Каждый день, когда я вхожу в метро, я по-прежнему, как и в детстве представляю его себе бомбоубежищем. Меня до сих пор гипнотизируют его гидравлические двери. Когда я вхожу внутрь, я всегда тайно готов к авиа-налёту. С детства. Со времен Моей Блокады.
Когда я был маленьким, я очень любил фильмы про войну. Заклеенные крест-накрест тёмные окна всегда были где-то рядом, в телевизоре, как и справедливый и долгожданный салют на Красной площади.
Когда самолеты летели бомбить горящие окна, задернутые неплотно, я больше всего хотел перейти к ним, задернуть поплотнее, отмотать время назад, и я шел к бумаге и фломастерам, и рисовал гигантских фашистских роботов-пауков с гигантскими крестами на белых боках.
У меня была такая игра: "Игра в Затемнение". Или "Игра в Блокаду". Самые весёлые игры для меня и мира.
Еще "Затемнение" можно объединить с "Блокадой" - тогда можно получить "Блокадный Ленинград".
Зашториваю окна плотно-плотно, у нас были толстые жесткие занавески, про которые я думал в детстве, что они еще Те, затемняющие когда-то окна во время того реального, мне не было никакого дела до кассового чека на эти занавески.
Потом я садился на пол и готовил на костре из фломастеров в кастрюльке с водой хлебные корки.
Когда я выходил гулять с санками в руках-варежках, я озирался по сторонам, чтобы не попасть под артобстрел, чтобы издалека заметить в небе чёрные силуэты летящих клином "Мессеров", чтобы не проспать сирену, чтобы успеть довезти покойника на моих санках до кладбища.
Иногда я возил на санках продукты домой, полученные по карточкам - снежные граммы хлеба, снежное варенье, которое тоже было в Моей Блокаде, а на поясе болтался автомат.
Огромная белая книга "Вечно Живые" воздвигалась на полке монументом и памятником, текст Рождественского я не читал, зато всматривался в гравюры изрешеченных пулями голых солдат, в молодую мать на кресте, в тихо лежащих под слоем земли черно-белых ребят.
Еще были другие книги - я менял их на молоко, сжигал на фломастерном костре, заматывался в шарфы и большие плащи, ведь Моя Блокада была холодной.
Мы с мамой сидели и грели руки у фломастерного костра, а я вставал и говорил: "Я за едой", она послушно кивала, я одевал валенки и тёплый пуховик, я брал рыже-желтые санки с обломанными кое-где деревяшками, и ехал на лифте на первый этаж, в Город.
Люди кутались в пальто и шарфы, в руках тащили пакеты со своими граммами, спешили от артобстрела в бомбоубежище, иногда мимо проходили взводы солдат, иногда немцы-лазутчики пробивались в осажденный город, а я гордо расстреливал их из автомата и закидывал снежным хлебом, молоком и вареньем, ведь это была Моя Блокада.
Потом я горбился, старел на шестьдесят лет.
А санки становились все тяжелее и тяжелее. На улице темнело. Я знал: домой нужно успеть, ночи в Блокаде страшны морозами и буранами с кладбищенской Невы, где сейчас, быть может, ползёт тихая колонна грузовичков, таких маленьких и спокойных с высоты птичьего полёта. Я прислушался к звуку далёкой сирены.
"Мессеры", - привычно подумал я, мимо меня пробегали испуганные люди, в небе зажглись ловцы-прожекторы и распустились пугающие аэростаты.
Поспешил, прятался в кустах.
В небе завозились самолёты, забормотали зенитки, гудели сирены и небо сиреневое светилось от вспышек подбитых домов и самолётов, и неподвижные среди всего этого аэростаты оставались темнеть в небе.
...Мы спрятались в каком-то подвале. Я пережил уже не одну бомбежку, и спокойно смотрел, тихо дыша паром. Кто-то запоздало крестился. Плакали младенцы на руках матерей. Дома меня ждала моя старуха, жена, сейчас гудело затемнение, как-то она там? Плотно ли задернула шторы? Хватило ли фломастеров для костра?
Всё заканчивалось быстро. Вечернее зимнее небо успокаивалось, и я осторожно выползал из своего укрытия между деревьями.
Почти все снежные граммы растерялись. Я бежал домой, вкусно скрипя снегом, как пирожным безе, а за мной вихлялись санки.