Старость подкралась ко мне незаметно. И неожиданно, потому как никто её, убогую, не ждёт в двадцать два года и восемь месяцев. На дворе – июль, поэтому на затянувшуюся весеннюю депрессию, замешанную на авитаминозе, это не спихнёшь. Да и весна в этот раз выбилась из привычной схемы.
Раньше после двух-трёх недель таяния снегов и рассеянных страданий на вечные русские темы «Что делать?» и «Кто виноват?», которые на деле трансформировались в «Как бы похудеть в лету?» и «Где же она настоящая любовь?», наконец напоминало о себе цыганское солнышко, которое, может, и не слишком грело голые уши, оставленные без шапки, несмотря на весомые лекции моих родителей врачей о последствиях менингита, но, как луна на морские волны, действовало на прилив в голову гормона, разбавленного другой желтой жидкостью, который напрочь выбивал из оной все философские тления. Худелось, как правило, само по себе и, как правило, во время сессии. С любовью было по-разному и не всегда, но гормон никогда не пропадал даром и в крайних случаях выплёскивался в бешеных плясках на дискотеках или свадьбах, причем хватало на всё: от ламбады до русских народных.
Потом наступало лето, и наши преподаватели подхватывали нас ещё тёпленькими после экзаменов и вели в поля и леса на «практику», предусмотренную спецификой нашего биофака, где окончательно задурманивали мозги латынью, описанием биогеоценозов, а также демонстрацией навозомешалок и жижеразбрасывателей типа ЖР-5.
Но у нас с Натахой своевременно срабатывал защитный рефлекс, который, оберегая мозги от перегрузки, помогал отфильтровать необходимый для сдачи зачёта минимум информации, а в выигранное время поболтать о мужиках, о сексе, о новых платьях и планах на остаток лета. Обычно мы плелись в хвосте каравана, пересекавшего очередной уголок природы нашего края, палимого, по-видимому, позаимствованном у пустыни белым солнцем.
Во главе шествовал очередной верблюдоподобный руководитель, чьё сходство с животным выражалось вовсе не во внешности, потому как преподаватели-предметники менялись три-четыре раза за сезон и не могли быть близнецами, но все были поразительно выносливы, никогда не хотели ни пить, ни есть, ни отдыхать, несмотря на то, что двугорбости в их профиле не наблюдалось.
Мы же, простые смертные, страдали от жажды и духоты, принесенную воду потребляли умеренно, с расчетом на обратный путь, а лицо протирали лосьоном домашнего приготовления, который изобретательная Натаха залила в бутылочку из-под роликового дезодоранта. Стараясь, хоть как-то компенсировать наше отсутствие на пляже, мы максимально оголяли бледно-синие конечности, подставляя их солнцу, которое почему-то никакого внимания на них не обращало, а пекло неизменно в голову, видимо, оправдываясь перед ушами за весеннюю недостаточность.
Обязательно раз в сезон, а то и не раз, мы посещали чудо природы местного пошиба – источник целебной воды, который бил из-под серебряной плиты. Регулярность посещения зависела от числа преподавателей, изъявивших желание изучить чудо-случай с разных научных точек зрения, будь то ботанической, методологической, геологической или химической.
Я даже, помнится, однажды, явно перегревшись на солнце, искупалась в этой ледяной воде, прямо в платье, и так как после этой освежающей ванны мы ещё с полчаса оставались в тени леса, то пришлось моей маме два оставшихся летних месяца завлекать меня на сеансы ингаляций и электрофореза в свою поликлинику. Дело благополучно закончилось в сентябре операцией по удалению полипов из носа и выравниванию носовой перегородки, наверное, согнувшейся под их тяжестью.
Остаток лета обычно проходил немного не так как мы его планировали. Разница была не очень существенной, то есть в мечтах мы, худые, загорелые, в новых платьях, пошив которых тщательно обсуждался заранее, отрываемся по барам и дискотекам, снимаем кучу мужиков, подразумевались только красивые, молодые и богатые. Продолжение истории обычно не обговаривалось, но имелся ввиду тривиальный happy end. На деле же на смену преподавателям приходили родители, которые увозили нас на дачу, где на примере колорадских жуков изучалась бесконечная приспособленность видов к окружающей среде в процессе борьбы за существование.
Правда, один раз, после третьего курса мы, четыре звезды всё-таки вырвались к Натахе на дачу, напились там водки с кока-коллой, наелись шашлыков, благо в тот не выходной день подвернулся нам сосед с подпольной кличкой «Рыбий глаз», данной ему Натахой за мутность взгляда, который и помог разжечь не сформировавшимся бойскаутам костёр. Ночью, когда питьё со снедью и сигаретами закончилось, мы решили, что пора идти купаться на речку. По дороге подцепили пятнадцатилетних малолеток, которые гудели, видимо, уже не первый день на соседней даче. Один из них, самый молодой, но не самый трезвый, потом ещё часа два ходил под нашими окнами и орал: «Афродита, выйди, я тебя люблю!» Это Натаха - не будь дурой – назвалась богиней красоты.
На утро, в поисках подкрепления, отправились воровать абрикосы у Рыбьего глаза и собирать бычки, которые Лариска в приступе чистоплотности выкинула ночью за забор через дорогу. Малолетки, опохмелившись, предложили нам покататься на лодке, а, окончательно придя в себя, прощаясь у автобуса, перешли на «Вы».
На своей же даче, нужно отдать должное родителям, я была не частым гостем. Отправлялись мы туда в воскресенье на рейсовом автобусе, в котором меня могло укачать, если спросонья не успевала позавтракать, поэтому зачастую я выбегала последней из дома, жуя кусок серого хлеба. Впереди всех неслась собака Мотя, породы боксёр, задрав от радости свой обрубленный хвост и гацая как одурманенная лошадь. По прибытии, после небольшой раскачки, каждый приступал к своей работе, выбранной для него по принципу разделения труда, уважаемому в нашей семье, с учётом пола и возраста. Мужская часть населения, представленная папой и братом, занималась постройкой дома, если не было потребности в грубой мужской силе в огороде, где обычно хозяйничала мама. Я же на грядках появлялась редко, чаще всего в роли сборщика клубники или малины, продёргивателя лука.
Неизменной привилегией подрастающего поколения оставался сбор вышеупомянутых полосатых дармоедов, покушающихся на нашу картошку, а так как травлей с использованием ядохимикатов мои родители не очень увлекались, то работы в этом направлении хватало всегда. Наш богатый урожай мы выносили на дорогу, где давили их в пыли каблуками разодранных кед. Иногда нас заносило на инквизицию и мы, обливая их бензином, жгли. Но эти твари восставали даже из пепла и пыли и в следующий сбор попадались этакие безглазые, бескрылые, а то и вовсе ополовиненные терминаторы, навсегда утратившие былую ловкость в перебирании лапками и напоминавших скорее покалеченных роботов, чем представителей самого многочисленного класса животных на земле.
Основным же моим занятием было приготовление обеда и наведение порядка в вагончике, который временно заменял недостроенный дом. В принципе, я была довольна выпавшей мне долей, единственным недостатком которой считалось невозможность загорать, но так как загар всё рано был ущербным, то есть к вечно палимой голове добавлялась лишь спина, а ноги и живот так и не подпадали под раздачу ультрафиолета, то я и не очень расстраивалась.
Единственной вольноотпущенной в нашей семье была Мотя, но её свобода шла нам во вред: весной она рыла подкопы под ещё нестойкую рассаду помидор, летом валялась на луке или разгребала окученную картошку, осенью растаскивала по огороду собранную для сжигания сухую ботву. Когда же люди, постоянно кричавшие: «Мотя, фу!», а иногда, забывшись, и «Мотя, на место!» (никакого «места» на даче быть не могло), окончательно доставали её, она обречённо вздыхала и валилась в траву в тени вагончика. Легальными её развлечениями являлись сопровождение нас в прогулках за водой в деревню, которые длились двадцать-тридцать минут, а то и больше, в зависимости от степени усталости ходоков, а также концертное сопровождение давки жуков, выражавшееся в пении (гавканье) и плясках (скакании со сгибанием и разгибанием туловища и вилянием хвостом).
Отпускали нас с братом тоже, как правило, раньше, чтобы мы могли помыться, приготовить окрошку и нагреть воду для родителей, так как приход лета автоматически влёк за собой отключение горячей воды на месяц, два. Чем заполнялось время, свободное от дачи, я определённо сказать не могу. Иногда я читала, но не много, иногда вязала, но ещё меньше, а потом всё распускала ведомая стремлением к обновлению. Большинство же времени уходило на домашние хлопоты: убрать, постирать, приготовить. На брата ложился труд сходить за хлебом и вынести мусор, что не мешало ему, в отличии от меня, вести бурную дворовую жизнь. Вечерами смотрели всем семейством очередную «тропиканку», а по ночам через неравные промежутки времени слышались разнокалиберные хлопки по голому телу в погоне за комарами.
Три раза за пять лет институтской жизни, благодаря стараниям мамы, наша семья в дискретном порядке съездила на отдых в Болгарию. Вот где реализовывались несбыточные на родине бары, пляжи, дискотеки и кучи мужиков. Событий, как культурных (посещение древнего города-музея), так и не совсем, за десять дней отдыха накапливалось столько, что приходилось их конспектировать, дабы потом ничего не упустить, пересказывая девчонкам мои приключения. Из не совсем культурных запомнился эпизод про десять долларов, за которые я, единственная из компании знавшая немного больше двух слов по-английски, якобы продалась немцу, который по-английски не говорил, но утверждал, что меня понимает, хотя десять долларов почему-то не гнал вперёд, и я, исчерпав мой словарный запас на языке великих трагедий, объяснила ему на родном великом и могучем, куда ему нужно сходить.
Самая романтическая история всех времен и народов имела место в последний вечер последнего моего визита в солнечную Болгарию, и была настолько же сказочной, насколько и тривиальной. А, может, первое и вытекало как раз из второго. Последовательность соблюдалась примерно следующая: знакомство в почти опустевшем баре далеко за полночь, ритмичное переставление ступней под медленную музыку, которую уставший ди-джей уже не прерывал своими разглагольствованиями, и прогулка на рассветный берег, блатным аккордом венчавшая эту курортную серенаду.
Первого сентября мы занятия себе, как правило, отменяли и устраивали заседание в парке с пивом и мороженным, а на старших курсах – у Натахи дома с водкой и жаренной картошкой. Если бы в этот день нам пришлось сдавать анализ крови, то наверняка бы обнаружился повышенный уровень адреналина, следствие бурных эмоций, вызванных радостью встреч и повторным переживанием наиболее волнующих моментов ушедшего лета в пересказе друг другу, а также ненормированное содержание никотина, так как по причинам вышеуказанным, курилось в этот день особенно много.
С сигаретами, вообще, отношения у меня складывались странно. Курила я практически весь институтский отрезок моей жизни, иногда бросала, максимум месяца на два, но один раз в конце второго месяца начала потягивать коньяк из маминой нычки на кухне, и Лариска мне тогда сказала, что лучше курить, потому как женский алкоголизм не только отвратен с эстетической точки зрения, но и, практически, не поддается лечению. Пораскинув мозгами, оставшимися на месте после очередного зачета и взвесив все за и против, среди которых был и факт отягощенной наследственности, я решила, что Лариска права и в очередной раз сдалась в плен пагубной привычке. В день, когда защитила диплом, я бросила курить. Потом, почти через полгода, уйдя в люди не только из родного дома, но и из страны, от недостатка дыма родного отечества, снова задымила.
Что же касается рассказов, вызывавших приток тонизирующего гормона в кровь, они носили сентиментальный характер. Мои похождения отличались завидным однообразием и редко отклонялись от сложившейся схемы, разница наблюдалась разве что во внешности кавалеров. Знакомилась я с ними обычно сводническим путем, чаще всего через маминых подруг, у которых были подруги, у которых были хорошие сыновья (племянники, внуки), но встреча всегда была, якобы, случайной. Гости приходили к нам домой за книжкой (иногда даже не знали за какой), посмотреть говорящего попугайчика или очередной приплод Моти. Один раз сессия была выездной, на зимний пикник, где на лыжах мы толком не покатались, зато я оплавила резиновую подошву своих сапог, пытаясь отогреть у костра, кончики отходивших в иной мир пальцев.
На первом свидании мои рыцари выглядели совершенно очарованными, глаза их, независимо от цвета, блаженно сияли, из уст лились ласковые речи с намеками на светлое будущее. Почти все пропадали в неизвестном направлении не дождавшись второго свидания. Естественно, что в очередной раз оставшись у разбитого корыта, я впадала в раздумия, в чем дело, вроде не уродина? Вывод напрашивался сам собой, точнее два вывода. Во-первых, я – невыгодная партия, недвижимости за нами не числилось, как бывшие беженцы мы долго ютились в общаге, а потом снимали квартиру, счёт в родном сбербанке, подбитый инфляцией, сдулся, как воздушный шарик, и недостроенная дача таковой и оставалась во времена нашего ею владения. А, во-вторых, я слишком умная, и недалёким представителям сильной половины нашей молодёжи не очень-то уютно рядом со мной. В итоге, мой богатый внутренний мир при недостаче материальной подпитки оставался невостребованным и даже отверженным.
Эти мои далеко не скромные умозаключения подтверждались не только поддакиваниями мамы и подружек, но и повторными попытками опомнившихся женихов, которые я на сей раз гордо пресекала. Меня вполне успокаивали слова Натахи о том, что будь она мужиком, никогда бы от меня не отказалась.
Её же приключения походили на шпионско-эротический триллер с выслеживанием жертвы, разработкой планов, тремя минутами страсти в лифте, двумя свиданиями в один день, романтическими прогулками под дождем, обмороками и даже любовными письмами, которые до сих пор ей шлёт гражданин одной некогда дружественной нам страны, некогда учившийся в нашем институте.
Она и меня пыталась учить этим маленьким женским хитростям: полуулыбка, таинственный взгляд, волнующая походка, но у меня это всё выходило так неловко и карикатурно, что она сдалась, признаваясь, что уж лучше стоять столбом, чем так мученически кривляться. К тому же в мою защиту выступала Лариска, которая утверждала, что у меня своя натуральная нежность, но это Натаху не убеждало, потому как мужик, как она говорила, пошёл сейчас не тот, хилый и безынициативный, и молчаливой нежностью его не возьмёшь.
К учебе, если так можно назвать то, чем мы занимались добрые пять лет, мы приступали со второго сентября, иногда с третьего, и носила она всегда какой-то второстепенный характер, была фоном основных событий, выступая на первый план лишь во время сессии. Экзамены давались нам нелегко, но и тут важно было приспособиться и выработать свою стратегию. Приближаясь к сессии с минимумом базовых знаний и с таким же количеством времени в запасе, решающим было умение правильно распорядиться как первым, так и вторым. И хоть мы не особо усердно грызли гранит в начале семестра, зато у нас была посещаемость и нужные лекции, неважно, что на ненужных мы решали свои проблемы, главное мы там были, и это было ощутимым плюсом в глазах наших экзекуторов.
Остальное было делом техники. Так как времени было мало, то в те три дня, что давались грешникам на подготовку к очередному судному дню, с тетрадью и учебником рекомендовалось расставаться лишь на время сна. Правило наших отличниц «Перед смертью не надышишься» на нас не распространялось по чисто хронологическим соображениям. Это они зубрящие весь год всё подряд могли не всасывать глазами тетрадь, дожидаясь своей очереди за дверью – если до сих пор не дошло, то и не надо заливать какао в задний проход. Нас же спасали именно эти полчаса, за которые мы успевали бегло просмотреть до этого единожды, хоть и очень вдумчиво, прочтенное необходимое.
На финишной прямой недостаток знаний компенсировался изобретательностью и находчивостью. Можно было, например, выдавать всё, что знаешь со спринтерской скоростью, и преподаватели, улавливая ключевые термины и основные даты, которые произносились особо отчетливо, об остальном могли только догадываться. Попадались иногда и дотошные экземпляры, которым непременно нужно было добраться до места захоронения пресловутой собаки, и они, со словами «Давайте-ка разберёмся поподробней» принимались копать. Но и тут действуя умело, можно было поставить вопрос ребром, вопрошающий сам начинал всё рассказывать, а экзаменуемому оставалось лишь поддакивать. Натаха нередко пускала в ход своё умение говорить одно и то же несколько раз разными словами, в чем поднаторела и я к концу пятого курса, но в любом случае более трёх вариантов выдать не могла, вынужденная останавливаться и сдерживать душивший меня смех.
Шпоры у нас были не в ходу. На изобретение своих времени не хватало, а пользоваться чужими – всё равно, что играть в испорченный телефон. Наша многоуровневая система хоть где-то да срабатывала, и в результате мы имели если не пятёрки, то четверки уж точно, на крайний случай и тройки годились, лишь быть свободными от гнёта долгов.
Один раз, правда, мы с Натахой не сдали во время зачёт по анатомии человека, за что нас и наказали, лишив стипендии до следующей сессии. Талоны на питание, правда, оставили, но их хватало не больше чем на полмесяца при весьма скромных потребностях, которыми мы не отличались, и талоны уходили за первую неделю. В оставшееся время мы «кутили» на деньги, то есть выскребали из карманов копейки, потом, подойдя втроём к прилавку, высыпали их горкой и надменно глядя в глаза буфетчице брали самые дешёвые, но самые вкусные, булочки «на все!» На все выходило обычно три, иногда четыре.
На третий месяц безденежья мы организовали партячейку. Натаха была парторгом, я – зампарторгом, а Лариска – единственным рядовым членом. У нас была даже своя атрибутика: лозунг, девиз, речёвка, отказались мы только от формы из-за недостаточного финансирования, а членскими взносами служили талоны на питание. Лариска сначала протестовала, якобы не соглашаясь с генеральной линией партии, но мы то знали, что она тоже хотела чин, который мы ей при всём желании не могли состряпать – с потерей рядового члена наша партия абстрагировалась в плюс-минус бесконечность.
На втором курсе мы организовали концерт, после которого с нами здоровались незнакомые девочки, почему-то слегка раскланиваясь. А один раз Натаху узнали дежурные ребята из гардероба, которые причислили её к молодежной элите. А она хоть и прикинулась шлангом, но разобрала их восторженный шепот, с особой тщательностью повязала шарф и не стала красить губы в присутственном месте, раз уж она – элита. Концерт, посвященный дню Армии, начинался сценкой, где Натаха, одетая в маленькую девочку, дергала меня, одетую в генеральшу, за штаны и клянчила: «Мама, я хочу, чтобы слоники побегали!» Я сначала пыталась отделаться, но потом соглашалась и кричала : «Рота, подъём, надеть противогазы, бегом марш!» Через зал на сцену под звуки песни «Ю ин зе ами нау, оу-оу, ю ин зе ами на-ау» выбегало с десяток девиц в противогазах. Зал впал в восторг, и там и оставался до конца концерта.
На третьем курсе у нас был приступ КВНовской горячки, который на четвертом курсе сошел на нет.
А на пятом курсе началось то, что сейчас я назвала старостью. Пришлось хорошо учиться. Работая над дипломами и готовясь к госам, мы зависали по библиотекам и в кабинетах своих руководителей, чертили схемы, разрабатывали эксперименты, сочиняли связки между выписками и незаметно поумнели за один год больше, чем за четыре предшествующих. А вне родных стен каждая из нас крутилась вокруг своего «придурка» (как их ласково определила Натаха), которые нашлись для каждой один за другим, выступив в роли разрушающего элемента для нашей ячейки.
Последним вздохом был выпускной вечер, который мы с Натахой организовали из последних сил в крутом ресторане, с которого я несколько раз бегала в соседний двор смотреть не вернулся ли с очередной поездки к жене мой избранный, а Лариску забрал её жених ещё до полуночи, хотя договорились гулять до двух и потом идти ночевать к Натахе.
А ночью пошёл дождь и шёл почти сутки. Банально, символично, но правда. Усталое небо выливало душу, истерически ломая ветки деревьев и в отчаянье топя дороги и тротуары.
В середине сентября сыграла свадьбу Лариска. В конце сентября я уехала в Италию. В декабре сыграли свадьбу две Натальи.
И остались только письма, и только от Натахи. Она – там, я – здесь. Она работает учительницей и выучила за полгода в три раза больше, чем за всю предыдущую жизнь, я живу в итальянской семье, учу язык, смотрю за их ребенком. Она жалуется на не оправдавшую надежды жизнь, я со скуки крашу ногти в синий цвет и, когда особо смутно и тягостно, добавлю в стакан с соком граппу по названию, самогонку по сути (для чего? – для вони, наверное,) заберусь в кресло с фотографиями и письмами и улетаю в молодость.
Однажды… в троллейбусе долго не могла сформулировать, что хочу сказать, Натаха внимательно на меня посмотрела и сказала: «Ты могла бы просто промычать, и я бы всё поняла.»
Однажды… сбежали (нет, ушли без зазрения совести) с последних двух пар, сели в электричку, поехали к Лариске за город, попили вина, и в шесть уже были по домам.
Однажды, позаимствовала я у брата фотоаппарат, перещёлкали пол института, таскали Лариску в новых жмущих туфлях по всему городу в поисках лучшей панорамы, а фотоаппарат был не заряжен.
Однажды, как-то раз… Какой раз? Когда это было? Год, два назад, я, что, умерла? У меня вся жизнь впереди. Я – здесь, она – там. Ну что это, скажите, разве не старость?
1999.