НОВЫЙ фильм на You Tube - МОЯ МАСТЕРСКАЯ
(адрес внизу моей стр.)
Моя, совместная с дочерью выставка ПЕРМСКИЙ ПЕРИОД – фильм на You Tube
(вход на выставку внизу моей стр.)
©
Напечатано в журнале "Artcouncil Художественный совет" №6 (82) 2011
С живописью вы можете ознакомиться на сайте Артгерои
(внизу моей стр.)
©
Когда редактор «Художественного совета» предложил мне написать статью о своём методе в искусстве, я, не скрою, воспринял предложение с энтузиазмом. Мне самому показалось интересным разобраться в этом.
Однако сразу же возникли сомнения, о чем писать? Говорить о том, что у каждого свой стиль и свой индивидуальный метод как почерк, как отпечаток пальца – это ничего не сказать. Говорить о методе как о системе?.. но система предполагает продуманное, выстроенное начало, а творчество – как раз ломка всевозможных построений и систем.
И я внутренне запротестовал: «Нет у меня никаких методов! Пишу, что бог на душу положит…».
Ещё редактор, раскрывая тему статьи, уточнил: «Представьте, что к вам подошёл обычный зритель и спросил, что вы той или иной работой хотели сказать?».
Вспомнил, спрашивали. Если честно, такие вопросы ставят меня в тупик. Ведь в сути своей творческий процесс идёт на уровне подсознания, «сокровенных ощущений», недосказанности, а «язык искусства» предполагает в себе второе дно. И как об этом с первым встречным прикажете говорить?.. Об этом же так просто не расскажешь! С другой стороны, это удел художников «непонятных». Я не думаю, что к Левитану, Айвазовскому или Репину подходили с подобными расспросами. Там, очевидно, были другие вопросы: «Как вам удалось так правдиво это изобразить?».
Ещё меня порой спрашивают зрители далекие от искусства, но пытающиеся говорить с художником на его языке: «Вы в каком направлении работаете?». Меня всегда подмывает ответить: «Морская пехота работает в направлении взятия высоты!». Потому что это единственное стоящее направление.
Однако теперь мне представилась возможность поговорить об этом, не глядя в глаза любознательному зрителю, а, оставшись наедине с собой, попытаться ответить на этот «неудобный» вопрос. Только наедине с собой и вопрос прозвучит несколько иначе: «Чем же ты, художник, всю жизнь занимался?». Вот и попробую беспристрастно разобраться и с «направлением», и с «методом», и со своей «непонятностью»…
Хотелось бы сначала процитировать одно ироническое пятистишие Ницше. Оно как раз об этом. О «понятных» и «непонятных» методах.
Художник-реалист
Природе верен? Как это понять?
Посмел бы ты природе изменять!
Природа проявляется во всём,
А если ты рисуешь всё кругом,
То просто не умеешь рисовать!
По-моему остроумно и злободневно звучит. Это же тема давнего спора художников-реалистов с художниками-новаторами. Абстракционизм и прочие концептуальные «измы» и «арты» никак не приживаются в сознании художников «традиционной ориентации». Верные природе реалисты изображают видимую часть жизни. Одни талантливо, глубоко, проникая в суть вещей, в психологию натуры, в дух времени; другие – плоско «копируя» натуру. Об этих, вторых, очевидно, и писал Ницше…
Но Ницше, живущий в XIX веке, застал только начало Нового искусства. Век ХХ буквально «взорвался» художниками «непонятными». Чем же было вызвано это разнообразие нью-творчества? Откуда явилось это ошеломляющее разум обывателя видение? Дело тут, мне кажется, вот в чём. Природа бесконечна в своей глубине и многообразна в своих проявлениях. И Художник однажды осознал, что можно не только любоваться видимым миром, но и, взломав его поверхность, проникнуть во все сокровенные тайны Бытия и Природы. Отсюда появилось и невероятное количество взглядов Художника, и бесконечность поисков. А критерий один – подлинность.
«Посмел бы ты природе изменять!»
И подлинной, оказывается, может быть не только натура, изображённая «как в жизни», подлинным должно быть и т. н. формальное искусство. И я думаю, «Чёрный квадрат» Малевича несёт в себе не меньшую (внутреннюю, философскую) подлинность, чем «Страшный суд» Микеланджело. А «Герника» Пикассо по накалу страстей не менее драматична, чем «Апофеоз войны» Верещагина.
Поэтому я бы не стал слушать скептиков, говорящих, что в искусстве уже сказано всё. Искусство также бесконечно, как бесконечна Природа. Если только под природой понимать не «пейзаж за окном», а всю созидающую и разрушительную мощь Мира, все тайные и явные процессы, происходящие в нём.
Но Художник ещё и бог, создающий свою вселенную. Как библейский Господь из мёртвой глины сотворил человека, так Художник в безжизненный материал должен вдохнуть жизнь, в краску – цвет, а цвет заставить светиться. Бесстрастный, плоский квадрат холста он должен «прорвать», наполнив его своим пространством. И насколько оно жизненно, настолько оно имеет «право быть».
Настоящее, большое Искусство должно быть подлинным как документ: «Свидетельство о рождении», о «браке», о «смерти». Подделка карается забвением.
Так вот, мой метод, «моё направление» всецело починено взятию именно такой высоты. Моё искусство, это не искусство созерцателя и, уж тем более, не искусство эстета. Мой метод – борьба; поле битвы – холст. Моя движущая сила – страсть.
Однако чтобы «прорвать» холст, наполнив его своим пространством, пришлось реально прорвать не один холст. Но это, так сказать, «кухня художника», о которой распространяться не принято. Скажу только, что от того мучительного процесса становления и поиска, у меня остались ярчайшие ощущения времени. Я понял тогда самое главное, – искусство и жизнь подчиняются одним суровым законам бытия. И чем мучительнее процесс зачатия и рождения, тем ценнее «плод любви».
Живопись, как и сама жизнь, не терпит хитрецов и трусов. У Сальвадора Дали в «Дневнике одного гения» я нашёл для себя очень интересное откровение мастера: главное в работе – не бояться. Вот как, – подумалось – значит, и он трепетал перед непознанным! И эта обычная человеческая слабость одного из самых загадочных художников сблизило меня с ним. Он коснулся сокровенного – своей «кухни» и я понял, что и его, виртуоза и мастера, пробивал страх перед «белым холстом». И все его «игры» и концепции стали понятней и ближе. Его хоть и считают величайшим хитрецом и мистификатором, однако его «игра» с обывателем была игрой мудреца. А это уже иной творческий язык – провокация. Спровоцировать зрителя на свой «безумный» взгляд на жизнь, заставить поверить в подлинность «игр сумасшедшего» – это большое искусство.
И это мимолётно брошенное откровение «одного гения» оказалось созвучно моей практике. Как только начинаешь бояться исправить какой-либо кусок – всё! творчество закончилось, началось – «делание». Ты уже не сражаешься за свою высоту, а «улучшаешь» найденные куски. Но, как говорит народная мудрость, лучшее – враг хорошего. Сколько же находок было уничтожено таким вот «улучшением»!
В искусстве, как на войне, главное – не думать. Твой компас – интуиция. Думать надо до и после боя. Но как только ты пошёл в атаку на свою высоту – все мысли прочь! Как и что ты изобразишь, в какой манере… Забудь обо всём! кто ты, где и зачем. Ты в ином пространстве, в ином «вечном» мире, и не надо тащить сюда этот «временный» мир. Здесь поют ангелы, здесь происходит величайшее таинство зачатия и рождения. Так не лезь в святая святых со своими утлыми умишком и сиюминутными страстями. Доверься руке! Она «знает» больше, чем твой лукавый разум. И если рука двигается свободно, то холст сам рождает образы. Поэтому во все времена своей многолетней практики я помнил главный постулат творца: «Случайность – язык Бога».
И помни ещё, говорил я себе, ты хоть и бог, «создающий свой мир», но ты всегда исполнитель. Потому что ты, как индивидуум, явление временное. И до тебя, и после был и останется мир, управляемый некими Высшими силами, недоступными разуму – музыка инобытия. Поэтому большее, на что ты способен – это попасть в резонанс той музыки…
Услышать эту «неслышную» музыку – и есть дар божий. Однако обладать им нельзя, но нужно каждый день доказывать своё «право на сопричастность». Как только ты уверовал, что достиг совершенства или, того хуже, начинаешь тиражировать дар в угоду ли рынку, заказчику, то уходит божественное начало, без которого истинное творчество не может существовать. Остаётся ремесло и опыт, которые тоже могут быть ценны, но никогда не станут движущей силой искусства. Такие «подводные камни» подстерегают многих художников, даже состоявшихся и признанных. Вспомните Черткова из Гоголевского «Портрета»…
Холст не обманешь. Любая картина – автопортрет, в любом мазке – биография. Все твои мысли и тайные помыслы холст беспристрастно отобразит. Если ты искренен, то будь спокоен, – ты нужен и Небу, и Миру; если же ты хочешь быть модным новатором или просто заработать монету, то не сомневайся, на холсте так и будет написано: «Я – продвинутый!» или «Хочу денег!».
Нынешние «высокие отношения» Рынка и Художника наглядно раскрывают главную формулу торговли: «спрос рождает предложения». В бесконечных платных выставочных залах, как халдеи в ресторации, выставлены экспонаты, с заискивающим, вопрошающим взглядом: «Чего изволите-с…». Мы можем всё: хотите «как в жизни», хотите, ещё лучше – только купите товар! Есть среди «продавцов» и виртуозы-фальсификаторы любых направлений, и преданные природе «фотографы» и продвинутые угодники ныне модных инсталляций. Все эти «господа совравшие» – довольно унылая примета дня сегодняшнего.
Впрочем, это другая тема…
Моя же тема – «мой метод». О, кей. Я покажу вам, как я работаю…
Я серьёзно готовлюсь. Поскольку холст не выдерживает натиска моих страстей, я пишу на оргалите, обклеенным холстом. Такой щит, так просто не порвёшь. У такого щита, как выяснилось, много преимуществ. Во-первых, большая картина на холсте (а размеры моих работ – до 2-х метров), это всегда проблема. То холст вибрирует и провисает, то подрамник выгибается восьмеркой… какие ж тут войны! Вторая причина – сырой подвал, в котором я работаю, со всеми втекающими в него неудобствами. Слабое место холста – его тыльная сторона. Сверху он защищен масляным слоем, но вот обратная сторона – клеевой грунт – реагирует на влагу. Мои же щиты, как боевые корабли, выдерживали ни один потоп. Причем, о «потопе» я вспомнил не в образной аллегории, а в самом, что ни на есть, бытовом смысле.
Пишу всем, чем угодно: кистями, флейцами, тряпками, пальцем, пятерней; выдавливаю краску прямо из тюбика на холст. На бумаге сочетаю простой карандаш с масляной краской, бронзу с пастелью. Памятуя об одной парадоксальной истине: «Чем толще кисть, тем тоньше живопись», пишу широкими кистями и даже флейцами.
Начинаю всегда темперой. Иногда делаю цветные грунты. Заканчиваю маслом. Масляная краска более пластичная, «живая». Последние мазки делаю кончиками пальцев… Только своя плоть способна почувствовать «тело живописи». Вообще, живопись несёт в себе огромное сексуальное начало. В ней всё интимно: от уединенной мастерской создателя и «белой простыни» холста, до трепетных прикосновений и экстаза зачатия…
Часто наклеиваю мешковину как аппликацию. Использую бронзовую и серебряную краску. Мешковина даёт неповторимую фактуру, серебро и бронза – возможность «играть» с пространством. Не люблю больших наслоений, поэтому соскабливаю всё лишнее. В этих смазанных, проскобленных кусках можно найти столько жизни! столько случайностей…
Никогда не делаю эскизов даже для самых больших картин. Каждую работу начинаю как первую, и никогда не знаю, что получится. Картина не пишется, а, повинуясь неким неясным силам, – случается. Поэтому повторить или скопировать холст – задача для меня невыполнимая. Так что проблема тиражирования отпадает сама собой…
Всё это – моя «кухня». То есть, рассказ как я это делаю, и интересен он разве что малому кругу специалистов. Но вот что я делаю, или, с чего мы начали – «что я той или иной работой хотел сказать»? Любопытно, но этот детский в своей непосредственности вопрос некоего среднестатистического зрителя, последнее время стал волновать и меня. Действительно, что это? Могло ли быть что-то иное?
И вот недавно с отчётливой ясностью я осознал: это, прежде всего, – я сам, моя биография, если хотите – судьба. И ничего другого быть не могло.
Моя живопись пропитана литературой. В принципе, это опасное сочетание, потому что у каждого жанра – свои законы. Существуют даже такие грубоватые и нелицеприятные выражения, как «литературщина» и «иллюстративность».
Но, во-первых, это далеко не иллюстрация, а попытка наполнения живописи литературными образами. Во-вторых, и это самое главное, я убеждён, что в искусстве не существует «запретных зон». Самовыражение, если оно исходит от естества твоего, предполагает абсолютную свободу выбора, то есть в искусстве дозволено всё! А уж насколько ты понят и нужен и нужен ли вообще – не твоё дело знать. Успокойся и твори то, что исходит из души – и всё. Потому что в ремесле, за которое ты взялся, как и во всяком божьем деле – нужно быть искренним. Иначе, зачем тебе быть?
Надо сказать, что литературное начало в живописи возникло не на пустом месте. Так случилось, что обе эти страсти – живопись и литература – живут во мне одновременно. И в этом «любовном треугольнике» я существую всю свою творческую жизнь. И до сих пор так и не разобрался, которую из них предпочесть. Их невозможно разделить. Это – единое целое или, как минимум, сообщающиеся сосуды. Моя живопись питается литературными образами, литература пропитана живописью.
Уже в названии работы начинается творчество. Зачастую, само название заряжает меня, задаёт образную, литературную составляющую поиска. «Натюрморт в пейзаже», «Бионатюрморт» (bios – жизнь, mort – смерть, а по серединке – натура), «Вавилонская башня», «Дорога в ад», «Аквариум». Это не просто названия, это некие символы, если хотите, философские притчи.
В притчах же, обязательно существует «второе дно». Сюжет «Вавилонской башни» уже в первоисточнике – притча. Наш советский «Вавилон» тоже строил свою «башню» – светлое будущее. Итог закономерен: Колосс развалился. Я же погрузил его туда, откуда и вышло человечество – в мировой океан. Теперь этот «экспонат человеческих амбиций» живёт среди обитателей подводного мира – злобных мутантов с человечьими лицами.
Вообще, «рыбья» тема меня волнует. Жизнь зародилась в океане, но океан – мировой потоп – несёт в себе и гибель всего живого. Жизнь и смерть, а по серединке – натура…
В «Аквариуме», «Мёртвой рыбе», «На дне» – тема замкнутого пространства. Трактовать её можно как угодно. Тут и проблема внешней свободы, и свободы внутренней. И ощущение хрупкости мира, и временности нашего житья…
Есть работы на библейскую тему: «Тайная вечеря», «Богоявление», «Царь Давид», «Дева Мария».
Есть вечная тема загадки человеческой природы. Что в нас первично – зверь, бог? «Дорога в ад», «Урод», «Зверь», «Рождение божества», «Закат», «Я – царь» – в этих работах Человек – носитель божественно-демонического начала. В Художнике же, как мне кажется, эти полярные взгляды – наиболее обострены. Но мой «демон» – в отличие от скорбящего «Демона» Врубеля или «духа изгнанья» Лермонтова – демон обнаженных страстей. Для него не существует божественных тайн, он разъял мир, и вкусил уже запретный плод познания. Это существо «без кожи», остро чувствующее жизнь. Он как бы распят на своих страстях…
Есть работы на советскую тему, даже шире – тоталитарную. «Парадный портрет», «Коллекция насекомых», «Пейзаж с планетой Земля», «Банкет», «Навии» (восставшие мертвецы) – всё это недавнее прошлое, больная наша родина. И никуда моему поколению от этой темы не деться.
В работах последнего периода я перешёл исключительно на акрил – краска непластичная и «туповатая», но имеющая массу своих преимуществ. Однако я оживил её, уподобив акварельной технике. «Эпоха Рыб», «Свинцовый пёс», «Ложе Клеопатры», «Лотос», «Офелия», «Даная» и пр. – также работы-символы. А холст «Свинья, пожирающая Небо» символизирует то низкое и вульгарное начало нашего времени, когда «серое большинство» уничтожает всё лучшее, чем богат человеческий гений. Однако я оптимист. И за упадком дня сегодняшнего, надеюсь, грядёт возрождение.
В заключении я бы хотел привести отрывок из своего романа «Гарри-бес и его подопечные», в котором, быть может, уже была раскрыта тема «Художника и его места»:
Художник – зверь чуткий.
Бродит по свету, прислушивается да по сторонам посматривает.
Нюх у него волчий и глаз, как репей, цепкий. Всё видит снаружи и изнутри. Видит да в копилку складывает.
Глаз у Художника круглый, как шар, крутится планетой в пространстве необъятном, и со всех сторон по невидимым проводам к нему информация поступает. Он её принимает и переваривает.
Но ему всё мало. Никак насытиться не может.
А когда наберется её немерено, Художник болеет, потому что не в силах вместить в себя всё.
А информация всё поступает и поступает.
И тогда он ищет себе место уединённое, запирается на засовы и глаз свой зашторивает.
Но информация находит его везде, потому что нет преград для потустороннего.
Она копится в нём, густеет, настаивается, бродит энергия сил невостребованных.
И, наконец, из того изобилия вырывается звук.
Он пронзителен и первобытен.
И Художник не знает, что с ним делать, куда его деть. Он не умеет с ним обращаться.
Он хочет бежать от него, спрятаться, да некуда... потому что звук тот – из него, а инструмент – он сам.
А дальше всегда подвиг. Или трагедия. Третьего не дано.