. . . . . .В диалоге с Ольгой Анцуповой и ее умничкой-дочерью Екатериной Ольгиной
На Баку опускалась ночь и с ней наступал комендантский час. Слышны были отдаленные выстрелы. Иногда очередями. Уезжать в эту темень из света и гомона аэропорта не было никакого желания. Но ехать было надо- необходимо вывозить из этого ада родных деда с бабкой. После смерти отца- это были последние наши с братом родные на всем белом свете, оставшиеся в живых. Дед прошел войну, плен, три концлагеря и дать погибнуть ему в начавшейся мясорубке мы не могли. Брат остался в Питере на «хозяйстве» и должен был приехать по моему звонку, после оформления всех необходимых на выезд бумаг и по возможности - продажи квартиры.
Подошел тип в кепке, покручивая на пальце цепку с ключами:
-Куда надо?
-Ясамал
-Бакинец?
-Бяли (да)
-Слышь, братан, до Ясамала никто не повезет- там сейчас вокруг Сальянских казарм… сам понимаешь, русских стреляют. Хер кто будет спрашивать – солдат или так… Могу до «Олимпа».
-Давай. Сколько?
-Договоримся - мы ж бакинцы, друг другу помогать должны.
Помог донести дорожную сумку и кинул ее на заднее сиденье:
-Все равно будут обыскивать - так хоть в багажнике пусто, быстрее будет. Ты билет не выкидывай. Сам из Питера? Ну и как там у вас, что про все это говорят? Этого Горбатого-суку скоро снимут?...
Доехали…- не то слово. В мирное время этот путь занимал минут 40. Сейчас - за 30. Это при том, что темень стояла полнейшая (освещение не работало) и трижды останавливались на постах: сперва на выезде менты местные, потом, на трассе – солдатики у бетонных блоков , а уже при въезде на Монтино, где армянские кварталы шли сплошными массивами, нас остановили «добровольцы» из Народного фронта. Странно, но народофронтовцы говорили с водилой на чистом русском языке. При том , что все были типичными азербайджанцами.
-Ты иди через дворы - ничего, что дальше, но …короче, сам понимаешь..- напутствовал меня на прощание водитель, после того, как я рассчитался с ним.- Паспорт и билет неси в руке, чтобы не лазить в карман. А то могут не так понять. Здесь, братан, щас все уроды. Давай! Ягшы йол (удачной дороги)!
-Сяндя сагол (и тебе спасибо).
Всю дорогу мы ехали без фар. И сейчас он будто растворился в ночи. Но даже звук двигателя не заглушал частые одиночные хлопки, временами переходящие в неровную дробь - где-то шла перестрелка. Хлопки были глухие, значит идти можно было метров триста спокойно. Предстояло подняться в горку около километра. Но это если по прямой. Через два двора я прошел уверенным шагом, а в третьем, у самого спорт-магазина «Олимп» замер, вжавшись в стену: в дальнем конце дома слышались звуки борьбы и сдавленные крики. В сумке у меня были только носильные вещи, а в бумажнике - небольшая сумма . Бумажник с документами в правой руке, как и советовал водила. Через минуту послышались торопливые шаги бегущих людей и вскоре борьба затихла. Я вслушивался в темноту. Казалось, что что-то хлюпает или булькает. Через пять минут звуки прекратились. В двадцати метрах арка, через нее я попаду на проспект Строителей и чтобы подняться выше, мне придется идти по проспекту, сквозных дворов там больше не будет. Вышедшая сейчас луна была лишним декоративным элементом. Даже не луна- полумесяц. Как знак торжества. Был бы верующим - хоть помолился бы. Любому богу. Лишь бы унять эти противные, до шума в ушах, толчки крови в висках.
Я прошел арку и постарался идти, сливаясь со стенами домов и кустами.
У здания Райкома комсомола на площадь выскочила «шестерка» и, включив на мгновенье фары, ослепила меня, обдав на ходу двумя галогенными гиперболоидами. Я не успел ничего сообразить, как шаряшие фары выключились, а «шаха» не сбавляя скорость и визжа резиной на крутом повороте, укатила в сторону Академии наук. Я ринулся за ней, перебежал проспект и зашел в спасительные дворы сталинских домов. Натыкаясь в темноте на остовы сгоревших автомобилей, через двадцать минут я был у пустыря заброшенного каменного карьера, через который проехать или пройти вряд ли кому взбредет в голову. За ним начнется школьный двор, а там и бабка с дедом…
Одинокий свет единственного уличного фонаря возле 2-го отделения милиции радовал глаз - хоть где-то еще есть место, где власть уважают. За ним был мой дом. По привычке шел по возможности беззвучно, вжимаясь в стены и заросли кустов. Все было тихо. Только, подойдя ближе к фонарю и собираясь уже выйти из тени, я замер: на дальнем от меня краю блика, отбрасываемого на асфальт, сидел человек. Одна нога его была подогнута «по-турецки» под себя, а другая вытянута. Тело с поникшей головой было наклонено вперед и даже издали было видно, что с губ его стекает черная жидкость. И тогда я заметил, что человек сидит в черной луже. Я всеми зашевелившимися волосками на спинном хребте понял, что это была не нефть. Голова его вздрогнула на мгновение, как-будто человек беззвучно кашлянул, и изо рта вытекла еще одна темная струйка.
Не знаю, сколько я простоял в том месте, не в силах ни сдвинуться с места, ни оторвать свой взгляд от раненого.
Из ворот каменной стены, окружавшей отделение, вышел милиционер
-Хеир, хяля дя дири-дири (Нет, еще живой)- крикнул он, оглянувшись назад. Присев на корточки, заглянул в лицо раненому и молча удалился назад.
Я прошел с обратной стороны дома и через пять минут звонился в знакомую дверь….
………..
Неделю я обходил остатки властных кабинетов, собирая какие возможно бумаги, необходимые на выезд. Я уже знал, что все поезда на север отправляются под контролем Народного фронта. По существу это была единственная деятельная сила, способная как-то систематизировать, ввести в какое-то русло какого-то закона, тот средневековый мрак, в который окунулся некогда солнечный и гостеприимный край. Уезжали все, кто мог- азербайджанцы, армяне, евреи, русские, грузины, лезгины… Все, кто не хотел быть убитым или не хотел убивать сам. Оставались те, кому некуда было бежать и те, кто мог обороняться. Не важно как - деньгами, связями, силой. В городе оставались островки, где «авторитетные», не с одной ходкой на Зону, люди просто не пускали в свои дворы сброд, сбившийся в стаи и вооруженный ножами или дубинами с наколоченными гвоздями . В военной форме людей в общественных местах видно не было - всё, что относилось как-то к СА и Военному флоту, жалось к своим казармам или военнским частям.
Оформление подходило к концу, когда вечером, за ужином бабка обратилась ко мне:
-Завтра много дел?
-Нет, в военкомате заберу дедову справку, что он ВОВ и всё. Только вояки по выходным "трудятся".
-В военкомате значит…Хорошо. Я тебя вот, что хотела попросить: завтра Вербное Воскресенье, можешь зайти в церковь, посвятить мне вербочку? Это рядом с военкоматом.
-Баб, ну ты даешь! Какая вербочка! Я видел Армянскую церковь на Парапете - только закопченные камни остались…
-Нет, Русскую не тронули, люди же знают. Говорят, что ее охраняют. И Народный фронт завтра приедет охранять. Там не опасно. Просто у меня ноги болят, а так бы я сама…
-Да съезжу я, конечно. При чем здесь опасно - я что, трус по твоему?
-Да нет, это я так, по глупости болтанула, ты не обижайся. А я тебе денег дам, чтоб ты свечки поставил и записочки оставил.
-Бабуль, ты ж никогда верующей не была. Да и отца твоя сестра крестила от тебя тайком)))
-Ну…То дело давнее, тогда другие времена были, ведь твой родной дед, погибший в войну, был офицером. Тогда могло это боком выйти. А я же сама-то крещенная. Но вот старость - молитвы все забыла. Только креститься помню.
-А как же ты раньше куличи святить ходила? Или не молилась?)))
-Да как молилась! По простецки - чтоб Боженька … Ну, он там же сам лучше знает, что мне надо…Так и молилась - Пошли мне, что сам считаешь нужным. А я тебя буду любить, чтоб детки-внуки мои здоровы были. Ну вот вы теперь выросли. Теперь ваш черед пришел за нами, стариками, ухаживать. Вы и молитесь. По своему, как умеете. Вырастила я вас, выучила как могла - значит вам молится по-правильному можно. А я так…по стариковски…
-Дык я ж не крещенный!
-Ну за то не важно. Даже лучше, что без креста. А то помнишь Витальку с седьмого дома?
-Шестерикова? Помню
-Ну да, Милкиного сына…Его по кресту нательному перепутали с армянами. Спрашивали, конечно. Но он пьяный был, не мог понять чего от него хотят. Ну и плюнул в лицо тому, кто с него крест сорвал. Его и зарезали…Ты просто зайди и посвяти веточки. Зайдешь?
-Да зайду, конечно. И свечки поставлю. Только вот молиться, ты извини, не буду. Хорошо?
-Ну пусть будет, как воля Божья. Так я тебя пораньше разбужу, чтоб ты перед военкоматом…
………….
Я первый раз шел в Русскую церковь. До этого бывал в Немецкой кирхе - там когда-то был орган и все готическое меня очень интересовало и притягивало. Много раз бывал в Армянской- она была в центре и бродя по городу, бывало заходили поглазеть на церковные диковины: иконы в окладах, алтарь и, главное, на этих забавных в своей средневековой затхлости зачехленных в черное попов и монахов. Разок зашел в мечеть, но мне там резко не понравилось - надо было снимать обувь на входе, а у меня носок был дырявый.
А вот где находится Русская- бабка объяснила уже за скорым завтраком. Оказывается, в самом центре. И теперь я шел по вполне знакомым улицам, и требовалось только завернуть во двор и пройти тихой, и потому нехоженой мной в молодости, улочкой. Голова была занята военкоматовскими проблемами: не хотели давать справку. Даже за деньги. Говорила секретарь, что архивы утрачены в пожаре и ее накажут, если она будет такие справки выдавать. Это же пенсия! А вылететь в таких условиях с работы- все равно что оказаться на улице без куска хлеба… Надо было что-то придумать. А заодно найти, кто торгует веточками вербы. Но оказалось, что последняя задачка пустяковая - лишь я свернул в означенную улочку , как на всем ее протяжении увидал стоящих вдоль стен торговцев «зеленым товаром». Только вот незадача - вербы не было ни у кого. Оказывается, в местном климате верба дефицит да и распускается намного раньше. Поэтому, посоветовали мне попутчики, надо брать обычные, ивовые. Попутчиков, к слову сказать, стало необыкновенно много. То есть я видел людей на центральных проспектах, пока шел к церкви, но никак не ожидал, что почти все они шли сюда. В противоположном от меня конце улицы я видел, как на тэ-образный перекресток, подобно ручейкам в реку, стекаются с боковых «притоков» реденькие группки пешеходов, сливаясь в плотный поток, направляющийся в одну сторону. В церковь.
До того всегда радостный и слегка возбужденный бакинский народ, как-то резко посерьезнел лицом - в основном все ходили, потупив взор и смотрели исподлобья. Тревога и плохо скрываемый страх были написаны на лицах всех, с кем приходилось общаться. Даже выпивая со старинными друзьями, я замечал, что люди не раскрепощались под действием алкоголя, а наоборот – он накрывал их черной паутиной печали. И разговоры почти непременно скатывались в эту бездну безысходности. У меня с течением времени лицо тоже приобрело это застывшее выражение, видя которое утром в зеркале, мне приходилось убеждать себя, что это еще я. Через силу заставлял брить это чужое лицо. И уже стал привыкать к этим озабоченным лицам у прохожих. Но тут что-то вкралось такое…непонятное.. Что-то сразу не уловленное, но отмеченное подсознанием, что-то такое глубокое…глубинное…
Я зашел в церковный двор и попал в плотное кольцо людей, тоже стремящихся протиснуться по крутой лестнице в здание церкви, откуда слышались высокие голоса, певших церковные псалмы. Я заметил, что часть людей стала креститься и что-то тихонько напевать себе под нос уже на улице. Пользуясь тем, что большинство как-то …рассеянно?...смотрело в открытые окна церквухи, мало прилагая усилий к продвижению вперед, я, будучи, свободен от их религиозного дурмана, чуть поработав локтями, протиснулся к двери. У входа купил свечи и разузнал где находятся нужные иконы. Мне объяснили, что веточки будут святить, когда священник выйдет из алтаря и указали направление. Здесь толкаться было как-то не удобно и я старался пробраться по возможности более-менее деликатно. Народу все пребывало и никто, что удивительно, не выходил. Но у меня не было никакого желания ломать себе голову над чужими задачками- залетный гость, окунулся и высколчил сухим. Уточнив на местах у бабулек правильность икон, я расставил свечи и уже собирался выходить, почти пробрался к выходу, когда голоса поющих стали звонче и громче. Я оглянулся и увидел, что из отворившихся створок алтаря вышел поп и перекрестив все четыре стороны вокруг себя, отдал мальчику-помощнику кадило, спустился к стоящим внизу людям. Мне стало не видно его, хотя я был на голову выше всех, собравшихся в церкви. Как будто вдох разнесся по храму. Стоящие внутри, будто единый организм, выдохнули и стены храма огласились неслыханным мной доселе многоголосьем. На этот выдох в церковь будто всосало людей с улицы. И коллективный голос, усилившись отражением от стен и куполов, завзвучал на удивление ладно, ритмично и мощно. Я видел, как седая макушка батюшки приближалась по большому полукружью ко входу рядом со мной, но меня привлекал не он, а глаза. Глаза людей, среди которых, стиснутый вновь вошедшими, я оказался : они лучились. Возле икон я видел молящихся, их глаза полные тоски и боли, блестевшие невыплаканными слезами. Сейчас же они излучали такое сияние, подобного которому я никогда не видел. От него светились и их лица, морщины на лицах старух разгладились, у редких прихожан мужчин текли слезы. Голоса поющих подхватили меня и подняли в такую высь, с которой стала видна вся бездна нас всех окружившая. Я вдруг почувствовал себя частичной этого народа, я оказался частью чего-то такого большого, о чем и не подозревал до толе. Я был не здесь и не в этом времени. Звуки унесли меня в кромешную тьму, в которой трепетала душа человечья от страха и обреченности. В глубь времен, на века назад и вперед был обращен мой внутренний взор. И из этой черной кутерьмы вдруг был выхвачен необыкновенно чистыми и простыми словами:
-Смертью смерть поправ
Я стоял с мокрым от слез лицом и орал что есть мочи вместе со всеми
-И сущим во гробе живот даровав.
Я не знал, откуда взялись во мне эти строки. Но хор таких же как мой, радостных голосов победно повторял и повторял
-Христос воскресе из мертвых
Смертью смерть поправ
И сущим во гробе живот даровав……..
Кто-то из пришедших понимал, что это может быть последняя его молитва на этом свете, что неизбежное уже предрешено и все силы зла, окружившие его человеческий быт сильнее его, одинокого, слабого человека. Но сейчас, здесь, откуда-то из своего тайного нутряного Я, выходило наружу такое мощное чувство, название которому не придумано в его человеческом промышлении. И что не имеет названия, потому, что для него все слова и звуки - лишнее стеснение. Потому, что в своей огромности и необоримости нет ему определения. И эта мощь изливаясь из нас, наполняла все пространство вокруг этим светом… ВЕРОЙ!
Я ощутил, как на мое лицо попали капли и распахнутыми в этот новый для себя мир свободы от страха смерти глазами, увидал седого священника - мужчину, почти мальчика, лет не больше 25, который окроплял святой водой нас и наши «вербочки». Наши глаза на мгновение встретились. Это были глаза сильного человека. В меня влилась часть той силы, укрепила меня, позвала за собой, убедила в моей нужности в бесконечной цепочке смыслов, состоящих из отдельных звеньев чаяний моих родных людей- предков и потомков. Разорвать которую я более считал себя не вправе. Я поднял руку и перекрестился.
……………………
Я шел, а потом ехал по чужому городу. Прошедшие с моего приезда дни полностью убедили меня в мысли, что этот город я потерял для себя навсегда. Но! Сейчас я четко осознал, что я его не отдам, я еще вернусь сюда, к своим друзьям. Я вспомнил про знакомых, которые жили в эти тяжелые дни так, что мне не было стыдно за дружбу с ними! Вокруг меня были все те же человекии. Те, да не те: то там, то тут в толпе возникали люди, высоко, как флаги несущие зеленеющие веточки. Среди них были и молоденькие девочки с парнями, и пожилые люди. Они улыбались прохожим и городу. Они смеялись и не прячась, не таясь несли свою радость миру- смерти нет!
И серые, угрюмые лица, бросив взгляд на наши «хоругви», обходили нас, злобно зыркнув глазами, признавая свое бессилие перед этим праздником победы. Победы духа. Над тварной плотью. Я зажимал у себя в ладони маленький серебряный крест. Я простил Богу раннюю смерть матери. Я почувствовал неизбывную радость от того, что у меня есть душа. Что я не умру. Что мы все не умрем. Что мы бессмертны. Лишь вопрос времени, когда мы все это поймем. И, выйдя из царства зверя к свету, соберемся вместе. Нет смерти. Есть только Любовь.
…………….
В очереди стоит полная женщина, которая держит за руку мальчика. На шее у неё завязанная под подбородом косынка. Черные кудри без единого седого волоска вьются на ветру. Это моя 55-летняя бабка. Мальчик в шортиках- это я . Мне четыре года. Из Москвы мы приехали в Александровскую слободу в музей атеизма . Я разглядываю диковинных кентавров на резных воротах. Застываю подолгу возле гравюры со сценой выглядывающего из туч бородатого дядьки, мечущего вниз молнии в двух бегущих людей, укрывшихся от его гнева овечьей шкуркой. Обмираю возле рисунка с прикованным цепями к скале атлетического сложения мужчиной, которому хищный орел выклевывает печень. Но гневный взор героя обращен в небеса, где одно облако чуть более высвечено исходящими оттуда лучами. У некоторых картинок я вижу, как моя бабка с другими такими же, накинув на голову косынки, исподволь крестятся. С оглядкой. Я стараюсь не подвести ее, раз она выпустила мою ручку и разрешила самому ходить возле картинок, на условии, что я буду держаться рядом с ней и не затеряюсь. Я очень стараюсь. Хотя картинки притягивают и завораживают. Крест с умирающим на нем в муках человеком. Руки его, пробитые гвоздями, пугают меня своим реализмом и откровенной нечеловеческой жестокостью. В жарком воздухе разливается летняя духота да жар многочисленных теснящихся людских тел. И тут какая-то старушка зажгла возле одной из картинок свечку и поставила ее на пол. А потом зачем-то поцеловала картинку. Через мгновение к ней подбежали женщина с милиционером и с бранью вывели ее из музея. Забежавшая назад женщина торопливо затоптала свечу ногой.
Уже на выходе я еще раз увидел ту бабульку. Её сажали в приехавшую милицейскую машину с решеткой. Все цепляла башмаком за высокую ступеньку- не могла по немощи поднять ногу.
Молчаливая очередь вытягивалась с бывшего церковного двора за ворота. В нее с разных сторон продолжали вливаться новые люди, бредущие через множество заросших некошеной травой тропинок.
Солнце перевалило полуденную черту и в воздухе стали слышны запахи, до того выжигаемые небесным огнем. И поверх всех этих травяных, лиственных запахов плыл-угадывался запах горящего теплого воска. Едва-едва, одна молекула на миллион…
П.С. Много позже я узнал, что канонический пасхальный тропарь христианин может служить в любой день и миг ощущения смертельной опасности. Даже в Великий пост .