18
Просыпаюсь от непривычной звенящей тишины. В городе такой тишины никогда не бывает. Когда спишь дома, то сладко засыпаешь под завывание троллейбуса, движущегося ночным Херсоном по улице Перекопской, что в одном квартале от нашего дворика. На суточной же вахте уютно дремлется в покачивающемся салоне «Бизона», под приглушенный гул циркуляционного насоса водогрейного котла, и поскрипывание кранцев, трущихся между бортом и причальной стенкой. А тут абсолютная, давящая на уши тишина.
Галинка спит с малышом в соседней комнате, и я тихонько, чтобы их не разбудить, одеваюсь, осторожно приоткрываю двери и выскальзываю во двор.
На дворе свежо. Чистый, бодрящий воздух. Сверху, – с виноградных листьев, зелёной накидкой укрывших беседку у меня над головой, стекают крупные, холодные капли росы. Капают на вымощенную плоскими камнями дорожку вдоль хаты, а заодно и мне за шиворот. Бррр!!!
Спускаюсь в сад. Трава вся седая от росы, с деревьев словно дождик капает. Сбегаю ещё ниже, и по узенькой тропинке между высокими стеблями американского растения, так полюбившегося Никите Сергеевичу Хрущёву, выбираюсь на берег быстрой, мутноватой речки. Над водою, словно пар клубится туман; а на той стороне – сплошные джунгли. Вербы и акации густо оплетены диким плющом. Крапива и медвежья дудка – чуть ли не в рост человека. А дальше, – метрах в тридцати – сорока, вздымаются крутые скалы, поросшие грабом и кизилом. Оттуда доносится шум водопада.
Галинка рассказывала, что в школе их, всем классом, водили полюбоваться, как чистый ручеёк, сбегающий по склону горы, сначала превращается в крохотное озеро, а затем делает прыжок со скалы и, журча среди камней, вливается в Жванчик.
Мне тоже захотелось полюбоваться на этакое чудо природы, находящееся буквально за тёщиным огородом. Однако как же перебраться на ту сторону? Берега хоть и не высокие, но обрывистые; да ещё заросли жгучей крапивой.
Пройдясь вдоль речки, я обнаружил кладку. Это такое сооружение, в виде лестницы, (только перекладины погуще набиты), переброшенное с одного бережка на другой. Вот по этому-то хилому, качающемуся мостику перебрался я на ту сторону. Прихватил, валявшуюся под ногами, хворостину, успокоив себя, что таким способом обезопасился от предполагаемых змей; и храбро двинулся по утоптанной стёжке, избегая по мере возможности недружелюбных листьев крапивы.
Стёжка-дорожка вывела меня к скалам и полезла вверх. Палку пришлось выкинуть, так как, карабкаясь по глинистому склону необходимо иметь две свободные руки, которыми следует цепляться за стволы и ветви грабового леса, поднимающегося в гору. А в некоторых местах приходилось вспоминать и дедушку Дарвина, и преодолевать подъём на четвереньках.
Наконец тропинке надоело карабкаться в гору, и она запетляла по карнизу над обрывом. Кусты лещины, вцепившись корнями в расщелины скал, каким-то чудом держались над краем пропасти. Между светло-зелёными круглыми листочками кизила кровавыми каплями повисли продолговатые, дозревающие плоды.
Но вот тропинка ушла в сторону от обрыва и нырнула в яр. Вот он – водопад! Маленький такой, «карманный» водопадик. Хрустальной завесой падает с четырёхметровой высоты, разбивается на дюжину журчащих змеек, опять превращается в ручей, и меж раздвинувшихся скал сбегает на равнину. А какой здесь чистый воздух! Пьёшь его прямо как воду. Хорошо то как!
Однако пора и обратно. Нарываю полные карманы кислого кизила и возвращаюсь домой.
К моему возвращению тёща сдоила корову, накормила всю домашнюю живность, и ожидала теперь, когда мимо погонят стадо, чтобы вручит дежурным общественным пастухам и свою рогатую кормилицу.
Мне тоже налили пенящегося парного молока, полную алюминиевую кружку, скорее походившую небольшую кастрюлю.
— Мам, да столько ж не выпить! — попробовал сопротивляться я.
Но мамы, они все одинаковые, и вечно считают что «дитё» постоянно недоедает и недопивает. (Я не имею в виду горячительные напитки).
Пока она выгоняла корову, я по-братски делился содержимым могучей кружки с лохматым черно-белым Шариком, высунувшим грустную морду из будки. Но пёс на моё угощение даже не среагировал.
—Мама, а что это с Вашим Шариком? Он часом не заболел?
Оказалось, пёс получил тяжелейшую психологическую травму, и сейчас находился на реабилитации. Несколько дней назад тёща привязала его в долине, возле кукурузной плантации, куда повадилось захаживать стадо диких свиней. Оказывается дикие хрюшки хорошие пловцы. Переплывут речку, залезут в кукурузу, и не столько съедят – сколько насвинячат; в смысле поломают стеблей.
Известное дело – свиньи. Что с них взять?
Так вот: чтобы, залаяв отпугнуть лесных хулиганов, и был передислоцирован к берегу Шарик.
Однако свиньи почему-то не испугались и пошли в «психическую» атаку.
Бедный пёс, оборвав привязь, бегал целый день по селу с обрывком цепи на шее, и никому не давался в руки. И лишь к вечеру вернулся домой, забился в будку и вот уже несколько дней не желает из неё вылезать.
Прослушав эту печальную историю, я честно сказать слегка оторопел. Вообще-то парень я не трусливый, но впечатлительный. Живо представил себе встречу, у водопада, с разъяренным секачом, и стало как-то не по себе.
Да, помогла бы мне та хворостинка от змей…. как мёртвому припарки.
К обеду явился дядя Володя – Галинкин крёстный – «нанашко» по-местному. Пока женщины накрывали на стол, мы с Андрюшкой слушали историю, о том, как наша мамочка, не дотерпев до Жванецкого роддома, умудрилась появиться на свет посреди заснеженного поля. И как дядя Володя, скинув свой дублёный полушубок, укутал её в него; и тем самым спас будущую крестницу.
За это следовало выпить. Тем более что на столе всё уже было готово. Мы с дядей Володей налили в «гранчаки», – граненые стопки, по «Марусин поясок», – в смысле до краёв, мутноватого, специфически пахнущего натурпродукта под названием «бурячанка». Цокнулись, сказали: «Будьмо!», опрокинули, крякнули и закусили.
Харрроший самогон! Градусов на шестьдесят потянет. Чего это Гришке он не понравился? Разбаловался Гринька у себя там, в Збурьевке, вином «пикейным».
………..
На следующее утро, ни свет ни заря, растолкала меня Галинка:
— Вставай! Да вставай же, соня!
— Заинька, дай мне ещё поспать чуток.
— Ну, вставай же; на автобус опоздаем,— стащила она с меня одеяло.
Наконец я вспомнил куда мы сегодня собрались, и зачем. Классный всё-таки напиток «бурячанка» – голова совсем не болит. Хоть вчера я и поднабрался хорошо, … под дядины Володины байки.
Зевая и потягиваясь, я героически сполз с кровати, зачерпнул ковшиком из ведра, стоявшего в сенях, вышел во двор, и одной рукой слил себе, а другой, как кот лапой, умылся.
Есть совсем не хотелось, но моя женушка насильно впихнула в меня кружку молока. После чего я, конечно, закурил, и мы отправились. Вообще это типичная советская привычка – курить на ходу. За границей, в те времена, с курением ещё совсем не боролись; и потому курили практически везде: в кафе и ресторанах, в кино, магазинах и автомобилях. Но только не при движении пешком. По этому признаку, в иностранных портах, безошибочно можно было признать своего брата славянина, шагающего по стриту, штрассе или авеню, и попыхивающего сигареткой. И я тоже, пуская сигаретный дым, двинулся, вслед за Галинкой, по узкой улочке, к культурному и торговому центру села; служившему, заодно, и автостанцией.
Видавший виды ЛАЗ собирался уже отправляться, и мы вскочили в него последними. Недаром его прозвали в народе «пылесосом»: на свободных сидениях лежал такой густой слой пыли, что мы решили до Каменца постоять, держась за поручень. Руки, правда, потом всё равно пришлось мыть, в вокзальном туалете.
От автовокзала, городским маршрутом, мы отправились на Должок – пригород Каменца. Там жила сестра моей тёщи. А вместе с нею и её дочь с детьми; являющаяся, соответственно, Галинкиной двоюродной сестрой. Была она замужем за танкистом-сверхрочником (сейчас бы его назвали контрактником), который вот уже около года отдавал наши интернациональные долги … в Эфиопии.
Вместе с другими женами контрактников полетела она навестить мужа; но тут вдруг провинция Эритрея надумала отделяться от Эфиопии. Мужья, естественно, отправились в пустыню – помогать воевать, за целостность страны, дружественному эфиопскому народу. Ну а жён дальше Адена, – столицы также дружественного нам Южного Йемена, не пустили; выдав им, в виде утешительного приза, полугодовой заработок их кормильцев, ( в валюте, понятное дело).
Война – войной, а жизнь – есть жизнь. Погоревав и поплакав, женщины, так и не увидав своих благоверных, вернулись в Союз; прикупив в аденских лавках, идущего у нас на ура, дефицитного заграничного ширпотреба.
Вот за ним-то мы и едем.
Голубой мечтой молодой, начинающей хозяйки семидесятых годов было: прибить на стене, над супружеским ложем ковёр; чем больших размеров, тем лучше. (Супермечтой была, конечно, собственная квартира).
Ну, о квартире можно было пока только мечтать. Зато обратно, в село, мы возвратились со свёрнутым в рулон шикарным арабским ковром. Похожим на те, которые я видел когда-то в «центре мирового шпионажа» – городе Танжере.
И заплачено-то было за него всего семьсот твёрдых советских неконвертируемых рубликов.
(Если честно, то сумасшедшие, по тем временам, деньги. Но что не сделаешь для радости любимой?!)
……………..
Прошло две недели, и я захандрил. Галин брат Вася второй год служил в армии. «Нанашко» Володя наверное в десятый раз рассказывал как он спасал мою суженную. Купаться в речке и загорать на лугу, рядом с коровами, мне тоже надоело. Хоть вой, по вечерам, на луну, вместе с волками. Впрочем вру. Лисы и кабаны здесь водятся, а вот волков нет.
И что за вкусы у меня такие извращенные? Соскучился я за дрожащей под ногами листовой сталью; за грохотом копыт железных лошадей, рвущихся на волю из-под цилиндровых крышек; за запахом нагретого металла, соляра и машинного масла.
Но билеты, на обратный рейс, были куплены, и пришлось прекратить малодушничать; и дождаться-таки окончания третей недели отдыха в живописных предгорьях Карпат….
Когда под двойным крылом АН-2 показалась выжженная солнцем Херсонская степь, – душа запела: «Здравствуй моя дорогая малая Родина!»
Продолжение следует.