Еще раз: не стоит путать Лизавету-Гаргонту и переименованную крайне внезапно Хелену Холиавскую, даром что соблазн такой имеется! В поздних главах романа вообще немало подобных ловушек, следов разных представлений о том, что было в предыдущих главах, разных интерпретаций того или иного события. Что поделать: я чуть ли не в каждой главе деформировал предыдущую смысловую картину, боролся с первоначальным замыслом.
IX.
26.05.05. Хелена без особенного испуганного изумления, достаточно спокойно и исключительно хладнокровно поворотила взор ввысь и мгновенно различила приближающийся в вышине громаднейший вертолет, вооруженный многочисленно и весьма разнообразно, с практически неразличимыми грубовато нарисованными чудовищными изображениями; Хелене припомнилось незамедлительно и чрезвычайно неопределенно, что она таковой вертолет примечала и ранее, пускай лишь мельком; однакож внутренне она в значительной степени взволновалась, ощутила гибельный и вызвавший тоскливую паническую беспомощность внутренний огонь, сопряженный обязательно с некоим подобием дурноты, вследствие чего определенно и явственно установить, где ранее видала она данный вертолет, ей не представлялось возможным; моментально возникли в рассудке ее несколько одинаково пугающих и безнадежных, поистине ужасающих вариаций дальнейших событий, тем более, что окончательно убедилась она в несомненной принадлежности приближающегося вертолета разбойнику и беспощадному убийце несчастного Михаила Евгеньевича – Кошке, зовущемуся также Владимиром Александровичем. Впрочем, лицо ее сохраняло полнейшую невозмутимую и мрачную серьезность, и ни малейшим движением предпочитала она не выдавать надвинувшегося встревоженного волнения, даже, собственно, не из значительной храбрости и самоотверженности, а единственно из некоторого апатического равнодушия и неожиданно появившихся в ней в ней и затмившим даже разнообразные предположения мыслям; Лизавета же совершенно стушевалась и резчайшими порывистыми суетливыми шагами проследовала к колоссальным валунам и в отчаянии суетливо, напугано, с побледневшим лицом и мечущимися беспрерывно глазами, прислонилась незаметнейшее к отвесному склону; она панически и заговорщически зашептала вздрагивающим, срывающимся голосом:
–Ты чо, Хеленка, блин, чеши сюда быстрей! У, сволочь, чо ты вылупилась, стоишь? Они ж тя мигом спалят!
–Помолчи, – флегматически, абсолютно пренебрегши предложенным ей планом укрытия, сказала Хелена, вновь оборотившись взглядом к вертолету, каковой стремительно и неизбежно приближался к разрушенному особняку, и уже слышалось замечательнейше его постоянное монотонное стрекотание. Хелена в чрезвычайном сомнении растворила ладонь, и медлительно образовался у нее в руке клинок государев, однакож в следующий момент он, руководимый решительным жестом Хелены, снова неторопливо растворился, исчезнувши совершенно в ее чародейской могущественной длани. Хелене неожиданно вспомнился покойный Михаил Евгеньевич, и дума ее наполнилась сладостною, невыразимою и удовлетворительной печалью; возмутилась и поразилась она своему образовавшемуся в последнее время, в процессе разговора с Лизаветою, отрешению и забвению абсолютному о Михаиле Евгеньевиче. Вспомнила она прекраснейше утверждение Михаила Евгеньевича, что в приближении неотвратимом погибели и несчастия следовало размышлять единственно о некоем счастье и радости, необыкновенно удаленном от гибели; но в момент собственной гибели Михаил Евгеньевич не размышлял о радости и пред оною гибелью не удавалось размышлять, рассуждала Хелена, миновало их мимолетное, настоятельно кратковременное блаженство, и она даже собственною душою до смерти Михаила Евгеньевича чувствовала, словно во искупление произошедшего сего блаженства, лишь бессмысленное и непонятное отвращение. В настоящее время ее также блаженство и успокоение не посещало и не радовало; сладостное виденье испарилось, и думалось ей единственно об омерзительной и ей абсолютно неприятной беседе с Лизаветою, о грядущем и необратимом каком-либо обязательно страшном событии.
Между тем вертолет, подлетевши, оказался на расстоянии весьма незначительном; он опустился практически к самой земле, необычайно близко, оставшись саженях в десяти от обрывистого берега; он настороженно и бдительно осматривал близлежащие местности, постоянно разворачиваясь кругом; затем он с величайшею быстротою взлетел на достаточную высоту и значительно отдалился, после чего резчайшим маневром развернулся. Одно из многочисленных устрашающих орудий полыхнуло немедленно рассеявшимся пламенем и, оставивши серовато-черный дымный отпечаток, полетел смертоносною стрелою снаряд; Лизавета, наблюдавшая таковое пугающее явление из чрезвычайно ненадежного, фактически иллюзорного убежища меж прибрежных камней, болезненно вскрикнула; впрочем, упомянутый снаряд направлялся не на них, совершенно незаметных даже бдительными наблюдательными управляющими вертолета; снаряд, пролетевши в единое мгновение, разорвался приблизительно невдалеке от развалин особняка; ужасающий грохот сотряс побережье, осыпавши многочисленные мелкие валуны и осколки; среди бесконечного громыхания и неприятнейших звуков, производимых непременно вертолетом, Хелена услыхала, различивши его с величайшим затруднением, предсмертное ржание, вследствие чего догадалась наверно, каковую направленность имел выпущенный снаряд. Однакож, заместо хитрейшего укрытия и выжидания, на которое, надо полагать, надеялась искренно Лизавета, Хелена горделиво, с властительною уверенностью двинулась по неизвестной причине, повинуясь исключительно страннейшему рвению, обнимающему постоянно ее, наверх, придерживаясь с надлежащею предосторожностью за бесчисленные валуны и кустарники; Лизавета, окончательно озлобившаяся в презрительном и обреченно-завистливом молчании, спотыкаясь необычайно часто, направилась за нею, ибо осознала несомненную беспомощность и бесплодность теперь всякого исхищрения и укрывания; вертолет, незамедлительно приметивши замечательно выделяющиеся среди окружающего пейзажа движущиеся фигуры, напряженно и задумчиво остановился, а затем направился навстречу, последовательно снижаясь.
Хелена вскоре оказалась на ближайшей заросшей удивительно высоким бурьяном лужайке и огляделась внимательнейшее кругом; с оной лужайки обозревался прекраснейше и остановившийся невдалеке, беззвучный и неподвижный вертолет, и оградный столб, к которому Хелена, спешившись внутри усадьбы, привязала в целях сохранности коня. Впрочем, данный столб, равно как и находящаяся невдалеке изгородь совершенно отсутствовали, не оставивши даже обгорелых остовов; была беспощадно и абсолютно испепелена также растущая вокруг трава; в резчайше выделяющейся окружности, образовавшейся вследствие попадания снаряда, имелась единственно вздыбленная, развороченная огромнейшими пластами, искалеченная и со значительным смрадом дымящаяся почва; конь в таковой окружности отсутствовал, так как попадание получилось либо случайно, либо в соответствии с особенною инструкцией ему под ноги, и его не разорвало совершенно, однакож отнесло на достаточное расстояние, отчего на траве различался при подробнейшем рассмотрении пепельно-кровавый постепенно исчезающий след; от попадания конь скончался, вероятно, моментально и его обожженный, спаленный практически до костей распространяющий ужасающий отвратительный запах горелой плоти прах располагался на боку, примявши чрезвычайно высокий бурьян. В процессе созерцания оного описанного зрелища Хелена почувствовала прежде прочих ощущений беспросветное, поглощающее и абсолютно безнадежное отчаяние; становилось очевидно, что никакое продолжение ее путешествия вследствие уничтожения быстроногого гаргонтинского коня невозможно; но Хелена не позабыла про еще более пугающий и губительный вертолет и оборотилась в испуганном, нескрываемом ожидании к сему механизму.
Из вертолета размеренно, с нарочитою издевательскою и самодовольною неспешностью спустился по образовавшейся металлической ступенчатой лестнице Кошка, также называемый Владимиром Александровичем; он был по-прежнему облачен в несколько загрязнившийся и даже получивший определенные повреждения, исключительно несвежий беловато-серый плащ, принявший преимущественно оттенки неприглядные, с частыми нескрываемыми покраснениями; ни малейшей усталости, никакого утомления не обнаруживалось в его нахальном и развязнейшем самодовольном облике; за ним появилась Екатерина Васильевна, спустившаяся в состоянии безразличного спокойствия и удовлетворения; обороняли их бдительные равнодушные люди в черном облачении, приученные беспрекословно подчиняться разнообразным инструкциям; люди оные постоянно оглядывались с величайшею подозрительностью и одновременно скукою, поворачивая также находящиеся в их руках сверкающие гладкою металлическою чернотою автоматические винтовки. Приблизившись значительно, Кошка полагающимся указанием повелел остановиться; Хелена предпочла остановиться тоже, и за нею, в небольшом отдалении и стараясь оказаться совершенно незаметною суетилась бессмысленно Лизавета; Хелена предполагала даже произнести какое-либо приветственное слово (о собственных поступках она в описываемую минуту предпочитала не задумываться и не рассуждать абсолютно, так как представился ей неожиданно и весьма отчетливо Михаил Евгеньевич, беседующий с нею на крыльце ныне не существующего разрушенного подчиненными Кошки особняка; столь увлекательно и радостно было таковое воспоминание, несмотря на страшнейшую и ответственную действительную обстановку, столь переполняло душу изумительным восторгом, что Хелена определенно не желала каких-либо малейших отвлечений). Однакож Кошка, не удостоивши ее вниманием, пристально и проницательно вглядывался в увиденную им мгновенно Лизавету, побледневшую и окончательно поддавшуюся безудержной панике; Кошка усмехнулся и, собственным вкрадчивым и жестоким взглядом вызвавши наконец в Лизавете практически нескрываемое, полнейшее исступление, бесцеремонно произнес (неразборчивое слово) громко:
–А, Лизка, блин, сволочь… Ну а ты чо тут, а? Ну-кась подь сюды, да типа в темпе, чисто конкретно.
Лизавета в беспощадном мучительном состоянии оцепенела; Хелена, не заметивши абсолютно сего явления, погруженная исключительно в собственные размышления, чаяла, впрочем, сказать нечто и даже совершила необходимый пред высказыванием вдох, однакож прозорливая старуха Екатерина Васильевна прервала ее грубейшим и стремительным насмешливым восклицанием:
–Ты девка, свою хлеборезку, блин, заткни, мы с тобой ишо побазарим! – Хелена, смутившись несколько от нескрываемой чрезвычайной грубости, замолчала, и Кошка, поразившийся данному внезапному восклицанию, сохранял в кратчайшее время полнейшую тишину.
–Ну чо, блин, Лизка, базара нет, топай сюды… – умиротворенно и покровительственно предложил он. – Ты чо, стерва, боишься, а? – И по мимолетному, незамеченному его руководящему движению к Лизавете принялись неторопливо и угрожающе, с непроницаемыми равнодушными лицами приближаться двое ближайших подчиненных Кошки; Кошка также весьма незначительно продвинулся вперед.
Лизавета, увидавши совершенную безнадежность своего положения, не принялась в полнейшем умопомрачении убегать, но дичайше, затравленно, отчаянно закричала, порою окончательно надрываясь:
–Не надо! Блин! Падло, сволочь, Кошка, дерьмо поганое! Хеленка! Сволочь! Скажи им, скажи! Ах, – и она, в последнем инстинктивном порыве сопротивляясь, оказалась крепчайше и надежнейше схвачена необыкновенно могучими, чудовищными гигантскими руками громаднейших равнодушных людей; они для надлежащего удобства взяли ее, бессмысленно извивающуюся и кричащую, под руки; замечательно изученным, привычным и обыкновенным движением равнодушный человек нанес ей заранее приготовленный болезненный и обессиливающий удар, вследствие какового Лизавета беспомощно опустилась и прекратила отчаянные, пронзительные восклицания; Хелена, кстати же, услыхавши ее прошения, единственно поворотилась к ней и в совершенном безразличии моментально отвернулась, прикрывши глаза, ибо вновь ей привиделось оборванное Екатериною Васильевной блаженное воспоминание, и никакого воспоминания, и никакого сочувствия не ощущала она к безжалостно казнимой.
27.05.05. – Ах, Лизка, а ты чо типа слиняла, блин, а? – с нескрываемою насмешливостью и кощунственным издевательским снисхождением проговорил Кошка, подошедши к Лизавете практически вплотную и укоризненно посмотревши на нее, смотревшую подозрительно исподлобья. – Чо это ты, чисто конкретно, тута шляешься, блин, а? Зачем слиняла!
–Долбак ты, Кошка, – подавленным, от непереносимой боли понизившимся голосом отвечала Лизавета.
–Ах ты, сука, долбак я те типа? – с прежнею искусственною, театральною слащавостью укоризненно заметил Кошка, опустивши руку в карман и с удовольствием, с грандиозным наслаждением ощутивши пистолета.
–Фяльтруй базар, блин, Лиза…– Он, извлекши нарочито медлительно и пистолет, приложил его дуло совершенно точно ко лбу Лизаветы и, закрывши привычнейше глаз, с удовольствием и равнодушием, абсолютно не вздрогнувшею рукою выстрелил. Лизавета не оказывала никакого сопротивления и противодействия; померла она моментально, не успевши даже вскрикнуть и взметнуться в предсмертном необычайном исступлении; она лишь с закрывшимися глазами беспомощно, без малейшего движения наклонилась вперед и опустилась, не удерживаемая более гигантскими безразличными людьми, на мягчайший исключительно высокий бурьян, неторопливо подминая его.
Кошка отворотился и, убравши совершенно ненадобный пистолет, мимолетно, без элементарного удивления либо напряжения, наиобыденнейшим тоном приказал:
–Давай-ка, блин, эта… в речку ее, базара нет. (Комментарий 2008: А волнение-то прорывается: приказал, а не жест сделал, да и как-то не так приказал.)
Равнодушные люди беспрекословно повиновались, чрезвычайно могучими руками подхвативши труп Лизаветы подобно мешку и, размеренно, с величайшим хладнокровием, поставивши абсолютно вплотную к обрывистому берегу, незаметным отталкивающим движением отпустили его; прах Лизаветы с болезненным, дурманящим всплеском погрузился в быстротечный, поразительно беспечно и радостно журчащий поток; Хелена лишь теперь, услыхавши оный пронзительный всплеск, внезапно прервавший и губительною волною уничтоживши прекрасные ее воспоминания, испуганно и встревоженно осмотрелась кругом и немедленно догадалась о произошедшем; взор ее наблюдательно и отчаянно остановился на патрулирующих бессмысленно берег чудовищно равнодушных вооруженных людях; некое виноватое запоздалое и обжигающее смятение почувствовала она; однакож в следующий момент она услыхала колоссально ее поразивший и заставивший взволнованно оборотиться голос Екатерины Васильевны, каковая в процессе казни проследовала значительно к берегу и находилась в непосредственной удручающей близости от Хелены; Екатерина Васильевна сказала следующим образом:
–Слышь, девка, а не надоело тебе пялиться, блин. Ты типа жмуриков, чо ли, не видала?
Хелена в испытующем мучительном ожидании взирала изумленными и испуганными блистающими очами на сгорбленную старуху; справа оказался подошедший Кошка, исключительно незаметно и с замечательною бесшумностью поглядывающий искоса, украдкой на Хелену (Комментарий 2008: это верно, но причина другая, чем та, что дана ниже), движимый единственно уже чистейшею инстинктивною привычкою внимательно и досконально созерцать персону всякую противоположного полу; головы он притом практически не поворачивал, предпочитая лишь надлежащее движение взгляда; единовременно он разжигал увлеченно сигарету.
–У тебя чо за кликуха-то, девка? – принялась расспрашивать Екатерина Васильевна.
–Позвольте, у меня нет кликухи, а имя мне Хелена, Холиавская.
–Во блин. Ленка, типа. Ну а меня Катькой звать.
–О Вирма! Я, право же, не понимаю, отчего меня все именуют Ленкой.
–Да ты не боись, девка, те чо? Мы с тобой типа (неразборчивое слово) мирно балясы точим, а ты…
–Ну и дура ты, блин, – скептически усмехнулся Кошка, с успокоительным наслаждением выкуривая сигарету, левою абсолютно досужею рукою бесцеремонно и с удивительною развязностью крепчайше ухватил ближайшую косу Хелены и, подержавши задумчиво несколько мгновений, безболезненно, но чрезвычайно оскорбительно резчайше дернул. Хелена, весьма смущенно и отчаянно зардевшись и почувствовавши совершенную беспомощность, не ощущая действительной возможности полагающимся образом ответствовать нахальнейшему обидчику, с достоинством произнесла:
–Позвольте, но я уж не дите, чтоб так со мною обращаться.
–Да заткнись ты, девка! – самоуверенно и издевательски оборвал ее высказывание Кошка. – Ты меня слухай, чисто конкретно. (неразборчивое слово) уж… не дите. Чо у тя, блин, за штуки? Ходить с этой дрянью, как, блин, эта… Ты это дерьмо, блин, отрезай да мелирование, чо ли, типа там наделай. Вон у меня скока клевых баб – ни у одной, блин, никакой этой дряни нету.
–Перестаньте глупости говорить.
–Да ты слухай, девка, оно тебе, блин, надо? – поучительно и со значительностью говорил Кошка. – Ты их срежь, продай, на мороженое себе наработаешь! – он презрительно и весьма унизительно рассмеялся. – Вот я те щас типа штраф, чисто конкретно, назначу... (Неразборчивое слово)! За это дерьмо ты мне по штуке колов, блин, каждый день… – он вновь дичайше, без малейшего сдерживания рассмеялся. – Да вот чо, типа, блин. Фяльтруй базар, девка, давай-ка я те это дерьмо щас и отрублю, на фиг мне твои полтинники. А? Чо, давай, типа?
Хелена в невыносимом омерзении и нескрываемом, колоссальном ужасе отступила несколько прошествовала назад, ощущая единственно тоскливую безнадежность и огромнейший, непреодолимый, увеличивающийся от полнейшего бессилия яростный мстительный гнев.
–Да ты, Ленка, не боись, – приветственно и успокоительно сказала Екатерина Васильевна. – Ты чо в натуре думашь, этот дурень серьезно лепит тут? Да я его, блин, сволочь! Ты не гляди – он этот… типа, понтовщик тут. Во понтовщик! Ты ему дай по морде (неразборчивое слово) типа, ты ж эта, магичка! Тока гляди, у него пушка там валяется типа.
–Вы все думаете, что я дитя, но я в самом деле не намного младше вас. И не вздумайте меня провоцировать на грязные поступки и играться со мною, – проницательно и исключительно недовольно проговорила Хелена.
02.06.05. –Ох, девка, блин, откуда ты типа слов таких набралась? – непринужденно и достаточно наигранно, однакож со скрываемым значительным волнением рассмеялся Кошка. – Да ты чо, правда, чо ли, блин, чисто конкретно, думашь, чо я тя тут? Ты блин хоть это дерьмо распустила, фяльтруй базар, а? А то на меня – ха-ха! – блин, сволочь, да и ты, бабка: все кинь да по морде дай… Затки хайло свое да помалкивай типа… А то девчонку эту… девушку, блин, невинную на меня хочет типа…
–Вы ошибаетесь, однако, я уже и не девушка, (Комментарий 2008: Вы ошибаетесь, мадам… Совершенно ненужная здесь фраза) – без смущенной застенчивости, но и без особенной возбужденной и неприятной насмешливости совершенно спокойно произнесла Лизавета. (Комментарий 2008: Вот такая неожиданная смена имен.)
–А-а, блин, в натуре понял… этот тебя…
–Ты, внучек, погоди, чисто конкретно, – раздумчиво проговорила Екатерина Васильевна.
03.06.05. Однакож таковая их издевательская беседа, имеющая целью единственно, в соответствии с предположениями Екатерины Васильевны и Кошки, поподробнее и основательнее ознакомиться непосредственно с персоною Лизаветы и одновременно продуманным обманом и убеждением пленить ее незаметно, во избежание опаснейшего возможного сопротивления, оказалась весьма неожиданно и пугающе прервана, ибо послышался невдалеке ужасающий, мгновенно вызывающий немыслимую панику, громогласный рев, а вслед за ним шелест стремительно приближающихся крыльев. Екатерина Васильевна моментально и в исключительном недоумении замолчала и поспешно с изумлением оборотилась на восток, откуда оные неприятные звуки происходили. Кошка оборотился совместно с нею, но весьма неопределенно показалось ему, что некогда и уже неоднократно слыхал он подобные звуки. Лизавета же ощутила лишь спасительное и не особенно радостное узнавание: сей шелест крыльев и громогласный, оглушительный рык обладал несомненною принадлежностью к драконам, обитающим в Вирмийском Конклаве; она не выражала чрезвычайной заинтересованности и, прежде чем в ожидании оборотиться, осмотрелась с любопытством вокруг и увидала перепуганных, оцепеневших равнодушных людей на безразличных лицах которых появилось незначительное непонимание. Лизавета же чувствовала полнейшую потерянность; приближение и появление в данном положении подданных Вирмийского Конклава обозначало наверно ее освобождение и возвращение на Великий Серпантин, каковое и являлось ее главнейшею задачей; но думалось ей о покинутом обиталище отвратительно и не находилось ни малейшего желания к возвращению: «О Вирма моя, что же со мною? Мне и должно попасть назад, и должна я лишь радоваться, если меня сейчас освободят от этих злобных разбойников, которые меня только здесь держат, а то и невесть что сделают… Но как же мне, о Вирма, не хочется обратно в чертоги Храмового города! Я-то, видно, думала, что, несмотря на спешку, я еще не менее недели буду в дороге, в одиночестве поразмышляю… О Вирма, Михаил Евгеньевич… Они все его убили, загубили… Мне только о нем и хочется размышлять, аж еще жжет словно что-то меня сейчас, (неразборчивое слово) а все никак невозможно, один только отвлечения да беспокойства. Но что ж меня ждет вновь! Спаси меня, Вирма, я уж позабыла кажется, эту страшную жизнь… А выходит и Михаил Евгеньевич, и особняк мой, и парк, и Петербург, и Иван Андреевич, и Николай Федорович… Вся Российская империя как прошлое видение! Только немногое от него и останется – клинок Михаила Евгеньевича, трость его, портрет мой да несколько стопок рисунков и рукописей… Почти ничего, обломочек маленький. А затем, там – вновь ужасное одиночество, где и подумать нельзя – мешает отец. Селения… Только с Селенией и возможно теперь поговорить, если она еще не казнена. Ведь она обещала, что после моего исчезновения начнет немедленно бунт. И вряд ли ей победить, так что и Селении теперь я не увижу… О Вирма! Но и по-другому нельзя».
Между тем в продолжение ее достаточно кратковременныч размышлений, над разрушенным особняком и прилегающими лужайками, над быстротечною мелководною речкою из-за близлежащего леса, расположенного на востоке, показались довольно многочисленная, числом приблизительно в полтора десятка стая драконов. Черноватою болотною зеленью выделялись они явственно в окружении чудеснейшего голубого безоблачного неба, и обнаруживались на них установленные особенно синие шатры, увенчанные горделивым знаменем Вирмийского Конклава; и в таковых шатрах, и в бесчисленных кожаных сиденьях помещались могущественные ратники, закованные в сверкающие доспехи и облаченные в ультрамариновые развевающиеся плащи, вооруженные колоссальной длины пиками, а также руководящие Чародеи, участники непосредственно Вирмийского Конклава в соответствующем облачении. Лизавета не производила ни малейшего движения, не изумилась абсолютно грандиозному неописуемому зрелищу огромнейших и быстрокрылых чудовищ, изрыгающих с оглушительным рычанием пламень и принимающимся снижаться; Екатерина Васильевна наблюдала со скучающим, равнодушным любопытством, словно в полнейшей уверенности, что происходящее исключительно несерьезно либо же абсолютно не имеет к ней касательства; Кошка и ранее испытывал страннейшее неописуемое почтительное чувство, подобное удивлению и удивлением определенно не являющееся, увидавши таковых поразительных неповторимых и восхитительных чудовищ: но сейчас сие чувство затмил нахлынувший панический и бесконечный, совершенно непреодолимый страх, так как и в уродливых громаднейших мордах драконов, и в относительно недалеких лицах обитателей Великого Серпантина он увидал безжалостную, суровую ненависть и выражение разгневанного превосходства; он чаял поскорее и в бессмысленной суетливой агонии воскликнуть: «Братва, мочи их!», но внезапно и непреодолимо замолчал. Отделившееся гигантское существо опустилось значительно над неподвижным вертолетом и резчайшим, заранее точнейше рассчитанным сокрушительным ударом чешуйчатого грандиозного хвоста опрокинуло его и пронзило насквозь; затем дракон из соображений безопасности стремительно прянул ввысь, а механизм мгновенно полыхнул от разрушительного ужаснейшего взрыва. Оставшиеся равнодушные люди, каковых не уничтожил оный гигантский взрыв, совершили абсолютно бесплодную и чрезвычайно бессмысленную попытку обстрелять чудовище, в результате чего оказались преимущественно беспощадно перебиты снизившимися драконами и расположившимися на них ратниками с особенно приготовленными чрезвычайно длинными пиками. 5.06.05. Кошка же и Екатерина Васильевна, и находящаяся вблизи их Лизавета лишь тоскливо и задумчиво оглядывающаяся кругом совершенно потускневшим, блеклым, невыразительным взором, не произвели ни малейшего особенного движения либо деяния; Екатерина Васильевна только исключительно насмешливо, словно желая уничтожить и пресечь существующие неприятные подозрения, сказала:
–Э, блин, стрелу ты чо ли бородатому ты здеся забивал, внучек?
–Заглохни, бабка, – в абсолютно безнадежном отчаянии проговорил Кошка, с пристальною чрезвычайною недоброжелательностью созерцая многочисленных драконов; чудовищные драконьи тени постоянно накрывали их; они оказались на весьма незначительном участке, покойном от окружающей суетливости огромнейших существ, никем не угнетаемые и не гонимые.
Драконы неторопливо опустились, моментально оцепивши таковой незначительный участок плотнейшим непрерывным кольцом, оставшись, впрочем, на достаточном расстоянии; Лизавета с величайшею явственностью всматривалась в недалекие, неподвижные драконьи глаза, замечательнейше выделяющиеся на болотно-зеленом змееподобном, однакож увенчанном ужасающими выростами и шипами рыле; совершенно непривычными и отчужденными виделись ей оные невозмутимые, исключительно отупевшие, лишенные действительной мысли глаза. Едва драконы окончательно и несомненно расположились кругом, с них с чрезвычайным проворством и быстротою принялись спускаться ратники Великого Серпантина, возглавляемые чародеями из Вирмийского Конклава; на присутствие молчаливых Кошки и Екатерины Васильевны они практически не обращали внимания, ибо увидали мгновенно обступивши оставшихся, давно уж признанную невозвратимой и позабытую абсолютно единственную дочь повелителя их – Лизавету. Большинство их, разглядевши и с грандиозным, непередаваемым удивлением признавши ее, остановились в изумленном восторженном оцепенении, а затем с бесконечною нелепейшею суетливостью, непрерывно восклицая и переговариваясь, единою толпою бросились к ней с соответствующими разнообразными почтительными приветствиями, извинениями по неизвестной причине; оказавшиеся немедленно рядом с нею наизначительнейшие из наличествующих участников Вирмийского Конклава вслед за приветственными словами осведомились о ее состоянии и о причине ее необыкновенной мрачности; Лизавета лишь не уделяя им никакого интереса, бессмысленно и с колоссальною и странною грустью осматривалась, затравленно озиралась. (Комментарий 2008: Вот это хорошо придумано!) Неожиданно подбежал к ней в обыкновенной отчаянной, немыслимой торопливой суетливости доселе скрывавшийся во избежание вероятных опасностей отец ее, Холиавский Чародей; проскользнувши промеж уважительно расступившихся и бесконечно переговаривающихся советников и с оглушительным, отвлекающим ошеломленным восклицанием приблизился к ней:
–Лизанька! Доченька моя! Лизанька! Дочка!.. Дорогая моя!
–Здравствуй, отец, – беспристрастно и в несомненном неудовольствии, оборотившись к нему, произнесла Хелена практически шепотом, обнаруживши чрезвычайную усталость; с чувством единственно отвращения к внезапно образовавшейся помехе, невыносимо, без простейшего понимания разрушавшей ее мучительные и сладостные одновременно размышления, взирала она на вздрагивающее в волнении раскрасневшееся лицо, суетливую и в исключительной спешке растрепанную и неспокойную фигуру Чародея Холиавского.
–Доченька! Милая моя! Как ты тут без меня? Доченька?.. Не изморили тебя изверги, нет?.. Пойдем! Пойдем скорей! Наконец назад ты вернуться сможешь, Лизанька.
–Отец. (Комментарий 2008: Назад я уже не вернусь.)
–Помилуй меня, Вирма, не сержусь я совсем на тебя, Лизанька! Да разве возможно на тебя сердиться? Доченька моя… Что с тобою?
–Со мною ничего, отец. Вирма моя, ничего со мной нет. Я просто несколько устала, отец.
–Не обижали они тебя, (неразборчивое слово) проклятые? Селения, еретичка, злыми замыслами душеньку твою несчастную отравила, а теперь это… Все я уж знаю, не рассказывай доченька, радость моя, какая сегодня радость случилась: разгромлена империя гробничных тварей, погиб глупый, мерзкий человек, что тебя здесь пленил и держал… А эти, а эти двое тебя не мучили?.. Приведите этих… этих…
Повинуясь указаниям Холиавского Чародея, вооруженные ратники моментально представили ему уже по предложенной инструкции сторожившие, без сопротивления плененных и для надлежащей предосторожности связанных крепчайше Кошку и Екатерину Васильевну.
–Ну чо, братан, здорово типа, – издевательски, с бессмысленною самоуверенностью, совершенно не прикрывающей исступленный страх и полнейшую беспомощность, сказал Кошка.
–Это ты… ты – мою доченьку! Я ж тебе сказал ее в Конклав доставить, а ты… – трагически, с некоторою возмущенною театральностью обвинял Холиавский Чародей. – Да ты что! Я ж тебе, Вирмы ради, Гробницу обещал отдать… Вирма моя!
–Ты чо, совсем ополоумел?! Тебе в дурку, блин, пора! Нужна мне твоя стерва, поганая девка с дрянью этой на башке! Ты чо, чисто конкретно, наезжаешь?!
–Доченька… Лизанька… Делал он что тебе, обижал тебя?
–Да… – абсолютно отвлеченно, ничего не выслушивая и не вдумываясь в предложенный вопрос, механически ответствовала Лизавета.
–Доченька!..
–Ты чо, падло, сука, городишь? – с величайшей надрывностью, в непреодолимом 06.05.05. всеобъемлющем испуге возопил Кошка. – Ты чо, блин, падло, я тя даже, говно, девку, – бессмысленно извиваясь, сквернословил он, – сам хотел в этот твой… Конклав… А ты, стерва, сучка на меня… Бородач, блин, ты-то, на меня не пялься, блин, я тут вообще фраер чисто конкретно!
–Доченька моя! Лизанька, ведь он все лжет. Ты только скажи – он же тебя унижал здесь, доченька?
–Нет, не он, – в исключительной задумчивой рассеянности произнесла Лизавета, равнодушными, (неразборчивое слово) движениями отдаляясь и высвобождаясь из радостных, но совершенно неприятных ей глупейше-восторженных отцовских объятий; взор ее устремлялся в направлении абсолютно противоположном, и отсутствовала в ее тихом необыкновенно усталом голосе какая-либо действительная заинтересованность в значении, каковым обладали произнесенные слова.
–Лизанька! Да ведь он же тебя мучил, как и проклятый повелитель отродий гробничных… Ты ведь только что и говорила, что он мучил, – вслед за достаточно продолжительным молчанием Чародей сочувственно и с искреннею, неподдельною успокоенною ласковостью заговорил с нею. – Довольно, знаю я, утомлена ты всеми своими мучениями, но поверь, слава Вирме, никакого уж больше вреда тебе злодеи не причинят… Сейчас полетим мы, Лизанька, на Великий Серпантин…
–Отец, оставь меня. Ты меня лишь нарочито утешаешь, думаешь, что мне от этого легче сделается…
–Ох, Вирма моя, – опечаленно и в некотором разочаровании сказал Чародей. – До чего ж извели здесь мою дочь, что она от голода, от какой еще напасти – отчего ты такая обозлившаяся сделалась, больше не от чего… Ты не беспокойся, Лизанька, отец твой теперь тебя освободил… Впрочем, (неразборчивое слово), опасные эти Адрадоны, мучители дочери моей – казните их церемониально, но здесь же, ибо недостойны они казни в Храмгороде великом… Казните! Рубите им головы.
–Ах ты, дерьмо, падло, сволочь! – оскорбительно и безнадежно закричал Кошка, однакож оказался моментально с заготовленною тряпкою во рту, не позволявшей ему разговаривать; Екатерина Васильевна абсолютно искренно и умиротворенно, в полнейшей подавленности сохраняла незыблемое молчание.
07.06.05. Чародей принялся отдавать надлежащие весьма многочисленные распоряжения, связанные с образованием определенной церемониальности в процессе совершения казни. Лизавета же, оказавшись на некоторые мгновения в полнейшем одиночестве, никем не примечаемая, соблюдая необходимую тишину и осторожность, прошествовала меж гигантских драконов (относившихся к ее присутствию исключительно благосклонно) и направилась к обрывистому речному склону; вне драконьего оцепления не обнаруживалось ни единого живого существа, и Лизавета находилась в полнейшем уединении. Она покинула сие общество не вследствие уродливости и мучительности предстоящего зрелища, а единственно из непреодолимого, постоянного желания одиночества, желания размышлять, избавиться от назойливого внимания и всеобщего отвлекающего разговорчивого почтения; заодно невыносимо ей становилось душно и тесно, едва отец ее с неподдельною, озлобленною ненавистью упоминал о Михаиле Евгеньевиче; таковые упоминания производили на Лизавету чрезвычайно болезненное и вызывающее бесконечные страдания впечатление. Чаяла она подумать наедине лишь несколько необыкновенно, поразительно кратковременных мгновений; приближаясь неторопливо и размеренно с опущенною головою к берегу, она думала по-прежнему: «О Вирма, да что же вокруг меня творится! Михаил Евгеньевич – его убили, нет его, и это самое страшное – и самое главное… Больше уже и не будет ведь ничего… Но что ж некая неприятность меня колет? Да, Вирма, Великая Вирма, застрелили на моих глазах эту мерзкую глупую девчонку, сейчас отец казнит еще двух негодяев, его убийц. Что мне до них, о Вирма? Пусть они убивают и терзают друг друга сколько хотят! Михаил Евгеньевич умер, Михаила Евгеньевича нет – вот что есть главное… И какие мои ненависти теперь могут быть? Неужто ж ничего теперь нет? И Михаила Евгеньевича нет, и гостиной этой чудесной, и беседки, и парка, и крыльца – ничего? Как же это невыносимо горько, о Вирма! И я после этого должна думать хоть сколько-то о чем-то ином? Я только и должна, что скорбеть о несчастном Михаиле Евгеньевиче. И о своей участи… Вирма моя, моя участь какая теперь! Горше ее и не остается, и мне себя тоже жаль. А что до этих гнусных тварей?! Но все же колет что-то во мне, о Вирма, не понимаю что, и мешает думать. Что же это такое? Неужто может быть для меня что-либо, кроме воспоминаний этих – милых и печальных, невозвратимых?» Она, совершенно непроизвольно остановившись, резчайше и неожиданно оборотилась на неспокойную, извилистую быстротечную воду, и замечательно увидала с обрывистого берега прах казненной девчонки; по неизвестной причине он не погрузился окончательно в достаточно глубокую воду и не был унесен постоянным стремительным потоком; его, надо полагать, по чистейшей случайности, течение взметнуло на бесчисленные выделяющиеся прибрежные валуны, и труп оказался промеж ними в положении исключительно безопасном и для бурлящего, разбивающегося о камень течения в абсолютной недосягаемости. Лизавета явственно и с величайшею точностью созерцала неподвижные распахнутые побледневшие руки, удивительно неестественное, мертвенное положение, искаженное до неузнаваемости и измаранное кровью чрезвычайно синеватое лицо; Лизавета наблюдала оное определенно омерзительное и неприглядное зрелище с невозмутимым, хладнокровным, отчужденным спокойствием, однакож в сердце ее почувствовалось внезапно некое особенное и неизъяснимое поразительное движение; Лизавета тщательно, с наблюдательною нарочитою холодностью и аккуратностью невероятно пристально всмотрелась в прах застреленной; повинуясь ее могущественному, властительному колдовскому взору, труп немедленно оторвался от валунов и, отлетевши значительно далее по противоположному берегу, опустился на относительно ровном лугу, примяв высокую траву; затем вслед за повелительным жестом могущественной руки, над прахом воздвигся незначительный курган. «И к чему я все это делаю, Вирма? – подумалось укоризненно, но с несомненным облегчением Лизавете. – Себе лучше сделать? Легче… Нет, не должно быть мне легче, должен же хоть кто-то неподдельно страдать, о Вирма, и не стараться избавиться от душевного страдания, от печали. Впрочем, пускай этот жалкий холмик, жалкое надгробие постоит, пока его не затопчут – а его обязательно вскоре затопчут и разровняют, Вирма…» – Постоявши еще в полнейшей неподвижности, она услыхала взволнованное и бессмысленно суетливое восклицание Холиавского Чародея:
–Лизанька! Доченька! Где же ты спряталась, доченька моя? – Таковое восклицание указывало наверно на завершение церемонии; Лизавета беспрекословно (Комментарий 2008: вот последние несколько фраз – хороший момент, где ты спряталась, Чародей, пока участвовал в церемонии, не имел никаких чувств и т. д.) и с нескрываемою принужденностью направилась обратно, в окружение многочисленных чудовищ.
Совместно с суетливым и необычайно эмоциональным, постоянно и непрерывно разговаривающим и вращающимся вокруг нее отцом Лизавета обустраивалась на драконе, в особенном и достаточно удобно обустроенном шатре; поднимаясь с соответствующей поддержкою на оного дракона, она мимолетно и весьма неразборчиво разглядела трупы Екатерины Васильевны и Кошки с безжалостно отрубленными головами, никем не захороненные и оставленные на осквернение и растерзание многочисленным падальщикам; даже очертания казненных она не запомнила в совершенстве и окончательно, однакож запомнились ей отличнейше окровавленная трава и чрезвычайно обильно окровавленные путы, сковывающие казненных. 26.05.05. – 07.06.05.
X.
10.06.05. Лизавета оторвалась от своего весьма мягкого и удобного ложа и принялась прохаживаться возбужденно и стремительно по комнате; затем она неожиданно и с некоторою резкостью остановилась у единственного наличествующего в таковой комнате окна, отворенного настежь; в комнату постоянно залетал прохладный ветер, однакож Лизавета совершенно не обращала на него внимания – она, грациозно и печально облокотившись на каменный белоснежный узорчатый подоконник и по обыкновению огляделась привычным взором. С высоты, на какой располагалась ее комната, открывалась замечательная панорама окружающей местности; под окнами расстилался многочисленными обнаженными лужайками и коричневыми деревьями, лишенными абсолютно листвы, достаточно просторный двор вокруг чертогов Холиавского Чародея; среди разнообразного садового убранства проскальзывали порою искусственные ручьи и фонтаны, извергающие потоки даже в оную чрезвычайно холодную, ознаменованную приближением зимы ноябрьскую погоду, что виделось Лизавете исключительно противоестественным и оттого несколько неприятным. Далее, за каменною ажурною оградою, расстилался спускавшийся по склону горы огромный, многолюдный, необычайно шумный Храмовый город; определенную часть панорамы загораживало слева колоссальное и величественное многоколонное строение главнейшего храма Великого Серпантина; Храм сокрывал собою от непосредственного наблюдения Лизаветы также и недавно появившуюся угрожающе горделивую, сверкающую золотистыми письменами гигантскую Темную Гробницу; отдаленные сопки были практически незаметны в надвинувшихся густых туманах; вырисовывались лишь их очертания и отдельные коричнево-бурые и серые пятна. Было достаточно раннее утро, но созерцать восход солнца было совершенно невозможно вследствие заполнивших небо темных, движущихся нескончаемою чередою облаков; погода стояла исключительно пасмурная, печальная и пронзительно, невыносимо холодная, до наступления зимы оставалось незначительное число дней, однакож снег по неизвестным причинам не выпадал, и тем сильней и страшней казались наступающие холода. (Комментарий 2008: Синоптики белых стыдливых ночей,/ сумевшие выжить на лютом морозе…)
От внезапного, обжегшего ее неприятным холодом порыва ветра Лизавета испуганно вздрогнула, ибо была облачна только в ночную сорочку и, потянувшись несколько, подхватила с кресла беспорядочно оставленную черную накидку, подаренную ей в Российской империи, и зябко, вздрагивающими непослушными руками набросила сию накидку на покрытые лишь легкою тканью плечи, придерживая ее за воротник тонкими руками в прохладных мягких рукавах сорочки. Лизавета отошла с поспешностью от продуваемого сквозняком окна и, прошествовавши в неприметный угол, осмотрела собственную неприбранную, весьма неопрятную комнату. Равно как и в большинстве помещений, составляющих чертоги Холиавского Чародея, в соответствии с основополагающими принципами архитектуры внутренней Великого Серпантина, каменные белые стены ничем абсолютно не обустраивались, а потолки отличались поразительной высотой, что создавало у Лизаветы, в предыдущие месяцы отвыкшей от подобных интерьеров, чувство некоего неудобства и угнетенности таковой монументальностью. (Комментарий 2008: Хорошая ирония.) Обстановка не выделялась богатством и разнообразием; у стены, противоположной окну, имелось чрезвычайно низкое каменное, устланное перинами и прочими постельными принадлежностями ложе, невдалеке стоял маленький столик, другой стол, размером гораздо значительней, предназначался для трапез и также использовался Лизаветою в качестве письменного стола; еще в комнате находились несколько хаотически расставленных стульев, преимущественно заваленных в полнейшем беспорядке одеждою, да полупустой огромнейший платяной шкаф, произведенный ремесленниками из Великого Серпантина. Остальное чрезвычайно обширное пространство занимали гигантские и весьма многочисленные свертки, заключавшее в себе колоссальное, поистине неизмеримое наследие, предоставленное Лизавете покойным Михаилом Евгеньевичем – его различные и поразительно дорогие Лизавете творения, чудесные рисунки и рукописи; поверх таковых свертков располагались обрамленные деревом портрет Лизаветы, сотворенный рукою Михаила Евгеньевича, несколько иных прекраснейших картин да оставшиеся в память, сохраненные ею с величайшею бережливостью трость и клинок, некогда принадлежавшие покойнику. Постель Лизаветы была необыкновенно неприбранной и измятой, однакож на ней возвышались две удивительно аккуратные, уложенные с заметною трепетностью и тщательностью стопки рисунков; данные рисунки, все исключительно руки Михаила Евгеньевича, она с несомненным удовольствием и умилением рассматривала недавно. На ближайшем столике присутствовал окончательно оплывший и потухший огарок свечи, рядом лежало несколько брошенных с очевидною досадливостью обгорелых спичек.
Уже более месяца проживала Лизавета на Великом Серпантине, в столичном Храмовом городе, в белоснежных чертогах Холиавского Чародея. Драконы, везшие ее с отцом, возвратились к оному месту двадцать третьего числа октября; оказавшись в таинственном, в значительной степени позабытом окружении, Лизавета мгновенно растерялась и даже испугалась, но, получивши практически моментально сию отдельную комнату, немедленно заперлась в ней и категорически отказалась выходить; первое время отец своею настойчивостью и убеждением, превращающимся в жалостливые мольбы, 11.06.05. заставил ее совершать ежедневные неторопливые моционы по дворцу и окружающему саду, однакож затем Лизавета, проявивши исключительную настойчивость, окончательно отказалась покидать свою комнату даже для принятия пищи, вследствие чего пропитание поставлялось непосредственно в ее апартаменты. Поводом для такового поведения Лизавета демонстративно представила заключение ее единственного близкого ей человека здесь – Селении; в процессе общения с отцом она изначально и весьма заинтересованно осведомилась о причинах отсутствия Селении, но не получала удовлетворительного и явственного ответа: Чародей постоянно отклонялся от оного разговора, предпочитая немедленно изменять направление беседы и принимался рассуждать о предметах абсолютно иных, ни малейшего касательства к Селении не имеющих. Лизавета прекраснейше осознавала, что говорит он лишь намеренную ложь, и уговаривала его рассказать о Селении все убедительней; и на последней упомянутой прогулке, приблизительно в завершающие дни октября, отец медленно, преимущественно намеками, с многочисленными домыслами ее, рассказал ей печальную повесть о восстании Селении, о ее бессмысленной горделивости и о скором поражении, упомянул, что ныне Селения находится в темнице под надлежащею охраною, дожидаясь казни, к каковой приговорена за еретические учения и поклонение губительной Второй Вирме; говорил Чародей о Селении с неизменным недовольством и явственным, взволнованным отвращением. С тех пор никакие совершенно уговоры на Лизавету не производили ни малейшего воздействия, и последующие дни она не покидала своей комнаты вовсе; трапезы ей подносил самолично Чародей, единовременно располагая некоторым временем поговорить с нею. Остальное время Лизавета проводила в полнейшем одиночестве.
Первое время вслед за возвращением в земли Вирмийского Конклава Лизавета неописуемо, ужасающе мучилась, испытывала неимоверные страдания. Практически неделю одолевала ее непреодолимая бессонница. Оставаясь в одиночестве в особенности именно нескончаемыми, печальными холодными ночами, она даже плакать не чувствовала возможности от своего бесконечного горя; старалась она успокоиться ночными молитвами, обыкновенно ободряющими и смягчавшими доселе ее огорчения, однакож, принимаясь молиться, она мгновенно сбивалась, забывала необходимые слова и в томительном бессилии останавливалась; порою она с удовольствием и скорбною, обжигающею сердце невыносимой болью сладостью созерцала, внимательно рассматривала чудесные, замечательные творения Михаила Евгеньевича, принималась с упоением читать при свечах его огромнейшие рукописи. Но затем она неожиданно, с необъяснимою резкостью подымалась с ложа и часами возбужденно, стремительными шагами двигалась в напряженных, постоянных и мучительных, необыкновенно задевающих сердце размышлениях. Она неотрывно, в исступлении вспоминала Михаила Евгеньевича, его слова, упивалась собственным жестоким страданием; она несомненно ощущала любовь к нему, и тем болезненнее и страшнее ей становилось при одном воспоминании, что Михаила Евгеньевича она уже не увидит. Казалось ей совершенно невероятным, невозможным и чрезвычайно несправедливым таковое понимание, даже порою посещала ее отдаленная и невыносимая, но весьма явственная надежда, что Михаил Евгеньевич появится вновь; и даже не виделась ей абсолютным, губительным безумием сия грандиозная и бессмысленная надежда. Через приблизительно неделю к ней возвратился в достаточной степени беспокойный, отпугивающий, исключительно кратковременный сон; однакож значительней и неприятней прежнего почувствовала она удивительное желание выговориться, рассказать о собственных смертельных переживаниях, о мечтаниях, воскликнуть отчаянно, в страшном умопомрачении кому-либо: «Ты понимаешь, я люблю его!» – «Не понимаю!» – совершенно непроизвольно возникал в ней жестокий, уничтожающий, озлобленный ответ, произнесенный абсолютно неизвестно кем; беседовать таким образом с отцом ей представлялось неимоверно абсурдным, даже упомянуть о собственных чувствах в его присутствии ей виделось колоссальною глупостью; с Селенией, надо полагать, возможно было поговорить, искренно, без малейшего утаивания, признаться ей как матери, но и заключенных в темнице Лизавете посещать категорически не позволялось, и она вскоре оставила напрасные и бессмысленные, умозрительные чаяния. Кстати же, из разнообразных новостей, приносимых ежедневно и собираемых с колоссальным увлечением Холиавским Чародеем, Лизавете оказались любопытны и запомнились ей единственно две: первая заключалась в полнейшем и окончательном уничтожении Российской империи, в пределы которой в следующие же за поражением Петербурга дни, вторглись огромнейшие армии бесчисленных интервентов; государство было абсолютно разрушено и разграблено, а неожиданное исчезновение командования в лице Кошки и Екатерины Васильевны не произвело никакого особенного впечатления либо любопытства, ибо люди, обрадованные громадною и поразительно богатою добычей, моментально позабыли о них; вторую новость составляло появление Темной Гробницы в Храмовом Городе; оную гигантскую, чудовищную Гробницу перевезли на Великий Серпантин могущественными колдовскими чарами и установили неподалеку от главнейшего храма; обыкновенно Гробницу Лизавета не видала, но воображала ее себе замечательно.
Неожиданно неторопливые размышления ее, происходившие в исключительной утренней тишине, прервал резчайший и пронзительный, в таковой час чрезвычайно редкий звук открывающихся ворот, одновременно и беспрерывно восклицающие неприятные, весьма громкие и грубые голоса. В первое мгновение Лизавета изумилась, ибо совершенно невозможно было сейчас действительное и организованное движение в лишь просыпающемся Чародейском дворце, однакож затем, испугавшись и в пораженной растерянности вспомнила: «Вирма моя, да сегодня же казнь! О, как же это ужасно! Скоро войдет отец, потребует мне обязательно быть на казни, на проклятой этой церемонии… О Вирма! Увидать, как казнят Селению, да и отвлечься… Вирма моя, мне хочется одной быть, да неужто нельзя без этого?» Лизавета, подошедши непроизвольно к своему ложу, увидала на окончании одной из просмотренных ею стопок творений Михаила Евгеньевича удивительное графическое изображение, произведенное в любимейшей Михаилом Евгеньевичем точечной манере; сие изображение представляло собою могучую, властительную фигуру витязя-кота, закованную в блистающие горделиво и торжественно латы; сверкал в подъятой в умудренном спокойствии длани длинный и тонкий, с узорчатою рукоятью, острый, разящий беспощадно клинок; сурово и величаво было лицо кота-витязя, шествующего в сражение с чудовищами. «Человек, увидав такой рисунок, подумает, о Вирма… должно быть, подумает он, что это все детство, – рассуждала Лизавета, с необыкновенным наслаждением разглядывая чудесные аккуратные точки и линии рисунка. – А отец мой из преданности Вирме назовет это еретическим, крамольным… О Вирма моя, да неужто они все не способны разглядеть ничего? Это же не детство, потому что в детстве одни развлечения – а здесь лишь слепая тоска и красота. Красота, верно, неудержимая». Она присела грациозно на край ложа и, равнодушным жестом извлекши из ближайшего столика гребень, принялась несколько раздраженно и единовременно неторопливо, размеренными движениями расчесывать волосы, каковые она не заплетала уже много дней; расчесывая, она умиротворенно сказала практически шепотом:
–Выходит, о Вирма, мне и вправду сегодня на казнь идти, с отцом разговаривать. Селению убьют… Да, выходит, великая Вирма, я совсем одна останусь. Ну что ж… – Поразмысливши еще, она, по обыкновению в процессе расчесывания своих волос, негромко и медленно запела, и красотою, и невыразимою печалью звучал ее голос: вспомнилась ей одна из песен, которым обучил ее Михаил Евгеньевич и которые она учила в ныне не существующей гостиной, (Комментарий 2008: отсутствие гостиной в настоящем – важный момент; да и песня важная, поскольку в связи с осознанием своего земного одиночества она взывает к разделенности душевной.)
Мне сегодня так грустно,
Слезы взор мой туманят,
Эти слезы невольно
Я роняю в тиши.
Сердце вдруг встрепенулось,
Так тревожно забилось,
Все былое вернулось,
Если можешь, прости.
Я жду тебя, как прежде,
Но не будь таким жестоким,
Мой нежный друг.
Если можешь, прости.
Я пишу к тебе снова,
Видишь капли на строчках,
Все вокруг так сурово
Без тебя, без любви.
Твои письма читаю,
Не могу оторваться
И листы их целую;
Если можешь прости.
Я жду тебя, как прежде,
Но не будь таким жестоким,
Мой нежный друг.
Если можешь, прости, –
она пела и горько плакала – впервые за предшествующие дни. 13.06.05. Вспоминалось ей, как пела она тогда «Я жду тебя, как прежде…».
Приблизительно по прошествии часа 13.06.05. в комнату весьма осторожно и почтительно постучался Холиавский Чародей, принесший, по обыкновению, завтрак своей дочери. Лизавета с особенною неторопливостью отворила ему и немедленно отошла внутрь комнаты; Чародей, чрезвычайно озабоченный и взволнованный, с раскрасневшимся лицом, с испуганными и суетливыми глазами, быстро прошествовал внутрь, придерживая осторожно поднос с кушаньями.
–Здравствуй, доченька, – произнес он.
–Здравствуй, отец, – Лизавета пододвинула к столу два стула и с равнодушием и исключительною привычностью опустилась на один из них. Чародей с некоторою неуклюжестью установил перед ней поднос и аккуратно присел напротив:
–Как спала ты доченька?
–О Вирма, неужто ты сам не видишь, отец? – отвечала Лизавета, неприветливо осматривая его и еще не принимаясь за принесенные разнообразные кушанья. Она лишь с неопределенным сомнением дотронулась до ножа и мимолетно оборотилась к своему ложу, словно указывая на него.
–Ох, опять ты загадками говоришь, Лизанька! Нет чтобы прямо сказать, а у тебя Вирма знает, какие тайны… Я твои загадки разгадывать, доченька, не должен.
–Ты, отец, не вдумываешься в сказанные тебе слова, вот оттого и не можешь разгадать никакого намека, – неодобрительно и без насмешливости сказала Лизавета.
–Снова ты, доченька… О Вирма!
–Да, не спала я почти всю ночь, отец.
–И опять смотрела на глупые бумажки, на мусор на этот.
–Мусор? Это – мусор? – оскорбленно и с искренним негодованием проговорила Лизавета. (Комментарий 2008: А папаша бы ей ответил: я ведь не тебя оскорбляю, а эту мелочь, чего мне извиняться.)
–А чего ж… О Вирма, и чем тебе этот хлам так дорог?
–О, ничего же ты не понимаешь… Вирма моя! – Она, ощутивши совершенную невозможность разговаривать с надругивающимся над творениями Михаила Евгеньевича (Комментарий 2008: а может просто прекрасными творениями, чтобы было видно, что они эстетичны сами по себе, без их автора?) отцом, замолчала разгневанно и напряженными, резкими жестами принялась за завтрак. – И вновь проклятая вода твоя подслащенная… (Комментарий 2008: Важный символ.)
–О Вирма, что ж с тобою сделали, доченька?! Приучил тебя проклятый злодей пить крепкие зелья. Я тебя наоборот, я для тебя стараюсь: вода газированная, добавки разные, вовсе, дорогая доченька, как и положено – сейчас все так пьют кругом.
–Мне и самой известно, сколь за границами наших земель поглупели люди, что уже и пить перестали. Впрочем, отец, у них и горя-то никакого, сохрани их Вирма, не бывает, от которого бы выпить, у них одно веселье. Да и чего им больше надо? Но мы-то – не такие глупые люди.
–Да ведь когда, доченька моя, я тебе, помилуй Вирма, забыл о самом важном сказать! – встрепенулся неожиданно Чародей и с удивительною важностью (Комментарий 2008: сменил тему разговора) и даже наставительностью произнес торжественно: – Сегодня состоится великая казнь.
–Ну и что же с того? – безразлично спросила Лизавета, пристально и подозрительно вглядываясь в его глаза. – Мне и самой известно о казни, отец.
–Ах, да, но тебе, доченька, требуется обязательно выйти в парадном платье, со всей важностью и при церемонии присутствовать, и затем великое пиршество будет. Ведь истинно дело великое – уничтожим темную Гробницу.
–Конечно, отец, очень великое, но обо всем этом я и сама догадывалась.
Чародей с поразительною таинственностью посмотрел на нее и, наклонившись незначительно вперед, с притворным изумлением сообщил:
–Но самой-то новости, доченька, ты не знаешь! Ведь еретичка, Селения-то, Вирма ее проклянет, тоже сегодня будет казнена, и ей, хоть она и тварь и предательница, должно последнюю услугу услужить по ее желанию. И она попросила с тобою поговорить!
–Со мною? – переспросила весьма сдержанно и хладнокровно Лизавета, пускай и охватило ее абсолютно скрываемое радостное необъяснимое волнение. – Ну что же, если никаких препон с твоей стороны, отец, тому не будет, я пойду поговорить.
–А что ж поделать мне, Лизанька? Боязно мне за тебя, что вновь ложные еретические учения тебя отравят, да ведь воля ее последняя. Ничего мне не позволено иметь против ее желания, самой Вирмою завещано.
–Что же, отпустишь меня, отец? (Комментарий 2008: Хелена забрала с собой творения, чтоб в это время ничего с ними не сделали.)
–Вирма моя, да что ж делать! Бедная ты моя доченька! Но не отпустить нельзя.
–Тогда, отец, прибери со стола… Я же могу и сейчас пойти?
–Можешь и сейчас, бедная моя доченька…
–В таком случае приберись и подожди меня за дверями.
Едва Чародей, совершенно растерянный и, надо полагать, раскаявшийся в собственных опрометчивых предложениях, суетливо удалился, 14.06.05. Лизавета с поспешностью, довольно беспорядочно принялась одеваться и прибираться; волосы она заплетала исключительно небрежно. Единственною и совершенно охватившей ее мыслью была мысль о предстоящей беседе с Селенией; в душе Лизаветы не возникало ни малейшего сомнения или колебания, что непременно ей удастся абсолютно выговориться, высказать правдиво и подробно все собственные многочисленные переживания, поделиться тревогами и обязательно получить замечательный совет, почувствовать успокоение и понимание. «Пусть ее сегодня казнят, пусть все на нее беды, – думалось воодушевленно Лизавете, – Но меня она выслушает и поймет! О Вирма, бедная Селения… Но разве я не беднее ее, мне столь же больно и тяжко. Кто-то хоть должен услышать меня, понять, о Вирма! Не вечно ж мне оставаться в этом жестоком безмолвии!»
Чародей весьма нетерпеливо и раздраженно, с досадою на свою глупость и с затаенною безумною надеждою, что Лизавета самостоятельно одумается и порешит не выходить, прохаживался по ближайшей зале, невидящим взором мечась по разнообразным ажурным украшениям белокаменных стен и мраморных колонн; Лизавета вскоре появилась, облаченная в просторное сине-серебряное одеяние участницы Вирмийского Конклава; быстро подошедши к отцу, она с несомненною решительностью произнесла:
–Ну что ж, пойдем, отец. Думается, тебе некогда задерживаться долго.
–Да что ты, Лизанька, неужто тебе хочется далеко идти? – виновато и с искусственным сопереживанием запоздало спохватился Чародей. (Комментарий 2008: Очень важная и символичная фраза: далеко идти, искусственное сопереживание.)
–Позволь, отец, здесь, право же, совсем недалеко.
–Да ведь зачем тебе, доченька, и выходить-то? Посиди лучше в комнате своей.
–О Вирма, ты, вероятно, приведешь в мою комнату узницу Селению?
–Ну подумай, Лизанька, что ж с тобою такое? Да неужели тебе, Вирма моя, так уж хочется видеть проклятую еретичку?
–Не оскорбляй тобою поверженную. Ты меня, отец, лишь отговорить желаешь от того, что сам предложил. Но к чему тебе это – противоречить своим же словам?
–Да, Лизанька, да одумайся же ты! Ты подумай, Вирма тебя храни!..
–Нечего здесь и думать, отец, не производи здесь бутафорских сцен. Лучше поскорее веди меня.
–Что ж поделаешь, Лизанька, пойдем, сам, Вирма моя, я такую глупость совершил…
16.06.05. Чародей с совершенною покорностью, без дальнейших возражений, проводил Лизавету до подземных казематов, расположенных под дворцом и соединенных с главнейшим храмом. Они преодолели поразительно длинную анфиладу из многочисленных залов, ибо непомерно велик был дворец Холиавского Чародея, после чего оказались в мрачных затемненных коридорах, в которых Лизавета доселе не бывала за полнейшею ненадобностью и о существовании их подозревала лишь весьма неопределенно; непосредственно же само тюремное подземелье было чрезвычайно темным, с неприятною неотступною сыростью; охраняли его десятки бдительных стражников, возглавляемых даже мелкими чиновниками, участвующими в собраниях в собраниях Вирмийского Конклава. Все оное охранение почтительно и с удивленною осторожностью, с подозрительным непониманием приветствовало Чародея Холиавского и Лизавету. На вопрос о причине их столь неожиданного прибытия (о желании Селении осведомлен был единственно Чародей) он предпочел не отвечать, стыдливо и встревоженно замолчавши; ответствовала Лизавета – со значительною строгостью, однакож и с нескрываемым волнением в голосе:
–Мне надобно видеть заключенную здесь еретичку и мятежницу Селению. Во имя Вирмы, пропустите меня к ней.
Моментально испугавшись повелительного ее тона, ее горделивого вида и поразительного содержания ее краткой речи, чиновники немедленно препроводили ее в необходимую темницу; окончательно подавленные и раздраженный Чародей неотступно следовал за нею, постоянно оборачиваясь в странном смущении. У двери в сию темницу он неожиданно и весьма нерешительно дотронулся до руки Лизаветиной и без настойчивости, жалостливо и просительно сказал:
–Доченька, да пусть Вирма тебя хранит, да одумайся же! Не ходи к проклятой еретичке. Она же чего только не скажет, Лизанька!
–Не удерживай меня, отец, и не сокрушайся, – без малейшего интереса оборотилась к нему Лизавета, нарочито холодно вглядываясь в раскрасневшееся взволнованное его лицо.
–Но ты там долго не говори! Послушайся меня во славу Вирмы, выходи побыстрее.
–Сколько мне захочется оставаться там, столько и останусь – до казни еще предостаточно времени. И изволь не подслушивать наш разговор в своих дурных целях, – угрожающе произнесла Лизавета и прошествовала в отворенные двери темницы; таковые двери она незамедлительно затворила за собою и внимательно осмотрелась.
Пред нею предстало в исключительно скудном факельном освещении, лишь незначительно рассеивающем воцарившуюся подземную темноту, необыкновенно грязное, мрачное и удивительно страшное небольшое помещение; заплесневевшие его холодные каменные стены, имеющие омерзительные бурый с зеленоватым оттенок, источали сырость и ядовитую влагу; густой, сырой тошнотворный гнилостный смрад происходил из мокрого земляного пола, невыносимо обжигавшего Лизавету. (Комментарий 2008: Очень важное описание: и место, где живет Селения, и земля гниющая, и она гниющая.) Темница была обставлена единственно присоединенной к стене достаточно широкой скрипучей и исключительно неустойчивою металлическою скамьею; никакой иной меблировки в помещении не обнаруживалось. Темница виделась абсолютно покинутой и безжизненной, и не сразу Лизавета увидела печальную и сгорбленную ее обитательницу, находящуюся на скамье в наитемнейшем и незаметном углу; впрочем, услыхавши появление посторонней (неразборчивое слово), сия заключенная мгновенно поднялась с тревожною стремительностью. Лизавета признала в ней Селению, но тут же в неподдельном чрезвычайном испуге и отвращении отшатнулась с болезненным вздрагивающим вздохом – столь значительно переменилась Селения в процессе ее достаточно продолжительного заточения. Она колоссально похудела, осунулась и вследствие высокого росту сгорбилась, опустивши вперед сутулые плечи и поникши совершенно головою; облачена она была в окончательно изодранные черно-серые лохмотья, облепленные комьями засохшей грязи; волосы ее, нечесаные, абсолютно сплетшиеся в единый липкий колтун, резчайше потемнели и также были измараны огромнейшим числом грязевых комьев; (Комментарий 2008: земля ее пред смертью облепила, она похожа на мертвеца) в движениях Селении отсутствовала теперь прежняя неторопливость и горделивое спокойствие; на невероятно похудевшем и потемневшем лице выделялись пронзительные (Комментарий 2008: пустые глазницы), однакож, затравленные блеском лишь сверкающие глаза, каковые постоянно, беспрерывно двигались, беспокойно осматривались.
–Здравствуй, Лизавета, – тихим, охрипшим, надломленным голосом сказала Селения и с поразительном утомлении вновь опустилась на скамью.
–Здравствуй, Селения, – сдавленно и отчаянно сказала Лизавета.
–Выходит, старый глупец таки меня послушал, слава Вирме… – задумчиво и рассудительно проговорила Селения с некоторою ироничностью и даже неприветливо, мученически улыбнулась. – Ну хоть обычаи, установленные Вирмой, он чтит свято и неприкосновенно, Лизавета.
–Присесть мне, Селения?
–Увы, лучше не садись – скамья грязная и качается, развалится непременно, Вирма сохрани… Впрочем, как же этот глупый колдунишко тебя отпустил, Лизавета?
–Да, отец мой, Селения, мне все сначала сказал, а затем уж стал собственным словам противиться, отговаривать… На то он и отец мой – то выбивал из меня проклятые бумаги, то вдруг ласков.
–Печален твой жребий, Лизавета, и глуп и вздорен твой отец. За что Вирма тебя такой тяжкой жизнью наделила? – сочувственно произнесла Селения.
–Но я тебя для иного пригласила, Лизавета, – продолжала после молчания Селения. – Я с тобою поговорить, меня ведь сегодня обезглавят, как ты знаешь, – она тревожно и несколько искусственно усмехнулась. – Что ж поделаешь? Может быть, недурно бы и еще пожить, Лизавета, пускай я и без того уж, спасибо Вирме, прожила немало. Но не о том. Все меня, Лизавета, теперь предали и продали, меня проклятой еретичкой зовут, даже мои союзники от меня мигом отвернулись, Лизавета. Я одна за всех осталась страдать. Но я только и надеюсь, что ты меня еще не предала.
–Нет, не предала, Селения, я с тобой пришла поговорить. Меня тоже все покинули, Селения, только тебе я и хотела рассказать…
–Да, ты одна осталась, Лизавета, и мне тебе нужно многое передать. Меня сегодня казнят, и никто моих мыслей уж не заметит, одна Вирма знает, что я думаю. Я тебе и передам. 17.06.05. (Комментарий 2008: Никакой бережности, никакой талантливости в этих фразах – голая самоуверенность, как и должно быть у Селении.) Никто больше моих слов, Лизавета, и слышать не желает.
–Я и сама пред тобою высказаться хотела, Селения, – убедительно промолвила Лизавета. – Со мною многое с тех пор приключилось, как мы с тобою не видались, и о многом хочется хоть кратко сказать…
–Увы, да простит меня Вирма, (Комментарий 2008: Оба – и Холиавский, и Селения, любят сложные конструкции с Вирмой, Лизавета же их не признает – хорошая идея.) меня казнят сегодня, Лизавета, и что мне твои горести и заботы? Изволь мне передать тебе последнее напутствие.
–Нет, Селения, но и мне нужно сказать…
–Что ж, говори, только будь кратка, ибо я немало тебе скажу, – согласилась с нескрываемым недовольством Селения.
–Да, расскажу я, слава Вирме, то хорошо помню. Только тебе одной я могу высказаться, Селения. Кому еще? Ты мне едва ли не мать заменяла. Я не запомнить мои слова прошу, Селения, а лишь выслушать их и понять – (Комментарий 2008: как я привыкла у Михаила Евгеньевича, когда тебя слышат и понимают; но здесь иной мир.) никто меня больше не поймет, никакого мне нету понимания. О Вирма, Селения. Я, будучи в Российской империи…
–Позволь тебя оборвать, Лизавета, да простит меня Вирма! Что ты мне скажешь? Я обессилена, жалка и уж вовсе не колдунья, но чужой разум и мысли я чувствую. Ты мне про себя хочешь объяснить, как ты любишь или это еще.
–Да, я про то, как я люблю, хочу сказать! – с безнадежною и разгневанною вызывающею искренностью согласилась Лизавета. – Но неужто нельзя про это сказать?
Селения удрученно помолчала:
–Мала ты еще, Лизавета, да и только… О Вирма, да зачем мне твоя любовь? Мне ли не известно, что это за страсть Адрадонская. А страсть это болезненная и губительная, Лизавета, недаром Адрадонов очаровывает, но слугам Вирмы стоит ее преодолевать в себе. (Комментарий 2008: Чтобы воспитать похоть.)
–А ты, а ты, Селения, Вирма моя, до сих пор разделяешь всех на каких-то неизвестных Адрадонов и Вирмиттов? – возмущенно воскликнула Лизавета. (Комментарий 2008: Поменьше риторики и восклицаний, чай, не мыльная опера.)
–А как их не разделять?
–Да они же одинаковы, Селения. И ты Адрадонов видала, и те же они, лишь в великую Вирму не верят.
–Однако разреши мне, Лизавета, во славу Вирмы наконец высказаться. Ты правду сказала о своем отце, что он Вирмою обделен умом и проницательным пониманием. Он только глупый, скверный, доверчивый, самолюбивый колдунишко, несправедливо возвышенный и убеждением своим в правоте своей непоколебимый. Молитвы его Вирме совсем из него разум уничтожили, а нынче он и до окончательного безумства дошел, Лизавета. Меня, вернейшую свою помощницу, (Комментарий 2008: как лицемерит, сама на его место метила!) он убьет как еретичку, но не во мне его ошибка (Комментарий 2008: Селения думала, что отец подслушивает под дверью.) и глупость… Ты знаешь, что невдалеке от Храма своего он установил Гробницу Тьмы? Ты знаешь, что он, убежденный в жалком вздоре, хочет и думает эту Гробницу уничтожить? Думает, что храм его способен ее победить, надеется на свое возвышение!
–Селения! – в совершенном испуге и недоумении сказала Лизавета. – Что же с тобою, о Вирма, эти тюрьмы сотворили?
–Тебе только и хочется говорить о своей любви. Да разве нужен и необходим этот вздор?
–А важно ли то, что ты говоришь об отце и Гробнице? (Комментарий 2008: Ты то же самое и раньше десять раз твердила, почитая за вершину мудрости.)
–Но это же, Лизавета.
–Мне я важнее и ценнее всех Гробниц и их дурных переплетенных интрижек.
–Но послушай же, Лизавета… (Комментарий 2008: Это уже мольба.)
–Нет, Селения, мне больше от тебя слышать нечего! Я с тобою поговорить надеялась, – абсолютно разочарованно и скорбно произнесла Лизавета, – на твое понимание надеялась, а тебя покорили Гробницы и бесполезные дела, занятия, в которых мы и участия принять не можем. И ты меня тоже предала и оставила. Я теперь одна осталась! – раздраженно и отчаянно воскликнула Лизавета и с раскрасневшимся лицом, со слезящимися глазами стремительно выбежала из темницы, не оборотившись даже к неподвижной Селении; ужасающая, непереносимо мерзостная боль находилась в ее душе.
–А ты ослеплена своей любовью! – не сдерживаясь более, оскорбительно и громогласно возопила ей вдогонку Селения. 10.06.05. – 17.06.05.