Саша вынул гитару из пыльного чехла, провел рукой по деке, по грифу, тронул струны — неверный тон резанул ухо: надо настраивать.
«А что ты хотел? Сколько лет не прикасался к инструменту?» - мысленно спросил Саша сам себя. И сам себе так же мысленно ответил: «Семь... Семь лет, четыре месяца и шестнадцать дней...»
В тот день, когда он перестал играть, он собрался на свадьбу к Семену — своему другу со школьной скамьи.
Люба, увидев, что он берет с собой гитару, удивленно пожала плечами:
- А она-то тебе там зачем? Там же ансамбль будет, артисты какие-то.
- Любаш, ты же знаешь: без гитары я не человек — половина, - ответил, улыбаясь, Саша, кладя гитару, упакованную в темно-синий стеганый, как ватное одеяло, чехол на соседнее с водительским сидение.
Люба снова пожала плечами — это был ее любимый жест - и вернулась в дом, на свадьбу она не поехала, была в этот день не совсем здорова. Саша завел машину и посмотрел на окно кухни. За стеклом, бликующим от солнечного света, лица жены было почти не видно, но он знал, что Люба улыбается и посылает ему воздушные поцелуи. Так было всегда, когда он куда-нибудь уезжал. Он помахал ей в ответ рукой и вырулил со двора.
Саша выехал на асфальтированную трассу и прибавил скорость. Суббота, дорога свободна, машина — как игрушка, новая, послушная, летит, как птица. Асфальт на этом участке был свежий, недавно уложенный, и Саша с удовольствием притопил педаль газа. Действительно, и какой же русский не любит быстрой езды! Вдруг краем глаза он заметил, что гитара лежит на краю сидения. Еще чуть-чуть — и она упадет. Не сбавляя скорости, он решил ее поправить, на мгновение отвел взгляд от дороги и...
***
Глаза он открыл только через две недели.
И только через пять месяцев после аварии Люба забрала его из больницы домой. Ходить Саша уже не мог: из-за перелома позвоночника ноги его были парализованы.
Он попросил Любу убрать гитару с глаз долой — продать, выбросить, изрубить топором, сжечь...
- Все, что угодно, только чтобы не было ее! Не было!!!
Люба унесла инструмент в кладовку. Подумала: «Успокоится, отойдет, вспомнит, попросит...»
Но шло время, а Саша не просил вернуть гитару и, казалось, даже не вспоминал о ней.
Он хотел снова начать ходить. Требовал, чтобы Люба делала ему массаж ног, занималась с ним гимнастикой. Когда ее не было дома или когда ей было некогда, он мял одрябшие мускулы сам, стучал по ногам кулаком, не чувствуя боли, и злился. Злился на себя, свое бессилие перед немощью, на жену, на друзей, которые звонили и заезжали все реже и реже. Кричал, плакал, бил посуду. Замахивался даже на Любу, но та молча уворачивалась. Тогда он сердился еще больше:
- Инвалид, т-твою мать! Даже бабу — и ту не побить! - и бросал в жену кружкой или тарелкой — что было под рукой.
Потом скрипел зубами от досады на самого себя и просил прощенья. Люба обнимала его и плакала.
Года через три он успокоился, смирился. Перестал мучить Любу бесполезными массажами и гимнастикой. Сидел в инвалидном кресле, прикрыв покрывалом иссохшие ноги, напоминающие мощи. Зимой кресло стояло в комнате перед телевизором, летом — на веранде. Люба выкатывала его на веранду утром, вечером закатывала в комнату. Иногда, в хорошую погоду, он и на ночь оставался на веранде — комната ему осточертела. Он не читал книг, не разгадывал кроссворды. Смотрел прямо перед собой и молчал. Молчал сутками, месяцами, годами. На Любины вопросы отвечал односложно, чаще же только кивал головой или пожимал плечами.
О чем говорить? О том, что было раньше? Так былого не вернешь, чего душу зря травить? О будущем? Так ведь будущего нет: у него, калеки, есть только безрадостное однообразное настоящее, которое когда-то просто прекратится.
Он смотрел, как менялись времена года, как наступали рассветы и опускались на землю закаты. Он видел, как росли растения, как падали листья, как таяли сугробы, как возвращалось с лугов стадо, как куры купались в дорожной пыли, как взрослели соседские дети. Смотрел на размеренную деревенскую жизнь, которая, не замечая его, текла мимо.
***
Так прошли эти семь лет, четыре месяца и шестнадцать дней.
Было начало сентября — сухая, теплая пора. Саша сидел на веранде и смотрел на цветы, которые каждую весну высаживала Люба у забора. Георгины, астры и еще какие-то мохнатенькие, желтые, названия которых Саша не знал. Да и не хотел знать, к чему?
Большинство цветов на клумбе было сорвано, георгиновые кусты поломаны. Цветы воровали каждый год перед 1 сентября. Хоть с ружьем всю ночь у забора стой - бесполезно.
«Варвары! - думал Саша. - Приди, попроси — Люба нарежет, сколько требуется. Просто так, без денег отдаст. Нет — украсть надо да остатки повытоптать! Что за народ?..»
Скрипнула калитка. По тропинке к дому шел Денис - соседский парнишка.
«Чего ему здесь надо?»
- Добрый день, дядя Саша!
Саша кивнул.
- Дядя Саша, вы извините, что беспокою... Просьба у меня к вам.
Саша криво улыбнулся, подумал: «Щас ломанулся просьбу твою выполнять, прямо бегу и падаю! А то не знаешь, что толку от меня нет никакого?» - а вслух, через силу разлепив как будто намертво спаянные долгим молчанием губы, выдавил:
- Ну?
- У меня сестра в Германии живет, за немцем замужем, два года уже. Посылку вот прислала, тряпки всякие, конфенты... А для меня СД-ишку с немецкими песнями. Так себе песенки, наши лучше. Одна только и понравилась.
- Ну, - снова выдавил Саша, - а я-то тут причем?
- Вы ведь немецкий-то знаете. Может, слова переведете? Она - третья...
И, не дожидаясь ответа, Денис положил диск на край стола, стоявшего рядом с Сашиным креслом.
- Я забегу на днях, ладно?
Саша снова кивнул. Перевести... Да он поди забыл все, чему в институте учили, и семь лет прошло с последнего урока, который он провел в школе как учитель немецкого. Веренее, семь лет, четыре месяца и шестнадцать дней... Не будет он ничего переводить, вот еще! Как будто других забот нет!
«Стоп! Каких еще забот? Нету у тебя никаких забот — все Люба на себе тащит, а ты только дни да месяцы своей инвалидности считаешь! Сначала хотя бы песню послушай, а потом решай!» - возмутилась вдруг проснувшаяся совесть.
Саша взял диск со стола, положил его к себе на колени и покатился в другой конец веранды, туда, где стоял музыкальный центр.
Несложная мелодия, незамысловатые слова. Невзыскательная у нас молодежь... И перевести — раз плюнуть, Саша почти все схватил, сразу, с первого прослушивания. Да и что тут понимать, смысл песни был простой: в дождливый день человек провожает взглядом взлетающий самолет и мечтает полететь вместе с ним за облака, туда, где светит солнце.
Чтобы разобрать все слова, Саша поставил песню еще, потом еще раз, и вдруг поймал себя на мысли, что качает в ритм головой и вслед за исполнителем шепотом повторяет припев:
«Uber den Wolken muss die Freiheit wohl grenzenlos sein...»*
Он взял со стола карандаш и бумажку и быстро набросал перевод припева.
«Запевы потом переведу!»
Стукнула входная дверь, пришла с работы Люба, стала разгружать на кухне набитые продуктами сумки, потом выглянула в дверной проем на веранду.
- Сашуля, привет! Музыку слушаешь? Это что-то новенькое!
- Денис просил текст песни перевести.
- Ну, хорошо... Сейчас ужинать будем, - Люба ушла на кухню, загремела кастрюлями.
- Люба! - позвал Саша жену.
Люба вновь появилась на пороге.
- Ты что с гитарой моей сделала? Она жива еще?
- В кладовке лежит.
- Принеси...
Люба удивленно приподняла плечи, молча вышла и через несколько минут вернулась с гитарой в темно-синем стеганом чехле, посеревшем от пыли.
Саша взял гитару и положил ее к себе на колени, долго не решался расстегнуть молнию на чехле. Наконец, вынул инструмент и снова положил его на колени. Провел рукой по золотистого цвета деке, по грифу, тронул пальцем струны... Да, надо настраивать...
***
После ужина он попытался подобрать мелодию песни. Отвыкшие от струн пальцы не слушались, были как деревянные; он попробовать напеть мотив — получилось фальшиво. Его голос тоже отвык от пения. Он раздраженно отложил, почти отбросил гитару и откинулся на спинку инвалидного кресла: «К черту все! К черту!».
И закрыл глаза. Что он мог еще сделать?
Он слышал, как Люба на кухне мыла посуду; потом загудела стиральная машина, потом заработал пылесос.
Люба, Люба... Целый день она на работе, а дома - огород, поросенок, куры... Ей всего 32 года, а уже седых нитей в волосах не сосчитать, в глазах — усталость безмерная. За семь лет она ни разу в отпуске не была: мужа не на кого оставить.
А он? Чурка с глазами, из-под которой каждый день надо выгребать дерьмо. Не человек почти, уже не мужчина. Он и обнимает-то Любу только тогда, когда она меняет ему подгузник. Нет, не обнимает — всего лишь обхватывает за шею руками, чтобы ей было удобнее это сделать. И уже давно не отвечает на ее легкие, едва ощутимые поцелуи. Он, как сегодня выяснилось, не может даже ни петь, ни играть.
Ладно, он был наказан за свою беспечность, а она-то за что этот непоъемный груз несет? Что ждет ее впереди, после того, как закончится его настоящее? Одинокая старость?
Он помнит, как они мечтали иметь детей, много детей, даже придумывали им — не зачатым — имена. Помнит, с каким восторгом Люба перебирала в магазине пинетки и ползунки, как спрашивала его: «Эту кроватку купим или эту?». А он, смеясь, отвечал: «Обе! Вдруг — близнецы?».
Теперь по ночам он часто просыпается от тихого Любиного плача, от ее, произносимых едва слышным шепотом, молитв: «Дай мне сил, Господи...».
Дети... Пока Люба с ним — детей у нее не будет.
***
Люба вышла на веранду.
- Саша, пора в постель.
- Я здесь на ночь останусь, на свежем воздухе. Накрой меня.
- Хорошо, - она укутала его тостым пледом, принесла бутылку с водой. - Вот, таблетки запить. И если что — позови... - Люба наклонилась к нему, чмокнула в щеку и вышла.
В комнате еще какое-то время негромко бормотал телевизор, потом все стихло.
Саша взял со стола упаковку лекарств — он уже давно не мог засыпать без помощи медикаментов. Уже ночь. Надо спать...
Утром Люба вышла на веранду, неся в руках большой кувшин с теплой водой, полотенца и пачку подгузников.
- Саша! Умываться, бриться, зубы чистить!
Саша не ответил. Глаза его были закрыты. Могло показаться, что он все еще спит, но Люба сразу поняла, что это не так: на полу валялась смятая упаковка от снотворного, еще две — тоже пустые - лежали на столе.
Люба села на стоящий рядом стул, провела ладонью по бледной, холодной щеке мужа:
- Ах, Саша, Саша... Что же ты так?..
Прикоснулась к его руке, лежащей на укрытых пледом коленях. Под ладонью был сложенный несколько раз лист бумаги. Она осторожно приподняла его безжизненную кисть, взяла листок. Там было всего несколько строк, торопливо написанных карандашом:
«За облаками - свобода безгранична,
Все страхи и заботы остались внизу
И все, что казалось большим и важным,
Стало вдруг ничтожным и мелким».
Прерывистый вздох перехватил Любино горло, глаза защипало, но они остались сухими, видимо, все слезы были выплаканы раньше.
Грусть, бесконечная и чистая, как осенние воды, заполнила сердце.
Люба подняла голову и посмотрела через широкое окно веранды на небо: там, скрывая солнце, клубились темные облака, но солнечный свет, пробиваясь сквозь разрывы туч, падал широкими снопами на уже начинающие увядать кроны деревьев, обливая их ослепляющим глаза золотом.
______________________________________
* «За облаками - свобода безгранична...» из песни „Uber den Wolken“ («За облаками»), Jens J.Lauterbach, Reinhard Mey, 1974 г. Перевод автора.