памяти моих дедов:
Тимофея, Матвея, Стефана, Дмитрия
Гляньте-ка, бабы, Матвей вернулся, вон как вышагивает. Матвей в солдатском обмундировании, держа за спиной завязанный на узел сидор, шел легко, улыбаясь, радуясь родным местам, радуясь партбилету, отпечатанному на грубой бумаге, в котором значилось: Ваулин Матвей, по отцу Исаевич, двадцати трех лет отроду.
Вместе с ним шла Советская власть в родное село Витовку, на Брянщине. На правой руке не хватало указательного и большого пальцев, оторванных под самый корень взрывом снаряда. Весть о том, что вернулся, отсутствовавший дома со времен Первой мировой войны, старший из братьев Ваулиных, донеслась еще до того как, как Матвей подошел к воротам родного дома, потемневшего дерева, рубленного в лапу, на века, с высоким крыльцом, под крышей, украшенной коньком-оберегом.
У ворот стояли, встречая отец и трое его сыновей - братьев Матвея. Глава семьи, Исай, крепкий, полувековой мужик с бородой ниже ворота косоворотки, с набухшими, узловатыми кистями натруженных рук, с черной каемкой под сбитыми ногтями, пошел навстречу, широко раскинув руки. Тут же бросились к нему Дмитрий, Стефан и Тимофей. Все братья были статные красавцы, в плечах широкие, а в поясе узкие, крепкие крестьянские парни, почитавшие отца своего и мать, многочисленных бабок и дедок. Семья была зажиточная, трудолюбивая, водки не знавшая, среди сельчан в « мироедах» никогда не слывшая.
Убежденный сторонник революционных идей, Матвей легко убедил и братьев встать под красные знамена. Много рассказывал односельчанам про братание с немецкими солдатами на фронте, когда кричали «штыки в землю», про Петроград, как издали видел выступающего Ленина - вождя мирового пролетариата и защитника всех угнетенных. Про женский батальон смерти, от которого и мокрого места не осталось под ударами красногвардейских отрядов.
Народ только головой качал, слушая о бурных событиях, и казалось им, что все это далеко- далеко, а не у них в России.
Самому младшему, Тимофею, или как его все звали - Тимохе, на ту пору едва исполнилось семнадцать лет, но глядя на этого красавца, никто и никогда не дал бы ему его лет. А еще Тимофей поражал сельчан, вызывая удивление, не свойственным крестьянским людям, увлечением стихами, которых знал великое множество и сам сочинял, легко, без творческих мучений и страданий утонченной натуры.
Не имея должного образования, кроме церковно-приходской школы, стихи он рассказывал, по отзывам односельчан, со слов моего деда Матвея, изумительно красивые, той дикой, природной красоты, от которой душа замирает и парит над землей.
Дед долгое время, почти до самой смерти, хранил один или два, оставшихся от Тимофея, стихотворения в самодельных, из тетрадных листов, книжечках-блокнотиках, раз за разом, переписывая их, когда они ветшали.
Еще мальчишкой я прочитал их. Не помню ни полного содержания, ни рифмы, ни слога.
Единственное, что осталось в памяти как фрагмент - эпизод, описание заката и той благодати, которой уже не сыщешь ни в ночном городе, ни даже в лесу, ни в нынешнем русском поле. И лишь в деревне, в селе, на отшибе тех далеких времен, можно почувствовать то состояние тишины, перемешанной с ночным светом, речной свежестью, туманом, поднимающимся над лугами и таившуюся у темнеющих околиц. И далекий лай собак, доносимый еле заметным ветерком, наполнял особенным покоем и умиротворением те места, и строгое молчание колоколов на церкви. Все разливалось звенящей, голубовато - прозрачной тишиной над всей православной землей.
Тишину можно было черпать руками, подносить к губам, пить ее, плавать в ней, опрокинувшись на спину и раскинув в сторону руки, слушать, закрыв глаза и ни о чем не думать.
Чем старше я становлюсь, тем отчетливей понимаю, осознаю красоту, однажды почуствованную в этих стихах. И тем печальнее, горестнее оттого, что то пронесенное дедом сквозь ураган огненных лет о Тимофее, я так и не сумел сохранить.
Братья приняли активное участие в установлении Советской власти. То были грозные времена. Над всей Россией полыхало, кровавым паром дымилась земля от разгулявшейся по всей стране Гражданской войны. Ненависть друг против друга, таких же братьев, крещенных в одной купели, выливалась в нечеловеческую жестокость, которую ни Матвей, ни Дмитрий, ни Стефан, ни Тимофей не принимали, не понимали, но ничего сделать против не могли, и от этого становилось не по себе.
Мне дед Матвей рассказывал, что был свидетелем тому, как одному белому офицеру прибивали погоны к плечам большими амбарными гвоздями, а в одной деревне озверевшие белые всадники оскопили более десятка красных, привязав их за причинное место сыромятными ремешками к седлам, под свист и улюлюканье, пославших плетями коней вскачь.
Однажды и Тимофей был захвачен отрядом белых, по какой- то причине не был сразу казнен, а вместо этого был посажен под запором в хлев. Уснувший часовой облегчил задуманный побег, и Тимофей, разобрав прогнившие доски крыши, выбрался наружу, ловко, но осторожно спрыгнул на землю и бросился прочь, босоногий, раздетый до исподнего, без документов.
Сколько времени прошло с момента побега, Тимоха не мог сказать, но близился рассвет. Сбитые о мерзлую землю босые ноги ломило от лодыжек вверх, по всей голени, поднимаясь по всему телу, болью отдавало при каждом шаге. Организм просил отдыха, но Тимоха знал, что если остановится, то никакая сила уже не поднимет его с земли, не заставит идти.
-А ну, стой!- приглушенно, из ниоткуда, прозвучал приказ. Голос был сиплый, простуженный, а может прокуренный. Показалась мешковатая, в не по росту шинели, фигура. Приблизилась, угрожающе выставив штык как раз напротив подвздошья, и тут же потянуло табачно - луковым перегаром и больных зубов. Солдат революции настороженно, с опаской смотрел.
-Кто таков? Белый? Буденовка наползала ему на глаза. Тимоха подумал, вот смешной, какой…Он мог бы без труда отбить штык и обезоружить солдата. Но вместо этого он сказал,- я Ваулин, Тимофей, из Витовки, там Советы. Был у белых в плену, а нынче ночью убежал от них.
-Давай-ка, вертайся спиной паря и пойдем до командира, а там разберемся, что за фрукт. Остановились у крыльца, на котором стоял, видимо, командир, судя потому, как он властно и быстро отдавал приказы.
Конвоир вместо доклада сказал просто,- вот, привел. Кто таков, не знаю, сказал свой, местный, здеся, из Витовки. Командир поморщился, выслушав речь солдата - конвоира.
-Кем будешь? - палец жестко нацелился в грудь Тимохи.
-Что скажешь? Свой? И не дожидаясь ответа, сказал,- до хрена вас, своих- то, развелось. Особенно как в руки к нам попадаете. Затем окликнув кого – то по фамилии, приказал - позвони, узнай. Да быстро все, нет времени валандаться с ним.
Служивший на телеграфе в Витовке телефонист был глуховатый, и на вопрос - есть ли у вас Тимофей Ваулин, и где он сейчас, толком не расслышав полностью имя, а лишь окончание …вей, то ли …фей. Решил, что спрашивают Матвея и ответил,- да здесь он, в Витовке.
Краском, выслушав доклад, взглянул на Тимофея, скривился и, сплюнув, махнул рукой - в расход! Тащите эту суку «белую» к сараям, да не шумите.
У черных сараев, Тимофея били штыками, на всю глубину, до ствольного среза, остервенело, с какой- то непонятной злой радостью, невесть с каких глубин поднимающуюся от вседозволенности и безнаказанности, расправляясь с ним жестоко, не боясь гнева Божьего за суд неправедный, будто Тимоха был причиной всех бед на земле. А самое главное - их бед, несуразной их пустой и никчемной, в своей тупой жестокости, жизни.
Между тем, что- то толкнуло в сердце старого телефониста. Он побежал как мог к дому Ваулиных, заколотил в ворота, крича: Исай! Исай!..
Выбежали Матвей и сам Исай.
-Бежим скорее, кажется Тимоху словили красные! Звонили, узнавали, говорил, чуть не плача, телефонист.
- Ой, не кляни меня, Исай, - не расслышал я. Прости меня, за Бога ради, прости… и едва не рухнул на колени.
Потемнел Исай, схватил за тощую бороденку того, но сдержался и лишь в сердцах бросил:
- Эх, ты… тетерев глухой…
Пока суд, да дело, но наконец, выяснили, где находится боевой отряд красных, да было все уже поздно.
Командир взглянул на партбилет Матвея, выслушал. Вздохнул то ли горестно, то ли с досадой, развел руками, обронив: вот, оно как…затем тихо сказал, - там он, у сараев, еще не закопали.
Тимоха лежал лицом к небу. Лик был чист, без кровинки, нос истончился, как у святых на иконах. На висках белело и случайная капля крови уже застыла его щеке. Теперь было видно, что сейчас ему никак не больше семнадцати годов, совсем мальчишка.
Матвей, с трудом разжав Тимошин кулак, распрямил скомканную бумажку, исписанную карандашом. То были те стихи…
На Матвея вдруг стала наваливаться тишина, заставляя сгибаться под неимоверною тяжестью, давя на уши, гулко стуча и пытаясь размозжить тонкие височные кости. Какая- то злая сила вытягивала нутро через глотку наружу, до тошноты.
Матвей, обхватил голову руками, с силой сжал уши от невыносимой тишины и сомкнув локти у груди, вдруг ослепший, стал сгибаться, сворачиваясь вокруг себя, и повалился на земь, со стоном и хрипом. Сквозь хлюпанье из горла рвалось протяжной, неизмеримой болью, стелясь по земле: «А..а…ааа…аааа…», затем подполз к брату, упал к нему на холодную грудь и заплакал.
Слезы текли свободно, уже без всяких звуков, к уголку рта, оставляя неистребимую горечь, смешиваясь с загустевшей, тягучей слюной. Той самой, какая бывает у плачущего ребенка.
1.12.2011