« ... отойди от Меня...»
Евангелие от Луки, 4, 8
Темносиний. Холодно-синий, голубой, фиолетовый — цвета полотен Пикассо. Вот — две синие, скорбные фигуры — «Свидание». Вот — «Любительница абсента» — излом, в глазах пустота, не согрета ничьей любовью. Одиночество. Глубокое. Бездонное. Щемящее. Пронзительное.
Эти картины Пикассо совпадают по настроению с ее чувством полного одиночества. Вокруг люди. Карнавал города. Пьеро, Арлекины и Коломбины. Кафе. Мороженое в коньяке. Музеи, библиотеки, картины, умные фильмы, книги. Экзамены, дискотеки, танцы, поцелуи. Но — одиночество. «Дзинь» — звук разорванной струны.
Одиночество.
Таким было это одиночество до встречи... А потом одиночество ушло. «Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я живу только для тебя». Одиночество испарилось. Не задевает Пикассо. Не трогает сумасшедший Ван-Гог.
Мир наполнился желтыми майскими одуванчиками, пеной сирени, благоуханием жасмина, теплым запахом лесной земляники и трав.
Закатка огурцов, консервирование компотов из яблок и клубники. Сбор грибов.
— Ой, только не отпускай велосипед!
— Почему? Посмотри, он прекрасно едет сам!
— Да? Ты прав...
Но они поссорились. Они часто ссорились. Однако в этот раз поссорились впервые за десять лет серьезно. И на нее опять накатило уже забытое одиночество.
— Ах так! Я тебе изменю с первым же встречным. Понятно? С первым же!...
Грустно:
— Не делай этого. Не надо...
Одиночество. Она опять ощутила его леденящее дыхание. Красивый город. Солнце. Вторая половина дня. Она — на Невском. Ребенок — на даче.
Он — где-то есть... Она — свободна. Кажется, что все вокруг веселы и беззаботны в этот летний, красивый день. Но ни с кем не ощущается родства.
На улице тепло даже в шесть вечера — в этом году жаркое лето. Она свернула на Большую Морскую с Невского. Демонстративно, наигрывая полнейшую независимость, прогуливается. Черная юбка, желтая кофта, туфли на громадном каблуке.
Причесалась, накрасилась, благоухает тонкими духами. Все это призвано заслонить внутреннюю неуверенность. Похоже? она даже переигрывает.
С независимым видом заходит в давно облюбованное «Бистро». Хочется есть. Но денег совсем мало — купила билет в «Приют комедианта».
Осмотрев все, гордо заказывает маленький кофе без сахара и ватрушку.
Приятное маленькое «Бистро», замечательная ватрушка. Она устраивается за столиком у окна, чтобы можно было наблюдать жизнь улицы, разглядывать прохожих. В этом месте город чистый, красивый, европейский.
Она допивает кофе и выходит. Так же, надменно постукивая каблучками по асфальту, переходит на соседнюю Малую Морскую и направляется в сторону Исаакия. Это улицы ее детства. Проходя мимо домов, вспоминает, кто из подруг жил здесь.Когда она почти дошла до двора, в который надо свернуть, чтобы попасть в «Приют комедианта», то увидела, как из-за двух небольших домов на противоположной стороне улицы медленно появился блестящий купол Исаакиевского собора, и плавно, в такт ее шагам, поплыли по синему небу маленькие фигурки ангелов. Завороженная этим движением, она прошла мимо нужного двора и направилась дальше по улице, желая увидеть весь собор целиком. В конце улицы на нее "обрушилась" громада Исаакия.
Пораженная, она застыла в удивлении. В детстве она почти каждый день видела этот собор. Он казался чем-то родным, обыденным. И только сейчас она смотрит на эту каменную громаду с восторгом и восхищением. Насмотревшись, забыв про свой гордый вид и стук каблучков, она в задумчивости побрела обратно.
И вот тут-то, когда был сделан шаг, чтобы свернуть во двор, ее окликнули. Она обернулась. Перед ней стоял мужчина. Улица залита солнцем и почти пустынна. «Откуда он взялся?»
— Девушка, а девушка! — До нее дошло, что это обращаются к ней.
— Девушка. Вы куда идете? В театр?
— Да. А что такое?
— Подождите, постойте. Не пожалеете!
Перед ней стоит мужчина лет сорока пяти, крепкий, коренастый, чуть выше ее ростом, в дорогом костюме и модных ботинках. Лицо... — она не может сразу понять, но ей это лицо кажется странным. Говорит он с акцентом.
Она почему-то, как булгаковский Берлиоз, лихорадочно пытается сообразить: «Немец? Нет, не немец! Наверно, эстонец или какой-либо другой прибалт.»
Голова у него круглая, с небольшой лысиной, которую он еще может замаскировать, серые, совершенно неподвижные глаза, в которых ничего не отражается, — это наиболее странно, — и тонкие губы.
— Я знаю, в этот театр ходят интересные, интеллигентные женщины. Ну, вы сами понимаете, о чем я говорю. Пойдемте в театр со мной.
— Зачем?
— Мы будем вместе сидеть.
— Я хочу одна пойти в театр.
— Ну, пойдемте со мной!
— Господи! Выберите себе кого-нибудь и идите. Я-то тут причем ?
— Кого выбрать? — он искренне удивлен — Я уже выбрал вас. Кроме того, до начала спек-такля есть время. Давайте я отведу вас в кафе тут рядом... поужинаем... Цыпленок табака, шам-панское, пирожные.
«Цыпленок табака! — боже, какая прелесть! Есть хочется! Может сходить с ним в кафе?»
— Нет, я не пойду.
Но в ее голосе зазвучали неуверенные нотки.
— Ну что вам стоит? Вы одна. — он сделал ударение на слово одна. — Пойдемте!
«Может, вот так, назло мужу, загулять?»
Он продолжал.
— А после спектакля отвезу вас домой.
— Нет, не надо.
— Вы даже не знаете, я очень, очень большой начальник, я много могу.
Это заявление ее неожиданно рассмешило.
— Ну и что?
Он вдруг топнул в досаде ножкой, как капризный ребенок. Тонкие губы на секунду искривились в неприятной гримасе, в глазах сверкнул огонь.
— Ну пойдемте со мной! Ну пойдемте!!
На этом ее колебания окончательно закончились.
— Нет, не хочу.
Жареный цыпленок медленно растаял в воздухе.
— Пойдемте!
— Извините, я не могу.
И она, повернувшись, и пошла в другую сторону. Пройдя немного, оглянулась и увидела, что он стоит довольно далеко, но тоже смотрит на нее. Она зашла за угол.
Жизнь в этой точке пространства и времени пока еще не поменяла своего направления.