Треугольник вторичностей - 4

 
читайте с первой главы - всё будет яснее ...


                4
                ТОЛЬКО В КОНЦЕ ПУТИ МОЖНО
                СКАЗАТЬ, КУДА ВЕЛА ДОРОГА ...

          ... Уже не тревожно … уже деловито стучат колёса санитарного поезда – бежит состав в глубоком тылу России. Борькина мать (мы с ней расстались при погрузке в вагон этого поезда … после бомбёжки … из медсанбата) пока не очнулась, в бреду повторяя одно сыновнее имя – … Борька … Борька … Не раз останавливалась у её полки молоденькая медсестра с красивыми восточными чертами лица.

        В первом же заполошном рейсе молодой танкист, с подозрением на гангрену в ноге и явным хулиганством в крови, окрестил девушку «Персиком», но степенный усатый сапёр, довольный, что потерял только глаз, а не одну из пяти конечностей, оценивающе глянул из бинтов последним сверкающим и перекрестил её из «Персика» в «Персиянку» – раз девица, то какой же это персик!!! Так и утвердилось за ней это прозвище. Персиянка в этом поезде ведает душами раненых – от подачи сведений в пищеблок, до выправления документов в госпиталя по месту прибытия. Она уже всех оформила, кроме этой женщины на второй полке с тяжёлым проникающим осколочным ранением в спину. Персиянке-то нужны её анкетные данные для направления в госпиталь, а женщина всё никак не приходит в себя.
         
        – Слушай, Персиянка (как это прозвище, при отсутствии связи между ранеными разных рейсов, пришлёпалось за ней – уму непостижимо, но автор клятвенно утверждает, что так и было), ты временно запиши её Борькиной – она же всё время  какого-то Борьку зовёт, для отчёта главврачу, и то – подобие порядка, а так – забудешь человека – тебе же хуже будет – с нижней полки произнёс первую длинную фразу бывший военный шофёр, в будущем инвалид до гроба, а в настоящем - кукла в бинтах, имеющая уникальные возможности в любое мгновенье отправиться на тот свет.
         
        – Ты прав – сказала Персиянка, усаживаясь на его полку. Она поправила ему подушку, раскрыла журнал, уперев его в тугие, что не может скрыть от голодного мужского взгляда ни одна одежда, нелапаные девичьи груди, и принялась мусолить огрызок химического карандаша …

        ... Внезапная мысль, что бездушному журналу сейчас повезло куда больше, чем обладателю уникальных возможностей, вызвало то, что и должно было вызвать у него – скрип зубов и протяжный хриплый стон мужика, сквозь бинты, остро ... заглушая боль, почувствовавшего женское тепло и волнующую тяжесть её бедра, но вдруг осознавшего, что такое уже не для него.
         
        – Что, родимый, больно? – с азиатским акцентом, тягуче, пропела сестричка и, прекратив мусолить огрызок, марлей вытерла ему выступившие слёзы.
         
        – Зелёная ты ещё, Персиянка … – пробубнил, уже отошедший от операции, безногий сержант с противоположной полки – как-нибудь поймёшь. – На эту реплику медсестра напружинилась и, залившись краской, под номером 95 записала – … Борькина … – а уходя, шепнула сержанту на ухо, уже утопая в акценте, хлюпая носом и в бабьих слезах, не знающих такого понятия, как национальность, – … я не зелёный, я всё понимай … – и сержант, как и та кукла в бинтах, тоже не устоял, тоже захлебнулся в волнах близости женских губ и всего её тела, но только закрыл глаза, не проронив ни звука, и долго лежал неподвижно …
         
        … Санитарный поезд – это тихий ужас на колёсах, но когда он ещё и не укомплектован штатами, это уже ужас в квадрате. С этим квадратом и носилась Персиянка между Западом и Востоком. Она была за уборщицу, няньку, да что там ... легче перечислить, кем она не была и что не делала … а ещё надо и поспать, и на себя какое-то время потратить. Немудрено, что девушка забыла, при каких обстоятельствах 95-й номер её поминальника был помечен фамилией Борькина. Но, когда женщина с осколочным ранением очнулась, сестра, торопясь, быстро заполнила пустые графы журнала – имя, отчество, образование и так далее, не уточнив фамилии, что записала по совету будущего инвалида до гроба.
         
        В Новосибирске, в запарке выгрузки, Персиянка сунула сопроводительные бумаги санитарам, выносившим Лену, крикнув уже убегая: «Леночка!... Прощай! ... Твои документы!» А санитары, поудобнее перехватив носилки, понесли далеко уже не Монову, а скреплённое печатью, да не один раз … "Борькину" к ожидающим машинам … Ну вот и ещё одна червовая … вмешалась в судьбу матери и сына …
         
        … Долгими, щемящими болью в спине ночами, за ширмой, при тусклом свете ночника, Лена, изучая бугорки и трещины палатной стены перед глазами, медленно и тяжело обдумывала свою фамильную двойственность: «… Кем же ей быть? … Моновой? … Борькиной? … В пользу новой фамилии не последнюю роль сыграли печальные приключения с маленьким одноногим лётчиком-истребителем, лежавшим в её палате …
         
        … Любитель подраться не только на земле, с большим удовольствием, ввязывающимся в любые рисковые ситуации, ранним утром первого дня войны, в одних кальсонах, босиком, без шлёма, но с парашютом, под фашистскими бомбами, он успел-таки прыгнуть в своего краснозвёздного «Ишака» (И-16). Выруливая на пока ещё чистую от воронок взлётную полосу, в спешке контузил крылом своего техника и резко, после не по инструкции короткого разбега, свечой взмыл в предутреннее небо. Там, едва оглядевшись, увидел Юнкерсы и их сопровождение …
         
        … Кто сказал, что человек, прежде чем стать человеком, жил в воде?... Не верьте!!!... – Он летал!!!... И сейчас был в своей первородной стихии …
         
        … Увидев врага, лётчик деловито поплевал на ладони, поудобнее перехватил штурвал и, попав в плен весёлому азарту, с бесшабашным долгим криком, бесцеремонно врезался в самое нутро чёткого строя крестоносных машин. От такого нестандартного хамства бомбардировщики шарахнулись в стороны, стараясь набрать маневренность за счёт лихорадочного, а потому и неприцельного сброса бомб ...
         
        – … А-а-а-а!!!... – вопил летчик – … обосрались!!!... – задним умом летун  понимал, что чудом поднявшись в воздух, он автоматически превратился в камикадзе – нет возврата на свой, уже перепаханный немецкими бомбами, аэродром, нет возврата в прошлую жизнь с её горячими женщинами и холодной гауптвахтой …
         
        … Уже два Юнкерса, один за другим, нехотя, с дымными шлейфами, ушли, имея явное намерение попробовать на твёрдость русскую землю, когда справа по курсу возник Мессер из воздушного охранения и крыло в крыло пристроился рядом.

        Фашист, в небе Европы сбивавший и испанцев, и французов, и англичан – да кого он только не сбивал,  довольный тем, что сейчас первым, среди крылатых асов великого Рейха, пополнит коллекцию своих жертв новой русской нацией, и напишет об этом своей невесте Марте. Он уже предвкушал победу над этим сопляком. Он  красноречиво, за сбитые бомбовозы, показывал камикадзе большой палец и, радостно скаля зубы: «Зер гут!!!» – вежливо, согласно рыцарскому кодексу чести, приглашал к поединку ...
         
        – Сейчас я переведу на русский!!! – в рёве мотора крикнул маленький лейтенант, босой пяткой топнув в ребристую плоскость правой педали и рванув штурвалом вправо, тем самым,  бросив машину, и по ходу и по оси, на правое крыло. Немец, привыкший драться по правилам, и уже соображая, как, разлетаясь с русским для атаки, заиметь солнце сзади, не ожидал оригинального манёвра от бешеного плебея и не успел отреагировать …
         
        ... С первого же дня войны русиш швайне начали учить фрицев их же кровью новому методу драки, где во главу угла ставилось не рыцарство, а результат боя, что огневого ... что рукопашного ... что в воздухе ... что под водой …

        ... Этот фриц, пригласивший русского на поединок, много слышал о нестандартности в бою русских лётчиков ... сам это попробовав ещё в испанском небе ... был к этому готов. Но такого выверта от этого идиота за штурвалом Ишака фриц не ждал, а поэтому ничего не понял (а ему уже и ни к чему было что либо понимать), когда винт бешеного Ишака, перевернувшегося по оси движения, рубанул по мессеровой кабине, превращая её начинку в разбрызгивающийся в небе фонтан из плексигласа, мяса самонадеянного немца и мелко рубленых атрибутов кресла и переборок кабины. Мотор Ишака заглох, но машины, сцепившись крыльями и стабилизаторами, потеряв управление, начали дружное падение...
         
        – Жорка!!! ... Пока живой, радуйся!!! – орал в кураже, выбираясь из ненужной уже кабины и автоматически дёргая кольцо парашюта, лётчик …
         
        … Он долго пролежал без памяти, но, придя в сознание от неудачного падения, не успел даже  шевельнуться, когда услышал над собой чужую речь. Лёжа на животе, подставляя беззащитную спину немцам, Жорка не знал их числа и намерений, но защитный инстинкт подсказал: «Теперь замри, Георгий! – началась вторая серия, ты для себя – живой, для них же, будь мертвецом что бы там ни было – в этом твоё спасение!». По телу, теребя его, заходил немецкий штык. Вдруг, один из голосов, судя по интонации и явно что-то предлагая, затараторил, другой игриво его поддержал: «Хабль ха!!!». И не успел лейтенант оформить мысль, что сейчас начнётся самое страшное, как в верхнюю часть левого бедра с сатанинской болью вошло плоское штыковое жало немецкой винтовки, проткнуло ногу и врезалось в землю. Под весёлый гогот тут же на неё наступил сапог и штык, нехотя чмокнув, вышел из мякоти … Сознание помутилось, когда для верности спина получила ещё и страховочные девять грамм …
         
        … Попавшие в окружение бойцы наткнулись на Жорку ночью и через неделю он, уже явно с гангреной и слабыми видами на жизнь, был у своих … При оформлении в госпиталь фамилию его исковеркали, но когда, уже в госпитале, он хватился этого и потребовал, отстаивая свою фамильную справедливость, запросить архив части, особисты заинтересовались его небесно-земными приключениями, засомневались, обозвав его бароном Мюнхаузеном и, вскорости, освободили лейтенантову койку в палате «… настоящим красноармейцам …», увезя к себе для дальнейшего расследования.
         
        На утро безрукий капитан, нервно катая во рту потухшую папиросу, в гнетущей тишине, как будто бы без повода, задумчиво глядя в потолок, вроде бы для всех, но по секрету, зная приключения Леночки, конкретно для неё, произнёс: «В наше время только немые имеют привилегию не укорачивать свои жизни …» А старшина танкист, который раненым сумел покинуть горящий танк, но потеряв сознание, не сумел отползти от него, и этим сжёг свою ногу, поднося спичку к потухшей капитанской папиросе, добавил: «Да и то, если у них руки оторваны. Ты, капитан, этой привилегией владеешь наполовину.» Диалог тактичного капитана со старшиной прекратили сомненья Лены в пользу «Борькиной» …
         
        … Вылечившись после госпиталя Елена Васильевна добилась у медкомиссии отправки на фронт. Её и отправили, как филолога, в одну из фронтовых газет …

        ... Всё время Лена как могла, но безрезультатно, искала сына … С большим натягом можно сказать, что она воевала – она работала, работала как проклятая замом главного редактора с усечённым штатом подчинённых, а это пахло и правкой статей, и набором текста, и выездом на передовую за свежей информацией.

        Да! ... – а навести порядок в землянке тоже иногда некому. Однажды, просматривая свежие газеты, а это было 22 августа в сорок третьем ... она наткнулась на постановление Совета Народных Комиссаров СССР об организации военных суворовских училищ для сирот войны и, автоматически примеряя на борькин возраст, автоматически же, со вздохом, отметила, что там искать ещё рано. А через год, уже в Варшаве, это постановление напомнило о себе внезапным  направлением лейтенанта Борькиной Елены Васильевны в тыловой город Астрахань преподавать русский язык и литературу в Сталинградское Суворовское Военное Училище …
         
        … Редакционные подружки, усаживая Лену в замызганный Виллис, щебетали, чтобы она не волновалась, если что придёт о сынке – они обязательно ей перешлют … И насчёт Гитлера тоже, чтоб была спокойна – если поймают, то глаза выцарапают и за неё, а специалистки найдутся. Вон наборщица Маринка, которую ночь не даётся лейтенанту Колюне из штаба дивизии – вся его физиономия в царапинах, уже ставить некуда … И как он бессовестный ходит с ними? ... Ах, Маринка! Смотри, не передержи мальчонку, заметь, царапки-то у него только от тебя, а жених он видный – связистки да медсёстры, они так и зыркают на него и подбираются всё ближе и ближе …
         
        … После фронта служба учительницей (а это была действительно военная служба, а не работа) тяжело, но постепенно, заладилась – дело знакомое, но контингент своеобразный.

        С одной стороны – это вольница, уже попробовавшая на молодой зубок смертельные схватки и на фронте, и в ночных подворотнях, самозабвенно подпевавшая взрослым непотребные песни и в солдатских блиндажах, и в блатных малинах, с высочайшей изобретательностью издевавшейся и над чванливыми полицаями, и над упитанными и самодовольными завхозами советских злачных заведений. Безотцовщина, забывшая родство и иногда не подозревающая о существовании матери, подчас даже, может быть, и рядом. Но это уже из области фантастики. Да???!!! ... А какая, скажите, сказка может сравниться с фокусами жизни? – То-то!!! ...
         
        ... С другой стороны жёсткость бытия, не выпускающая в увольнение, карающая нарядами вне очереди и чисткой писсуаров, за расстёгнутую пуговицу на шее, слабый ремень, отсутствие носового платка, хватание в столовой ложек без команды, опоздания в строй – да много чего может придумать офицер на бедную голову кадета, а кадет должен высчитать эти безобразия. Кадет один, а запретов много и изворотливый кадетский ум безостановочно работает только в одном направлении – как, совершая нарушения, насытиться соблазнами, не получив за это возмездия.      
         
        Елене Васильевне воспитанники училища досаждали по двум причинам. Во-первых, её предметы были самыми объёмными, а самоподготовка всего три урока – не резиновая. К тому же Русский язык и Литература наиболее удалены от воинских дисциплин, хотя и те не очень-то вызывали интерес – одна Строевая … да Изучение  уставов чего стоили. Во-вторых, это было закрытое заведение, хоть и детское, но военное и, в принципе мужское, а отсутствие в своей среде мужского предмета внимания, естественно возбуждало кадетский интерес к взрослым женщинам. И они, кадеты, с гипертрофированным любопытством и удовольствием наблюдали, смакуя детали, поразительно запоминая и виртуозно используя в самые неожиданные моменты реакции женского пола офицеров и вольнонаёмных на свои проделки. Шутки и проказы носили подчас не безобидный, а иногда и граничащий с оскорблениями характер.
         
        Лена прекрасно понимала этот механизм общения, который невозможно ни приостановить, ни направить в нужную сторону – к нему надо было приспособиться и лабильно с ним сосуществовать. Она так и делала и относилась к таким знакам внимания философски, без озлобления. И это была её плата за своеобразное доверие к ней суворовцев ...

        ... А время, между тем, подходило к своему сроку …