Начало...

Ольга Божовская
Почему мы помним о прошлом и ничего не знаем о будущем? Все что мы видим – существует. У тебя так бывает: смотришь на себя с закрытыми глазами, как бы изнутри  и понимаешь, что ты есть, ты существуешь. И чем дольше об этом думаешь, тем отстраненнее себя чувствуешь, открываешь глаза  и как бы начинаешь видеть себя со стороны, и все предметы окружающие тебя становятся другими…как вещи из детства, попавшие к нам в руки, к нам  уже взрослым. Мама пахнет вкусно, ее глаза без морщинок. Отец что-то пишет за своим рабочим столом, чертит… а ты смотришь на них и понимаешь что они существуют, потому что ты их видишь. Существовать – это что? Знать, что ты был? Доказывать себя воспоминаниями? Хорошо, что наша память как коробка со стеклянными игрушками, которую достают раз в год, перед тем, как нарядить елку. Игрушки укутаны слоями ваты, чтобы не разбились. Ты достаешь их по одной из коробки, рассматриваешь и…вспоминаешь… Бывает что игрушка падает и разбивается…и воспоминания не приходят…Становится грустно. Ты пытаешься вспомнить что-то очень важное и не можешь. Вот и сегодня я стараюсь вспомнить то, что не могу вспомнить…чего не могу помнить…Я склеиваю свою разбитую игрушку и в собранных осколках мелькают частички забытого. Хорошо, что можно иногда собрать и склеить…
     Перечитывая вновь и вновь свои детские записи в дневнике, я ловлю себя на мысли, что так жалко, что люди не умеют записывать про себя всё…начиная с рождения. Вот как было бы интересно прочитать первую запись в дневнике, как я впервые почувствовала руки акушерки, которая приняла меня, какими они были теплыми или холодными, как слепил свет ламп, освещающих стол, на котором только что плакала от боли моя мама, как ударил кислород в легкие, и они развернули и издали первый крик. Мама рассказывала, что всегда узнавала меня по низкому баску, когда нас развозили на кормление. Всех детей приносили в палату по два на каждой руке, а меня и моего молочного брата по одному. Да, у меня был молочный брат. У моей мамы, как потом и у меня, совершенно не было молока, а смеси для кормления еще не производили в том количестве и разнообразии, в котором оно существует сейчас. Я родилась крупной девочкой весом 4 кг 200 г. Написала эту цифру и улыбнулась, потому что мои сыновья родились еще крупнее. Знаешь какое имя хотела дать мне мама? Она хотела чтобы меня звали Альбина. Ужасное имя. Отец молча выслушал ее желание и пошел меня регистрировать. И нарек меня Ольгой. Как я благодарна ему за свое имя. С ужасом представляю, что зовут меня Альбина Евгеньевна…и очень благодарна своей бабушке, которая Альбинкой звала своих коз. Поэтому отец и не стал меня так называть. Разве могут звать Альбинкой ее старшенькую Но сейчас не об этом. А  о моей кормилице. Специально позвонила сейчас своей маме, чтобы вспомнить ее имя. Она сказала, что не помнит. Как можно забыть женщину, которая выкормила твою первую дочь? По рассказам мамы, которые я подслушивала сидя в соседней комнате и читая книжки, я помню, что грудь у моей кормилицы была большая и переполнена молоком, и она кормила нас с моим молочным братом одновременно. Его звали Костя. Мы причмокивались к ее соскам и тянули молоко совершенно по-разному, я спокойно и медленно, а он жадно, то, хватая сосок, то от своей торопливости, выпуская его, начинал кряхтеть и снова ловил сосок, который его мама тут же вставляла в рот торопыге. Они мечтали, как мы вырастим и поженимся. Наивные. Костя погиб в армии. Несчастный случай, он служил в Германии. Во время грозы оборвался высоковольтный провод и убил его. Я помню, как мама узнала про его смерть по телефону, через год после трагедии. А я так и не увидела его ни разу. Костина мама  горевала долго, а потом вообще уехала из города. Так и потерялись подруги. Ну, как можно не помнить ее имя?
       И вот я родилась, получила вдоволь молока, потому как, даже выписавшись из роддома мама регулярно ездила к кормилице. Как и все советские дети я ходила в ясли. Об этом я помню только по фотографиям, на которых запечатлена круглолицая девочка с заплаканными черными глазами. По ощущениям помню стульчики возле стены, детские стульчики, деревянные, у которых сиденье и спинка были обтянуты коричнево-оранжевым дерматином. У окна приемной стоял высокий пеленальный стол, на который сажали детей при одевании на улицу. Наверное, так было удобнее нянечке. Все. Дальше – пустота. Потом была долгая болезнь, мама, которую не пускали ко мне в палату, кроватка, которую на ночь закрывали спинкой-сеткой, полочка, на которой стояли  игрушки из желтой пластмассы. Они. игрушки,  очень вкусно пахли. Не помню чем, но когда я подросла, и отец доставал игрушки моего детства, которые хранились в коробке в кладовке, я брала медвежонка, такого же, как и больнице, притягивала его к своему лицу и вдыхала его запах. Было так спокойно…от того что я не в больнице. Еще запомнилась медсестра, которая приходила в палату дважды в день и делала уколы. При чем мне казалось, что весь поднос, на котором лежали стеклянные шприцы, предназначался только мне. У меня было воспаление легких. Пролежала я недолго в больнице. Лучше мне от тех уколов не становилось. Мама пришла, в очередной раз в больницу, и забрала меня со скандалом. А потом к нам домой приходила врач. Полная, в белом халате под пальто. Волосы у нее всегда были безукоризненно уложены в прическу. Она грела руки своим дыханием.. Потом фонендоскоп, улыбалась, и бородавка между ее бровей подпрыгивала вверх от той улыбки. Ее я не боялась. А потом мама всегда говорила, что если бы не тот врач, меня могло уже и не быть, потому что она лечила меня старыми проверенными народными средствами. И  я выздоровела. Чем порадовала родителей. Да так порадовала, что они решили родить мне сестру. Меня отправили в детский сад, а сами стали растить дома кричащий кулек, который всегда капризничал и не давал мне спать.
         В мой детский сад надо было входить через кованую калитку, пройдя по длинной аллее, усаженной вдоль кустами сирени. Потом подниматься по широкой, высокой лестнице и входить в само здание. Двери были двойные, но открывалась всегда только одна половинка. Мне всегда хотелось, чтобы, встречая меня, распахивались обе  двери. Но такого никогда не было. Войдя вовнутрь, я оказывалась в огромном коридоре с высокими потолками и ярко освещенном. По обеим сторонам его стояли шкафчики для вещей, в которых мы оставляли верхнюю одежду. На моем шкафчике был нарисован кит. Чтобы достать до верхней полки и положить туда свою шапку, мне приходилось вставать на скамейку. Очень нравилось спрыгивать с нее на пол, каждый раз представляя, что прыгаешь с высокой полки. И вот именно в этом детском саду у меня и случилась первая любовь. Именно с этого времени я поняла, что люди делятся на мальчиков и девочек, и что отличаются они не только по манере поведения и  одежде, но и по другим физиологическим признакам, которые я  наблюдала, когда мы с моей первой любовью ходили в туалет. Он писал стоя, а я сидела рядом и удивлялась, что не смогу так писать никогда, потому что нет такой игрушки, какая есть у Вовки. Да, я же не назвала имя моей "любови". Его звали Вова. Он был еврейским внуком. Почему внуком? Потому что его всегда приводил и забирал из садика дедушка. Он, дедушка, очень приятно картавил, был весь седой. Всегда одет с иголочки, причесан и вкусно пахнущий. Помогая Вове раздеться, он говорил: «Володенька, возьми Олю за хручку и идите в гхруппу». А я всегда стояла и ждала. Ждала, когда Вова обует сандалии, и мы пойдем вместе в группу.