Сон о Дали

      
       Мы с моим племянником Мстиславом, ipse Славиком, шли вечером к метро "Новоделовская". За далеким Манежем то и дело вспухали земные облака, чуть позже слышался приглушенный грохот. Славик, мимоходом почесывая свежую лысинку, объяснил, что это взрывают и никак не могут взорвать Кремль - работа уж очень солидная, Аристотель Фиоравенти как-никак.
       - Ага, - отозвалась я, - вот во времена моей молодости публичный туалет на станции Салтыковка этак ликвидировали. Хотя там кирпич факт не на тухлых сырых яйцах был замешан. Это несмотря на благоухание, которое от него доносилось.
       Потом Слав добавил:
       - Знаешь, тетя Таня, ведь оттуда народ чемоданами добро таскает. Я Кремль имею в виду. И попасть под рухнувшую стену не опасается.
       - Жаль всё-таки, - развивала я свою мысль. - Единственный попутный сортир на всю округу. Еще был на рынке похожий, но закрывался одновременно: в понедельник и вторник. А густые кусты в округе все повывели вплоть до ближайшего леса.
       - Я в Кремле занавески прихватил, - он двигался со мной параллельно. - Толстые, теплые, в самый пол и еще с гербами по всей массе.
       - Ты с реставрированным Большим театром не спутал? - отозвалась я. - Хотя там вроде парчовые.
       Мы еще малость потолковали о том, чем можно разжиться на знаменитой Сухаревской барахолке: тащиться к зубчатым стенам мне было лениво, да и ловкость не девичья, однако. Фарфора в доме не требовалось, я перешла на китайскую фиолетовую глину, в которой что чай, что кофе заваривались чудненько и очаровательно. Вот серебро, даже лом, пригодилось бы в водный фильтр засунуть.
       - Это там дешево - серебро, - откликнулся он. - Всяческой работы, особенно немецкой и кубачинской. Хрусталь более-менее дорогой - ему трудно уцелеть. Бьётся вдребезги.
       - Да я хрусталь никогда не любила, - ответила я. - Хотя вот горный...
       - Самоцветы и ювелирка в стенах хороши. Но тоже редкость: их надо еще до разделки уволочь, а ведь это не по правилам. А после драгоценные камни становятся пылью, золото плющится. Знаешь, теть, за одно яичко Фаберже, если не разбитое, можно квартиру в модном пригороде взять. С тотальным евроремонтом, позолоченным унитазом и бамбуковыми обоями по всему полу и стенам. А мебельный антиквар хоть и дорог, но вполне прикупить можно. Сундуки из Думного Приказа, например...
       Я слегка заинтересовалась, хотя сама жила за кольцом. Но в этот момент грохнуло посильней прежнего. И как всегда: стоило мне чуть отвести глаза, как Славик с его разговорами исчез. Места вокруг тоже сделались совсем незнакомые: вокруг смерклось, крыши нахлобучились на каменно-серые стены, люд заметно поредел.
       Ткнулась в одну стену, в другую, поднялась на ржавую лесенку - тупик. И еще это небо - тоже тупое какое-то. Непробиваемо чёрное.
       - Простите, - обратилась я к прохожему. - Кажется, я Новоделовку пропустила. Где ближайшее метро?
       - Что за жаргон у всех вас, тётка, - едва ли не окрысился он. - Новоделовка, Ризоположенка. Еще Непорочнозачатовка скажи.
       Ничего подобного я в жизни не произносила и не слышала, в чем и призналась.
       - В общем, прозевала - сама ищи, - ответил он чуть помягче. - Найдешь - будет тебе счастье без возврата.
       Почему он так сказал? Я давно поняла, что в подобных переделках никакого ходу назад не бывает - даже если, скажем, путь от дачи к рынку огорожен двухметровым дощатым забором из неструганых досок и без единой щели.
      
       Тут что-то вроде как подвинулось, и под тяжелым небом возник курьёзный городок: домики из бруса или оцилиндровки приятно светились тускло-желтым, в довершение сходства с фонарём некоторые из них были о шести гранях и в полтора высоких этажа. В некоторых окнах были стекла, за ними расхаживали приятного вида женщины в домашнем и стояла винтажная мебель годов этак шестидесятых. Вокруг домов были разбиты робкие палисаднички с аконитом, наперстянкой, гладиолусами, и золотой розгой, стояли горшки с засохшей рассадой. Одна из халатных женщин оперлась о калитку локтями: лицо средних лет, вроде симпатичное. Ног я не увидела из-за всеобщей темноты и неграмотности, а за спину побоялась заглянуть: вдруг ее вообще нет, этой спины, как у мавки.
       Я осведомилась, что это тут за самострочный поселочек.
       - Да вот, посносили всей мэрией наши пятиэтажки: говорят, согласно генеральному плану, - объяснила она охотно. - А новых квартир пообещали, но пока не строят. Вот и пришлось выкручиваться по ходу дела. Как говорится, мы жилье слепили из того, что было.
       В самом деле: пристальный взгляд угадывал в некоторых бревнах ростральные и триумфальные колонны, опиленные до полной неузнаваемости, Над скромными входными дверцами из морёного палисандра высились мраморные то ли пилястры, то ли палестры - я никак не могла вспомнить слова. Звуковые соответствия путались друг с другом, как ноги вдребезину пьяного.
       - Отыскали вот этот свободный зелёный лужок, застроили - и все довольны. Партия жилых собственников, - с охотой объясняла женщина тем временем.
       Я не стала спрашивать, как обстоит дело с выходом из создавшегося положения: уж, положим, не лучше, чем у меня самой. Наверное, женщина прочла вопрос у меня в глазах, потому что вдруг сказала:
       - Вот, возьмите в подарок - свежие, только что выдула. То есть испекла. В подарок вашей дочери - ведь у вас есть взрослая дочь? И сами покушаете.
       Откуда-то у нее в руках появились четыре черных бокала на длинных, как у розы, стеблях, которые она загрузила в мою дамскую сумку. Я подумала, что пока суд да дело, стекло разобьётся, но отказаться сочла невежливым, тем более что поверх них легла пленочная трубочка с безейными пирожными, положенными встык. Каждое из них по форме напоминало кекс, по цвету - молодой гриб-дождевик: вся белая головка была испещрена мелкими крапинками. Для того чтобы извлечь одно безе, его приходилось выдавливать оттуда, как из тюбика.
       - Спасибо, - поблагодарила я, отчего ее свежая физиономия слегка скисла.
       И пошла дальше, на ходу лакомясь. Вкус был слегка приглушенный по сравнению с прошлой жизнью, однако приятный.
       За окраиной дачного поселка возвышалось нечто вроде бугристой стены, крашенной в шаровую, то есть синевато-серую краску. Так в прежнее время красили по железу военные корабли, чтобы сливались с водой и горизонту. Первоначальное тюркское значение, "пестрый, пятнистый", закрепилось в собачьем имени "Шарик" и в производных: Шариков. Стоило бы в этой связи рассмотреть прилагательное "дикошарый", что должно, по всей видимости, означать не "дикоглазый", от "шары" глаза, очи, но окрашенный одновременно в шаровые, истемна-серые, и дикие, то есть зелено-голубые оттенки.
       За этими филологическими и этимологическими рассуждениями я не заметила, как почти врезалась в саму стену. Опомнилась я тогда, когда сидящая на цепи трехголовая дворняга вполне свирепо меня обгавкала.
       - Цербик... то есть Шарик, безешки не хочешь? Я пригнулась к ней, но вместо пирожного чмокнула в среднюю из морд, поросшую грубым волосом. Другая была подлинней и поглаже, но клыки, что торчали оттуда подобно саморезам, не вызвали у меня никакой встречной симпатии. Третья, приплюснутая будто прямым ударом кулака, была в это время занята тем, что ответно меня вылизывала.
       Покончив с этим делом, я выпрямилась и тут заметила, что на стене всё больше вырисовывается рельеф: плотно сдвинутые набекрень трубы, пирамиды орудийных башен и туго притачанные двери с закругленными углами. Краска кое-где облупилась и свисала длинными лохмами, из-под нее сыпалась какая-то ржавая порохня,
       Хозяин плоского дома вышел на лай, но не заговорил со мной, а пошел куда-то вверх, держась строго вертикально по отношению к стене. Отношение его ко мне было индифферентным: хочешь - проходи в кстати распахнутую дверь, не хочешь - валяй мимо.
       В прямоугольный люк видно было небо, по крайней мере, иное пространство чуть посветлей окружающего и не такое унылое, но ничем своим оттуда не пахло.
       - Благодарю покорно, - сказала я ему в спину, - может быть, немного погодя.
       Немного погодя мне как раз попались богомолки в платочках: окружили сидящего на скамье старика и над ним хлопотали.
       - Юродивый это, - полушёпотом объяснили мне. - Тоже без крова остался. Не дадите ли ему на прокормление и на почин... то есть помин души?
       Еды у меня почти не осталось, а столовым хрусталем нищенький не заинтересуется, - примерно так подумала я. Но все-таки оторвала из себя последнюю печенку и положила рядом с его рукой.
       - Не побрезгуйте.
       Он покачал ладонью над пирожным - тем легко узнаваемым жестом, который я видела у своего наполовину глухого и почти немого отца, когда он отказывался от сладкого.
       - Ну, не хотите - и не надо. Было бы предложено.
       Я засунула безе целиком в рот пятнистым концом и захрустела поджаристой корочкой, выдавливая себе в рот млечный сок.
      
       Тот, кто ест пищу загробного царства, должен остаться там навсегда, - вдруг стукнуло мне в голову. Но та же маорийская сказка утверждала, что ихняя жратва имеет прямо-таки отвратный вкус: никакого сравнения с ритуальной человечиной.
       - Не удаётся путь вверх - попробуй вниз, - проговорило нечто полупрозрачное за моим плечом. Я оказалась на краю парапета или очень высокой ступени: под ногами была мостовая, по ту сторону мостовой возвышались фахверковые дома. Их черепичные крыши с алыми флюгарками непрестанно поворачивались на уровне моих глаз, грязно-белые стены были располосованы дубовыми балками прямо, наискосок и крест-накрест, к одной была прилеплена часовая башенка с угрюмым ликом и бледным взором. Пиковые усы стрелок были подкручены вверх и почти касались отверстий для завода. На полосе тротуара, высыпав из домов, неправдоподобно чёткой шеренгой стояли карлики в лихо заломленных набок ночных колпачках и гримасничали мне навстречу.
       - Толкай речь. Ну же, - сказало оно. И пододвинуло ко мне стульчик размером в половину моей ступни.
       Я кое-как взгромоздилась на сиденье стоймя, чувствуя невероятную легкость во всех членах.
       - Граждане гномики! - начала я. - Как я понимаю, от меня требуют попроситься сюда спуститься. Или выразить пожелание, чтобы зеленолужковые дачники обрели у вас настоящий дом и кров, а юродивый - вечное пристанище. Так вот. Ничего этого я не сделаю, пускай поработают сами. Ваше здоровье - и не поминайте лихом!
       На этих словах я достала из сумки последний бокал, оставшийся целым, и наполнила его тем, что обильно полилось у меня из запястья после того, как я располосовала его вдоль и поперёк прочими осколками. А потом зашвырнула в них сумку - и выпила свою чашу залпом.
       Мир закружился, затанцевал вместе с моей буйной головой: часы протекли разбитым белком, стены и башня осели, как застарелый омлет, домики запрыгали, точно живые, и поскакали во внезапно открывшийся небесный проем; крейсер рассыпался в пух и прах. Освобожденный от цепи Кербер, радостно потявкивая, воспарил вниз и стал гоняться за визжащими гномами, активно пробуя их на зуб.
       Небо мигом поголубело. Перед моими глазами открылась двойная голубая штора из китайского синтетического шелка, через прогал, на фоне сероватого ноябрьского дня, вовсю светила розоперстая Эос в форме пронзительно-поросячьей надписи на соседней парикмахерской:

    NewLife.