Завтра у тебя свадьба…
Ты будешь красивой, как никогда. Но не для меня.
Глупее придумать ты не могла, как прислать мне приглашение на свою свадьбу.
На твою с Ним!
Я сижу целый вечер, пью и верчу в пальцах, перебираю, глажу глянец приглашения.
Глажу, пью и прощаюсь с тобой, со своей любовью. Глупо, думаю я, думать сейчас о чем-то другом. По простой причине, что этого кого-то, кроме тебя у меня никогда не было. То, что будет – без сомнения. Но об этом сейчас, здесь, в тишине вечера не хочется думать. Пока. А потом? Возможно. Но когда уйдет эта боль? И станет ли мне легче. Так же как и тебе, судя по твоим счастливым, но таким грустным в глубине глазам.
Ты ведь точно жалеешь, что на его месте ОН, а не Я? Или я не прав?
Мне так и хочется спросить: «А помнишь? Я ждал тебя на каникулы всю ночь.
Автобус пришел только под утро. Был сильный гололед: вы перевернулись,…
Ты тогда отделалась легкими царапинами. А я тогда чуть не свихнулся от одной только мысли, что мог потерять тебя в ту ночь. Из тридцати восьми пассажиров двенадцать смертей, столько же попали в реанимацию.
Тебе повезло. Тогда почему-то я впервые, а мне было восемнадцать, поверил в силу свыше. Нет, я не думал о Боге. Для меня это было чем-то недосягаемым, а скорее запретным.
Это позже, когда я попал за «речку», и в первом же рейде мой БТР напоролся на духовский фугас, который, рванув под днищем, начисто под самые колени обрубил мои ноги, перемешавшиеся с металлом педалей управления моей «два ноля пятой» машины.
Я не стал писать тебе… Потому что, даже если бы захотел, дивизионная цензура все равно вычеркнула бы эти строки черной краской. В те годы скрывали все и вся. Об этом узнала мама. Она и примчалась в Ташкентский госпиталь через сутки, после того, как я там оказался. Откуда она об этом узнала? Не знаю. Даже спустя три года, она скрывает это. Скрывает, моя добрая, милая и ласковая мама. Лишь порой ее глаза невольно наполняются слезами, словно пытаются выдать ее тайну, но… Она ловко отводит их в сторону или просто отворачивается, и делает вид, что все хорошо, но я-то вижу…
Я уже научился видеть мамины глаза даже сквозь ее затылок с аккуратно стянутым пучком поседевших волос.
А вот твой взгляд… Я так его и не увидел. А он мне был так нужен.
Но он не был нужен тебе. Как и я сам.
Калека, с обрубками в подвернутых брючинах, с орденом Красной Звезды на полинявшем, растянутом армейском свитере, в котором я был в тот день своего подрыва.
Он чудом уцелел, и я таскал его потом с собой по всем госпиталям, как амулет.
Глупо? Может быть. Но мне хотелось иметь его с собой, ту частичку, кусочек своей войны. Войны, так резко оборвавшейся, окончившейся для меня восемнадцатилетнего, всего через три месяца службы. Потом, в Союзе, когда я выкарабкался с того света, натирая кровяные мозоли протезами, которые были предназначены для чего угодно, только не для того, чтобы в них можно было нормально передвигаться, ходить, жить, мне помогли устроиться на рынок сторожем. В те времена, это было тогда модно под «афганскими крышами» делать разный бизнес. Вот и я был приобщен к такому же. На нашем – торговали афганцы. И каждое утро, открывая ворота, я, сторонясь от скрипящих, визжащих тележек, на которых усатые смуглокожие торговцы тащили свой товар на торговые ряды, я пристально всматривался в их лица. Словно пытался узнать, догадаться, предположить какой из них, еще два – три года назад, вот в такой же одежде, но с «калашниковым» китайского производства, или с гранатометом целился в нас. Кто из них: может вот этот долговязый, сутулящийся под своей ношей пуштун, заложил те тридцать – сорок килограмм тротила на грунтовке к заброшенному кишлаку, к которому мы спешили выручать своих парней, и которые, рванув, поделили мою жизнь на две половинки: на шустрое, суетливое и беззаботное детство, где у меня, как и у всех сверстников, были две руки, две ноги.
То, что есть у всех, и на «после» - когда я лишился того, без чего человек не может считать себя нормальным человеком.
Но это теперь уже не важно.
Это просто так, к слову. Будь счастлива…