(Нс) – неразборчивое слово в исходном, рукописном тексте: почерк последних тетрадей разбирать было крайне затруднительно, и популяция таких энэсов возросла.
Впрочем, не о них речь. Третья часть завершается, и за ней следуют главы первой и второй части в новой редакции. И если вариант появления Елизаветы Холиавской вышел неплохо, то первая часть (главы ранней редакции ее из 2003 года, как я упоминал, были утеряны) получалась все страньше и страньше – видимо, оттого я ее и забросил через некоторое время, так и не доделав.
Почему так? В ранних «Детях идей» первая часть была исключительно уместной и увлекательной, уходя корнями в раннее мое, детское творчество. Такие персонажи, как Эмиус Гаргат, Кошка и некоторые другие вовсе впервые придуманы в 2002 году, на исходе безоблачного мироощущения ребенка. Не слишком они походили, правда, на получившихся в итоге, но что тут удивительного? Основой же, на которой я сочинял первые главы «Детей идей» и строил базовые сюжетные схемы была и вовсе придуманная и нарисованная мной стратегия-RTS, которых я немало сотворил в былые годы. Не стоит думать, впрочем, что я слепо переносил одно направление моих интеллектуальных поисков в другое: пока не родился в голове персонаж, держащий на себе вторую и третью часть текста – Хелена Холиавская, я не особо планировал писать «Детей идей».
Это все сказано с одною целью: дать читателю хоть какое-то историческое представление о том, какой была бы исходная первая часть. С яркими, красочными комиксовыми событиями, с эффектными персонажами, пусть и не лишенными забавных черт (вроде бытовой суетливости Гаргата), с масштабными битвами, с зелеными гаргатинцами, пауками, огромными змеями-гармами, гробницей, подобной Зоне из Стругацких… Казалось бы, наивность, наследие детской культурной среды. Но стоило мне гордо снести в новой редакции весь этот пласт – и первая часть потеряла всякий смысл и волю к существованию. Больше ни к чему репозиция Гаргата из сумасшедшего ученого и затем комиксового героя в классицистическую трагедию, в замкнутость на рассуждениях. Исчезла тема евгеники, исчезла эволюция героев, в никуда и резкий контраст отправился хотя бы между битвами в первой части и разгромом Российской империи в третьей (а вообще-то контраст должен быть поистине глобальным, заставляющим читателя чесать затылок: из приключений и сражений текст резко обращается в нечто совсем иное).
Вот в результате и вышло из первой части черт-те что – пустой придаток, который непонятно к чему лепить, самого себя стыдящийся, будто кающийся, что раньше был веселой фантастикой. В чем смысл революции, если Гаргонтов с самого начала таков, каков и в конце? Зачем вообще вся эта подростковая дешевая тоска? Где тут надрыв, онтологический ужас? Публикую эти главы лишь для завершения общей картины.
XI.
19.06.05. К окончанию весьма длительного торжественного пиршества в честь предстоящей великой церемонии Лизавета уже совершенно успокоилась. В первые мгновения вслед за ее поразительною, ошеломляющею беседою с Селенией ее посетило чувство невыносимого, огромнейшего разочарования и непередаваемой обиды; Лизавета моментально оказалась тогда в собственной комнате (Комментарий 2008: наоборот, сто веков добиралась до собственной комнаты) и долго горько, в голос плакала, и даже отец не нарушал ее жестокого уединения; затем, практически до самого обеда она безучастно, полностью отстраненно ходила по ближайшим залам, абсолютно не уделяя внимания происходящему кругом. Временами она и думать не могла от охватившего ее бесконечного отчаяния, видела единственно лицо Селении, увлеченно повествующей ей о темной Гробнице, слышала ее охрипший, суровый и страшный голос, вспоминала с обиженным гневом и возмущением ее равнодушие; порою в чрезвычайном испуге и недоверии к своим словам думала она о своем теперь полнейшем одиночестве, и одновременно в таковое одиночество не особенно верила, не желая мириться окончательно с оным положением. На непонимание и равнодушие Селении она гневалась и досадовала необычайно; предполагала она даже, что Селения во время беседы находилась в некоем исключительном наваждениии что вскоре непременно сие наваждение рассеется, что Селения непременно поймет ее и посочувствует; однакож внезапно она ощутила с содроганием: «О Вирма! Какое наваждение? Где наваждение? Я ли не с Селенией говорила? С нею! И она мне вечно про моего отца, про прочие дела политические так же говорила! Да и где может быть в ней наваждение, великая Вирма, и когда ей одуматься? Ей же до казни всего несколько часов осталось, и уже никогда она не одумается… одумается – мерзкое слово, это отец его мне говорит, Вирма, вот и вспомнилось… А она мне ведь хотела свои мысли последние перед смертью передать, а я ее и не выслушала. Но, впрочем, Вирма моя, какие это мысли – одни лишь повторения того, что мне было раньше сказано и не раз, а ей по-прежнему кажется важным. Но ее слова последние-то! Ты ослеплена своей любовью… Но ведь я же права, Вирма, я! Михаил Евгеньевич был, я его, кажется, и сейчас люблю, а чего может быть важнее? И не нужно мне больше ничего, что вокруг творится – их Вирмы, споры, еретички, темные гробницы, а мне до них все равно, великая Вирма! Разве я не права? Права. Но что ж такое меня тогда грызет? Я и рассудком и сердцем себе говорю, что права, не могу я не мучаться. Но ведь что-то я чувствую, угрызение какое-то, Вирма, подскажи мне, что оно значит! Ведь и она, Селения, по-своему права. А в чем же ее правота? Ослеплена я любовью. А выходит, права – ослеплена! Это же ужасно, Вирма, помилуй, как же это горько и ужасно: сегодня я люблю, еще сколько-то времени я люблю, а затем все пройдет, либо пройдет и забудется, либо свыкнусь настолько, что и забывать стану само чувство, само ощущение это… Ведь я мучаюсь сейчас – а вдруг когда-нибудь мои муки окончатся. Они ж недолговечны, вот она – слепота, а потом слепота эта пройдет. Как было бы мне хорошо, если б я вечно мучалась и любила, и никогда бы не забывала ничего! Но возможно ль мне вечно мучиться – так больно и так сладко?». Вокруг, за гигантским пиршественным столом царило всеобъемлющее, однакож несколько бессмысленно шутовское, театральное веселье; одна лишь Лизавета сидела в печали и практически ни к какому предлагаемому кушанью не притрагивалась и ничего не пила, ибо не подавали ей, равно как и другим участникам Вирмийского Конклава, вина, а иногда ей обостренно хотелось испить именно вина. Окружающее веселье и всеобщая удивительная развязность были и в действительности наигранными и производились умышленно, по приказанию Холиавского Чародея, заботливо чающего обрадовать и развеселить свою печальную дочь; также большинство чиновников с умением скрывали чрезвычайное свое волнение и напряжение, вызванное неотвратимо приближающимся абсолютно необъяснимым и невероятно опасным уничтожением темной Гробницы; слова Селении, неоднократно предупреждавшей их доселе, нынче виделись им весьма убедительными и в значительной степени мудрыми.
По завершении пира Чародей торжественно и с грандиозным воодушевлением, также скрывавшим некоторое сомнение и испуг, объявил о приближающейся казни и велел немедленно проследовать к площади, каковая имелась меж храмом и дворцом и на каковой должна была совершиться предстоящая церемония; практически все присутствующие, поднявшись из-за стола, толпою направились к выходу из дворца, в соответствии с указаниями Чародея; некоторые же исключительные высокопоставленные советники совместно с Холиавским Чародеем и Лизаветою прошествовали к особенному, предназначенному лишь для них балкону, который выходил на упомянутую площадь. Но нигде не обнаруживалось прежнего пиршественного веселого оживления; покидающие залу чиновники были поразительно мрачны и молчаливы; моментально оборвались многочисленные шутки и остроты, переговаривались уходящие преимущественно шепотом, кратко и взволнованно; чрезвычайно их пугало таинственное и совершенно невиданное надвигающееся событие – уничтожение темной Гробницы; только наиболее оживленные произнесли несколько заключительных, абсолютно лишенных комичности шуток да непосредственно сам Чародей совершил бессмысленную и (неразборчивое слово) попытку приободрить Вирмийский Конклав собственною веселостью, состривши нечто о бороде военного советника, однакож мгновенно замолчал, чувствуя неуместность всякого веселья в таковом всеобъемлющем испуге.
Балкон располагался относительно недалеко, и вскоре они уже достаточно удобно уселись в украшенные разнообразными драгоценными металлами и самоцветами возвышенные кресла, обозревая гигантскую площадь с резко выступающего вперед ажурного балкона с белоснежными мраморными перилами (Комментарий 2008: ажурный, белоснежный – это явно не про Конклав, убрать). Дворец практически полукругом окаймлял площадь, а напротив его виделся колоссальный блистающий серебристый храм. В середине площади находилось охраняемое надлежащим образом лобное место – помост, сооруженный наскоро из досок, на котором выделялась явственно каменная подставка с возложенным на нее огромным (неразборчивое слово) топором, с прохаживающимся рядом могучим и равнодушным палачом; лобное место оцепляло лишь весьма незначительное кольцо ратников, зато многочисленное оцепление наличествовало вокруг образовавшихся узких проходов, соединявших помост, дворец и храм. Около таковых проходов выстроились упорядоченно и с соблюдением положенной субординации участники Вирмийского Конклава, вслед за ними разнообразное мелкое (неразборчивое слово) чиновничество; остальное гигантское пространство занимала хаотическая, обыкновенно ужасающе шумная, однакож нынче несколько поутихшая, словно чувствующая также неприятный испуг, простонародная толпа. И в отдалении, слева от Храма Лизавета увидала возвышающуюся в непоколебимом могуществе и величии Гробницу; солнце уже торопливо опускалось, но вечер оказался изумительно ясным, и Гробница в закатных лучах отливала красноватым золотом, оттенком горделивым и грозным в своем спокойствии. Гробница располагалась совершенно иначе, нежели воображала ее себе Лизавета, доселе никогда ее не видавшая; иначе (нс) она коричневатыми (нс), иначе выделялись на золотистых ее плитах тончайшие, непередаваемо искусной работы узоры, иначе смотрели неподвижными взорами прекрасные статуи, и абсолютно другою представлялась Лизавете Гробница, величиною и высотою превосходящая многократно серебристо-белый храм. Лизавета не созерцала Гробницу слишком долго: бросивши на нее единственно мимолетный безучастный взор, она отворотилась принудительно, упрекнувши себя рассудком: «И что мне эта Гробница? Разве о ней мне можно думать? Что ж я попусту отвлекаюсь, о Вирма!» – однакож то и дело восхищенно и изумленно оборачивалась к могущественной Гробнице. Порою она закрывала глаза и размышляла печально: «А вдруг и вправду, о Вирма, пройдут мои мучения, моя любовь? Неужто это случится! Что ж я тогда делать останусь? Мне только мучиться и остается… А так – неужто мне сделаться мерзостною глупою тварью вроде моего отца? Что же мне делать? Вирма моя, Вирма, о Великая Вирма, что же это за невозможное отчаяние! О Вирма моя!»
Между тем окончательные приготовления к церемонии завершились, на площадь и близлежащие улицы собралась многолюдная колоссальная толпа, установились совершенно ряды Вирмийского Конклава. Настало время повелителю сего бесчисленного народа произнести соответствующую речь, обязательно предшествующую церемонии; по площади распространилась ожидающая, настороженная тишина, умолкал постепенно собравшийся народ, и взоры постоянно оборачивались к балкону, на котором возвышались кресла Чародея Холиавского и его дочери. Чародей, почувствовавши наступление необходимого момента, суетливо и растерянно поднялся со своего кресла и подошел, со странною неуверенностью оглядываясь, к ажурным перилам; наступило абсолютно молчание, и выжидающие взгляды сосредоточились исключительно на Чародее; тот срывающимся голосом, сбивчиво начал, вновь неуверенно оглядевшись кругом:
–Подданные мои, обращаюсь я к вам от имени Вирмы и Коллелов ее, дабы заслужить ее великое благословление народу своему, вам, подданные мои. И благословит Вирма и наш день, и наше великое, во славу ее совершенное деяние. Слава Вирме! – с поддельным воодушевлением воскликнул он и, помолчавши, продолжал. – Но разреши мне, Вирма, разрешите мне, подданные мои, сказать вам и о нынешних делах… Знакомо вам, что доселе верная великой Вирме советница Селения предала нас, ибо поддалась еретическим учениям Вирмы темной. И подняла она восстание, мятеж против великой светлой Вирмы, и смущала других клеветническими речами, умаляя и принижая могущество светлое, повествуя о непобедимом могуществе темном. Вскоре была схвачена нами она, и за ее страшные еретические деяния мы во славу Вирмы ей одну кару можем присудить: смерть, и справедлив сей приговор, ибо вынесен он из почтения и любви к Великой Вирме, – Чародей помолчал снова и принялся говорить с большею четкостью, значительно спокойнее. – А известно вам и то, что уж много лет гнетет тяжким гнетом наши сердца, растлевает слабых да служит Адрадонам темная Гробница, страшное творение, что беспокоит нас и вводит в нас смуту и еретические заблуждения. Но, слава Вирме, сегодня дано нам избавиться от наших жестоких бед и горестей, что тревожат нас немало уже времени. Великая Вирма завещала мне, верному рабу своему, провести сегодня дела истинные и Вирме полезные, и для нас, из злого своекорыстия, нужные. Сегодня пред нами и черная Гробница, чьей волей Темная Вирма вершит, и в казематах наших последняя мятежница, Гробницей растленная. Уже погибли и наказаны так справедливо Адрадоны, соблазнившиеся дарами Темной Вирмы и те дары использовавшие. Осталось лишь довершить нам благословенное дело, и закончить навеки Темной Гробницы существование. Казним же безжалостно во имя Вирмы мятежницу и еретичку Селению! Пускай прежде была она великой волшебницей и мудрой советницей, разум ее помутился, не должно нам, поправ волю Вирмы, жалеть ее с бессмысленным милосердием, ибо не заслужила милосердия презренная еретичка. Уничтожим, разрушим мощами нашего благословенного храма темную Гробницу во славу Вирмы, доброй повелительницы нашей! (Послышалось неопределенное, неразборчивое ликование среди народа, однакож участники Вирмийского Конклава оставались в холодном озлобленном равнодушии; впрочем, возбужденный Чародей совершенно не оборачивался к ним, всматриваясь в величавые очертания храма.) Так не будем же медлить! Именем Вирмы, приведите приговоренную.
Лизавета, уже привычная к подобным длительным речам, слушала весьма отстраненно и безразлично, с прикрытыми очами, и лишь теперь незначительно встрепенулась 20.06.05; вот и приблизился необыкновенный момент. «Неужто и правда сейчас будут Селению казнить, Гробницу уничтожать? – подумалось Лизавете в некоторой недоверчивости и растерянности. – И как-то мне, о Вирма, совершенно не верилось в этой, а теперь вдруг выходит, что сейчас я Селению увижу, как ее казнят… А как она мне в темнице говорила – это же как давно, кажется, о Вирма!»
Селению, заблаговременно приведенную к дворцовым воротам, торжественно и с горделивым самолюбием вывели в узкий проход, созданный многочисленною стражею и размеренным, церемониальным шагом сопровождали до лобного места офицеры и чиновники, ведавшие безопасностью и спокойствием народным. Приговоренная была по-прежнему облачена в грязные лохмотья, однакож заковали ее в тяжелые бряцающие кандалы и заломили руки назад, крепко связавши их, вследствие чего Селения двигалась чрезвычайно медленно, сгорбившись неестественно вперед. Невыносимым и томительным казалось Лизавете таковое движение, медленное, тянущееся шествие; кругом слышался безжалостный, злобный, насмешливый шум простонародья, не видевшего сие шествие, но бесперебойно и неразборчиво шумящего; чиновничество и Вирмийский Конклав предпочитали безразличное настороженное молчание; ближайшие к охранению чиновники видали проходящую мимо Селению и обращали к ней взгляды укоряюще-сочувственные и грустные, однакож она, видимо, оскорбительно и затравленно отворачивалась от оных взглядов, изредка произнося насмешливые и злые слова в ответ на оные взгляды. Лизавета таковых слов не слыхала. Напряженное и всеобъемлющее нетерпение, мучительно возбуждение происходило кругом и стремительно увеличивалось; Чародей в молчании, не в силах перекричать ужасающий гудящий шум колоссальной толпы, осматривался неприятно и встревоженно, вздрагивая в грандиозном нетерпении; Лизавета незначительно пошевелилась неприязненно и в беспокойстве; заглушал всякие звуки единообразный неразборчивый шум толпы. Невыносимо тянулось бесконечное действие.
Наконец, к всеобщему облегчению, осужденную торжественно ввели на помост. Селения подслеповато, гневно и совершенно дико озиралась, ожидая собственной окончательной участи; простонародье, увидавши ожидаемую и поразительную еретичку, ненавистную мятежницу; созерцали ее и чиновники, и участники Вирмийского Конклава. Они еще с неподдельным, странным удивлением вспоминали грациозную, могущественную, властительную Селению, спокойно и насмешливо, в полнейшей уверенности объявляющую о своем противостоянии Холиавскому Чародею, вспоминали ее прошлые чествования и награждения; простонародье уже о многократно упомянутых необыкновенных деяниях Селении абсолютно позабыло, наблюдая в ней единственно презренную, ничтожную еретичку; и действительно, исключительно жалка, однакож затаенно подла и отталкивающе омерзительна была сгорбившая на помосте, измаранная несмываемой грязью еретичка. Народ в изумлении несколько затих, и Чародей торжественно возгласил самодовольно и бодро, стараясь непременно говорить с замечательною мудростью и справедливостью:
–Во имя Вирмы, подданные мои! Пред нами виновница многих наших бед и горестей, доставленных Вирме и народу, обитающему на Великом Серпантине. За еретические ученья и принесенные ею несчастья во Славу Вирме приговорена она к смерти, – произошло кратковременное особенное преднамеренное молчание. – Но и столь страшной еретичке, жестоко виноватой пред нами, дозволяется согласно давнему обычаю перед смертью молвить краткую речь, покаяться в своих злых преступлениях, одуматься и признать свою вину, ложность своих прежних учений и деяний. И что же ты нам скажешь, Селения? Покайся пред нами, попроси у Вирмы прощения!
–Что я скажу? – в наступившей тишине хрипло и издевательски отозвалась Селения. – Я только и могу сказать, что ты подл и глуп, жалкий колдунишко… (Комментарий 2008: Это ли не раскаянье, что больше ей сказать нечего, и она это признает?)
Начался, перебивши ее слова, невообразимый величайший шум, разгневанный и абсолютно хаотический; Чародей, более не удерживаясь, воскликнул с полагающимся жестом, обращаясь к палачу:
–Давай ее, казни!
Селения желала продолжить свою, надо полагать, весьма длительную речь, однакож палач громадною могучею рукою с необыкновенною грубостью и пренебрежительностью бросил ее на плаху, разбивши ей в кровь измученное лицо, и коротким, стремительным и презрительно-нетерпеливым движением мгновенно обезглавил.
Чародей моментально, отошедши незначительно назад, в свое кресло и в необъяснимом изнеможении откинулся назад; затем он с некоторым любопытством оборотился к Лизавете и увидал, что она в полнейшей безмятежности, с лицом совершенно безучастным всматривается в некую необозримую даль (Комментарий 2008: правильно сказано!), в отдаленные освещенные закатным солнцем таинственные и величавые горные пики, возвышающиеся во многих верстах от окружающей ее громогласной, переполненной возбужденным народом площади. В оный же момент, в соответствии с указаниями чиновников, в ведении которых находилось непосредственное проведение церемонии, прах казненной ратники погрузили на подготовленную телегу и торопливо увезли сквозь неумолкающую и с неохотою расступающуюся простонародную толпу.
Чародей, окончательно успокоившись и выждавши достаточно времени, дабы в собравшихся зародилось заинтересованное ожидание, вновь торжественно поднялся и знаменательно, с величайшею важностью провозгласил:
–Вот и совершилась, подданные мои, справедливая казнь, ставшая возмездием еретичке, темными учениями соблазнившейся и растлевавшей слабых и легковерных. Но пришла пора свершить и деяние более славное и великое – разрушить нам созданную черною волею Гробницу, что стоит невдалеке от нашего великого храма Первой Вирмы! Именно Гробница и есть истинная растлительница, пагубная часть могущества темной Вирмы, и уже много лет наше спокойствие омрачает. Но светлая мощь Храма славной Вирмы и ее уничтожит и подчинит, навеки искоренив темное колдовство и владычество тьмы над Адрадонами и даже вирмиттами, доселе преданными лишь славной Первой Вирме! И мне, старому и преданному ее вестнику, положено сейчас призвать ее великий и могущественный дух к нашему храму, и испросить помощи ее в церемонии и подчинении Темной Гробницы, в обуздании зла.
Окончивши таким образом речь и приступивши к наиболее значительной и единовременно чрезвычайно опасной части церемонии, Чародей без всяких ободряющих и одобрительных выкриков, в образовавшейся мгновенно необычайно тревожной тишине, с бессмысленною нелепостью кланяясь неизвестно кому, скорыми сбивчивыми шагами спустился по лестнице с балкона и быстро прошествовал к воротам дворцовым, от ворот – к довольно отдаленному храму, по узкому коридору, сопровождаемый подозрительными и паникующими взорами. Даже Лизавета, доселе абсолютно смирная и практически неподвижная, ощутивши себя в отдалении от постоянно наблюдавшего за нею отца, незамедлительно поднялась и подошла в ожидании наступающего знаменательного события к перилам балкона, осторожно облокотилась на них и, удивительно прищурившись, словно вспомнивши своеобразную манеру прищуриваться Михаила Евгеньевича (Комментарий 2008: обязательно развить тему этого прищура: он прищуривался всегда, когда смотрел равнодушно за глупым зрелищем: как зубы Вронского, так здесь прищур), принялась вглядываться в храм и величавую золотистую Гробницу. Холиавский Чародей, прошествовавши весьма суетливо и без малейшего достоинства к громадным ступеням и пожелтевшим серебристым колоннам, остановился и без выражения несколько времени всматривался в очертания возвышающегося над ним грандиозного каменного храма. Наконец, добравшись совершенно и приготовившись, он, побледневши и лихорадочно дрожа, бросился на колени, в умоляющее положение и, воздевши к храму руки, громогласно, раскатисто (Комментарий: дребезжащее, а про положение – хорошая фраза, видно, что притворяется) воскликнул:
–О Вирма! Великая Вирма, помоги нам!
В ближайшие мгновения абсолютно ничего не происходило, однакож неожиданно над храмом и Гробницей, ослепивши и ужасающе перепугавши собравшихся, возникла долговременная и затмившая все кругом, угрожающе блистающая и (нс) вспышка. С безумными возгласами одичавшие толпы простонародья бросились бежать по выходящим на площадь улицам, постоянно давя и растаптывая друг друга, не оборачиваясь, образуя огромнейшие свалки. Ратники же и чиновничество стояли ослепленные и завороженные поразительным, неописуемым зрелищем; около Лизаветы моментально оказались вскочившие со своих мест, чудовищно перепуганные высочайшие советники и чиновники. Сама Лизавета с коротким восклицанием отшатнулась назад. 21.06.05. Действительно, зрелище, представившееся им, было величественно и одновременно невообразимо страшно. Вспышка медленно рассеялась, и они увидали, как огромнейшая Гробница с чудовищным грохотом стремительно приближается к храму, рассекая и вздымая в воздух пласты искореженной мерзлой почвы; черным пугающим золотом сверкали ее непобедимые узорчатые стены; от ее тяжкого движения вздрагивала земля и колыхался главнейший храм, построенный колдовскою силою Первой Вирмы. Гробница соприкоснулась с храмом и, оказавшись в исключительной к нему близости, испустила бесчисленные хищные и резко удлинившиеся заостренные шипы и, отталкивающе ощетинившись ими, с непомерною мощью вонзилась медленно в главнейший храм Великого Серпантина, сотворенный чудесным колдовством Первой Вирмы; она с непрекращающимся оглушительным грохотом двинулась в храм и с величайшею тяжестью соединилась с ним, воздвигшись горделиво над храмовыми колоннами и чрезвычайно возвысивши храм, затмивши теперь отдаленные почерневшие горы. Таковой храм совершенно потерял прежнюю свою серебристую белоснежность и окрасился в сверкающие и молчаливо угрожающие коричнево-золотистые тона, выделились на доселе абсолютно гладких стенах его необыкновенной красоты и изящества узоры, множеством шипов ощетинилась вершина. Вокруг храма, затуманивши полностью площадь, поднимались облака невероятного синеватого, долговременно держащегося дыму. Когда оный таинственный и отпугивающий дым постепенно рассеялся, Лизавета и находящиеся на балконе паникующие и беспрерывно суетящиеся чиновники увидали вывороченные пласты земли да опустошение, невиданную успокоенную тишину, которую не нарушал ни единый звук; площадь совершенно пустовала – простонародье разбежалось заранее, чиновники и бесчисленные ратники также, вероятно, спрятались либо скрылись в ближайших улицах. Лишь возвышалась величавая, несокрушимая Гробница, овладевшая непредвиденно и беспощадно храмом. Военный советник в соответствии с субординацией стоявший практически рядом с Лизаветою, растерянно и бессмысленно прошептал:
–Так выходит, о Вирма, что казненная правду нам говорила… Но где ж повелитель наш?
Холиавский Чародей, оказавшийся внезапно в поразительной близости от неимоверного происшествия, в начале движения Гробницы был сильнейшим сотрясением земли повергнут наземь и в неизмеримом, обездвиживающем, вызывающем тоскливое оцепенение ужасе созерцал возвышающуюся над ним и быстро воссоединяющуюся (Комментарий 2008: слово-намек) с Храмом под оглушительный грохот Гробницу. Затем, когда наиглавнейший храм уже подчинился окончательной непобедимой, сокрушительной воле Гробницы, Чародей со значительным усилием поднялся и в некоем умопомрачении, без всякого особенного соображения с громким бессознательным криком: «О Вирма!» метнулся безрассудно в чудовищный храм; однакож восклицания его были не слышны за еще не прекращающимся монотонным гулом. Он короткими, спотыкающимися и вздрагивающими шагами бежал к изваянию Вирмы по колоссальному залу и единовременно узнавал мимолетными взглядами сей огромнейший необозримый зал, и не узнавал. Переменилась абсолютно окраска такового зала, тоньше и прекраснее появились на стенах изображения, удивительно изменились угнетающие статуи Коллелов, теперь совершенно черные. Подбежавши к возвышающейся над прочими, установленной на особенном помосте статуе великой Вирмы, Чародей опустился отчаянно на колени и, нарушивши положенный обряд, с некоторым любопытством оборотился вверх; он мгновенно увидал незначительные превращения, совершившиеся и с изваянием; оно единственно чрезвычайно почернело и глаза его светились синеватым льдистым, обжигающим и сверкающим холодом. Он безнадежно, с чувством губительного обязательства вымолвил:
–О Вирма, могучая повелительница! Прости меня за злые деяния мои…
Его жестоко прервал громкий, необычайно суровый и решительный, моментально подчиняющий голос, ничем не напоминающий укоризненный и снисходительный голос Первой Вирмы:
–У кого ты просишь прощения, грязный червь? Я ли твоя повелительница? Я – темная, Вторая Вирма, Чародей Холиавский, и тебе не повелительница.
–О Вирма! Что это? О Вирма! Так, значит, Селения…
–Да, та, которую ты сегодня от злобы и наивности, уверенности в словах твоей лживой Первой Вирмы, казнил, говорила мудро и верно! Это ты, глупец, надеялся, что твоей повелительнице сколько-нибудь нужно уничтожение храмом немощной Гробницы, хотя твой могущественный храм еще немощнее. Им можно запугивать Адрадонов, глупец, но не вирмиттов! А ты все верил в непобедимость свою: тебя усыпила слабость Адрадонов.
–О Вирма, великая, славная Вирма! Поверь мне, признал я свои ошибки, одумался, раскаиваюсь и готов всеми силами служить тебе, твои веления исполнять бескорыстно.
–Бескорыстно, говоришь? Темная Вирма избрала честь, и она не верит подлецам! Раскаяться и одуматься необходимо лишь затем, чтобы сохранить жизнь! Но мне слуг-изменников и подлецов не нужно, Холиавский Чародей! Не проси пощады или прощения, не плачь и не умоляй. Ты казнил моих верных подданных, ты меня обижал, что вздумал убивать Адрадонов, что подвластны были мне, ты даже и Гробницу мою надеялся уничтожить – разве не во многом ты повинен перед Темной Вирмой? Да к тому же ты глуп и жалок, мерзко и беспорядочно ты рассуждаешь, и бесконечно злые и дурные нелепости творишь!
–О Вирма, Вирма моя! Помилуй! Признаю свою глупость, но клянусь непременно более глупости не совершать, не заслужил я никакой кары.
–А каков ты был дурной и самолюбивый отец, (нс) и мучивший свою дочь в своей жалкой, немощной, озлобленной любви к ней! Ты кару пред всеми заслужил, Холиавский Чародей. А твои безрассудные деяния государственные?
–О Вирма! – в последний раз воскликнул, жалко извиваясь у подножия черного изваяния, Чародей; в следующее мгновение внезапно появившийся из каменного пола сверкающий заостренным золотистым металлом пикообразный шип на единый момент аккуратно подхватил его, пронзивши зазубренным острием, и немедленно отпустил, исчезнувши. Холиавский Чародей повалился бездыханный, в скорчившемся от нестерпимой боли положении, с приоткрытыми окровавленными устами.
22.06.05. Через весьма незначительное время в горделивом и таинственном золотисто-черном храме, с тревожным и недоверчивым любопытством постоянно оглядываясь, появилась Лизавета. Среди угнетающих гигантских молчаливых и равнодушных изваяний она шествовала с нескрываемою несмелостью и в состоянии восхищенного, изумленного испуга. Направлялась она, подобно отцу своему, к изваянию непосредственно могущественной Вирмы; грациозно и без особенного удивления либо недоумения она медлительным, размеренным шагом по ступенькам, предшествующим коричневатому помосту, на котором находилась статуя Вирмы, и увидала внезапно мертвого, уродливого, неописуемо страшного Чародея Холиавского, отца своего. Она не отшатнулась, не вскрикнула от отвращения или необыкновенной жалости, не заплакала горько и болезненно, а единственно ослабевшею, совершенно побледневшею и лихорадочно дрожащею рукою оперлась легонько на перила и склонила несколько опечаленно, в чествование погибшего ее родителя, голову; сказала она по неизвестной причине вслух, пускай исключительно негромко:
–Ну что же, Вирма, я и думала, что отец мой погибнет… Так точно и думала. Но не слишком мне оттого скорбно. Только выходит, о Вирма, что я теперь являюсь правительницей всего – и Конклава Вирмийского, и земель этих, если мне останется с этого дня чем править. И грустно это, страшно и грустно! Теперь я мстить могу, всем отомстить ведь. Мне Михаил Евгеньевич завещал не мстить никогда за его гибель, но не могу я не мстить. И, о Вирма, ждала я того дня, а теперь никакого воодушевления, никакой даже радости нет – одна досада! Уж не о потере ли отца я горюю? Но ведь мне не горько, а только больно и очень досадно, великая Вирма, и разочарование какое-то. Да, Михаил Евгеньевич что-то про власть говорил, что никакого от нее удовлетворения и счастья не получается и мне не то верилось, не то иногда и вовсе не верилось. А, видно, правду говорил.
Внезапно и пронзительно прервал ее рассуждения таковой же голос, каковой недавно укорял и приговаривал равнодушно Холиавского Чародея, решительный и повелительный голос, принадлежащий Темной Вирме:
–Здравствуй, Лизавета, дочь Холиавского Чародея, пред тобою Вирма, к которой уже много обращаешься ты и совершенно ее не замечаешь. Ты часто ко мне с прошениями обращаешься, к темной Вирме и с желанием получить ответы в мучивших тебя сомнениях. Что же, нынче пришел час для нашей недолгой с тобой беседы.
–О здравствуй, великая Вирма, властительница моя! – моментально обратилась к ней Лизавета. – Прости меня, что не увидала сразу твоего присутствия и не поприветствовала тебя. Я была занята своими нелегкими раздумьями и невыносимо мне печально, и никакого утешения кругом меня нет.
–Что же, (нс) тебе, ибо говоришь ты искренне и без злобного интереса. Не гляди на поверженного своего отца – он понес наказание заслуженное, и ничем не смягчил его, осмелившись доверчиво лгать Вирме, надеясь на себялюбие и доверчивость Вирмы. До чего же удивительно твой отец наивен! Нам, Вирмам и ближним рабам их, Лизавета, незнакомо ни себялюбие (Комментарий 2008: врет), ни приятие лести. Они незнакомы нам не из особенной честности и принципиальности, а лишь потому, что видим мы ваши мысли и абсолютно всевластны над вами, невозможно от нас скрывать ничего. Тебе того не понять, Лизавета, для тебя подобные свойства Вирмы необъяснимы. Но горька и печальна твоя участь!
–Правду ты молвишь, о Вирма, безутешны и печальны последние мои дни, – ответствовала жалостливо и одновременно мужественно Лизавета.
–Да, должно быть, незавидна эта доля: оплакивать прах тех, что были дороги тебе, плакать над милыми сердцу могилами, (Комментарий 2008: которые больше никому не нужны) переносить одиночество и предательство жестокие, непоправимые. В страшную эпоху дано тебе уродиться и в страшном месте – среди не знающих о Вирме Адрадонов и вирмиттов, сблизившихся и уподобившихся Адрадонам. Не говори мне, Лизавета, не перечь мне, что не разделяются живые существа на Адрадонов и Вирме подвластных, ибо истинных вирмиттов никогда не видала ты. Ты готова высказаться мне и о бескорыстной, прекрасной твоей любви, о счастливой твоей короткой жизни среди Адрадонов, о прекрасных творениях, ими созданных. Но мы, Вирмы, Лизавета, равнодушны к прекрасной любви и к прекрасным творениям, и для нас нет в них прекрасного, да и понять их красоты мы не можем. Я ведь, Лизавета, неизмеримо старше тебя, я да извечная моя соперница родились раньше всех ныне живущих в необъятном мире. Мы уже и облик свой изначальный не помним, а ваши столетия для нас есть только короткие мгновения. Я, Лизавета, повидала за сие долгое, необъятное существование много, и часто видала и такие самоуверенные, жалкие общества Адрадонов, уверенных в значимости своей для огромного мира только оттого, что ни разу не убеждались в своем ничтожестве и себялюбии. Они, незнакомые с волшебною наукой, думали, что достигают чудес. Но едва они оказывались способны, Лизавета, увидать вирмиттов и межвирмовые сражения, они погибали прежде, чем понимали происходящее. Так погибнет и это жалкое себялюбивое общество Адрадонов – от появившихся непобедимых Темных Гробниц. Ведь темных Гробниц здесь множество, Лизавета, появилось лишь две, но появятся еще десятки, вскоре появятся. Уже через несколько столетий ничего не останется от здешних Адрадонов.
–Но ведь это же ужасно, великая Вирма! – воскликнула неприязненно и пораженно Лизавета. – Ты не находишь красоты их творений, ты равнодушная к ним, и лишь чаешь побед и свершений, какие здесь или отдадутся далеким эхом.
–Поверь мне, Лизавета, правду сказала тебе сегодня казненная Селения, советница Чародея Холиавского: «Ты ослеплена своей любовью!» Любовь тебя и обозлила, и мыслить заставила узко и себялюбиво. Ты только (нс) жалкого и глупого Адрадона, его кажущиеся прекрасными творения, ту недолгую светлую для тебя жизнь… Но не важней ли победа Темной Вирмы или же ее поражение?
–Нет, не важнее! Вирма! И я не ослеплена. Это вы, Вирмы, высшие существа, лишенные всяких чувств из-за бесконечной мудрости и знания всего, ослеплены своим выдуманным противостоянием. Мне же близко и дорого родное мне, то, что моей душе светло и радостно; и моя любовь и лучшие мои дни.
–Я не упрекаю тебя и не сержусь, Лизавета, за нелепые и дурные, несправедливые твои речи. Ты сегодня сделалась полноправной правительницей Великого Серпантина, государства могучего и обширного, но твоя жизнь, тебе думается, уже кончена, кончена любовь…
–Да, кончена, великая Вирма, и не упрекай меня в безумстве, не угнетай меня смертельными словами, что мое отчаяние недолговечно, ибо они не успокоительны, а лишь болезненны. А что мне остается, Вирма? Став даже правительницей, я помнить и скорбеть буду, да еще мстить – безжалостно и всеми силами, за всю боль, что мне причинили, Вирма, за Михаила Евгеньевича мстить лиходеям убийцам его, жалким подлецам и злобным разбойникам.
–Лизавета, подумай над собственными словами! Что означает твоя память и скорбь твоя? Она только и означает – смотреть бессмысленно и грустно на сохранившиеся листы бумаги с жалкими рисунками да вспоминать, являть перед глазами несколько милых картин до тех пор, пока твои (нс) страдания отойдут и тебе станет скучно. Ты хочешь вспоминать пустые строки: «хранят так много дорогого чуть пожелтевшие листы». Это жалкий, Адрадонский порыв. И еще губительный порыв твоей мести. Никакого отмщения не ожидай! Вирмийский Конклав открыт теперь для разграбления, и жадные вооруженные злодеи ринутся сюда за наживой. И не под силу подвластному тебе народу им сопротивляться. На помощь Гробниц не надейся: во множестве они появятся по вашим представлении о течении времени нескоро, а поодиночке они способны лишь защитить себя и не допустить надругательства и разграбления над собою. Тебе не остается ничего на этой разрушенной, обреченной планете. Даже дорогие тебе, безрассудно дорогие картины жизни остались только в твоей памяти, а немногое сохранившееся ты усилием воли способна отринуть и освободиться. В мире найдется немало иных мест, Лизавета, в которых можно тебе жить. Покинь эти страшные места и отравляйся туда, чтобы найти успокоение и позабыть о боли, что преследует тебя сейчас.
–О нет, Вирма, мне и размышлять нечего над твоими увещеваниями и чудесными обещаниями. Ты обидно и пренебрежительно, с жестоким непониманием отзываешься о том, что необыкновенно дорого мне, о светлых и радостных памятных картинах. Я это помню удивительно хорошо, Вирма: и сад, и чудный мой разговор с Михаилом Евгеньевичем, и особняк, и беседы с ним мои, и слова многие и голос его помню, его кабинет и те комнаты в Императорской крепости помню, и крыльцо. А листы – да, они мне дорогое и утешение еще последнее и хранят. И я не хочу ни успокаиваться, Вирма, не забывать свое горе. Мне лишь больнее будет, если страдания мои закончатся, и я стану равнодушна, стану насмешливо к ним относиться как к пустым переживаниям. Моя участь страшна и необходима. О, Вирма, если б никогда она не завершилась, эта моя мука, мое страдание!
–Даже для своей сохранности тебе надобно меня послушать, Лизавета. Позабудь о своем чувстве, преодолей страдания!
–Нет, Вирма, пускай я умру, но умру любя, как где-то сказано, кажется. Ты говоришь слова, которые учат меня быть преданной Вирме, но я того не желаю. Мне только мое дорого, до иного мне все равно. Болезное, сердечное, прекрасное нельзя отвергать и преодолевать как пустое. Я на твое понимание всегда надеялась, надеялась в молитвах, что где-то непременно слышит меня далекая и всепонимающая Вирма. А теперь вижу, что Вирма наравне со всеми предает меня, Лизавету, дочь Чародея Холиавского…
–Не отчаивайся и не предавайся злобе, Лизавета, я тебя понимаю, и потому только объясняю тебе, сколь чувства твои тебе не нужны! Ты чужого голоса слушать не хочешь, ты хочешь, чтобы тебя все слушались и воспринимали твои слова, принимали их свято. Но не Вирмам принимать твои пустые, Адрадонские речи!
–Не повторяй напрасно слов моего отца, Вирма. Он тоже обвинял меня, что мне хочется всех под себя подстроить. Но куда всех! Я его отеческой любви просила, а любовь с согласием, с восприниманием неразделима. Он отолгаться только может: а с чего я тебя любить должен? Ты сначала, доченька, меня полюби! Ах, как же мерзко он это говорил, великая Вирма.
–Ты смела, Лизавета. Я, Вирма темная, могучая повелительница, тебе говорю без приказа, убеждаю тебя: позабудь о своем чувстве! Ради сохранности своей покидай этот мир! Беги, спасайся, убегай, позабыв наваждения и временные привязанности, смело нареченные тобою любовью!
–О Вирма, но я действительно люблю! Как тебе невозможно с твоим бесконечным всевластием осознать, как и за что возможно любить, осознать не рассудком, совсем тобою завладевшим, а сердцем своим, душой почувствовать.
–Душа, сердце, Лизавета, вымышлены Адрадонами, вирмитты, поклоняющиеся истинно Вирме, этих слов не ведают.
–Но я-то ведаю!
–Ты даже Вирме молишься по привычке да чтобы собственную боль утихомирить, страдание и переживания на Вирму выместить! Ты одними лишь чувствами осталась жить. Забудь о них, Лизавета, для собственного блага позабудь!
–Нет, не забуду, Вирма, их невозможно забыть!
–Опомнись, позабудь о своем чувстве, Лизавета, убегай с этого гибельного места!
–Не забуду, Вирма. Мне только память, скорбь и месть остались.
–Позабудь и о них, Лизавета.
–Да как же я о них позабуду, Вирма!! Разве способна я позабыть о чудесном и светлом, о коротких и немногих моих радостях? И них, Вирма, и любовь моя, и память о них, и скорбь о них, и месть за них, месть безрассудная… Память скорбь и месть. Но что ж мне еще остается? Они меня не предадут. А вы ведь меня все предали, одну совсем оставили. 19.06.05. – 22.06.05. The End.
Часть первая.
I.
24.06.05. К 2025 году от рождества Христова государство Российское по-прежнему именовалось Российской Федерацией и имело управление демократическое. Территориальных приращений оно абсолютно никаких не только не произвело, но и потеряло значительные ранее в нее входящие земли. Фактически, Российской Федерацией назывались единственно земли от черноземных местностей до Карелии с юга на север и от прежних западных границ до Поволжья, отсоединившегося лишь частично, с запада на восток. Из остальной огромнейшей территории образовались многочисленные республики, преимущественно сформированные нерусскими народами, каковые ранее существовали внутри Российской Федерации. Уральская часть сотрудничала с Российской Федерацией исключительно тесно, однакож наравне с прочими оставалась автономна. Громадные сибирские земли оккупировали в промышленных целях, а затем и заселили их собственных народом наиболее влиятельные из восточных государств – Китай и Япония.
В самой непосредственно Российской Федерации управление и аппарат государственный не претерпели действительных изменений, хотя реформ и поправок в конституции произошло великое множество; но большинство данных реформ и исправлений были абсолютно несущественны и касались лишь мелких, незаметных аспектов государственной деятельности. Во всяком случае, система правительственная оставалась относительно неизменной, равно как и в законе не обнаруживалось ничего особенно замечательного. Касательно внешней политики, Российская Федерация предпочитала придерживаться принципов всеобщего мирного сосуществования и доброго сотрудничества между странами. Промышленность в Российской Федерации совершенно не развивалась, оставаясь в неизменном состоянии, а натуральные продукты, которые возможно было экспортировать в прочие государства, в Российской Федерации теперь отсутствовали, вследствие чего экономика и доходы находились в положении крайне бедственном, а инфляция сделалась явлением постоянным и не имеющим даже в отдаленной перспективе прекращения. Общественная жизнь двигалась в полном соответствии с европейским и американским образцом, единственно за тем исключением, что общество было ужасающе бедным и выделялось резкими отличиями финансового положения промеж различных его представителей… Нравы общества также не претерпели чрезвычайных изменений: появилось несколько новейших мод, все менее различных с имевшимися доселе общественными модами в поведении и в развлечениях, окончательно отмерло поколение старшее, убеждениями с прогрессивными идеалами молодого демократического поколения не совсем согласное, поубавилось несколько весомости у явления расовой ненависти, однакож кардинально изменяющих общественные взгляды особенностей не наблюдалось. Моды и вкусы, еще занимавшие лишь определенную часть общества в начале века, совершенно овладели всем обществом всякого возраста, отчего значительно развитой была и современная исключительная раскованность в любой жизненной деятельности. Одеяния и иные атрибуты, ранее наблюдавшиеся лишь среди молодого поколения, распространились также повсеместно. Среди научных разнообразных изобретений также ничего революционного не обнаруживалось: единственно получила еще большее применение электронная техника, в том числе и в производственном процессе, да медицина несколько приблизилась к решению вопроса о человеческом долголетии. По части воинской действительного войска не наличествовало, ибо отсутствовала возможность военного столкновения; имелись только обученные специальные подразделения, призванные бороться с терроризмом. Численность их была невелика, а результаты их деятельности не вызывали ощущения их полезности, но использование оных подразделений считалось наиболее цивилизованным и верным методом в борьбе против террористов, которые за последние двадцать лет не только не были уничтожены, а, в противоположность, пополнили собственные ряды не менее чем вдвое. Таково было положение Российской Федерации в качестве государства.
И именно в 2025 году, апреля четырнадцатого дня, приблизительно в два часа пополудни появился в своей лаборатории в одном из зданий Воронежского Государственного университета доцент наук биологических, сотрудник данного университета Михаил Евгеньевич Гаргонтов. То был человек лет тридцати шести либо же тридцати семи, среднего росту. Волосы его, темные и длиною до плеч, были зачесаны гладко назад. Его лицо не отличалось особенною приятностью: бледное, безусое, с обрамляющей его небольшой клинообразной бородкою; крупные, грубые черты, грубый и крупный нос, нависший несколько широкий лоб; печальные глаза его, глубоко запавшие и прикрытые нависшими сверху весьма густыми бровями, казались небольшими, так как глядел Гаргонтов всегда задумчиво, прищурено и (нс), будто скептически и с холодною недоверчивостью; от нависшего лба и бровей казалось, что глядел он исключительно исподлобья. Губы Гаргонтова были строго сжаты, а выражение лица по обыкновению сурово и равнодушно. Плечи его ссутулились от постоянной работы, голова мрачно и тяжело склонилась. Двигался Гаргонтов без ловкости, но быстро. Верхнее одеяние он оставил внизу в гардеробе, и теперь одежду его составляли темный пуловер поверх рубашки и темные же брюки – вещи чрезвычайно старомодные, даже важнейшие политические деятели предпочитали одежды другие. Сам Гаргонтов прослыл среди сотрудников университета лицом необыкновенным и чрезвычайно странным. Судьба его была обыденною для не слишком богатого, но с некоторыми дарованиями и знаниями человека. Произошел он из постепенно абсолютно разорившейся семьи неудачливого предпринимателя, содержавшего торговое учреждение. Обладая несомненными способностями в биологических науках и медицине, сумел совершенно бесплатно поступить на биологический факультет Воронежского государственного университета (кстати же, Гаргонтов был коренным воронежцем) и замечательно окончить его. Оказавшись в аспирантуре, он в ближайшее время защитил диссертацию свою и продвинулся далее, а в тридцать три года сделался доцентом и начал преподавание. Собственно, диссертации и прочая его преподавательская и научная деятельность являлись вполне рядовыми, добротными, но не поразительными и вызывающими всеобщий интерес. Также на досуге Гаргонтов занимался самообразованием и обладал теоретическими познаниями в медицине. Оказавшись в должности доцента, он, наравне с прочими, дабы каким-либо образом продолжать существование, занимался репетированием и с нескрываемою охотою принимал бесчисленные взятки, так как заработная плата всякого работника университета и его, соответственно, не давала своею незначительностью даже половинного обеспечения провиантом и иными необходимыми предметами, в большинстве расходуясь на разнообразные налоги и платы за услуги, предоставляемые государством.
Сия судьба и взаправду виделась достаточно обыденною и неудачною, постигшей практически все научное воронежское общество, и человек с подобною судьбою представлялся совершенно ничем не выделяющимся. Однакож Гаргонтов являлся личностью весьма необычною, в некотором роде экстравагантною и со множеством подозрительных странностей. Даже его облик вызывал ощущение определенной странности и одновременно антипатии, а коллеги его обнаружили моментально в нем и другие очевидные и характерные особенности. 25.06.05. К таковым неприятным особенностям относился даже голос Гаргонтова: сухой и несколько пронзительный; речь его также выделялась сухостью, сдержанностью и зачастую совершенной невыразительностью. Но наибольшую неприязнь и всеобщее недоброе изумление вызывали характер и некоторые особенности его; он был неразговорчив и всегда мрачен, и отличался безмятежною флегматичностью, некоим безразличием к окружающим явлениям – радоваться никогда не радовался и не смеялся, но и печалей особенных, по всей видимости, не имел. Не то чтобы он неуважительно или презрительно относился к сотрудникам своим, однакож вследствие крайней замкнутости с ними практически не разговаривал, отчего большинство сотрудников с ним предпочитали никаких знакомств не заводить и упоминать о нем насмешливо, как о странном одиночке. Знакомств посторонних Гаргонтов, вероятно, не заводил. Жил он в полнейшем одиночестве, семьею никогда себя не связывал, а родственники и родители все померли, но и прочие отношения с женщинами обыкновенно игнорировал. Сотрудники также без лояльности воспринимали его за редкостную нелюбовь к путешествиям, о которой Гаргонтов спокойно объявил в один из немногочисленных разговоров с его участием. Остальные сотрудники, преимущественно за счет заработной платы своих жен, совершали достаточно регулярно, практически каждый год путешествия на юг, дабы непременно отдохнуть у моря. Гаргонтов же, очевидно, за исключением командировок по служебным обязанностям абсолютно не покидал Воронеж и даже данных командировок старался избегать по мере возможности. После упомянутого разговора состоялось впоследствии еще несколько, из которых был произведен неприятный вывод, что беседовать с Гаргонтовым отсутствует всякая возможность; отвечал он пускай и несколько неказисто, зато с решительными возражениями и отрицанием любого несомненного факта, что, естественно, порождало некоторое раздражение и неловкость. К примеру, о путешествиях и отдыхе на море он отозвался следующим образом:
–Да это же не отдых, а каторга! И дешевый ваш лагерь и (нс), и самая дорогая гостиница – каторга. Да и что там делать Нечего, только у моря валяться да в воде шуметь – разве занятие, – Впрочем, манеры у Гаргонтова виделись весьма культурными и вежливыми.
Собственно, приблизительно таким же образом отозвался он однажды о сохранении здоровья и привлекательным рассуждениям о великолепной карьере, хотя и выслушивал беседы сии с неподдельным интересом.
Оказавшись в лаборатории, Гаргонтов привычно и рассеянно огляделся кругом. Лаборатория представляла собою значительное по размерам помещение с высокими потолками, уставленное в несколько рядов столами . Столы таковые занимались главным образом компьютерами и прочей электронной аппаратурой, а лишь изредка на них наблюдались лабораторные принадлежности. В остальном огромная комната обладала обстановкой весьма скромной, стены приукрашены незамысловатыми и недорогими обоями. Особенно выделялся небольшой уголок у противоположной стены, около окна, приукрашенный дешевым и старым диваном, а также столом, предназначавшимся исключительно для работы за ним доцентов и прочих достаточно влиятельных персон. Данный особенный уголок Гаргонтов именовал иронически «живым», объясняя таковое название относительною уютностью и достойною обстановкою, и еще тем, что нередко около столика собирались незанятые лица, желающие побеседовать или откушать вместе с другими принесенной провизии. Впрочем, о подобном наименовании уголка никто не знал, так как Гаргонтов обыкновенно предпочитал не афишировать собственные соображения. Именно в оный уголок он и направился теперь, внимательно и подозрительно осматриваясь кругом. Лаборатория была практически пуста, только в отдаленной ее части находились за компьютерами, увлеченные своими занятиями несколько, надо полагать, студентов. Ничем они совершенно Гаргонтову не досаждали и даже не заметили его появления, однакож Гаргонтов, не оборачивая головы, движением глаз смотрел на них крайне неприязненно. Присутствие посторонних лиц неизменно стесняло его и вынуждало отказаться от своей определенной свободы перемещений; любой странный и недопустимый жест его мог быть примечен, и Гаргонтов шел с привычною осторожностью и представительностью. Большинство его предположений касательно странных и неприемлемых жестов в действительности виделись надуманными и излишними, и сам Гаргонтов о своих излишних предосторожностях догадывался, но абсолютно ничего изменять в собственной натуре не желал. (Комментарий 2008: Может, вместо этого написать, что люди видели, как он для них старается не делать жестов, и над этим смеялись?)
Подошедши к столику и дивану, он остановился и аккуратно опустил на диван свою сумку и отдельно расположенный в особенном чехле переносной компьютер, называемый ноутбук. Затем он, торопливо оглядевши стол, не присел на диван, а подошел в задумчивости к ближайшему окну и сквозь двойное и чрезвычайно измаранное стекло принялся созерцать спокойным взором видимую улицу около университета. Наступление весны на улице таковой угадывалось издалека лишь по умеренно легким одеяниям прохожих – растительность на ней совершенно отсутствовала, равно как и в остальном городе; единственно отдаленные и незначительные кварталы обладали еще некоторою малочисленною флорою. По мостовой нескончаемым непрерывным потоком двигалось множество разнообразных автомобилей. По серому необычайно узкому замусоренному асфальту шли редкие прохожие, а у парадного входа в университет толпились несколько групп студентов, неизвестно для чего рядом с университетом постоянно собирающихся и на длительное время остающихся невдалеке. Студенты не располагались единственною толпою, а подразделялись на несколько самостоятельных компаний. Практически третью часть обучавшихся в университете студентов составляли приезжие из африканских стран, преимущественно чернокожие, объединявшиеся обязательно в свои компании. По лестнице спускалось еще немало студентов, прослушавших лекции и присоединяющихся к собравшимся компаниям. Гаргонтов отворотился и недовольно проговорил:
–Постоят-постоят, да кутить пойдут. Эх, черт возьми…
Гаргонтов пребывал в настроении весьма дурном. Собственно, с утра он отправлялся из дома на репетиции в спокойствии и без малейшего раздражения. Однакож репетиция, которой он занимался до полудня, чрезвычайно его расстроила и озлобила; главным образом неприятен оказался для Гаргонтова исключительно нелепый факт, заключавшийся в поразительной забывчивости студента, которого он репетировал. В процессе урока Гаргонтов предложил студенту свою книгу для соответствующего изучения, но рассеянный студент мгновенно позабыл о ней и механическим движением положил таковую книгу, заместо возвращения владельцу, в собственную сумку, в результате чего Гаргонтову пришлось испросить возвращения книги у невыносимо забывчивого студента. Происшествие, в сущности, не содержало ничего замечательного либо раздражительного, однакож в душе Гаргонтова оставался болезненный неизвестно отчего осадок. Затем Гаргонтову следовало направиться приблизительно на час в находящуюся при университете исключительную и продвинутую специализированную школу, где требовалось от него на дополнительном факультативе для учеников класса биологической направленности провести лекцию о новейших достижениях биологии. Данные лекции, проводящиеся каждую неделю, являлись для Гаргонтова мероприятием всегда изнурительным и вызывающим неудовольствие. В коридорах школы было удивительно шумно, во время продолжительной перемены ученики, в особенности младшие, моментально оказывались у расставленных во множестве игровых компьютеров и со звериными восклицаниями и неразборчивыми ругательствами игрались (Комментарий 2008: выигрывали, выигрывали, выигрывали); ученики отроческого и юношеского возрасту неприкрыто списывали домашние задания, (нс) же более разговаривали и наблюдали за игровыми достижениями младших. Шум и говор стоял необыкновенный, расслышать что-либо было невозможно. Гаргонтов спешно, проталкиваясь сквозь непочтительную толпу учащихся, проходил к необходимому помещению и совместно с учителями иных предметов с величайшим трудом собирал класс, чтобы провести положенную лекцию. Детей он совершенно не любил и смотрел на них не сочувственно, а с ненавистью и одновременно с некою завистью, которой он сам не признавал и не обнаруживал. Лекция, которая длилась до часу, тоже оставляла впечатление тягостное: Гаргонтов оказался вынужденным говорить аудитории, не обращавшей на него никакого внимания и занятой своими делами, причем урезонить аудиторию Гаргонтов разрешения не имел. Единственное, что успокаивало его, заключалось в том, что Гаргонтов в собственные слова не верил и считал новейшие изобретения ненужным вздором, да и вовсе свою научную деятельность не удостаивал серьезного и почтительного отношения. После краткого перерыва ему предстояло теперь прочитать лекции студенчеству.
Дурное расположение духа не отражалось на невозмутимом, строгом и хмуром лице Гаргонтова какими-либо изменениями. Он равнодушно присел на диван и, устроившись поудобнее, раскрыл на коленях ноутбук, принялся сосредоточенно и без увлечения изучать некоторую запись внутри его.
26.06.05. Через несколько минут дверь лаборатории вновь отворилась с тяжелым скрежетом. Гаргонтов стремительно оборотился к ней и увидал входящего в лабораторию ближайшего помощника его и единственного в определенном роде приятеля аспиранта, именовавшегося Николаем. Николай был высокий, стройный, сильный молодой человек лет двадцати четырех, с уверенным и спокойным умным лицом, бритый, с правильными чертами и небольшими глазами, выдающими значительное себялюбие и веселый оптимизм. Одежда Николая состояла из ладного не особенно дорогостоящего джинсового костюма. Знакомство его и даже дружеские отношения с Гаргонтовым объяснялись не единственно их тесным научным сотрудничеством, но и определенными сходствами в характерах. Николай также отличался немногословностью и сжатостью речей, невозмутимостью и спокойствием, умением гордо сдерживаться (Комментарий 2008: что за чушь? Просто хотел Коля дружить со всеми – ужасно умно.). Однакож невозмутимость его не становилась совершенно безразличной апатией, смешанной с (нс) разочарованностью: он, в противоположность, был весьма энергичен, оптимистичен, увлекался построением дальнейшей своей деятельности и научною работою. Авторитет Николая не вызывал сомнений – со всеми он находился в знакомстве, беседовал легко и (нс), не поражал окружающих необыкновенными поступками и бессмысленными возражениями. К удивительным странностям Гаргонтова он относился с понимающим терпением (Комментарий 2008: с демократическим плюрализмом) и с удовольствием дружески дискутировал с Гаргонтовым по различным вопросам. В таковой момент Николай, деловито прикрывши дверь, направился скорою походкою к расположившемуся на диване Гаргонтову. Тот по его приближении затворил поскорее по неизвестным причинам ноутбук и в знак приветственного узнавания приподнялся и печально усмехнулся. Николай подошел, ловким движением пожал протянутую ему руку и произнес звучным, легкомысленным голосом:
–Здрасте, Михаил Евгеньич, – Гаргонтов не позволял с чрезвычайною упорностью называть себя иначе.
–Здравствуй, Николай, – неторопливо и степенно проговорил он. – Присаживайся, у тебя дел нынче никаких нет?
–Да в инете надо покопаться… – неопределенно и без малейшей заинтересованности сказал Николай. – А вы чо, Михал Евгеньич, сейчас в школе были?
–Да-с, в школе. Дети проклятые криками голову совсем (нс) Слушать, конечно, не слушают – кто ж слушать-то будет, Николай? – ну да Бог с ними. Да и зачем им слушать-то?
–Совсем вам работать неинтересно, Михал Евгеньич.
–Да и чего работать? Разве это дело, Николай, рассказывать лекции о каком-то вздоре? Современные методы клонирования, современная генетика. Достижения в лечении болезней человека – смех! Хе-хе, – он негромко и практически беззвучно, с неподдельным скепсисом рассмеялся.
–А это вы типа напрасно. Надо бы их там заставить слушать, – поучительно заметил Николай.
–Да как ты их заставишь? Не смеши. Плеткой их пороть надо – тогда и заставишь, а без плетки дети – они дети и есть, им бы лишь бы понапакостить да нашкодить да языком почесать. Зазря ты детей защищаешь, Николай.
–Ну, плеткой! Вам все, Михаил Евгеньич, как у деда старого мысли: плеткой… Им бы надо живо все объяснять, и чтоб интересно объяснять. А то я типа знаю вашу лекцию – (нс) говорите и очень подробно, как учите кого-то чему-то. Бум-бум – вот и вся лекция. Во всех деталях, четко, а скучно – нудно. А детям надо чтобы живо, легко, просто, терминов и сложности поменьше. Там пошутковать типа, сказать: «Ну чо, пацаны, а вот я вам чо скажу!». А то у вас, Михал Евгеньич, лекция, как какой-то этот викинговский миф.
–Это как же? Что же общего-с с мифом?
–Ну а чо, вот миф про какой-то там незначащий подвиг их великого героя – там охоту на кабана. Вот там все нудно, подробно, одно и то же долбят, блин: вот они этого кабана гоняют, все там описано, потом как они его убивают – гоняли уже гоняли, а теперь как они его типа копьями тыкают. Понимаете? Потом добьют наконец этого несчастного кабана, садисты – вот там всего этого на кучу страниц будет, да еще в стиле старом дурацком. Так и лекции ваши.
–Да-с, с некоторою бесцеремонностью, Николай, но сейчас иначе не принято. Только подвиг-то их отнюдь не незначащий и для них важный. Это убийство кабана великим героем – для них ритуал священный. Они ж верили в то искренно, им каждая мелкая подробность нужна была. Верили они, а значит, правы. Ты, Николай, на их мифологию предвзято не смотри. Коль с тез пор пятнадцать веков прошло, не значит еще, что мы в пятнадцать раз поумнели.
–(Нс) прям уж не поумнели! Они там типа темные были, викинги, не знали ничего, а вы все одно – не поумнели. Опять с этим дедовским консерватизмом.
–А что же? Они веровали, викинги, а священное верование – это и есть залог неизменной порядочности. Для них все важно было. А нам с нашими новыми знаниями и знать больше нечего-с, Николай. Что мы сейчас! Да жалкие твари, Николай.
–Прям уж.
–А жалкие и есть. (Комментарий 2008: Как бы хотелось жить в этих первобытных снегах, не ведать мира и называть вещи впервые новыми именами!) И тогда, можно сказать, варварство имелось и всякая мерзость. А ведь у нас сейчас все на один практический смысл поделено, а викинги веровали без практического смысла, (нс) и упорядоченно. А сейчас никакой веры нет, каждая секунда между нашими интернетами, телефонами да беготней дорога – когда тут веровать!
–Да и сейчас, Михал Евгеньич, есть люди верующие.
–Да нет их сейчас вовсе, Николай! Может быть, из этих мусульман, из этих террористов, которые себя ради аллаха убить готовы – среди них, может, и есть еще искренно верующие. А при нашей цивилизации застрелил себя человек, сразу ненормальный, сумасшедший, расстроенная психика, погодные условия. Мол, нормальный человек всегда радоваться чему-то должен, нормальное состояние его в радости и (нс), знаете ли, веселье. Да вот и получается, что здоровый рассудком человек в нашем представлении есть в действительности моральный урод, подчиненный своему желанию пожить подольше. Отсюда и изучение как болезни лечить, жизнь продлить, и сохранение здоровья, и прочее цепляние за жизнь-с. Нет, Николай, верующих цивилизованных людей быть не может, это два понятия взаимоисключающие. Нынешний верующий – жалкое, раболепное существо, которое непонятно отчего мечется. Есть такое в одной книге понятие – двоемыслие зовется. Вот, верующий в Бога сейчас и находится в сплошном двоемыслии. В Библии написано, что человека Бог создал, и что мир господь создал, а наука утверждает, будто мир невесть откуда взялся, будто человек от обезьяны проявился. А ведь верующий ни того ни другого не отрицает, а при искренней вере таким антонимам вместе не ужиться, а не избегать их невозможно. Вот была у меня неграмотная прабабушка, так она и вправду верила, что господь землю создал – и права была, потому что искренно верила, без наших научных доказательств и образования.
–Ну вот, опять началось… – равнодушно, без какой-либо оскорбительной интонации произнес Николай. – Вы бы типа, Михал Евгеньич, всех бы как викинги сделали. Или террористы, мол, нормальные ребята.
–Да-с, террористам есть и оправдание и понимание. Не так уж и бесчеловечны их поступки: они антигуманны, это конечно, но я-то не гуманист и всеобщей нашей лояльности да политкорректности не сторонник… Эх, ладно, Бог с ними, с террористами, Николай. О чем я сказать хотел? Да вот, Николай, мне уж скоро лекции негритосам не читать, надоело мне и правда все это.
Николай от чрезвычайной неожиданности недоверчиво встрепенулся:
–Так вы решились, что ли, Михал Евгеньич?
–Пожалуй, решился, Николай, оканчивается моя ученая работа. Завтра последний раз я в университете. Домик тот я уже купил, квартира завтра к чужим людям перейдет. Я тебя о чем хотел попросить: помочь мне мебель перенести. Сегодня вечер свободный, машина у меня с прицепом, только переносить одному тяжело. Поможешь?
–Да чо ж не помочь… А вы, значит, типа уж сегодня переезжаете?
–Переезжаю. Решено теперь. Вчера до ночи вещи упаковывал. Ох и устану же я вечером, Николай! (Комментарий 2008: Неплохо бы заметить, что переезд не приносил Гаргонтову удовлетворения долгожданного, но он продолжал.) Там все как-нибудь расставим, да назад возвратимся. Даже не знаю уж, где ночевать буду – что там, что здесь никакого удобства. В домике лучше переночевать, думается.
–Значит, типа, все бросаете?
–А вот бросаю. Надоело невозможно, Николай: (нс), профессура наша, вся дрянная работа. Репетировать надоело, Николай, все опротивело.
–Да как же вы жить теперь будете, Михал Евгеньич?
–То есть без заработков, что ли? Да так и буду без заработков. У меня некоторый счетик в банке, есть сбережения кое-какие. На первых порах, должно быть, хватит, а дальше видно будет-с, – протянул задумчиво Гаргонтов.
–Это чего ж? Знаю я ваши бабки, Михал Евгеньич. Что у вас там? Ну два месяца проживете. А дальше чего, на огороде типа растить все будете?
–На огороде… Труды рук своих, опрощение, толстовство. Я, Николай, радикальный противник опрощения и толстовства, да и ничего не вырастет в этой грязи. Тут Курская станция, здесь Нововоронежская – от такой грязи ничего не вырастет, что зря руки пачкать!
–Так деньги-то вроде кончатся. Чо, подыхать, что ли, с голоду?
–А если нечего есть будет, то придется подыхать, как ты, Николай, говоришь. Лучше уж подыхать, чем мучиться тут.
–Да, Михал Евгеньич, я же вам говорил про одних там, немного капусты они там дадут, и мне (нс).
–А, говорил! Да-с, припоминаю. Но никакого желания нет снова с этими неграми да бандитами водиться, Николай. Ты еще нянькой меня сделать хочешь!
–Да чем вам негры-то не угодили?
–А дикари они и есть дикари. Хоть у нас теперь и кричат уже давно, что раз у них мозгу в голове столько же, что и у белого человека. Но ведь дикаря хоть и научи интегралам и фракталам, он все равно дикарь останется, не в образовании здесь дело. А, впрочем, может быть, и белые такие же дикари, раз все у нас равны. Но, Николай, чего это такое? Вот уже совсем я опустился – нянькой к дитю меня норовишь пристроить.
–Да не нянькою же! И не к дитю.
–Ну и что, что дите постарше – оно все равно одинаково, большой разницы тут нет, Николай. И счет-то у меня и правда жалкий. Те ли времена! У меня ведь в свое время кое-какие денежки имелись.
–Имелись?
–А вот и имелись. Как я один остался, так и получилось у меня довольно большое наследство. В основном в недвижимости, сам понимаешь, Николай, больше не из чего наследство (нс)-с. Так что в твои лета я не бедно жил, Николай, особенно одному не бедно. Да и промоталось все потихоньку, не единым мигом. Машину себе закупил да покупал чего подороже на жизнь – вот и все мои дополнительные были расходы, а все равно почти ничего не осталось, Николай! Вот только нынешний счет я на черный день и оставил. Или тогда уже подумывал, что разом возьмусь, да и брошу все. Э-хе-хе! Ну вот и время на лекцию идти, дикарей просвещать. В семь часов я погружать начну, Николай, ты приди, если сможешь.
–Лады, Михал Евгеньич, у меня вечер свободный.
27.06.05. Гаргонтов поднялся степенно, собрал собственные вещи и, взявши поудобнее ноутбук, отправился на лекцию, как и всегда, значительно сгорбленный, с повешенною головою. Николай без уважения, однакож и без малейшего пренебрежения и недовольства посмотрел ему вслед; ему неожиданно и удивительно подумалось: «Черт возьми, и можно ли в его типа возрасте как старикашке похмельному чушь балаболить? А, говорят, он то ли типа вообще, «разочаровался», то ли еще чего…».
По приближении вечера, часов около семи пополудни, в квартиру, принадлежащую Гаргонтову и являвшуюся еще местом его обитания, позвонил пришедший Николай. Хозяин, будучи единственным обитателем квартиры, немедленно отворил и пропустил гостя во внутренние помещения. На квартире таковой Николай уже побывал не единожды, но нынче она особенно изумила его собственной неубранностью и совершенно нежилым, пустынным видом. Доселе она представляла собой достаточно загрязненную, исключительно уютную и удобную двухкомнатную квартиру, дорогостоящей обстановкой не выделяющуюся, однакож и не чрезвычайно бедную, свидетельствующую о давнем процветании хозяина. В оный же день прихожую загромождали многочисленные упаковки и чемоданы, наполненные до отказа. Мебель в прихожей практически отсутствовала, большинство стульев были сдвинуты в коридор, остальное опустошено и оставлено, несомненно, для перенесения в ближайшее время. Таким образом, квартира обладала внешностью, характерной лишь для новоселий и стремительных, несколько неаккуратных сборов.
Николай, сообразительно оглядевшись, опустился на обнаруженный им невдалеке табурет и принялся с веселою ироничною бодростью раскуривать сигарету.
–Да-с, присядем перед отъездом, Николай, – мрачновато согласился Гаргонтов, тяжело и с нескрываемым утомлением от бесконечных суетливых забот, которые мгновенно образовались при его внезапном и неотложном переезде, опустившись на диван. – Трудно, знаешь ли, тут собираться, весь измотался вконец.
–Ага, а чо тут таскать вроде надо? – осведомился чрезвычайно деловито Николай.
–Да я все же решил грузчиков нанять с машиной, а то на моей колымаге всего и в три захода, так сказать, не перевезти. Один только диван да шкаф укладывать некуда, а разберешь их – потом к чертям не соберешь, старые они уже.
–А чо я тогда сюда вообще явился?
–Да вот-с, Николай, и твоя помощь, думается, понадобится. Надо же кому-то вещи сторожить, сейчас оставь только – потом половины хватишься, да поздно будет хвататься. Хех! Грузчики-то уже с минуты на минуту (нс). Меблировки уж больно много набралось, Николай. Вот все перевезем, да кое-какие чемоданы в своей машине мне придется везти, ты и тут, коли хочешь, поможешь, и обустроиться в новом домике нужно.
–Ну что ж, помогу, Михал Евгеньич. У вас телик работает? Там щас классная передача…
–Бог с ним, выдернул я его уже, и вон он упакованный в ящике. Да и грузчики сейчас подъедут.
–Значит, на вашей корове потом поедем? А чо у вас там – мерин или чего?
–Да-с, Мерседес. Мерин… Черт возьми. Ну и выраженьице же!
–Ну, да это и в ваше время мерин был.
–У нас разница в годах не велика. Только выражение, Николай, все равно глупое: два мерина у одной реки… Э-хе-хе!
–А чой-то я никогда вашего мерина не видал.
–Да я на нем и не катаюсь почти, Николай, и некуда мне кататься. Куда, собственно? До университета и до рынка дешевле дойти, дачи у меня никогда не было, да и на кой она мне… И бензин, ничего не скажешь, совсем дорогой сделался, что ни день, то цена обязательно повысится, да особо не покатаешься для развлечения. А водитель я никудышный, Николай, сейчас на дорогах машин полно, осмотрительность нужна невиданная – куда мне с моей-то осмотрительностью?
–А чо за домик-то, что вы типа купили?
–Да совсем захолустье, такого и не увидишь, и я даже и не представлял, Николай, что такие места еще под Воронежем есть. Никому домик не нужен, хозяин его чуть не за бесплатно отдает – бери, мол, на, Боже, что нам негоже! Но да еще разваливаться домик не собирается, и на том слава Богу. Авось, если мы и вправду мне работу какую-нибудь на месте отыщем (я теперь поразмыслил, Николай, и очень благодарен буду, сгоряча я тогда пообещался с голоду помирать), то его и починить можно, и утеплить всячески, и удобства провести – что говорить! Только работа (нс) такая, непривередливая, Николай, – он с исключительною хитростью усмехнулся. – Чтобы и по специальности, и из дома выходить не требовалось.
–От общества удаляетесь?
–Да-с, не смейся попусту, и удаляюсь. Что в этом обществе делать? Уже со всеми поговорил, немало повидал, да и подумал, что делать в обществе совершенно нечего. Так, суетиться бестолково, и все на том.
–А чо ж другие тогда делают, Михал Евгеньич? Все ведь в обществе почти.
–Все меня не интересуют, Николай. Я не сторонник обобщений и обобществлений-с. Я-то не все, и только сам по себе, без оглядки на твоих всех. А вон и грузчики звонят! Ну, завтра я сюда заеду, чтобы во владение хозяевам новым тут кое-что передать, а заночую на новом месте.
Николай, услыхавши постоянные звонки, предусмотрительно поднялся. Гаргонтов медленно, с необъяснимою и для него абсолютно неизвестною неохотою направился отворять двери. 24.06.05. – 27.06.05.