Все, о чем ты не пожалел

    
 Не бросали, не стучали, не топали, не искали едких и неприятных слов, звучала только своя правда, необходимая сейчас каждому и равнодушная к завтрашнему восходу солнца или непогоде. Егор лежал через стенку, старался не прислушиваться и все же слышал нагромождение упреков и сдержанные порывы гнева, перед которыми, как ему казалось, не стоит появляться постороннему с бесполезными в этот момент разъяснениями. Рано или поздно люди сами переживут период непонятицы и попытки вжиться друг в друга, осознав, что нужно  быть просто рядом, не вторгаясь без приглашения на чужую территорию.

Наконец ему надоело это наказание, и он вышел в ночь, где летний дождь оставил после себя тепло, лужи и тишину под фонарями. Идя неспешно по старенькому разбитому тротуару, ему совсем не хотелось напрягать чем-то особенным память и гнать свои предубеждения в права завтрашнего дня. И все, что приходило тогда на ум, щадило и сердце, и нервы. А он незаметно для себя уходил все дальше и дальше, желая немногого – свежего ветерка душе и коже. И, возможно, погружался в некоторое безвременье и другую реальность. Потому что, увидев посреди улицы застывшую женщину, едва не прошел мимо, но все же остановился и улыбнулся почти как в молодости – в тени он был для нее, скорее всего, невидим. И это позволяло ему безобидное мысленное озорство – понаблюдать за ней.

Не сразу, но узнал ее. Они встречались возле их магазинчика, здоровались и улыбались. Хотя и не были знакомы, но хорошее между ними будто уже было. И иногда, расходясь, оглядывались. Их  встретившиеся взгляды не скрывали немого удовлетворения. Хотя   это никогда не давало повода для возникновения «дальних» мыслей. Просто было приятно ни к чему не обязывающее чужое доброе внимание. Только теперь, узнав ее, он почувствовал коварную ночную неловкость и беспокойство. Женщина уже давно находилась в недвижении в ярком круге света и пугала, как ребенок в ночи – в глазах лужи – и под ними ничего приятного. И коброй нависший фонарь, уже не угрожал, а обладал неоспоримой властью над ней, и над ним – над этой встречей, зажавшей сердце озабоченностью. И хотя он еще посматривал в темные аллеи тротуара – понимал, что и мимо теперь не пройти, и не вернуться уже, чертыхнувшись на чужое несчастье. Выход на свет был предрешен осознанием – женщина нуждается в помощи!

- Извините, я думаю, вам надо…

-  … помочь? Помогите.

-  Я провожу вас домой…

- Да, конечно.

- А где вы живете?

- Здесь – рядом.

Но она пока отговаривалась от него, продолжая смотреть в даль улицы, растеряно и влажно. И свежеокрашенные желтые волосы, потревоженные чьими-то пальцами или порывами сквозняка, еще не смирились с недавним волнением и потерей. Теперь его и самого царапнул давний вопрос, – а бывают ли проводы счастливыми?


То, что он увидел потом, поразило еще больше. Домик в окружении старого сада, где она жила, давно был не пригоден для жилья. И женщина под все свои нужды занимала в нем только комнатку. В остальном же строении, даже и в темноте чувствовалась полнейшая разруха.

- Как можно здесь жить?

- Так я и не должна была жить. Меня умирать сюда привезли в прошлую зиму. А я не умерла. Соседи хотя и помогали, но тоже удивились. На этот раз жизнь отстояла свое место. Потому что завтра мне всегда хотелось самой включить свет. А вы, не оказавшись здесь, и не надумали б такого, здороваясь со мной утром. Подождете чай?

Всегда хочется уйти, когда случайность не радует. Но он будто бы пообещался быть добрым с этой женщиной. Вот только пока не знал, – сможет ли изменить ее жизнь? А цветы на старых обоях становились ярче, наполнялись знакомой радостью, требовали восторга и безалаберности. Да и воздух комнатки насыщался потаенно давним желанным предчувствием большей близости. А она, считывая с него грусть и тревогу,  все же радовалась новому человеку.

- Край доски – это еще не конец мира и жизни. Но о плохом уже думать нужно как-то иначе: без возмущения и надрыва. Этот краешек – не место для борьбы. На нем можно постараться выжить, заодно служа предупреждением для других, насколько возможно и хватит здоровья. Хотя одиночество едва ли будет услышано, и, прежде всего, одинокими.

- Все-таки какой-то оптимизм проходит через боль? Это уже неплохо, если вы даже сюда не пускаете озлобленность.

 - Я бы и вас не пустила – так уж случилось. А молодежь пусть смеется. Смеется, как умеет, как получается. Но если мы перестанем смеяться…

- Вы тоже считаете, что они делают все не так?

- Я не об этом. Нашим старикам жизнь досталась с большими потрясениями и потерями, но они умели радоваться по-доброму. И сейчас старшие хотят быть добрыми, только доброта эта предстает какой-то мутированной – она не порождает благодарности – ответных хороших чувств. Говорят, мы их плохо учили. А, может быть, мы их просто мало рожали? В детстве у нас были соседи, – и своих растили, и чужих принимали. И кто-то говорил – странная семья – непонятно: кто в ней настоящие родственники? Сейчас много странных семей – и непонятно: есть ли в них родственники?

- Я знаю, что можно быть добрым к одним и жестоким к другим, как и то, что от добра не делаются добрее, а от зла ожесточаются сплошь и рядом. Люди всегда надеялись, что негатив можно скрыть и нанесенная ими обида к ним не вернется. Она возвращается, как вы говорите, мутированной, и мы ее не узнаем, и поэтому считаем несправедливой.

- Никто не замечает, как попадает в плен к своей справедливости. Но я совсем не хотела угнетать вас ночью такими рассуждениями. И уж единомышленника не искала точно. Сегодня у меня был непростой день…

- Навестили неожиданно и печально?

- Хотите еще чаю? Я могу заварить свежий, если не боитесь еще больших проблем со сном.

- Спасибо. Пожалуй, действительно для этой ночи достаточно. Хотя уже светает. У меня давно не было такой короткой ночи.

Ее голубые глаза светились грустью, сожалением и надеждой. Но, расставаясь, он не посмел в них долго смотреть. Ушел с глупой радостью, поспешно, не оглядываясь. И, наверное, сегодня первые гулкие утренние шаги принадлежали ему. На улице на время впал в экстаз молодости, восторженности и разгильдяйства. Беспечен –  значит, свободен! Но, кажется, это можно поправить. Грустные голубые глаза все же были украдены, как фотография.


Вечером дети вернулись с работы, и он решился на серьезный разговор. Они это почувствовали еще за кухонным столом. Только сегодня молодые были в мире и едины как никогда. Предполагая отцовские нравоучения – ухмылялись, напуская в глаза смирение.

-  Я знаю – это вам не понравится, но придется потесниться. Ненужные сейчас вещи – из прихожей убираются. С кухни тоже. Здесь появится еще одна женщина. Взрослые люди должны понимать друг друга. Мне не хотелось бы вам устраивать коммуналку. А что делать?.. 

Но, уходя, все же ощутил за спиной дремлющую анархию. Дурные подозрения дорогой разогнал. Они мешали не только приподнятому настроению, но и всей новой жизни возникшей этой ночью, когда даже нарисованные цветы источали сумасшедшие ароматы. А у фонаря вчерашней встречи обо что-то споткнулся и долго озирался, стараясь понять причину небрежности. Впрочем, сегодня обеспокоенность здесь еще не обжилась. Мысли боялись потерять внутреннюю радость и торопили вперед – продолжить движение. Потом, подойдя к ее дому, все-таки какое-то время стоял у калитки.

- Здравствуй, добрая сказка, отобранная у детей! Примешь ли старого негодника?
Вошел. Его встретили улыбкой в обе руки. И эти руки были также приятны и прохладны, как когда-то руки другой любимой. Но преодолеть их былым напором уже не сумел. А глаза ее прятались, будто заранее все знали и боялись ожидаемого разговора. Поэтому с предложением торопиться не стал. Решил – до утра привыкнуть успеют. А пока они снова будут пить чай и разговаривать. Вот только это вдруг оказалось совсем не простым занятием – откуда-то возник страх обидеть ее неверным вопросом или случайным напоминанием. Наверное, и она заметила, как он нервничает, но и ей не удалось подбодрить его даже улыбкой. Только цветы на обоях требовали слов, объяснений – зачем он здесь? И рассказ свой начал осторожно, издалека, не подозревая пока, что он может и не получиться или сложится не в его пользу.

-  Любили с Софочкой друг друга можно сказать с пеленок. Голубизну в ее глазах видел, кажется, с ползунков. О свадьбе загадывали – сколько себя помнили – в песочнице начинали готовить угощение. Забегала потом школьницей в гости и сама же кричала моей маме – невесту чаем поить будете? И мама все бросала и начинала суетиться, будто и не соседская девчонка это, а хозяйка медной горы и березовых рощ – нельзя не уважить. Всех своей шалой радостью всегда опьяняла, а не была надоедлива. Я после много ездил за заработками по стране. Она, вроде как, одобряла меня и не торопила, уже привыкшая к ожиданию. Может быть, и поэтому поженились поздно. И так вот у нас получилось, что рано остался с малым сыном один. Но теща меня не бросала. И даже пыталась помочь обустроить  дальнейшую жизнь. Сейчас это выглядит нормальным, а тогда принималось за глупость. Поэтому и вышло не  как ей хотелось и не по-моему. Трудные времена уже предполагались, но всем хотелось и верилось в лучшее. А я и тогда страдал от свежепрочитанного, как от несвежих
продуктов. И все же решился – разбогатею! И деньги –  были. Появлялись. Но небольшие.

А в детстве делиться радостью легче. И в радости этой нужно нуждаться. Вот только сыну со мной становилось скучно. Хотя, и ради него, я обманывал женщин. Теща вздыхала и с ним уходила. От нелюбви – нелюбовь, повторяла, будто уже от меня защищаясь. Не вспоминая, как  наставляла, что – всем быть – нельзя!.. И невозможно!.. И не дай бог!.. Я не виню ее – сам виноват, пренебрегая потребностью сына.

- Игрушки первыми знакомятся с изменой. А где и с кем он сейчас?

- Да вроде бы и со мной, но уже и с женой. Трудно им сейчас притираться. Кажется, у нас происходило все по-другому.

- А я вышла замуж рано. Но из женихов за самого «старого». Он был и трезв, и добр. Умный был Промокашка, а все казалось, что живем бедновато. И родить разрешила себе только, однажды, после учебы и долгих раздумий. Сына баловали всем миром. За веселой жизнью не замечали обезображивания любовью. А когда наступило новое время, тоже к нему постарались приладиться. И сына баловали уже без нас. То есть чаще от нашего имени.

Труд без тщеславия редко поднимает наверх. Муж тоже пропадал, случалось, неделями. Возвращался злым и придирчивым. Иногда я решалась на драки. Потому что казалось – мне его подменили! А потом последовали ослепительные успехи.  То есть – ослепляющие. Появились новая квартира и дом. Машины, прислуга и новые люди. Новая жизнь, где мы оказались друг другу не нужными. Только тогда это все представлялось не очень существенным. Однажды нас пригласили на охоту в какой-то заповедник вместе с другими женами. Всю ночь все нещадно пили и открыто изменяли своим законным и благоверным. А у каждого было оружие. И дерьмовая мысль в нетрезвой башке могла появиться у каждого и у каждой! Все-таки мы были рисковыми и, как считалось, везучими. Пальба началась только утром – неистовая и беспощадная. И все были такими радостными в криках  перепуганных птиц! И умирающих.  Мы дурели от вседозволенности. Нам казалось, другого счастья не нужно будет уже. Зараженные чужим превосходством и подхваченные собственными выделениями ума, разъединялись, отгораживались от старых друзей и родных, полагая, что сами стали богами благополучия. Савонарола был в чем-то прав – излишества скупают совесть. И уже не только близкие люди, но люди вообще стали нам неинтересны.

Хотя именно тогда у меня все же появился другой человек. Каких-то особенных чувств и к нему не имела. Просто запрет на желаемое и удовольствия – одна из причин одиночества. Да и мода на альфонсика тоже, наверное, сработала. Как-то с ним поделилась, что хочу поменять квартиру. Отвечал снисходительно – смени лучше преисподнюю. Слегка тогда опешила – да о чем это ты? Усмехнулся – о  твоем окружении. Разумеется, посмеялась. Решила принять, как неудачную шутку. Мы всегда предпочитаем выглядеть глупыми в нежелательных ситуациях.

Сын вернулся из-за границы, научившись совсем не тому, на что мы рассчитывали. Со мной увидеться так и не пожелал. С отцом у него не заладилось еще раньше и даже круче. И вскоре с мужем случилось несчастье. Многое из того дня запечатлелось в памяти с ненужной отчетливостью. И нож редко точат для кого-то живого. А я видела, как это делали. Только все происходило на кухне – обычное дело. И все же в ужасе остановилась – почему-то обратила внимание. Меня успокоили. А потом, хотя и были уже почти чужими, а как сейчас помню всю неестественность того момента – его лежащего под ногами с той еще, не сходившей с лица последнее время неровной  улыбкой разбитой вазы. Я тоже надолго попала в больницу. Цеплялась за жизнь, все остальное соотнеся с приходящим. За это время, прибрав дела наши к рукам, заплатить сын врачам отказался. Разумеется, не из жадности. Из-за какой-то мести, давней, выстраданной, очевидно, годами. И однажды мне подали утро на сквознячке. Раннее и морозное. Плачь – молись – выдирай иголки из звезд! Я им кричала – лучше зарежьте! А мне отвечали – вы очень хотели выжить сорок минут назад. С этих приступок – все остальное ваше. Пользуйтесь! Наслаждайтесь жизнью! Пособие, если потребуется, будут носить вам на дом.

- Я знаю, – молодости может быть только стыдно. Но возможно, она еще просто не знает, что такое раскаянье? Он осознает все, приедет, и попросит прощения!

- Извините, но по-настоящему нас прощают там, где к нам безразличны.

- У меня есть квартирка. Небольшая. Но теплая, с горячей водой и другими удобствами. Мы могли бы жить в одной комнатке. Я разговаривал с детьми.

- Спасибо – я подумаю.

- Да о чем? Чего тут думать?!

- А вы оптимистичнее самого Карнеги! Поэтому и рада – у вас неплохие дети, если они даже просто согласились выслушать отца. Возможно, и мне никогда ничего плохого не скажут. Но кому не знакома такая ситуация – на лице улыбка, на языке мед, а в глазах – комарики вам на ночь! Ничего страшного, конечно, – с этим жить можно. Но лучше подождать, когда комарики пропадут. Хотя бы до осени. И потом, не обижайтесь, но вам еще нужно присниться чем-то хорошим. Поймите и меня – разве мы в жизни мало о чем жалели? Разумеется, у нас уже есть причины спешить к доброму и хорошему, но не смешить лишний раз судьбу этой поспешностью.

И все же Егор удивился отказу, не прислушавшись, не оценив его мягкости. Будто прошелся по краешку пропасти их недавнего прошлого, ощущая исходивший откуда-то холодок, но о самой пропасти даже не догадавшись. Такое случалось с ним и раньше. Желание осчастливить кого-то, вдруг начинало отрицать все разумности и опасности окружающего мира. И хотя неминуемо приходилось возвращаться к согласию с реальностью, происходило это всегда болезненно, с преодолением внутреннего упрямства. Вот и сейчас снова возникли из ниоткуда, напомнили о себе давние привычки, о которых успел забыть: перестук пальцами по столу и покусывание правой губы. И с нескрываемым нетерпением стал чаще оборачиваться к окну. Хотя не прощался. Продолжал говорить правильные вещи. Но уже без напора:
 
- Я понимаю, вы пережили здесь, возможно, самое трудное время в своей жизни. Но нельзя же и дальше продолжать себя истязать. Случись что, извините ради бога, «Скорая» потребуется – соседи не сразу услышат. А дом – будем навещать, прогуливаясь вечером.

- Посмотрите на меня. Неужели обязательно нужен дождь, чтобы остаться? Я же вас не гоню. На что вы обиделись?

- Не прислушиваетесь вы к пожившему человеку.

- Неизвестно, кто из нас старше: я уже с благодарностью встречаю каждое утро, а вам, это пока, думаю, не знакомо. Скорее всего, случается, и ворчите еще на преждевременный лучик в глаза?..


Они продолжали встречаться. Пили чай, разговаривали, прогуливались по ночной улице. И никогда не замахивались на что-то большее. Хотя побеги страсти в нем просыпались. Но тут же их сам и затаптывал, криво усмехаясь, вспоминая совсем недавние бурные годы. Всматривался в ее слегка ироничные глаза, – а что мы еще знаем об искушении лучшим? – и решался на мальчишеский подвиг – пожатие ее пальцев прохладных и все еще нежных. Впрочем, обычно подвиги перечеркиваются последующими глупостями.

  Вот так однажды не сдержался, взялся ее целовать. Опрокинул на диван. Она не откликнулась на его порыв – и не сопротивлялась. Почувствовал только соленные влажные щеки. Приподнялся. Приподнял и ее. Но в глаза не смотрел, продолжая прижимать к себе. Вспомнил, что ничего не знает о ее болезни. Попробовал извиниться. Она закрыла ему рот заботливой ладошкой. Так и просидели, обнявшись и молча, остаток ночи. Кажется, даже немного задремали. И он будто слышал чей-то заботливый голос – извините, но надо понять, что такая страсть будет теперь неприятна вам обоим, хотя и по-разному.

На следующий день во время прогулки, не сговариваясь, остановились возле того фонаря, где впервые увидел ее  растерянной и отрешенной. И как бы снова, но с другой стороны, стал наблюдать за додуманным происходившим. Она бежала за машиной сына. Машина ехала медленно. Часто останавливалась. Но она все равно не могла ее догнать. И, наконец, встала перевести дыхание. Сын вышел из машины, увидел ее с ним, небрежно поаплодировал и уехал. А в тени акации, где на самом деле еще должен был стоять он сам, увидел своего сына. И хотя не должен был этого видеть, – увидел, как точит кухонный нож. Не испугался. Но сделалось обидно и больно за них – за всех. А он в этот момент вроде бы и не был причастен к ним. Хотя вскоре, совсем близко и неожиданно предстали ее глаза с отчетливым несогласием, как бы извиняясь за детей. И он откровенно испугался этого взгляда, дав ей почувствовать свой страх.
 
- Что, пугает чужое прошлое? Значит, в своем будешь чувствовать себя счастливее. Да, и не так все было, как ты себе это представил.

Они совсем недавно перешли на ты, и Егор к этому еще не совсем привык. И почему-то это его не очень радовало. Раздалась мелодия вызова. В ее руках появился телефон, дорогой, так сейчас не вязавшийся с ней, с ее сегодняшней жизнью. Она с кем-то поздоровалась, ласково и уже отстраняясь от него. И дальше только слушала, коротко подтверждая согласие, уже данные когда-то обещания, или договоренности. Голос был мужской. Понравиться он Егору, разумеется, не мог. И он медленно стал отходить. Когда телефон неестественно громко захлопнулся, она, будто проплыла мимо, возвращаясь в свой домик, прерывая прогулку, и уже мало думая о нем.

- Сын потревожил?

- Нет. Это одноклассник. Когда-то я с ним обошлась по-молодому глупо, неправильно. И вот – нашел. Бывает еще…

- Предложил помощь?

- Я теперь все принимаю только в реальном, состоявшемся уже виде. К словам отношусь, как к словам. Но все равно – ему спасибо. А, что-то не так?

- Да нет, в общем-то, все правильно…

   
А потом, ему пришлось уехать на несколько дней. И по возвращении, в ее дверной ручке увидел яркий белый листочек –  короткую записку. Прочитал, отвел взгляд на лужу возле крыльца, в которой тени от яблони гоняли двух солнечных зайчиков. Улыбнулся. Взглядом нашел старую досочку. С усилием подпер ей ветку. И зайчики соединились. Открывая калитку, услышал сзади треск. Снова улыбнулся. Но оборачиваться не стал.
 
«Прости. Я не предполагала, что так получится. Но теперь многое уже от нас не зависит. Да и не зависело, наверное. И все-таки спасибо и тебе. И пусть между нами остается все, о чем ты не пожалел».


Из книги «Садик напротив Вечности» 2009год
ISBN  5 – 904418 – 28 – 1