Облака

Афиго Балтасар
   
   На фото: инверсия снимка обыкновенного облака (если вообще они бывают обыкновенными), где автор разглядел точно такой же "Nike", в котором зажигал в девяностых.
   
 
   
   Я был под влиянием Энтони Берджеса тогда, и хулиганил, признаться… Хулиганил, каюсь. Луна, видать, находилась в ту пору в каком-то жестком, но, одновременно и соблазняющем аспекте… Бывало, светила она так… Черт знает как! Вот как светила тогда луна! Оказаться в ту пору на улице, например, в месяце мае, да ещё к тому же, где-нибудь возле того угловатого здания, что зовется с вывески Химическим институтом. Тем самым институтом, в котором не учатся вроде, а чего-то исследуют, тем самым институтом, что близ школы милиции, тем самым, что неподалеку от кинотеатра и автоцентра “Mercedes-Benz”, что находится от института того через улицу напротив. Вы-то уж наверное, уже догадались, о каком перекрестке говорю я… Вот, вот: о том самом перекрестке и рассказываю сегодня… Лет-то минуло порядком, значит можно и повспоминать даже и об этом перекрестке… Это я все к тем, кто в теме… Ну, а другие, конечно, скажут: “Ну и что? Подумаешь, мол, какой-то там перекресток — всего лишь один из сотен и тысяч прочих перекрестков столицы…” Этим, дальше, не то, чтобы читать, а даже и слушать меня не рекомендую. Не поймем мы с таким читателем или слушателем друг друга. Общего, как говорится, языка не найдем.
   Ну, а мои что? Ну, те, что из девяностых? Из тех дней, мелькавших в череде, то дымного тумана, то ослепительных красочных бликов, раскиданных по городу в лужах, окнах машин и домов, от чистых, отполированных до блеска ложек, заточенных до остроты бритвы ножей, от глаз пацанов и зачарованно замороженных пустых взглядов высоких девиц, нашпигованных пирсингом и укутанных от прохлады в черное от  “ Dolce & Gabbana”…
   Эти — мои которые, они, конечно, скажут: “Ах! Летали ведь птицы в небе Московском особенно высоко! Так высоко, что не только взглядом или рукой, а даже самой душой своей дотянуться до них можно было… Вот как высоко летали тогда птицы над небом столицы! Вот как высоко! Летали птицы, летали души, летали мысли, чувства, воздушные шарики, обертки от “Parlament”, скрученные для пущей турбулентности сотки грин, испачканные в белом и красном страницы государственных паспортов, высоко летали облака в ту пору!...”
   Это я, опять же, про облака эти для кого рассказываю? Для тех, наверное, кто на облака эти смотрит. Для тех, кто закинет голову подбородком в небо и… Смотрит, смотрит на облака, а они ему строятся в белые храмы; то херувимами, то лошадьми и колесницами бегут по небу, расползаются вширь и исчезают, тая в синеве… А он все смотрит ввысь, все не оторвется никак, и, вздыхая от восторга, шепчет: “Облака! Пара-ру-ра!...”
   Ну, а другие-то, что ж? Те, которым облака эти, как говорится, до фонаря… Им-то, что ж, и не послушать, что я рассказываю об облаках этих? Что ж, так и пялиться на фонари, что ли?
   Хотя наши, они, дажь и на фонари когда смотрят, то и тут замирают, приоткрыв рот, колыхнутся телом из стороны в сторону, зашатаются, будто пьяницы и чуть ли не падают на асфальт, от зрелища фонарей тех, поскольку видят их, как и облака, расползающимися в широкое радужное гало, в желтое молоко.
   “Фонари, облака, гало, лужи, перекрестки, ложки, ножи, девки в черном от Gabbana… Что же это он рассказывает нам здесь? Лирика какая-то, какая-то бессмыслица! Черте что!” — скажут те, что не наши и, даже презрительно хмыкнув, проворчат следом: “Мы-то ведь тоже некоторые живали в ту эпоху… Девяностые! Фр! Нашел, чего вспоминать… Трудное ведь время-то было! Мы-то, ведь, и так и эдак мыкались на развалинах державы!... Мы-то, ведь, и то и сё… Ну, что за времена?! Нашел чего вспоминать!”
   Ну, а я им, с полуоборота, вдогонку, заострив мысы свои прочь: “Вы, да — то и сё… Ну, а мы-то — и не то, и не сё… Что вам за дело? Чего пристали тогда? Зачем слушаете? Или подслушиваете Вы?... Ведь время то, трудным казалось в основном тем, кто, вместо того, чтобы слушать, подслушивать привык, по жизни… Тем, кто и меня самого подслушивал и в школе, а потом доносить бежал училке, а училка, подслушав — завучу, завуч директрисе, и вот, глядишь, я уже, словно на кресте, обвиненным с ног до головы, в детской комнате милиции тусую… Чего надо Вам, слушатели жеваные? Чего ухи растопырили? Че зенки повытаращивали? Увидали чувака из девяностых — пацана ещё живого?... Остальных-то пацанов похоронили Вы давно всех… Вот, сука, радости Вам было изводить нас, чтобы страну эту, город, район, школу, институт, интернет, библиотеку и музыкальную фонотеку “обнулить”… Граждане-менеджеры, господа корпораторы, охранка хмурая… Подслушивайте, раз уж растопырки наушили, бог с Вами…”