читайте с первой главы - всё будет яснее ...
7
ШАНТРАПА ...
Вообще-то, если докопаться до этого слова, имеющего французские корни, то оно обозначает – «поющий в шаге» – никчёмный человечишко легкомысленно пританцовывая и напевая себе под нос несерьёзную песенку, увлекает себя по дороге собственной жизни. Вроде бы это слово в лёвкином случае не играет никакой роли, но не торопитесь с этим соглашаться, и я в конце главы объясню значение cлова «Шантрапа» для этого чтива ... да вы и сами, прочитав, поймёте и согласитесь со мной.
То учебное заведение закрытого типа, куда как кур во щи, попал этот пацан, представляло собой классический капкан, откуда можно было выбраться только через семь лет, переформировав свою душу, тело и мышление, конечно же в угоду этому капкану. Кое-кто, по собственному желанию, делал это осмысленно и добровольно ... Кое-кто – ненавидя эту систему воспитания, бунтуя против неё, перманентно терпя поражения в схватках с ней и от этого, незаметно для окружающих и неизменно страдая, крошил рычагами и жерновами этой воспитательной мельницы своё хрупкое болезненное «Я» ... и этим закаляясь … Кое-кто – относился к экзерсисам над собой равнодушно и спокойно, как бычок, которого ведут на заклание. Конечно, Лёвка относился к бунтарям, из гордости не признававшим свою ошибку в том, что добровольно поступили в суворовское училище, и от этого втихаря страдая, а заодно и крепчая ...
... Сталин, учреждая суворовские училища, и не догадывался, что своим указом, он начал чудовищный эксперимент над душами детей, который, к счастью, и блестяще удался, но был прекращён опять же указом через пятнадцать лет, уже Никитой Хрущёвым. Начало этого эксперимента было стерильным – принимали в суворовские училища только беспризорников, детдомовцев, не имеющих родителей и сирот, находящихся на попечении неимущих родственников. Кстати, время и стерильность две взаимоисключающие вещи – чем меньше одного, тем больше другого, а в нашем случае, после смерти Сталина, блат и коррупция развязали себе руки, и в училища мощным потоком хлынул уже другой контингент, конечно не от хорошей жизни - она тогда была ох, как нелегка.
Разница между сталинскими суворовцами и хрущёвскими ... была колоссальной – небо и земля … и Земля развратила Небо. Это не по теме, но отсюда, от Хрущёва, пошёл развал СССР. Если беспризорники были воспитаны на голоде, холоде, рванине, еле прикрывающей тело, матершине и драках, суть которых уцелеть в этом жестоком мире, то домашним не надо было думать о выживании – за них думали старшие в силу своего материального благополучия и свой кусок хлеба, каждый день, но они получали, а наказания физически не угрожали жизни – так, смехотворная порка (пусть даже жопа кроваво исполосована) да стояние в углу … Давайте-ка перейдём на удобоваримый русский язык …
… И те … и эти … имея кой-какой физический, психологический и моральный багаж, по разному реагировали на новые условия своего бытия. Выбросим из обсуждения физический аспект – это самое лёгкое, с ним всё просто, здесь ежедневные тренировки и время сделают своё дело. А вот психика и мораль – это капризные дамы. Они уже вкусили свое и ни за что не хотели изменять натасканное амплуа, и если первая … имея уличную закваску, уже пользовалась своими стандартами, кстати пластичными (а без пластики в жестоком мире улицы не выживешь), то вторая … имея домашние корни, статично пользовалась наработанными стереотипами поведения, весьма далёкими от кровожадных уличных кредо.
В одном только они сошлись – это попав между одной и той же наковальней и одним и тем же молотом. И если бывшие беспризорники под молотом воспитания, противясь ему, всё-таки изменяли себя в угоду стратегии воспитания, то на домашних, оказавшихся в суровом быте военных условий, было жалко смотреть – они или, даже физически ломались – вдребезги разбиваясь под молотом воспитания, или слепо и безвольно подчиняясь указаниям свыше, внешне гнулись, но не изменялись, так и не становясь бойцами, а оставаясь хлюпиками.
Осколки уже разбитых возвращались назад в гражданскую жизнь, а хлюпики, оставаясь в училище, постепенно превращались в мину замедленного действия, которая в будущем доставляла немало хлопот начальству и окружающим, и чем жёстче были условия их раскрытия, тем печальнее последствия, иногда доводящих до «взрыва», калечащим и дела и людей. Зато бывшие беспризорники постепенно превратившись в янычар физически, психологически и морально сцементированные советской идеологией, мощной струёй влившись в армию, науку, спорт, дипломатию, оставили о себе яркий свет доброй памяти …
… Лёвкино бытиё в училище началось с вранья, когда всех кадетиков его взвода, числом двадцать пять, уже в форме, уже в погонах и при бляхах, собрав на первое собрание, начали пытать об отцах … матерях … родственниках ... месте и дне рождения … На первые два вопроса Лёвка пожал плечами – мол, не знаю, но на третий … а его расторопный ум и рассказы старших кадетов ему подсказали, что по традиции каждый месяц именинникам устраивают торжественный обед с пирожными … он быстро сориентировался и выпалил – 3 сентября!!!, чем первым во взводе заслужил уважение – это был особый день ... праздник – день победы над Японией, а для Лёвки Парамонова, заодно и участие в именинном обеде раньше всех ...
... Дальше поползли суровые будни, полные тяжелыми и ненужными делами. Одних уроков было по шесть каждый день, не считая трёх уроков самоподготовки, а подъём в семь часов, с обязательной физзарядкой в гимнастёрках на улице (в гимнастёрках, это когда зимой) … а отсутствие личного времени (нет оно-то, в насмехательство над кадетами, существовало – в распорядке дня - и только ... но тратилось на выполнение домашних заданий, которые невозможно приготовить за три урока самоподготовки, дежурства, дневальства и всякую ерунду вроде французского языка).
Кстати, насчёт физзарядки, благодаря ей Лёвка выучился спать не только стоя, но и в движении, это когда температура воздуха зимой была ниже допустимой для утренних физических упражнений, и училище выводилось на получасовую прогулку в шинелях и шапках, завязанных под подбородком. Первая взводная шеренга по четыре брала друг друга под ручку, а уже следующие … ухватывались сзади за ремень впереди идущих … и в таком сонном молчании, с поднятыми воротниками и закрытыми глазами, кадеты умудрялись даже видеть сны. Не волнуйтесь, читатель – кое-что за поводырство перепадало и первой шеренге – она-то не спала … она вела взвод … но на ужине весь взвод канался и по одному лишнему пирожку или булочке перепадало поводырям.
В физзарядковом ракурсе были и досадные исключения. Это когда раз в месяц всё училище поротно, из столовой ложки (вместо физзарядки) поилось рыбьим жиром. Рыбьежирная попойка сопровождалась естественным кривляньем кадетских рож непередаваемой красочности на самой высшей точке пацаньего страдания, и здесь сачкануть было невозможно, так как медсестра отмечала каждого поруганного ложкой рыбьего жира отчётливой галочкой в ротном списке ...
… Тайна, по разумению Лёвки, это то, о чём даже лучший друг никогда не догадается. Вот и общался с Парамоновым Юрка Блазов не догадываясь, что рождается в башке этого остолопа, имеющего два имени, два отчества, две фамилии – нет, прозорливый читатель, не ФИО имел в виду Лёвка, хотя и это тоже. Его беспокоило ещё и то, что в движении строем, но это когда взвод идёт молчком, не горланя песню, у него непроизвольно, в такт шагам, звучат складно, на подобие стихам, слова, сплетённые смыслом. И это почти всегда на тему о запрещённых книжках, которыми его кой-когда тайно снабжала Никитишна из библиотеки. Когда он был в третьей роте, за два года до выпуска, под впечатлением Марины Цветаевой, а заодно и Пушкина, он сочинил в строю стих на тему цветаевских строк –
«… И была у дон Жуана шпага,
И была у дон Жуана донна Анна …» –
– … Верной шпагой Рай искал
Нагло и жестоко …
Донну Анну обожал,
Но пока … немного …
Счастье знает свой предел
И свою расплату –
Дон на кладбище задел
Командора в латах.
Командор мужик крутой –
Спрыгнул с пьедестала,
И сломалась шпага в той,
Той руке усталой …
Донна Анна не была
В трауре глубоком –
Через месяц уже шла
Рядом с новым доном …
… Ему очень хотелось оценить свои стихи, но он боялся, что его поднимут на смех, и эта тайна так и осталась нераскрытой. Прочитав Сергея Есенина, Лёвка интуитивно понял, что не мог Есенин сам повеситься, и от этой несуразицы сами собой возникли строки –
… Он поэт был забубённый,
Господом не обделённый …
… Но росла глухая ярость
На него и на стихи –
Это как же – рядом с нами,
Тем же сыт, и вдруг развратник,
Но страшней всего на свете,
Что не каркает, как мы …
… Он поэт был обалденный,
Потому и убиенный …
В выпускной роте, уже взрослым, уже понявшим, что он не поэт, а стихоплёт, Лёвка поставил на себе жирную поэтическую точку –
Примитивизм, наивность и вульгарность –
В моих стихах три розы расцвели …
Торчат на строчках нагло и игриво –
Порядочности не дают плестись …
Мной улица с соплей распоряжалась –
Воспитывала в мате – не в тиши.
И вы хотите, чтоб навозом этим
Взросли салонные стихи?
Но подтолкнул его к этому финалу конечно же прокол, в который он умудрился вляпаться, написав стихи на потрясшее его исключение из училища одновзводника, Серёжки Бертенёва, сбежавшего в трехдневную самоволку. Он и раньше доверял стихи бумаге, но на этот раз перед шмоном по партам не успел спрятать их, и они попались на глаза офицера-воспитателя, который и учинил ему публичный разнос перед строем, и перед тем, как вкатить три наряда вне очереди (а за что? ... за идеальный порядок в парте?), произнёс самые смертельные для парамоновских стихов, слова – … ты жрёшь хлеб будущего офицера, а не борзописца … –
Нас построили утром в каре –
На плацу по над ротами пар …
Чёрно-алое буйство сирот,
Превративших себя в янычар.
Замер строй после сиплого – Смир-р-рн!!! –
Вывел тело своё генерал
И кадеты, расширив глаза,
Наблюдали больной ритуал.
На пружинистых …, да строевым
Чёртом кинул себя капитан –
В сорок третьем … в училище ... к нам
По приказу пошёл кровью пьян.
Под папахой седой голова
Прорычала приказом в зарю –
Утверждается личная жизнь
Многоточием блях в том строю.
По вискам простучало – …****ец!!!... –
Чья-то жизнь надломилась в зиг-заг,
И Серёга, совсем не подлец,
Из шеренги счеканился в шаг.
Полетели казённо слова –
Генеральские … да со слюной …
А нам нынче урок отвечать,
Как солдат прогоняли сквозь строй.
Пролилась барабанная дробь
Крупной дрожью серегиных плеч –
Два пятна его алых погон
На поднос собираются лечь …
А Серега … ну что же ему?... –
В чемодане пайком сухари …
Знать не во время мать померла –
В самоволке его замели.
А может быть офицер-воспитатель был груб, но прав тем, что так некрасиво расправился с посредственным поэтом, и на его костях сохранил хорошего офицера? А Чёрт его знает.
Теперь о французском языке … Это был бич, который свистел и безжалостно лупил кадета каждый день – уроков-то французского ... было тринадцать в неделю, это же - по два урока в день, мало этого – взвод иезуитски делился на две части и каждая половина занималась со своим преподавателем. И даже это было не всё … раз в неделю по приказу начальника училища всем, имеющим человечий язык, запрещалось говорить по-русски. В этот день офицера (ударение на последней букве) ходили молчаливыми, но на всякий случай с бумажкой в кармане, а кадеты почти официально щеголяли русским матом в переводе на французский … (перевод, кстати, был профессионально грамотным …). Это надо было видеть, как дежурный офицер, потея и заикаясь, поминутно заглядывая в бумажку, командовал ротой, но к вечеру дежурные по ротам выдыхались и построениями руководили помкомвзвода из суворовцев …
... И только здесь, в суворовском ... Лёвка, поняв, что французский ... - это зло, с каким бесполезно бороться, а самое лучшее его ублажить, правильно сориентировался – с первого же урока начал серьёзно постигать французский язык и через годик был первым во взводе и хвалим учительницей, а к концу училища не только бегло разговаривал, но и читал уже неадаптированную литературу на французском языке, кстати, как и все суворовцы. А что его, Парамонова хвалить – все читали. Из интереса он прочитал и на русском… и «Три мушкетёра» и «Человек, который смеётся» и «Красное и чёрное», уяснив, что иностранщину надо читать только в подлиннике, а не в переводе, так как русский текст здесь похож на румяный пирожок, но … абсолютно без соли – как трава.
В разряд непобедимого зла Лёвка относил и бальные танцы, но считал ниже своего достоинства прогиб перед ними, как в случае с французским … и вечно наступал на туфли учительницы, когда она становилась в пару с Парамоновым … и только потом, став взрослым, при общении с Людмилой Петлёвой, ухаживая за ней, с благодарностью вспоминал танцевальную бабушку (так полупрезрительно окрестили кадеты учительницу танцев) за её настойчивость, в обучении остолопов обхождению с дамой.
Кроме танцев, внеклассные занятия проводились ещё и по слесарному делу. Конечно, здесь было веселее. И не потому, что это мужское дело – здесь можно было экспромтом стырить ромбовидный напильник, в костре за ипподромом снять с него закалку и деловито превратить в финку. Потом на рынке, по случаю перманентного отсутствия дензнаков в кадетских карманах, тайно экспроприировать то, что потом честно возвращалось в инструментальный ящик слесарной мастерской училища (да напильник же). Левкиным хобби было производство таких финок, которые безвозмездно раздаривались друзьям. Хотя нет, не безвозмездно – клиент должен был внести свой вклад – пять-шесть зубных щёток из цветного плексигласа для наборной рукоятки, так как Лёвка считал ниже своего достоинства воровать такой несолидный товар из кадетских тумбочек.
Кстати «Хромой маэстро» (такую кличку имел преподаватель слесарного дела), которому серьёзное ранение коленного сустава на Курской дуге помешало заслужить третий орден солдатской славы, за бутылкой с училищными сержантами, часто жаловался на свой странный склероз, проявлявшийся только с ромбовидными напильниками в инструментальном ящике, сравнивая их с немецкими танками в бою – «… то, понимаешь-ли, появляются в прицеле перископа, то пропадают!». А что касается его двух Слав – кадеты и не подозревали о их существовании. Хромой маэстро всегда ходил в замызганном и засаленном халате, под которым и орденских колодок-то не носил – скрытный был мужик, но настоящий, не то что Гвоздь, отмеченный кошачьим десантником. Чем ещё отличался Хромой маэстро, так это своим отношением к «стрелявшим» у него папиросы кадетам. На просьбу подарить одну папироску, даже вот эту – недокуренную, он медленно докуривал виновницу просьбы, демонстративно гасил её без слюней о свою заскорузлую ладонь и задумчиво и назидательно изрекал: «… сам не курю … и будущему офицерству не советую!». Что вызывало восторг кадетов неизвестно – то ли, несоответствие его курения с фразой на просьбу о папиросочке, то ли, способ гашения её о собственную ладонь.
Ну вот и подошло время объяснить, с какого бока пристегнуто произнесённое в начале этой главы слово «шантрапа» к кадетскому образу жизни. Ещё один предмет, культивируемый в училище, вызывал тихую ненависть бывших беспризорников, это пение. И сводилось оно к заучиванию строевых песен, которые потом распевались при следовании взвода или роты не важно куда. В вокально-строевой маразм вовлекались кроме строевых песен почти все стихотворения, задаваемые по литературе – тут тебе и лермонтовские «На смерть поэта», и «Бородино», и пушкинские «Песнь о вещем Олеге», и «Послание декабристам» – чего только не пела кадетская глотка в строю – с залихватским присвистом и гиканьем при каждом удобном случае. Ну что долго говорить – «шантрапа», да и только – поющие в шаге.
Но в уроках пения была одна особенность, нравящаяся Лёвке и его сопартнику (ну от слова парта же!) Ваське Антонову по кличке «Матрас» – помните его оригинальное ночное глажение выходных штанов под матрасом? Ну вот, это он, но здесь дело было не в глажении. Однако, всё по порядку.
Схема проведения урока по пению была до примитива проста, как плевок при курении. Одна треть времени была занята записью новой песни преподавателем на доске и кадетами в тетрадях, а две третьих – изображением вокала кадетскими глотками на тему этой песни. Преподаватель – старший лейтенант, командир музыкального взвода, в этот момент был как господь Бог – един в трёх лицах. Он и дирижировал, он и указкой указывал на доске слова песни, он и мимикой акцентировал значимые места в песне. Одним словом, ему было не до конкретных кадетов, исправно, кстати, изображавших звуковое оформление урока.
А вот это-то Лёвке с Васькой и нужно было, поскольку в это время они занимались далеко не музыкальными делами – они заняты были мушиными (от слова «муха» – сейчас поймёте, что почём), мушиными бегами, а это азартнейшее дело, которое, кстати, может переплюнуть тягу к куреву. Не верите? – Попробуйте!
Свежие мухи ловились тут же на уроке, а колесницы, сооружённые загодя из тонкой медной проволоки, своими дышлами, в момент распевания песни, втыкались в задницы лошадям (да мухам же, какие вы бестолковые, честное слово!) и начиналось завораживающее действо – бега этих мух, совсем как тараканьи … в эмигрантских рассказах Алексея Толстого. Это, как бы красочно ваш рассказчик ни описывал, надо было видеть своими глазами, и читатель много потерял, и даже эмоционально обеднел от потерянного …
... Ставками были пирожки, булочки, компоты, папиросы, шелбаны. Иногда, особо азартными, закладывались дежурства или дневальства и даже воскресные пирожные. За бегами следили все, сидящие сзади левкиной парты, а она была первой в среднем ряду и намного ниже стола преподавателя, а поэтому старлей не видел азартнейших бегов (– несчастнейший человек), а надо бы …
... И это «бы …» однажды случилось … И конечно же, в самый драматичный момент, когда мухи, с дышлами в задницах, попеременно меняясь местами, заставляли затаиваться в дыхании то одних кадетов, то других, а песня, как прикрытие для зрелища, исправно гремела в классе, вдруг что-то изменилось в атмосфере урока, но Лёвка с Васькой не были бы истыми игроками, если бы заметили изменения, а они всё нарастали, и выражались в постепенном затихании песни и нарастании гробовой тишины … И вот, когда идиотски, брошенные всем взводом, всего в два голоса, засолировали сопартники, подгоняя, сзади колесниц барабаня пальчиками по парте, своих «лошадей»… на пути двух экипажей легла офицерская ладонь … Двум кадетам, вздрогнувшим от неожиданности, но глупо продолжающих петь, ничего не оставалось делать, как, ожидая наказания, втянуть головы в плечи …
... Но случилось неожиданное, это когда они, всё-таки, замолчали – и это неожиданное выразилось в извиняющемся тоне старлея, просьбой начать гонки сначала, поскольку он не видел старта, а очень хотелось бы увидеть это зрелище полностью … и если победит «лошадь» Антонова, он готов импресарио принести килограмм пряников, чем и вызвал бурное ликование взвода, в котором можно было различить и, что офицеры – тоже люди, и да здравствует симбиоз погон и головы на плечах …
… Но в пешем строю кадеты умудрялись не только петь, но и …
... Но опять всё по порядку … Однажды, а это позорно случилось на первом военном параде для Лёвки в честь тридцать третьей годовщины Великого Октября … Но опять-таки, не будем забегать вперёд, а зауважаем порядок …
... Подготовка к параду, от формирования ротных коробочек восемь на восемь по ранжиру, до последней ночной репетиции, с гарцеванием на конях обоих командующих – и парадом, и Южно-Уральским военным округом, прошла успешно и ничего не предвещало незаметно надвигающегося позора. С вечера перед парадом были розданы белые перчатки, выглажены брюки, почищены пуговицы на шинелях … Ах, если б знать, где кадет упадёт – соломки б подстелить! Но об этом на всём белом свете знала только одна судьба …
... И вот уже командующий округом, на норовистом коне, приветствует суворовцев и, поздравляя их с праздником, получает взамен от кадетов душераздирающе троекратное «Ур-р-ра!!!» …
... Вот уже, поворачиваясь направо, всколыхнулись ротные коробочки всего парада …
... Вот уже все двинулись … Вот уже лёвкина седьмая рота, замыкающая военный парад, выходит напрямую перед трибунами гостей и отцов города …
... Вот впереди роты взметнулся в воздух блеск шашек, снятых с плеч ротного и трёх взводных офицеров – знак кадетам для перехода на строевой шаг и знак внимания …
... Вот шашки, салютуя, ушли к ногам командиров – и кадеты враз, все шестьдесят четыре души резко поворачивают головы вправо, руки замирают по швам, шаг чётко чеканит в такт оркестру, взволнованная кадетская душа от гармоничного лада со всей ротой в этом движении, поёт и рвётся от восторга в небеса, глаза жадно пожирают трибуны … Но ...
... Но судьба не будет судьбой, если пакостно не вмешается самым неожиданным и каверзным образом …
... – где-то в недрах ... в самой сердцевине квадратного ротного механизма, в середине третьей шеренги, от мельчайшей расхлябанности в одежде, нога одного из кадетов жёстко припечатывает, некстати развязавшиеся, шнурки соседнего, впереди идущего лоботряса … Вы думаете, эти шнурки порвались? Напрасно … Во-первых, казённые шнурки образца пятидесятых годов – канаты, на которых можно коллективно повеситься тяжеловесной паре партерных акробатов, во-вторых – это как раз тот случай, когда судьба не дремала и выдала парадный казус по полной программе …
... – Центр тяжести лоботряса, со шнурковым безобразием, уже был брошен вперёд на полметра, а нога, застрявшая сзади из-за придавленного шнурка ботинком сзади идущего ..., мгновенно и инстинктивно передала свои действия рукам, которые и вцепились мёртвой хваткой в хлястик шинели впереди шагавшего нелоботряса, увлекая его, за компанию, на землю …
... Чего долго рассказывать, вы знаете принцип домино? – Вот он и сработал, и не только по ходу движения, но и вширь … Судьба, заодно с трибунами, хохотала и над кучей-малой, и над офицерской головкой седьмой роты, с шашками наголо, уже с комичной серьёзностью вышагивавших во главе только трёх нетронутых из восьми шнурковой пакостью кадетских шеренг … Наверно голому королю, когда вскрылся обман, было легче …
... Так что, шантрапа, в кадетском понимании – это не только поющие в шаге … – это живущие в шаге, во всём разнообразии кадетской жизни ...