А что тебе?
- Она сейчас работает на хлебокомбинате. Снимает квартиру.
- Ну?Знаю...
- Я беспокоюсь за ее судьбу. Ваша дочь очень... - Он не находил нужных выражений. - Одним словом, заберите ее к себе. Ей еще рано быть самостоятельной.
Женщина опять икнула, подняла на Хомяка глаза. В их мутной глубине сверкнул гнев:
- А ты кто такой, чтобы за нее переживать? Наставник на заводе?
- Нет, я почтальон.
- Ах, почтальон... Печкин, что ли?
- Нет, я - Хомяк...Хомяков, - ответил он, не замечая, что над ним откровенно издеваются.
- Хомяк, ты дурак! - Баба ткнула его кулаком в грудь. - Мультики смотреть надо, понял?
Она еще что-то говорила, продолжая тыкать его кулаком в грудь. Он не слушал, думая только о том, как бы побыстрее ретироваться.
...Шли дни. Анюта продолжала преследовать Хомяка, как-то даже наведалась к нему домой под предлогом помощи по хозяйству. Марфа Антоновна, ничего не подозревая, приняла девушку как дорогую гостью.
"Не прогонишь, подумал Хомяк и махнул на все рукой: - Будь что будет!"
А события развивались так: сын Алешка, парень видный, высокий, плечистый, не по годам возмужалый, начал за Анютой ухаживать. все около нее кружится, все старается ей угодить и на свою внешность перед зеркалом повышенное внимание обращает. Это и жена Хомяка приметила и как-то сказала мужу:
- Алешка-то у нас того...влюбился...Анюте проходу не дает. Учебники свои совсем забросил. Сидит над книгой, а думает о чем-то другом, о постороннем...Не сдаст в институт-то. Чует мое сердце, не сдаст...
Хомяк это и сам видел, но рассуждал так: пусть уж лучше девка путается с его сыном, чем ему, Хомяку, на шею вешаться. А не сдаст Алешка экзамены в этом году, в следующем попробует. Перебесится за год парень, возьмется за ум.
- Дело молодое, - сказал он жене. - Природа берет свое. И мы когда-то такими же были. забыла?
- Какой ты глупый!-Марфа даже головой покачала с небрежно уложенной на затылке длинной русой косой - предметом зависти все соседских баб. - Через институт сын от армии уйдет. Там, куда хочет поступать, есть военная кафедра. Или хочешь, чтобы в Чечню послали?
Нет, Чечни Хомяк, конечно же не хотел: Алешка у них единственный сын. Но, не зная, что ответить жене, сказал бодро:
- Чему быть, того не миновать, мать. Что на роду написано, от того не уйдешь.
После этого разговора стал Хомяк примечать, что жена его начала потихоньку отваживать добровольную помощницу от дома, пока и вовсе не прекратила откывать ей дверь. Но Алешка повадился по вечерам на квартиру к Анюте ходить, да, видно, получил от ворот поворот: вдруг сделался хмурым,неразговорчивым, срывал зло на матери с отцом и целыми днями валялся в постели, бездумно уставившись в потолок.
А Анюта вскоре опять встала на пути Хомяка.
- Ну, зачем ты меня преследуешь, красавица? Алешку отшила, а меня, старика, хочешь при себе удержать? Рассуди сама, как это возможно?
- А вот и возможно.- Она подошла вплотную, собираясь ласково провести рукой по его волосам.
Хомяк резко дернулся. "Истинно, болезнь, - подумал он про Анютино любвеобилие. - Что мне с ней делать?"
В скверике, где они стояли, все так же о чем-то перешептывались с ласковым ветерком листва, подавала голосок пичужка, свившая себе гнездо в зарослях акации. Только акации уже не цвели, длинные зеленые стручки унизывали их ветви. И Анюта уже не была той зареванной "золушкой", какой Хомяк впервые увидел ее здесь на скамейке. Она коротко остригла волосы, и они лежали пышной копной. В ней появилось столько притягательной женской силы, что у Хомяка невольно закружилась голова.
- Пойдем со мной. - Она протянула ему руки, как бы угадав его состояние. - Пойдем...
- Не могу, - простонал он и потряс головой, словно прогоняя наваждение. - Это безнравственно.
- Любовь всегда нравственна. Не говори так.
- Пожалей меня, Анюта. Не рви мне душу! - Хомяк вдруг упал перед ней на колени и зарыдал, уткнувшись в подол ее платья.
Она ласково поворошила ему волосы, потом, оттолкнув его от себя, повернулась и молча ушла.
Вскоре он узнал, что юная красавица отравилась таблетками и что ее едва спасли врачи. Потом дошел слух, что она уехала в Москву и там удачно вышла замуж.
Больше Хомяк не видел Анюту, но вспоминал о встрече с ней как о самом ярком событии в своей жизни.
Единственная ночь
Кто-то позвонил. Нонна толчком открыла дверь, недо- вольная, что отвлекли от любимого занятия – выпеч- ки пирогов, и на пороге увидела Ивана. Узнала сразу, несмотря на то, что тот отрастил небольшую бородку, кучерявую, светло-русую, под стать шевелюре, уже заметно тронутой сединой.
– Ты? – удивилась Нонна и даже немного отшатнулась своим раздобревшим телом, как если бы ее легонько толкнули.
Он глядел на нее вымученно, в сузившихся от напряжения глазах немой вопрос: «Пустишь – не пустишь?»
– Долго же ты возвращался, – наконец нашла что сказать Нонна, саркастически улыбнувшись.
Иван неопределенно пожал широкими плечами, плотно обтянутыми серым шерстяным свитером, тоже улыбнулся и виновато опустил глаза.
– Соскучился, – глухо произнес он.
– Соскучиться можно, скажем, за месяц, а прошло уже пять лет. Долгих пять лет, – раздельно повторила она. – За это время можно забыть не только облик человека, но и его имя.
– А я вот не забыл...
В ней всё больше поднималось негодование. «Это надо же такую наглость иметь! – возмущалась она. – Заявился как ни в чем не бывало! С распростертыми объятьями его здесь ждут! Как же! А кто во всем виноват?» – вдруг спросила себя Нонна, понимая, что и сейчас вряд ли найдет ответ на этот вопрос.
Они прожили вместе без малого двадцать пять лет, и каждый год она давала мужу полную свободу (отдых от обыденности и однообразия супружеской жизни) – отпускала одного на юг, зная, что хотя он там и не страдает от одиночества, но всё равно вернется к ней, как похотливый мартовский кот, отгуляв, возвращается домой. Однако в последний раз «мартовский кот» где-то заблудился. Она ждала, ждала долго, но однажды сказала себе: «Хватит!» А тут и хорошая партия подвернулась: мужичок вдовствующий, тихий, скромный, уважительный, работящий, на шестнадцать годков всего-то постарше...
– Опоздал ты, милый, – с усилием, гася в себе негодование, как можно мягче сказала она. – Ушел твой поезд. Я уже три года как замужем.
– Я так и знал... – уныло выдохнул Иван.
Злость вновь охватила ее, цепкой лапой сдавила грудь.
– Я так и знал, – передразнила Нонна. – Да на что ты рассчитывал? Пять лет – это не пять дней. И даже не пять месяцев.
Кучерявая бородка Ивана задралась вверх, широко раздувшимися ноздрями он втянул в себя воздух:
– У тебя что-то горит.
Нонна хлопнула себя руками по бедрам и с возгласом «пироги горят!» понеслась на кухню.
Когда вернулась, Ивана уже не было. В прихлопе торчала записка: «Если захочешь меня найти, я – в гостинице». «Ну, нахал!» – Нонна с негодованием разорвала записку и бросила в мусорное ведро.
Пироги она сегодня не зря пекла: у мужа день рождения. Дмитрий по этому случаю пораньше вернулся с работы, а как увидел горку поджаристой вкуснятины, поцеловал жену в щеку со словами:
– Добрая ты моя хозяюшка! Спасибо тебе.
«Иван не в щеку, в губы поцеловал бы», – мелькнула у Нонны шалая мысль.
Дочка Света, отломив кусок пирожка, сказала: «Мам, ты сегодня в ударе!» – и тоже поцеловала ее.
Застолье затянулось до позднего вечера. Хорошо им было втроем, комфортно. Светка на удивление всем пантомиму выдала. Худенькая, шустрая, подвижная, как ртуть, она такие узнаваемые сценки показывала, что старшие от души хлопали. «Вот что значит гены», – подумала Нонна и вспомнила Ивана, который всю сознательную жизнь на сцене выступал – и в школе, и на заводе, где до «ухода в загул» работал мастером участка.
Ночью она спала плохо. Какое-то странное видение преследовало ее: будто бы они с Иваном снова, как когда-то, пошли на рыбалку. Сидят на бережку, поросшем мягкой травой. Раннее весеннее утро, соловьи поют – заливаются, дурманный запах цветущей черемухи будоражит кровь. Иван привлек ее к себе, обнял и крепко поцеловал в губы. Так крепко, что у Нонны голова закружилась. И только они… как вдруг поплавок резко повело. Иван дернулудилище, подсек рыбину, которая оказалась огромным карпом, и потянул добычу к берегу. Нонна уже подвела под карпа сачок, как вдруг рыбина, ударив мощным хвостом, порвала снасть и ушла в глубину.
Проснувшись, Нонна долго лежала в темноте с открытыми глазами. Всё еще находясь под впечатлением сна, она подумала: «А ведь это уплыло из рук наше с Иваном счастье». Рядом громко храпел Дмитрий. «Старый пень!» – почему-то рассердилась на него Нонна, хотя давным-давно привыкла к его храпу. Встала, прошла на кухню и, не зажигая света, долго сидела, уставившись в темное окно.
Утром, когда она собирала мужа на работу, тот спросил, по привычке щуря близорукие глаза:
– У тебя была бессонница?
– Да. Какие-то кошмарные видения. Часто просыпалась. А потом... потом ты громко храпишь.
– У меня больное сердце. Ты это прекрасно знаешь... Не надо было мне так набираться вчера.
«Он правильный, – разглядывая его как впервые, подумала Нонна. – Он всегда и во всем очень правильный». Высокий лоб мужа был изрезан множеством продольных морщин. Голова с большими оттопыренными ушами непропорционально крупная по сравнению с тщедушно-сухим телом. «Головастик», – пришло ей на ум нелестное сравнение. И тут же осадила себя: «А ты посмотри, на что сама похожа, расползлась».
Когда осталась одна в квартире, долго разглядывала себя в зеркале. Куда делись прежние свежесть и обаяние? «Это после дорогого Ванечки, – мысленно констатировала она. – Как долго я не находила себе места...» И подумала, что надо немедленно сходить в парикмахерскую, хотя бы частично «реставрировать» себя.
После обновления прически привычно прошлась по магазинам, так ничего и не купив: «Не за тем ты сделала эту вылазку. Признайся же себе наконец».
После вчерашней встречи с Иваном что-то в ней проклюнулось, как из зерна, брошенного по весне в теплую почву. Это «что-то» росло помимо ее воли, ширилось, подминая под себя благоразумие, притупляя разум. «Я не должна с ним видеться! – говорила она себе, однако ноги помимо воли понесли её к гостинице. Она поднялась по лестнице на второй этаж и остановилась перед дверью номера Ивана. Робко постучав, вошла.
Он был один и, как бы заранее зная, что так и случится, собрал нехитрый стол.
Когда выпили, Иван пригласил Нонну на танец. Под звуки магнитофона, плотно прижавшись друг к другу, они медленно двигались по номеру. Потом был поцелуй, тот особенный, от которого у Нонны всегда кружилась голова.
Очнулась она в постели, когда в широкое окно гостиничного номера заглянули ранние осенние сумерки. «Что я натворила!» – спохватилась она и поднялась. Иван спал, уткнувшись лицом в подушку. Она оделась, но, прежде чем уйти, решила написать записку. Пока рылась в сумочке, разыскивая ручку, ее новый старый любовник, шумно всхрапнув, открыл глаза и спросонок долго смотрел на свою гостью.
Потом встал, неторопливо оделся.
– Куда наша птичка собралась улетать? – Он подсел к ней и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза.
– Домой, милый, – в тон ему ответила Нонна. – Куда мне еще лететь?
– Домой, ага... А я?
Она неопределенно пожала плечами.
– Нет уж, милая, раз пришла, то насовсем, – и Иван стал расстегивать ей плащ.
Нонна вспомнила свой сон и, отстранив Ивана, решительно встала.
– Я тебя не понимаю. Зачем тогда пришла?
Она и сама не понимала себя. Сердцем тянулась к Ивану, а разум протестовал: «Нашла себе тихую заводь и живи. Тем более дочку надо поднимать».
– Почему ты ничего не спрашиваешь про Свету? – с укором в голосе спросила Нонна. – Как будто она не твоя дочь.
– Светлячка нашего я уже видел и не раз. Знаю часы, когда она идет в институт и возвращается. Но до поры до времени ей не признался. Надо прежде нам с тобой разобраться.
– А чего разбираться-то? Ты сделал свой выбор, я – свой.
– Людям свойственно ошибаться.
– Я никогда не была для тебя обузой. Всегда предоставляла свободу, доверяла, за что вся родня осуждает меня и сейчас. Ты предал. Так чего же теперь от меня хочешь?
– С тобой быть хочу. На всю оставшуюся жизнь.
– Но это уже невозможно, – простонала Нонна и после некоторой паузы добавила: – Пойду я...
Поняв, как видно, что ее не удержать, Иван схватил ее за руку и предложил:
– Поцелуемся напоследок?
И снова всё поплыло у Нонны перед глазами.
Утром, когда вернулась домой, на немой вопрос Дмитрия сказала:
– Я встретила своего первого мужа. С ним провела эту ночь.
И без того сухой, он как-то весь еще больше ужался, сморщился и, ссутулившись, молча ушел в комнату. Там сел на диван, обхватил голову и, постанывая, долго покачивался из стороны в сторону. Нонна подошла к нему и жестко добавила:
– Имей еще в виду. Он раз в год будет приезжать ко мне. Свою единственную ночь я отдам ему.
Когда вышла из комнаты, шустрая Светка, которая подслушивала их разговор, внезапно возникла перед ней:
– Мама, ты в самом деле виделась с папой?
Нонна молча кивнула. Света буквально повисла у нее на руке, умоляя:
– Расскажи, расскажи мне про моего папку!
Когда Нонна рассказала, дочь спросила:
– Почему ты не хочешь вернуть его домой?
– Твой папка предал меня. А человек, раз предавший, предаст еще.
Инстинкт материнства
Дуся хотела заняться стиркой – выходной, время сво-бодное есть, как вдруг старший сынок Рома прибежал со словами: «Мама, мама, там тебя какой-то дядя вы зывает!» – и махнул перепачканной в земле рукой в сторону палисадника.
Сняв передник и посмотрев на себя в зеркало, она вышла на крыльцо и увидела у калитки плотного телосложения мужчину в темных очках. Отец ее, Ипполит Иванович, опираясь о черенок лопаты, насмешливо наблюдал, приглаживая время от времени лохмы длинных поседевших волос, словно стараясь закрыть ими обширную проплешину на темени. Рядом топтался Рома с маленькой детской лопаточкой: примеривался, где дальше копать землю вокруг приствольного круга обильно цветущей яблони.
Из-за этих самых очков-светофильтров Дуся, наверное, и не узнала Игоря. Уж очень представительным показался ей мужчина с длинными бакенбардами, в голубой безрукавке и светлых отутюженных брюках, стянутых в поясе темным лакированным ремнем.
«Что вам угодно?» – хотела спросить молодая хозяйка, но тут незнакомец снял очки и улыбнулся, показав ярко блеснувший на солнце золотой зуб. По этой фиксе она и узнала бывшего мужа, с которым рассталась три года назад.
– Ты-ы-ы?.. – протянула Дуся с изумлением и замерла.
Ей почему-то вспомнился такой же теплый весенний день и худенький парнишка, улыбающийся, с приметным золотым зубом – тогда это был шик моды. Он всегда отоваривался у нее в отделе водкой.
– Не много ли берешь? – съязвила девушка, наблюдая, как паренек затаривает бутылками большущую черную сумку.
– Ровно столько, сколько надо. Я ведь не один. Компания. На природу собрались. Айда с нами?
Она с тоской посмотрела в окно, за которым кучерявились приземистые липы с блестящими, словно вымытыми, недавно распустившимися листочками, и вздохнула:
– Не могу. Работа.
Дуся давно приметила этого паренька с нависающим на глаза русым чубом и стеснительно-робкой улыбкой на худощавом лице, который, протягивая чек, всегда называл, сколько ему надо выдать бутылок водки. Она при этом осуждающе качала головой. Потом любитель горячительного пропал. И только года через два девушка увидела его вновь, возмужавшего, раздавшегося в плечах. Она бы, наверное, и не узнала парня, не улыбнись ей тот.
– Мне бы водочки, – протягивая чек, он по привычке сказал, сколько ему надо бутылок, и, как бы предупреждая ее осуждающее качание головой, добавил: – Демобилизовался я. Родня ждет с подарком.
– Водка – не лучший подарок.
– Что делать... Таков обычай.
Они разговорились, познакомились. Игорь до армии пытался поступить в институт, но не прошел по конкурсу. Свое увлечение спиртным объяснил депрессией, вызванной этой неудачей.
– Ты считаешь меня алкоголиком? – спросил он, когда Дуся не слишком-то охотно согласилась приходить к нему на свидания. – Не волнуйся. Я больше пить не буду. Даю слово.
И парень сдержал его. Устроился учеником токаря на завод, где работали его родители, готовился вновь поступать в институт, но уже на заочное отделение. Взявшись за руки, они бродили по вечерним улицам города, а потом шли в кинотеатр на последний сеанс, где целовались, сидя в заднем ряду. Потом он сделал ей предложение, и Дуся приняла его.
Восемь лет они прожили вместе. Игорь работал и учился заочно. От завода получил квартиру. Одно огорчало: у них не было детей. Дуся лечилась, но безуспешно. И тогда Игорь, видимо, под давлением своей родни, завел речь о разводе. Она согласилась, хотя втайне пролила немало слез: восемь лет супружеской жизни промелькнули как один миг. Но Дуся не хотела портить жизнь мужу, который мог обзавестись новой семьей. На себе же молодая женщина поставила крест.
Они разменяли жилплощадь. Дусе досталась однокомнатная квартира в старом доме. По привычке – была от природы чистюлей – навела лоск: оклеила, окрасила, на подоконниках развела цветы. Но все равно это прибранное, украшенное собственными руками жилье было в ее представлении похоже на тюрьму. На работе в магазине, на людях весь день, забываешься, а придешь домой – охватывает тоска, не знаешь, куда деваться от одиночества. Даже телевизор не отвлекает с его бесконечными сериалами.
Как-то прогуливалась она с соседскими ребятишками во дворе. Подруга, пришедшая ее навестить, спросила:
– И долго думаешь с чужой детворой возиться? – В ответ на недоуменный взгляд Дуси продолжила: – Есть программа приемной семьи, которая сейчас действует в городе. Хочешь, познакомлю?
Подруга работала в райсобесе и знала ситуацию. Она рассказала, как много в детских домах «отказников» – детей, от которых отказались родители.
После этого разговора Дуся до утра не могла заснуть. Идея подруги взять на воспитание девочку упала на благодатную почву. «Так дальше жить нельзя, – говорила она себе. – Я должна изменить свою судьбу».
Утром Дуся позвонила в органы опеки и попечительства, где ей рассказали, какие справки необходимо собрать. Приняв решение взять ребенка, она будто помолодела, воспрянула душой. Окрыленная, бегала по инстанциям, заполняла анкеты, беседовала с психологом. И теперь боялась только одного: вдруг откажут?
Не отказали. В назначенный день Дуся отправилась в детдом.
Едва зашла на территорию, как с возгласом «Мама пришла!» к ней кинулась девчушка лет четырех.
– Как они ждут! – сказала пожилая нянечка в сером, по-крестьянски повязанном платке. Холодный осенний ветер гнал по территории, изредка пересекаемой гуляющими детьми, опавшую листву.
– Посмотри, – показала она на окно напротив, облепленное детскими мордашками. – Как откроется калитка, наперебой твердят: это за мной пришла мама, нет, за мной! – Женщина осуждающе покачала головой: – Ну как можно детей бросать! Ох, люди, люди...
Нянечка продолжала еще что-то говорить, но Дуся уже не слушала. Она взяла малышку на руки, прижала к себе, чувствуя через перепачканное землей, видавшее виды пальтишко, как худы обнимающие ее ручонки, как вздрагивает от слез невесомое тельце девочки, видимо, желавшей разжалобить тетю, в которой она хотела видеть свою маму. Они плакали обе: малюсенькая девочка от боязни не понравиться, а взрослая женщина – от счастья обретения (Дуся решила, что именно эту малышку и возьмет).
Неожиданно возникли трудности: у девочки по имени Рита в детском доме был брат Рома, на год постарше. Сотрудники детдома сказали, что нежелательно разъединять родственников. Показали фотографию, где брат и сестра были запечатлены вместе. Дуся заколебалась. В ее планы не входило брать двоих детей. Тогда ей показали фотографии других воспитанников. Перебирая их, она вновь и вновь останавливалась на той, где были брат и сестра. Вглядываясь в изображение мальчика, Дуся находила в нем сходство с собой: нос «картошкой», глаза серые с зелеными крапинками, прямые темные волосы.
Она решила взять обоих. Мать ее, больная женщина, недавно перенесшая инсульт, узнав о решении дочери, была в шоке.
– Ты понимаешь ли, какую обузу на себя взяла? – Она в возбуждении даже привстала с постели. – Одного ребенка поднять тяжело, а тут двое. Придется тебе с работы уходить. А кто кормить будет? И потом, вдруг наследственность плохая у детей? Что ты будешь с ними делать? Берешь, как котят в мешке...
Куда терпимее был настроен отец Дуси.
– Где один, там и двое, – сказал он примиряюще, – раз они тебе понравились. А я помогу. В меру возможности, – и показал на больную супругу, за которой тоже требовался уход.
Ипполит Иванович сдержал слово. Рано вышедший на пенсию бывший сотрудник отдела внутренних дел, он имел достаточно свободного времени. Да и силы еще далеко не исчерпаны. Каждое утро отец приезжал к дочери и отводил детишек в детсад. Дуся занималась многочисленными делами, которые обрушились на нее, как снежный ком, в связи с увеличением семейства. Новоявленный дед подружился с приемными внуками, а в Роме так и вообще души не чаял. «Я его достойным человеком воспитаю», – твердил он. Привозил мальчика к себе домой, угощал яблоками из своего сада, исподволь, незаметно приобщал к домашним делам, справедливо полагая, что труд – основа воспитания. А когда в одночасье умерла больная жена, то и вовсе перестал отпускать Рому от себя. Говорил, что с ним легче переносить горечь утраты.
Отец не раз предлагал Дусе:
– Перебирайся ко мне. Будем жить под одной крышей. Чем плохо? В квартире детям и заняться-то нечем. Вырастут они у тебя белоручками.
Дуся подумала-подумала и решилась. Продала квартиру. На вырученные деньги сделала пристройку к родительскому дому: отдельная кухня с гостиной, бытовка с баней и ванной, три комнаты.
Не только радости, но и трудности материнства ей пришлось испытать с первых дней. Сперва заболела скарлатиной Рита. Потом непоседливый Рома сломал ногу, когда с дворовыми мальчишками лазил по деревьям. В довершение и сама Дуся с высокой температурой слегла в постель – сильно простыла где-то.
Когда перебрались на жительство к Ипполиту Ивановичу, дети стали болеть реже. Видимо, свежий воздух городской окраины, экологически чистые овощи и фрукты со своего приусадебного участка сделали доброе дело. Дети заметно окрепли и все чаще задавали вопрос:
– Мам, папа к нам когда придет? Ты нас нашла. Папа нас тоже ищет? Мы на новом месте сейчас живем. Найдет ли?
– Будем надеяться, что папа все-таки найдет нас, – отвечала Дуся и почему-то вспоминала Игоря, у которого личная жизнь, по слухам, так и не сложилась.
* * *
И снова была осень, только не такая злая и колючая, как в тот год, когда Дуся брала из детского дома приемных детей. Разноцветная листва на деревьях, плавающие в прозрачном воздухе паутинки, солнышко, все еще ласковое, и просинь неба, промытого дождями. Бабье лето. Молодая хозяйка семейства ходила возле крыльца и укачивала в коляске младенца, который никак не хотел засыпать: щурился на солнышко светлыми пуговками глаз и гулил, раздвигая в улыбке губы.
– Ты что не спишь, сладенький? – наклоняясь к нему, спрашивала мамаша и целовала своего отпрыска.
Канителились в саду дед с Ромой. Вырезали секатором старую малину, а молодые побеги низко пригибали к земле, чтобы морозы зимой не погубили. У будки возле крыльца растянулся на земле, греясь на осеннем солнышке, Трезор – беспородный пес темно-серого окраса, которого Рома нашел на улице год назад. Отмыли, выкормили... Теперь это уже взрослая дворняга, бегает с молодым хозяином наперегонки.
На крыльцо в длинном цветастом халатике – на вырост – выбежала Рита. Путаясь в полах, зачастила:
– Мама, мама, посмотри, что я нарисовала!..
На листе плотной бумаги был изображен дом с красной крышей и розовыми стенами, расписанными цветами. Цветы в горшках на окне. Из коричневой трубы вьется серый дымок. На голубом небе солнышко на веревочке в виде надутого розового шара, от которого во все стороны расходятся лучи.
– Когда надо вставать людям, я солнышко подниму. А когда спать пора – опущу, – объяснила Рита.
Внизу листа печатными буквами (Рита ходит в подготовительную группу) выведено: «Мама Дуся, папа Игорь, деда, Рома, Рита + Маруся, Трезор».
Нечто подобное рисовал с год назад Рома, но рядом со своим именем он ставил имя собаки, о которой мечтал. Дуся тогда носила рисунок психологу, и та успокоила, что у мальчика в плане психического развития всё нормально, тревожиться не о чем.
Всё еще разглядывая рисунок, Дуся спросила:
– Куколку хочешь? Марусю?
Девочка хитровато прищурилась, но не успела ответить: подал в коляске голосок новоиспеченный член семейства – мальчик, которого нарекли в честь деда Ипполитом. Молодая мамаша любовно склонилась над ним:
– И что тебе не спится, мой маленький? Закрой глазки... И так перегулял.
В это время стукнула калитка палисадника. Трезор вскочил, тявкнул для порядка раз, потом приветливо замахал хвостом. По дорожке шел Игорь в легкой осенней куртке и неизменных очках-светофильтрах.
– Папа пришел! Папа пришел! – бросилась к нему девочка, которая уже привыкла, что отец редко возвращается с работы без гостинца.
Не обманулась Рита и сейчас. Взяв ее на руки, Игорь протянул дочке шоколадку.
Дуся, глядя на довольно улыбающегося мужа, вспомнила погожий весенний день, когда Рита, неуклюже семеня ножками, кинулась к незнакомому мужчине с возгласом: «Папа нас нашел!» – и повисла у него на шее.
Видимо, это и стало тогда решающим фактором их встречи, хотя они еще и словом не успели перемолвиться. Слова были после. И говорил больше Игорь. О том, какую роковую ошибку совершил, разведясь с Дусей, о том, что жить без нее больше не может.
– Примешь меня? – нетерпеливо спрашивал он.
Покинутая женщина не торопилась отвечать. Она вспомнила, как, взявшись за руки, они гуляли по улицам города, а потом шли на последний сеанс в кинотеатр, занимали места в последнем ряду и целовались. Дусе казалось тогда, что она самый счастливый человек на свете, у нее есть любимый. Сердце трепетало в груди от поднимавшегося внутри восторга. Нечто подобное испытывала она и сейчас и мысленно говорила «Да! Да!» в ответ на его вопрос, но для порядка строго сообщила:
– Имей в виду, я не одна. У меня двое приемных детей.
– Я знаю. Я все о тебе знаю!..
* * *
Отпустив дочку, Игорь подошел к Дусе и сказал, заглядывая в коляску:
– Так мы все еще не спим? Закрывай глазки, проказник!
Солнце клонилось к горизонту. Короткий погожий денек угасал.
– Пройди в дом, – сказала Дуся. – На плите еда. Разогрей, если уже остыла.
Она знала, что муж обычно приходит с работы голодный. Игорь, успешно закончив институт, вышел в начальники цеха, но потом был разжалован в мастера: начал пить после развода, впал в депрессию. Теперь у него все снова наладилось. Он подменяет начальника цеха, когда тот уходит в отпуск.
– Папа, посмотри, какую я картинку нарисовала! – шустрая Рита выхватила из рук матери листок и побежала вслед за Игорем.
В это время уши Трезора встали торчком, раздалось глухое рычание. В калитку вошла неопрятно одетая женщина в замызганной зеленой куртке, повязанная, несмотря на теплынь, черным платком.
– Хозяйка, – сказала она неуверенно, – я до тебя.
Дуся впервые видела эту, судя по всему, молодую, но уже заметно поблекшую женщину с испитым бледным лицом, с мелкой сеточкой морщин у глаз и рта. Немало удивилась она, когда незнакомка назвала ее по имени.
– Евдокия, я пришла навестить своих детей, меня зовут Нина. – Женщина протянула подошедшей к ней Дусе худенькую холодную руку.
Непрошеная гостья сказала это тихо, почти шепотом, но Дусе показалось, что предзакатную тишь разорвал громовой набат. Она невольно повернула голову в сторону домочадцев, но Игорь и Рита не слушали их разговор, видимо, обсуждая рисунок: отец все еще держал его в руках, разглядывая, а юная художница что-то объясняла.
Будто чем-то тяжелым ударили Дусю по голове. От шока она потеряла дар речи. В воспаленном сознании пронеслось: «Откуда она узнала мой адрес? Фамилии приемных родителей не подлежат огласке».
– Я давно наблюдаю за твоим домом, – продолжала женщина. – И за детьми своими. Вижу, они здесь счастливы.
– Что вам от меня надо? – наконец придя в себя, сухо спросила Дуся.
– Я только взгляну, – засуетилась Нина, зачем-то снимая и снова надевая платок. – Взгляну и сразу же уйду.
Из ее бессвязно-торопливой речи Дуся поняла, что женщина очень скучает по своим детям, думает о них, просыпаясь ночью.
– У тебя уже есть кровинушка – твой родной сынок. А мои две кровинушки тут, – продолжала она с тоской, заглядывая Дусе в глаза. – Дозволь их хоть обнять и поцеловать. На днях умерла моя мама. Долго болела. Роднее деток у меня никого не осталось.
«Так вот почему у нее на голове черный платок», – поняла Дуся.
Да, у нее есть теперь свой сынок, родимая кровинушка: родился от вернувшегося к ней Игоря. Этот редкий феномен медики зовут «инстинктом материнства», который пробуждается у нерожающих женщин вследствие сердечно-близкого общения с чужими детьми. Новорожденный младенец дорог ей. Но и те дети, не рожденные ею, тоже дороги. Она их воспитывала, поднимала, преодолевая болезни и трудности, вложила в них весь запас нерастраченной материнской любви.
Поднимающееся в ней негодование Дуся выразила ядовитыми словами, непроизвольно перейдя на «ты»:
– Вспомнила! А когда оставляла их без куска хлеба в холодной квартире, не переживала? Кайф с пьяницами сшибала. У тебя нет сердца. Убирайся!
Дуся говорила приглушенно, чтобы не услышали домочадцы. Но негодование и злость в ее голосе были сильнее любого крика. Нежданная гостья попятилась и юркнула за калитку.
Когда Дуся возвратилась к крыльцу, Игорь, который так и не успел еще уйти в дом, с любопытством спросил:
– Кто это был?
– Да так, ошиблась адресом.