ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Спустил седой Эол Борея
С цепей чугунных из пещер;
Ужасные криле расширяя,
Махнул по свету богатырь;
Погнал стадами воздух синий,
Сгустил туманы в облака,
Давнул – и облака расселись.
Пустился дождь и восшумел
Дора с радостью прислушивалась к негромкому голосу, декламирующему эти стихи. Сначала ей пока-залось, что это кто-то включил радиоприёмник. Что вновь на какой-то радиоволне вспоминают стихи Гавриила Державина, и читают оду «Осень во время осады Очакова»
Ей нравилась эта ода. Нравилась своей живописностью и живостью. Она видела всё, всю картину пе-чального времени года. Того времени, когда хочется подумать о прожитой жизни.
Теперь, когда от выпитого спиртного у неё в голове слегка штормило, а на языке была настоящая пус-тыня, она словно бы эфиром наслаждалась стихами Державина. Не хотелось даже открывать глаза и вспоми-нать прошедший вчерашний день и полусегодняшную ночь.
Пение в нагом виде было не самым страшным испытанием. Дора вспоминала. Как подрагивая всем телом подходила к банкетному столу и наравне с хозяином этого дома и его супругой заталкивала в рот всё то, что видела перед собой. Ей было стыдно и страшно отказаться от угощения. И она ела. Словно маленькая де-вочка, ощущая какое-то странное равнодушие к своему обнаженному телу.
Между тем девичий голос спокойно, без обычных для чтиц завываний читал оду. Чтение приближа-лось к концу, вот-вот должны были прозвучать финальные строчки «Приди желанна весть! – и лира любовь и славу воспоёт».
В теле Людочки попеременно боролись Какулька и прежняя обитательница этого тела. Равнодушная Какулька была готова молчать, но любопытной от природы Людочке хотелось знать, как же её подруга очути-лась здесь. И, главное, почему она даже не мыслит о побеге.
Для Шути был понятен Людочкин вопрос. Она сама не понимала, что в прошлом году заставило её сбежать из родительского дома в Москве и направиться в Рублёвск. Она упрямо шла к своей цели. Пользуясь то попутными машинами, то электричками. Говоря подвозившим её людям, что она детдомовка и ищет старого деда. В этих словах была лишь половина правды. Дед у неё действительно был. Он жил в этом заволжском го-родке. Жил и совершенно не знал о существовании внучки. Мать, в своё время осевшая в Москве сначала на заводе имени Лихачёва, а затем в квартире серьёзно втюрившегося в неё паренька, не пыталась даже напомнить деду о своём существовании. Дед был её страшным провинциальным прошлым, тем прошлым, от которого она бежала, как от чумы.
В тот вечер Шутя, тогда еще Катя Шутова не дошла до дома где жил её дед. Проходя мимо какого-то дома она заметила разряженную глуповатую девицу своих примерно лет с грязноватым, похожим на клоун-скую маску на лице, макияжем. Ей преградили путь двое мужчин. Шутя направилась к этой группе.
Она сама не понимала почему решила разобраться с этими двумя. Он только подумала, что не хочет возвращаться в Москву, а дед мог и умереть, и что же теперь, как собаке спать на его могиле?
Те двое переключились с размалеванной жертвы на неё. В сущности Пауку и Боксеру было всё равно кого заталкивать в свою клопоморку. Они только спросили у подошедшей девушки: «Откуда она?»
- -Да из детдома, - с каким-то вызовом отозвалась Шутя.- Закурить не найдётся?
- Слышь, Бокс, по-моему, она сама нарывается?
- Вот именно. Слышь, а в Рублёвск что пожаловала?
- Да родному дедушке от дочки его весточку притаранила. А чего?
- Да копыта твой дедушка наверняка давно откинул. А ты бы шла по добру поздорову. Если не хочешь с нами в отдел проехаться. Та гражданка пьяненькая была, а ты нам всю работу испортила.
- Слышь, а может эту борзую возьмём. Сама нарывается.
Шутя с каким-то торжествующим видом залезла внутрь автомобиля. Ей нравилось рисковать. Мать вряд ли стала бы беспокоиться о ней. Она устала от выпадов столичной родни в её адрес. И сама считала свою дочь опасной и неуправляемой особой.
«Так и началась моя жизнь здесь…»
Людочка похолодела от ужаса. Она вдруг представила, как за кого-то заступается. Она бы постаралась бы превратиться в облачко тумана, лишь бы не связываться с незнакомцами, да и она не ходила по городу в сумерках, предпочитая вечерней городской жизни свои выдуманные грёзы.
Она смотрела на Шутю, как на маленькое божество. Как же могла эта внешне хрупкая ленноноподоб-ная девушка обладать столь несокрушимой волей. Как могла по-настоящему лицедействовать, притворяясь полубезумной шутихой. Да и почему прилепилась именно к ней, оберегая, словно только что проклюнувшийся из земли росток.
Шутя была младше её почти на девять месяцев. Она родилась в конце ноября, на двадцатый день после смерти Леонида Ильича Брежнева. То, что в 1939 году в такой же ноябрьский день началась советско-финская война, а еще в этот день в далёком 1874 году появился на свет будущий всем известный премьер-министр Ве-ликобритании Уинстон Черчилль.
Но эти сведения ничего особо не добавляли к характеристике подруги. Людочка, задавленная тяжким гнётом трусливой Какульки, вдруг стала отчаянно сопротивляться этой, незримой для других, химической ре-акции. В её душу что-то влили. И теперь вместо одного вещества в ней было два – новое и грязный осадок на дне. Тот осадок, что заставлял её задирать нос и глупо пропевать опостылевшую многим фразу.
Теперь она уже не желала чужой обманчивой лести. Её страшило возвращение в мир. Там её помнили голубоглазой кривлякой с вермишелеобразными прядями и совершенно белыми, почти безмускульными рука-ми.
Теперь она охотнее мыла полы, чем сидела и воображала себя королевской дочерью. Даже некогда лю-бимый ночной горшок раздражал, он ничем не отличался от горшка Артура, который она выносила с автомати-ческим равнодушием.
Людочка не хотела тревожить спящих примадонн, и когда случайно задела их щеткой то готова была уже извиниться. Но живущая в ней мерзкая сущность готовилась пнуть безазшитных девушек.
Теперь ей хотелось то спасти, а то и погубить их. Их, кто как же, как и она были по-своему глупы и наивны.
Но эти девушки могли избавить её от гнёта проклятой Какульки. Вероятно, эта бестия нырнула внутрь её души уже здесь, задёргав нитями капризной и наивной Принцессы, как злой кукловод дёргает нитями своей покорной марионетки.
- Ну, что? С этими, что делать?
- А что хочешь. Бокс с Пауком только к вечеру проспятся. Можно их и здесь оставить, а можно и на волю выпустить. Вот на Благовещенье птиц выпускают.
- Так это в апреле. Я помню. Мне ещё Инна говорила: «У меня день рождения после Благовещенья». А сегодня ведь тоже какой-то праздник?
- Сегодня – Троица. Ну, что, ради праздника совершим доброе дело?
- А как?
- Ты пока сходи к Евсею Ивановичу. Он человек хороший, он нам поможет. Только смотри. Не дай бог Пауку или Боксёру проговоришься. Тогда нам всем кранты. И девчонкам этим. И вообще. Я тут слышала, что вот ту, Дору, что ли, решили живой скульптурой сделать. А вот эта, рыжеволосая, будет в спальне у Наины дежурить, ей крылья приделают и лук со стрелами дадут – Амура изображать. Вот так. А баксы их опять у Хо-зяина останутся.
- Это Нелиного отца баксы. Их надо ему вернуть. И вообще, долго этот урод еще будет людей похи-щать. Он и впрямь Черномором себя вообразил?
- Я не знаю. Возможно, что и вообразил. Давай. Иди. А я пока с этими двумя побеседую.
Дора медленно открыла глаза. Сначала ей показалось, что сидящая на корточках девушка хочет помо-читься на неё. Но затем, взглянув в серые, серьёзные, но добрые глаза Шути. Она перестала чувствовать страх.
- Где я? Что со мною? – угасающим речитативом прошептала она.
Всё напоминало репетицию новой оперы. Дора оглядывала своё нагое тело и думала, что это всего лишь трико, но стоило ей коснуться живота. Как на её щеках вспыхнули алые пятна, сродни сигнальным фона-рям на железнодорожном переезде.
- У Черномора ты…
- Так я Людмила. Мы репетируем оперу Михаила Глинки, вот почему я голая. Но ведь, ведь…
Она вдруг представила себя киевской княжной. Представила и странно, почти безумно замолчала, ма-шинально поглаживая свой покрасневший от стыда лобок.
На счастье Доры он остался невредим. Те, что стремились внутрь её тела, предпочитали чёрный ход и чердачное окно. И теперь, она с ужасом вспоминала. Как давилась одной постоянно живой и вонючей сардель-кой что норовила излиться ей в рот свом молочно-белым содержимым.
Взгляд Шути прожигал насквозь. Она походила на карающего ангела, ангела. Что пришёл увещевать двух несчастных поруганных грешниц.
- Ты - кто?
- Да я – Шутя. А ты вот теперь – кто?
- Дора я. Я сюда приехала петь. А что, уже утро?
- Утро, утро. Ты вчера сколько на грудь приняла. Смотрю. Вся физия в сперме. Это, что, в три орудия по тебе палили?
- Как в три орудия?
- Да, так… Хоз да его вассалы. Они любят в лицо кончать. Видно постарались. Да и его жёнушка. Она ведь вам задние проходы, словно отбойным молотком разворочала. Теперь ты или сдохнешь, или домой по-едешь. Выбирай.
- Как – сдохну? Нам ведь заплатить обещали, это нечестно.
- Ага. А петь арии Чайковского, словно в кафе-шайтане каком-то, в чём мать родила – это честно? Ты лучше бы помолчала. На какие-то дурацкие баксы клюнула.
- Я хотела бабке подарок сделать. На день медицинского работника. Хотела ей телек новый купить. А то её «Горизонт» вот-вот сдохнет.
- Слушай, а ты с этой герлой дружишь?
- С кем?
Шутя бросила взгляд на рыжеволосую пьяную Эльвиру. Та, действительно, была похожа на обожрав-шуюся лису.
- Да, так. Немного.
- Так дружишь или нет? Хотя её здесь нельзя оставлять. В общем так, мы сейчас вас отсюда вывезем потихоньку. Я тут послание написала, в презик использованный засунула. Ты давай вставай, я еще чуток твою задницу потревожу, смотри, больно будет. Но ты терпи, думай, что это тампон. Если кто спросит, почему у те-бя такой кавардак в жопе, скажешь, что не помнишь, что в подпитии была. Главное, запомни, что ты должна до дома добраться.
Шутя с трудом втиснула своё послание в анус Доры. Та была готова разреветься от боли. Стараниями Мустафу и его похотливой жёнушки анус бывшей скромницы походил на лунный кратер, так, по крайней мере, казалось гуманной Кате.
Евсей Иванович понимал, что этот развратный дом пора было превратить в развалины Колизея. Он слишком долго медлил. Шабанов с Керимовым попали в его поле зрения еще в благословенное горбачёвское время. Тогда власть благоволила к подобным выродкам, считая их новыми людьми, и будущим золотым капи-талом страны. Керимов был готов идти на любую авантюру. Ему нравилось очаровать вчерашних школьниц. Превращать их в податливых восковых кукол, а затем размазывать своим телом, словно бы дорожным катком где-нибудь в уютном местечке.
Вчерашние богини для одноклассников напоминали поутру попавших под дождь цыплят, они стыдли-во прикрывали грудки и что-то пищали о всесильных родителях и всегда готовой придти на помощь милиции. Но очень скоро сдавались. Предпочитая марающих их огласке тихую и постоянную еблю во все пригодные для этой цели отверстия.
Первый Рублёвский конкурс красоты не мог пройти без участия этой парочки. Именно там, полуголые конкурсантки вытаскивали свою судьбу. Они действительно чем-то напоминали тушки заграничных цыплят в своих полинявших бикини и цельных купальниках...
Кандидаткой на Гран-при была вчерашняя школьница со странным притягательным именем Руфина.
Шабанов не удосуживался заглянуть в Библию, ему хватало тех глупых пересказов, что изредка печатались в антирелигиозных брошюрках.
Но советская власть уже нуждалась в новой подпорке. И. страна в следующем, после, юбилейного ок-тябрьского, 1987года, году, с большим воодушевлением встретила тысячелетнюю дату своего духовного пре-ображения.
Руфина сразу приглянулась Мустафе ещё не предварительном просмотре. Эта приближающаяся к сво-ему совершеннолетию девушка была лакомым кусочком, она годилась и для роли наложницы, и для стыдливой и покорной жены. Чья должность – ублажать самомнение мужа в телесном и душевном плане.
Мустафа всё время голосовал за неё, неизменно таща вверх кружок с цифрой «5». Руфина вырывалась вперёд, и другие заманчиво оголенные куколки уже поглядывали на неё довольно косо.
Им также хотелось красивой жизни, новой кооперативной квартиры, личного авто, и цветного телеви-зора... Все эти блага предлагались за первое место.
После того, как на её голову водрузили сияющую диадему Руфина едва не вылетела из своих блестя-щих одёжек. Ей показалось, что она стала всемирной госпожой, и теперь весь этот зал, да что зал весь мир при-надлежит лишь ей одной.
Небольшая в меру яркая машинка. Коробка с новехоньким полупроводниковым телевизором. Даже ключи от квартиры – всё это казалось для её родителей миражом. А когда вполне стильно одетый Мустафа взял её за руку и проливая робкую крокодилью слезу начал восхищаться красотой юного тела, к месту и не к месту вспоминая все полотна известных живописцев начиная от Сандро Боттичелли и заканчивая Рембрандтом с его похотливо-наивной Венерой Умбертской.
Руфина была рада съехать от своих предков, она давно мечтала о скором и, главное, шикарном замуже-стве. Ей понравилось думать о себе. Как о жене Мустафы.
Свадьба прошла довольно незаметно. То. Что пионервожатая выходила замуж за новоявленного пред-принимателя было как-то странно. Родители конечно радовались успехам дочери. Но им казалось странным, что Мустафа Аронович не спешит с молодой супругой в альков.
Руфина и Мустафа показались Евсею Ивановичу довольно счастливыми. Скорее счастлив был Муста-фа. Люди, что смотрели на эту пару на привокзальной площади. Свадебное платье Руфины блистало скромной роскошью, как раз в тон той самой «Чайки», что со временем пополнила гараж её мужа.
Евсей Иванович ненавидел этого человека. Ненавидел, как ненавидел разнообразных вредных насеко-мых, от Мустафы пахло за версту латентным уголовником. Бывшим школьным хулиганом и миловидным на первый взгляд насильником.
Евсей не мог без своей любимой службы. Но теперь он не мог ничего предпринять, вернуться в органы было также невозможно, как воскресить недавно угасшего отца фронтовика.
Только один человек пока поддерживал его. Это был его друг по милицейской школе Александр Таловеров. Это человек был своеобразным самородком – прямой и честный, такой же, как загримированные под работников милиции киноартисты. Он также подозревал этого кривоногого беса.
Теперь спустя десятилетие она наконец подобрался к нему. Подобрался вплотную. Чувствуя, что воз-можно ещё миг, и всё будет прекрасно. Просто прекрасно.
Евсей Иванович прислушался к шагам в коридоре. Он научился различать обитательниц этого дворца по походке. И теперь понимал, что эти осторожные шаги могли быть только у совершенно уже беззащитной и молчаливой дочери какого-то там банковского юрисконсульта. Несчастная девушка ходила. Как тень, и словно бы боялась поскользнуться не ко времени брошенной банановой корке.
Он встал, и сам открыл перед носом испуганной его инициативой девушки.
-Ты – ко мне? – спросил он, глядя на дрожащую от волнения золотарку.
От тела той, которую звали Какулькой, пахло хлоркой. Она впервые стыдилась своей обнаженности.
- Да. Да… Евсей Иванович вам надо съездить в Рублёвск. Руфине не глянулись эти девушки, и она…
- Врёшь, Не думаю, чтобы Руфина была такой дурой. Тут рядом река. И этих двух дурочек можно скормить Сом Сомычу.
- Какому Сом Сомычу?
.- Такому. В этой реке живёт пятиметровый сом-людоед, поэтому в этом месте не купаются.
- И что?
- Непослушных девушек скармливают ему. Вот и всё…
- И вы не хотите им помочь?
- Я…
- Просто Шутя сказала. Что вы - очень хороший человек.
- Ладно. Я сейчас.
Шутя рисковала. Но риск был ей приятен, как стакан газировки в жару.
Эльвира была похожа на подтаявшую тортовую скульптуру. Она действительно походила на Венери-ного сына, только без крыльев и лука со стрелами.
- И это сё правда, всё, всё…
Из глаз этой авантюристки вот-вот должны были хлынуть слёзы. Вчерашний день вставал перед глаза-ми. Словно кем-то снятый любительский фильм с нелепыми кадрами и мизансценами, от которых её лицо ста-новилось предательски малиновым.
Дора не понимала, как ещё остаётся живой. Её тошнило то ли от страха, то ли от прошедшей ночи об-жорства. Разнообразные кремы и другие сладкие блюда постепенно становились липким дерьмом, которое уже выстраивалось в очередь в её кишке, словно бы больные на выписку в больничном коридоре.
В это мгновение вошёл тот почти незаметный человек. Он смотрел не на них, но обе самозваные при-мадонны ощущали на своём теле его презрительный взгляд.
- Так-так… А где их одежда? Не повезу же их в таком виде в Рублёвск. Хотя это было бы полезно.
Шутя осторожно и понимающе улыбнулась.
- Я сейчас принесу их одежду. А вы пока отведите их к машине. Вы уже выгнали её?
- Хорошо.
- Людочка поведёт Дору, а вы проследите за Эльвирой.
Людочка! – горделиво вспыхнула та, что уже всерьёз считала себе Какулькой
В купальне ничего не изменилось. Сброшенные с тел девушек платья, кружевное бельё, связка ключей, выпавшая из дамской сумочки.
Шутя очень рисковала. Она не знала, чья это сумочка, и как поступить положить плёнку сюда или по-просить об этом Евсея.
Но что же лучше?
На размышления совсем не было времени. И она положила футляр с фотоплёнкой в сумочку.
Дора и Эльвира были уже в салоне «ЗиМа». Подбежавшая Шутя бросила на них их смятые платья, словно бы охапку травы на коровье дерьмо.
Теперь всё было в руках Потехина. Он выехал за ворота и скоро скрылся вдали, скрылся, как скрывается призрак в каком-нибудь приключенческом фильме. Призрак или благородный герой
-