Я вглядываюсь в зеленовато-голубую прозрачную воду, в полоску берега, заставленную разнообразными домишками, в бледные спины и животы людей, разбросанных на песке, потом долго смотрю на солнышко, хоть и слезятся глаза от яркого света. Встаю и бреду по воде. Вернее, в воде. По воде, наверное, у меня никогда не получится. Да и вознесение в конце моего жизненного пути не предусмотрено. Иду, иду, иду – мелко пока, глубина еще только угадывается где-то поближе к горизонту.
С тех пор, как снова наступило лето, мне кажется, что оно никогда не закончится. Как оно может закончиться? Ведь завтра еще не упадут с деревьев ставшие ненужными листья, не задует ледяной ветер, не свалится на голову снег. Этого не произойдет и послезавтра, и даже послепослезавтра. Но, тем не менее, как-то незаметно и безвозвратно это лето исчезнет. И потом мне долго-долго будет казаться, что никогда не закончится зима.
Моя персональная зима длилась лет пять, не меньше.
НАЧАЛОСЬ
Когда-то давным-давно, прихватив с собой пятилетнего сына, я отправилась в гости к Анне. Анна была не просто подруга. Она была явление, стихия! Мы познакомились еще в Университете, в котором обе учились на факультете журналистики. В ее натуре существовало что-то такое, что позволяло любого окружить заботой, вниманием, увлечь планами на лучшее будущее, осушить слезы, унять боль. Даже по главному проспекту нашего города, проспекту Ленина, с Анной невозможно было спокойно передвигаться.
К ней отовсюду спешили люди. Уверенно перегородив нам путь и заслонив собой всю перспективу, они с упоением начинали рассказывать Анне о себе, наивно полагая, что ей важно знать каждую мелочь! Все, что произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. Они не знали, что у Анны была плохая память на лица, и она не всегда запоминала своих подопечных. Ведь их были даже не сотни и не десятки – тысячи...
Сердечно-душевнообогревательная установка модели «Анна» работала в редакции молодежной газеты ежедневно, с незначительными перерывами на ночь и на выходные. Формально ее должность называлась «руководитель репортерской группы». И каждый, кого заносила судьба в пространство Анниного редакционного кабинета, автоматически становился очень дорогим человеком, лучшим другом, носителем полезных знаний. Здесь постоянно кто-то пил чай, искал пепельницу, шуршал старыми газетами, рассказывал о премьере фильма. Анна всегда была в центре это странного и плохо управляемого движения. Она жила в нем. Отвечала на телефонные звонки, помимо телефонного собеседника еще с кем-то спорила, вычитывала и правила чужой текст, успевая при этом еще и писать свой собственный...
По коридорам нашей редакции частенько хаживал приятнейший человек – Андрей Борисович Тригорьев, подполковник ФСБ. Молодых журналистов крайне возбуждала мысль о том, что именно их творческая деятельность представляет интерес для спецслужб. Общение с Тригорьевым сразу выдавало в обычном начинающем деятеле хранителя важной для государства информации. Тригорьев нам как-то пожаловался на Анну: «Она меня забалтывает, я забываю, зачем пришел!». Большего комплимента никто из нас не удостаивался никогда. Даже во сне.
ВО СНЕ.
Анна мне опять приснилась. Это был уже второй раз, когда во сне мне представилось, будто она жива, и только я могу ее предупредить, что сегодня, 11 апреля 2002 года, она погибнет в автокатастрофе. В 14 часов 20 минут. Я ее предупрежу, и она никуда не будет выходить, ни с кем не будет общаться. Тихо-тихо, как мышка, она просидит весь сегодняшний день! И останется живой! Обязательно!
Если только наберусь решимости ее предупредить, я ей так и скажу: «Анна! Даже если будет очень больно, ты все равно меня выслушай! И тогда все будет хорошо! Ты сегодня погибнешь». А потом все ужасные подробности, чтобы она сильно испугалась, чтобы она мне поверила. Только бы поверила!
Но я опять ничего ей не сказала. Вернее, не сказала главного – о смертельной угрозе. Всего лишь попросила никуда не выходить. И она обещала! Обманщица! Я проснулась от того, что почувствовала, как она ИСЧЕЗЛА с лица Земли. Это самое лицо Земли стало таким отстраненным, я его как будто из космоса во сне разглядывала, и не узнавала. И опять во сне я подумала, что буду всегда искать саму Анну, хоть какой-то ее след, тень, отголосок, но вряд ли найду. Только, со временем, мне будет уже не так больно.
УЖЕ НЕ БОЛЬНО?
Ну, так вот, много лет назад я поехала к Анне, чтобы дружить, мечтать, пить томатный сок из трехлитровой банки, или пиво из полиэтиленового мешка. Тогда еще не изобрели пластиковых бутылок, и разливное пиво наливали прямо в полиэтиленовые пакеты. Любителю пива должно было повезти дважды: первый раз, если он это пиво найдет (дефицит, все-таки), и второй раз, если мешок не порвется в пути, и пиво благополучно удастся доставить к столу. Еще хотелось есть. Почему-то раньше всегда хотелось есть. И пища куда-то проваливалась, и ничего лишнего не приклеивалось к базовым пятидесяти трем килограммам.
У Анны на кухне всегда клубилось, обрастало румяной корочкой, кружило голову ароматом что-нибудь «вкусненькое». Даже слепленное на скорую руку из замороженных пельменей или субпродуктов, блюдо, всегда получалось «исключительно-замечательное». Эти словечки: «чудненько», «исключительно-замечательно», «вкусненько», – несли в себе столько оптимизма, веселья, даже азарта. Жизнь сразу становилась проще, добрее, преодолимее. По-моему, я их с тех пор никогда больше и не слышала…
Да, и еще было слово «освежить». К приходу очередного гостя непременно «освежались» салаты: тертая морковка, свекла, капуста. В зависимости от настроения, в салат добавлялся майонез, или подсолнечное масло, а также соль. Все перемешивалось, выкладывалось в чистое блюдечко. Сверху втыкалось перышко от лука, оборванное у торчащей из воды желтой луковицы. Раньше на любой кухне подоконник украшала «оранжерея» из проращиваемого в воде лука.
Едва подойдя к заветной двери на двенадцатом этаже четырнадцатиэтажного дома, в котором жила Анна, я ощутила мощный удар по лбу: хозяйка углядела нас в окно и поспешила гостеприимно распахнуть железную дверь, не дожидаясь звонка. Я схватилась за лоб, Анна стала хлопотать вокруг меня, выясняя масштабы разрушений. Отлепила ото лба мою руку и уверенно приложила свою собственную ладонь. Так надежнее. Быстрее пройдет. С тревогой вглядываясь в лицо ушибленного гостя, убедилась, что боль отступила, лоб не рассечен, взгляд не затуманен, и тут же начала радовать – утешать.
– Тебе не больно? А хочешь, что-нибудь вкусненькое? Смотри, какую мне книгу принесли, это гравюры Доре! Тебе очень больно?! Давай, я подую. Надо из холодильника достать кролика! Сейчас мы приложим кролика к твоему лбу! Замороженного. Ты когда-нибудь лбом размораживала кролика? Уже смеешься. Ну, вот и чудненько!
Я моментально забыла про шишку на лбу. Анна, как морская волна, не отпускала нас ни на секунду, и продолжала бесконечно баловать-укачивать.
Так радоваться гостям умела только Анна. Словно мы пробирались к ней сквозь льды и заносы, чудом избежали опасностей, да еще принесли какой-то щедрый дар. Хотя мы всего лишь проехали на восемнадцатом автобусе десять остановок, а в дар принесли «батон Подмосковный».
– Угадай, чем я тебя буду угощать? Уже знаешь! Посмотри, кто у меня в гостях?! Надевай вот эти тапки, они уютные. Снимай свою пластмассовую майку, возьми вот эту, она мягкая. Мальчиков немедленно сажай за стол, мальчики сейчас будут есть что-то вкусненькое! Тому, кто помоет руки, будет вкуснее! Сейчас я салатики освежу!
И все. Оставалось только подставить душу, как ковшик, под этот теплый ливень неизбывной сестринско-материнской нежности. Аннин муж Олег радовался гостям не так сильно, но и дома его было не застать.
Как оказалось, в это время у Анны гостила сестра.
СЕСТРА
Младшая сестра приехала к нам из соседнего города. Ее звали Алиса, и она была на целых двенадцать лет моложе Анны. И на десять лет младше меня – чудовищная разница, как нам тогда казалось. Папы у них были разные, а мама общая. Но про нее Анна почти ничего не рассказывала, как и вообще о своей достуденческой жизни. На тот момент, у всех моих подруг жизненный опыт измерялся двойками в школе и конфликтами с родителями по поводу длины юбки и цвета ногтей. За Анной стояло что-то посущественнее, и туда она не пускала никого. Из обрывков фраз можно было догадаться, что ей в шестнадцать лет пришлось уйти из дома, выживать было невероятно трудно, и школу пришлось заканчивать вечернюю. К нам на факультет журналистики Анна поступала дважды.
Это самое прошлое сказалось только в том, что Анна была значительно взрослее и добрее, чем мы. И нам оставалось только радостно пожирать, впитывать ее доброту, ни о чем не задумываясь.
Алиса оказалась неловким голенастым подростком, похожим на лосенка – сутулым, почти горбатеньким, высоким, с таким серьезным лицом, что она казалась невероятно беззащитной и стеснительной. Это впечатление усугублялось очками в толстой «академической оправе», которые ей совершенно не шли.
Мне хотелось с ней подружиться, но беседа никак не клеилась, и я не стала навязываться. Не понятно, о чем с тринадцатилетними девицами-подростками следует разговаривать двадцатитрехлетней матери семейства? Про учебу не интересно, про мальчиков как-то неловко.
– Ты ей помоги, – просила Анна, – Алиса из другого города, чувствует себя здесь очень неуверенно, стесняется. – Ты заметила, как у нас ненавидят подростков? Ни за что ни про что на них можно орать учителям, их можно оскорблять кассиршам и продавцам, совершенно не задумываясь. Ты помнишь себя лет десять назад? Это же кошмар какой-то, насколько человек уязвим в этом возрасте!
Вот так деликатно Анна меня усовестила. И потом лет пять мы про Алису не разговаривали. Я слышала, что она поступила в педагогический институт и намеревается стать учительницей биологии.
В тот исторический день нас угощали разморозившейся на моем лбу крольчатиной.
С тех пор я ни разу не ела кроликов. Все потому, что Анна мне показала хорошенькую пушистую лапку, оставшуюся от того самого кролика, что лежал в моей тарелке. И вдруг я почувствовала себя убийцей, соучастницей преступления, которого совсем не хотела совершать! Вот я и разлюбила крольчатину, даже не успев полюбить.
НЕ УСПЕВ ПОЛЮБИТЬ.
Той осенью к нам в город приехал на гастроли рок-музыкант Сергей Курехин со своей группой, которая называлась «Поп-механика». Про Курехина мне, как человеку, далекому от рок-культуры, было известно совсем немного – что он лично знаком с великим итальянским кинорежиссером Феллини, и даже писал музыку к одному из его фильмов, что Курехин немножко бог. И что в его команде путешествует Александр Башлачев, недавний выпускник нашего факультета. В студенческие времена я видела его пару-тройку раз на всяких тусовках, но почти не была с ним знакома.
Из Питера, где обосновался Башлачев, долетали слухи о его грандиозных достижениях. Говорили, что он добрался до таких высот, где запросто общался с Александром Градским, который его творчество, да и его самого брезгливо не одобрил. Что на какой-то вечеринке Александр даже пытался подержать за ягодицу Аллу Борисовну Пугачеву, с тем же результатом, что и в случае с Градским. Только Градского он пытался подержать за душу.
Концерт назывался «Переход Суворова через Нахимова».
ПЕРЕХОД СУВОРОВА ЧЕРЕЗ НАХИМОВА.
Никакого смысла в том, что происходило на сцене, я не увидела – была одна навязчивая, доступная моему пониманию мелодия, много мальчиков в джинсах и черных пиджаках. На попе у одного из них болтались настоящие ордена с медалями, и он сильно этой попой размахивал, добиваясь металлического позвякивания. Очевидно, ему не нравились ордена, и он их прилепил для пущей потехи и еще для искрометного абсурда, таящего в себе глубокий философский смысл. Башлачев вытаскивал на сцену живого козла, крепко ухватив его за рога. Козел упирался. Ему было страшно. Даже не вспомню, но у кого-то из них был мешок на голове. Память не сохранила эту деталь. Но если рассуждать логически, то мешок должен был быть на голове у козла.
Анны с нами не было, она осталась дома с детворой, великодушно отпустив нас на концерт. Башлачев зашел к ней на следующий день. Они сидели в ее квартире, дули литрами то чай, то кофе и болтали о всякой ерунде. По крайней мере, пока не выяснилось, что данная встреча была последней, итоговой, все это казалось ерундой.
– Окно было открыто, – потом рассказывала мне Анна, как я уже говорила, у нее был двенадцатый этаж, – и Башлачев рассуждал, что такое «всегда» и «никогда». – Он говорил, что всегда может выброситься из окна, и что он никогда этого не сделает!
Через два месяца, ранним питерским утром, Александр Башлачев рыбкой вынырнул из окна шестого этажа, и погиб. Потом много говорили о наркотиках и алкоголе. Но в гостях у Анны он был совершенно трезвым, когда рассуждал про «всегда» и «никогда». Словно сам себя в чем-то убеждал.
А еще они говорили, что сложные ситуации в жизни повторяются – в соответствии с учением Маркса о том, что история развивается по спирали и трагедия повторяется в виде фарса. Но зачем? Почему? Потому, как мне объясняла просвещенная Марксом и Башлачевым Анна, что человек не нашел выхода из ситуации. Правильного выхода. И пока не найдет, жизнь будет ему подсовывать все новые и новые повторения так и не пройденного, вернее, пройденного, но не так.
Из какой ситуации нашел такой дикий выход Башлачев? Какая история повторилась в виде фарса? Или наоборот, должна была стать фарсом, а стала трагедией?
Еще они говорили о детях. Их не надо воспитывать. Если они выживут у таких родителей как мы, то сами поймут для чего. Дети!
О ДЕТЯХ.
Надо сказать, что в наши далекие 80-90-ые годы было принято рожать детей, не задумываясь о последствиях. То есть, чем кормить, как воспитывать, где жить – все это нам должны были придумать и подсказать родители. Анне, в силу географической удаленности от них и сложности внутрисемейных обстоятельств, подсказывать было некому. Потому ее сын Павлик воспитывался по весьма оригинальным методикам. Оригинальность возникла, когда Анна прочитала горы педагогической литературы и сделала из прочитанного удивительные выводы.
Основных выводов было два. Первое: ребенку нельзя ничего запрещать. И второе, его нельзя перегружать своим вниманием. Якобы, умные японцы до пяти лет вообще ничего не запрещают своим детям. А второй главный авторитет, Бенджамин Спок учил, что нельзя ребенка воспитывать таким образом, что бы это самое воспитание превратилось потом в упрек «Я отдал тебе лучшие годы!».
Получалось, что к ребенку лучше вообще не подходить, по крайней мере, лет до пяти. Это декларировалось, но на деле выглядело иначе. Анна тешила-ласкала своего маленького тирана с утра до ночи. Но при этом важно было совмещать неусыпную материнскую заботу с прежними радостями: ходить в гости, в кино, в рестораны. Если Павлик кому-то мешает, то ничего страшного, нельзя быть такими мизантропами!
Сыну система понравилась. Более невыносимого младенца трудно было себе представить. Если Павлику не спалось, Анна с Олегом нежно заворачивали его в большое теплое одеяло и возили на машине по всему городу, чтобы малыша укачало, он успокоился и заснул. Еще он постоянно плавал в ванной, а в перерывах мог вылить тарелку каши или борща по собственному выбору на любого из присутствующих. До шести лет большого и толстого мальчика носили на руках. А для изрядно затянувшихся истерик по поводу и без повода, привлекалось главное средство воздействия: легенда о том, что все дурные поступки Павлика губительно сказываются на здоровье некоего доброго и благородного оленя, живущего в неведомом лесу. Павлик его не видит, не думает о нем. А между тем от того, как он себя ведет, зависит не много ни мало – жизнь оленя! И если ребенок совсем не слушается родителей, скандалит и дерется, постоянно жует жвачки, то «олень умирает у ручья».
Олень умер у ручья вместе с Анной. Павлик остался без оленя в шестнадцать лет. Совершенно невыносимый большой ребенок. Он оказался на попечении у совсем еще юной тетушки Алисы. Жвачки уступили место более сильным средствам, дарящим забытье и ненависть окружающих. И невероятную протяженность счастья.
НЕВЕРОЯТНАЯ ПРОТЯЖЕННОСТЬ
Как я уже говорила, Анна была замужем. Само ее замужество стало удивительной, фантастически-романтической историей. В ней было много алых роз и шампанского. Огромная роскошь для бедных студентов.
На тот момент, когда они встретились, Олег знал, что Анна пережила неразделенную любовь, из-за которой едва не погибла. Он собрал разбитое сердце по кусочкам, отвоевал ее у докторов и диагнозов. У него была борода. Он учился на философском факультете, и был ужасно взрослым, высоким и красивым. Мы его боялись, Анна его обожала. И говорила, что он вечный – на его ладони легко читалась линия длинной-предлинной жизни.
Их семья просуществовала десять лет. Олег погиб в августе 1992 года. Он вместе со своим другом Сашей отправился на белой восьмерке из Анапы в Новороссийск по каким-то коммерческим делам. До Новороссийска они не доехали, потому что врезались в грузовик на одном из поворотов горного серпантина. Олег прожил еще сорок минут. Аннин муж умер в машине скорой помощи, до больницы его не довезли.
Когда случилась катастрофа, за рулем был Саша. Физически он почти не пострадал, но душа его была искалечена непоправимо. Он убивал себя раскаянием, изводил прокручиванием кошмарного эпизода снова и снова. Но об этом никто не знал. Все повторяли, как попугаи: «отделался царапинами». Царапины разглядели, душу как разглядеть?
Для Анны он стал смертельно-ненавистным врагом. И никого не беспокоило, что Саша стал внешне меняться прямо на глазах: из дерзкого белозубого атлета за каких-то несколько лет он превратился в старика. Пытался через общих знакомых хоть чем-то помогать Анне. Он лет на пять пережил Олега. Говорили, что он умер от душевной боли, которую безуспешно пытался преодолеть. И окончательно запутался, кто для него drug.
Анна не желала ничего о нем знать. Но он набрался храбрости и, все-таки, пришел просить у нее прощения. Как же важно было для него, чтобы она его простила, хотя бы выслушала! Это было страшнее, чем зайти в клетку с тигром. Анна швырнула в него горшок с цветком. Он, только он виноват во всем! Водительские права купил, водить не умел!
О прощении нельзя было и думать. В Анниной опустевшей квартире, какой-то сразу ставшей никому не родной и неуютной, по-прежнему были разбросаны вещи Олега. Как будто он их оставил в спешке, чтобы чуть попозже про них вспомнить и убрать на место. Тапки возле кресла. Рубашка на стуле. Плечико с отглаженными брюками, висящее на дверной ручке.
Как-то я собиралась к Анне в один из дней памяти. Она попросила меня по пути заскочить в магазин и купить молоко. Олег очень любил молоко. Я молоко купить не смогла, не получилось у меня – то ли денег не было, то ли времени. Анна так кричала, как будто от того, что я не купила молоко, Олег мог погибнуть еще раз. Какое уж тут прощение.
НЕ ПРОЩЕНИЕ.
Топор, который запускается из прошлого в будущее и крушит все, что попадается на его пути. Я это довольно остро почувствовала и, как могла, старалась помочь Анне. По моему плану выходило, что человек, ставший виновником гибели Олега, должен честно понести наказание, предусмотренное законом. Тогда справедливость восторжествует, и боль Анны станет меньше. Настолько, что она сможет хотя бы попытаться его простить. И потом, будет точно установлена степень виновности водителя. Или в судебном порядке будет установлена его невиновность. Главное, он не будет преступником, торжествующим дважды: от того, что злодейски погубил хорошего человека, и от того, что счастливо избежал наказания. Вряд ли это был лучший выход. Но это был хоть какой-то выход.
Тем не менее, уголовное дело закрыли, прислав в наш город соответствующее уведомление. И я поехала в Новороссийск, чтобы уговорить следователя возобновить уголовное преследование убийцы, если он, конечно, убийца. Анна просила. Душа звала. Справедливость требовала.
Следователь снова и снова повторял, что за рулем встречного грузовика сидел солдат сверхсрочник, получивший опыт вождения, в том числе и в Афганистане, что рядом находился офицер, который дал исчерпывающие показания, в них он высоко оценил действия своего подчиненного в момент столкновения. НИКАКИХ претензий у следствия к ним нет. Что касается водителя белой восьмерки, то он тоже не виновен: слишком плотным был утренний туман, видимость практически отсутствовала. Даже скорость никто не превышал. Все трезвые. У дела нет судебной перспективы.
Таким образом, участники этой истории оказались не по зубам земному суду. И только идиот мог подумать, что все к лучшему. В ожидании другой судебной перспективы.
ПЕРСПЕКТИВЫ
Анне надо было на что-то жить, кормить сына. Ей пришлось с головой окунуться в кипучую деятельность. Она открывала журналы и организовывала концерты, проводила презентации и встречи с интересными людьми. Что-то получалось, что-то не очень, значительная часть усилий и вовсе заканчивалась крахом. После очередного такого провала, Анна была вынуждена вообще покинуть наш город.
Затеяла она ни много, ни мало – концерт легендарной питерской группы «ДДТ». Человек, который вместе с ней это дело организовывал, ее обворовал, исчез в неизвестном направлении вместе со всеми деньгами, вырученными от продажи билетов. Выразитель мыслей и чаяний целого поколения, Юрий Шевчук сидел на груде концертной аппаратуры на железнодорожном вокзале, как ничья бабушка! А посадила его туда Анна. Нечаянно! Музыкантам, о встрече с которыми грезило полгорода, пришлось ближайшим поездом возвращаться в Питер. Даже не было возможности вернуть зрителям деньги, заплаченные за билеты.
Мы потерялись на несколько лет. Анна была вынуждена уехать в другой город и все начинать с нуля. Павлик сам себя воспитывал, проживая в полуразрушенном родительском гнезде с каким-то ансамблем балалаечников. Откуда они взялись, до сих пор неизвестно. Но Анна верила в их высокую долю. И потому пустила пожить в свою квартиру. Заполнить опустевшее пространство.
Мне тогда ее очень не хватало. Жизнь развивалась какими-то скачками: либо события накрывали с головой, накладываясь одно на другое, либо устанавливался невыносимый «штиль». Мой старший ребенок достиг пятнадцатилетнего возраста, журналистские насыщенные будни поднадоели, в семье появились деньги, рос второй сын. Муж в честь себя назвал его Антоном. Дел невпроворот, но душе-то заняться нечем! Куда ее деть?
КУДА ЕЕ ДЕТЬ?
В какой проект засунуть? Какую глупость совершить? Какой подвиг? Как же недоставало человека, который точно знает, на что направить все свои усилия!
Я начала оглядываться по сторонам, и обнаружила, что явно недостаточно интересуюсь жизнью своей семьи. Дети с нянями и бабушками, муж «на работе» с десяти часов утра до двух часов ночи. Я впервые задумалась, почему это он не торопится домой после работы? Мы ведь когда-то были настоящими друзьями!
И вот тогда мне захотелось все изменить, обрести смысл жизни в обычном мещанском счастье. Надо было срочно укреплять брак. Оказалось, что я люблю готовить еду и даже убирать квартиру могу несколько чаще, чем один раз в месяц. Я с упоением наглаживала брюки, добиваясь трех-четырех стрелочек на каждой штанине, вызывая ярость супруга, рубашки научилась гладить почти идеально, если не считать меж пуговичного пространства, придумывала какие-то семейные праздники и традиции.
Меня это даже увлекло. С наслаждением погружалась в неяркую прозу быта и обнаруживала, что меня здесь действительно не хватало. Отношения со старшим ребенком пришлось выстраивать заново, младший сын еще не успел от меня далеко оторваться. А муж? Я вспомнила все наши отрядные глупости, шуточки и тайные знаки. Антон любил, когда я ему читала вслух, любил со мной вместе петь колыбельные нашим детям, смеялся до слез, когда я начинала ему рассказывать, как, с моей точки зрения, устроен утюг и почему крутятся колеса у автомобиля. Антон закончил политехнический вуз, и слушать мои журналистские бредни про то, что «внутри утюга есть бусы и они нагреваются от проводков», а «правило Буравчика» (это был такой физик) я хорошо помню», он мог бесконечно.
И тут – ну наконец-то – Анна решила вернуться! Несостоявшийся концерт был забыт, прежние связи восстановлены, горизонт, который совсем недавно заволакивали тучи, снова был чист. У Анны, как всегда, было полно планов, и она даже с интересом поглядывала в сторону одного хорошего парня. Себе не признавалась, насколько велик интерес, но я-то знала! Видела! И еще рядом с ней я неожиданно обнаружила удивительную смесь доброй феи и олененка Бемби – повзрослевшую Алису, и уже маму крошечной дочки.
– Я стала самой настоящей тетушкой! – тараторила Анна. – Представляешь?
ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ?
Казалось, Анна совсем не изменилась. Обаяние, энергия, желание всем помочь и всех спасти. И снова, как сто лет назад: «Помоги Алисе!». У нас одного возраста дети, но семейная жизнь у Алисы не сложилась. Отец семейства переживал бурный служебный роман. Нужно было уговорить, заставить, убедить! Нельзя бросать жену с четырехмесячной дочкой на руках, это неправильно! Мы ему, конечно же, обязательно все объясним, он ведь просто запутался, ему только показалось, что можно вот так запросто взять и отказаться от самых родных людей. И все будет чудненько. Он ужаснется, и немедленно исправится, и никогда больше так не будет поступать. И все будет исключительно-замечательно.
Совершенно логично, что над Алисой надо было немедленно брать шефство. У нее катастрофически упало зрение, потому что она постоянно плачет, а недавно даже не могла встать на ноги, от переживаний началось какое-то неврологическое расстройство! Город чужой. Анна то ли вернулась, то ли все еще в пути. Кому, как не взрослой умной тетеньке, то есть мне, пережившей кучу катаклизмов, но сумевшей сохранить при всех бурях свой собственный семейный кораблик, помочь бедняжке?
Я окунулась в спасение Алисы, стараясь быть настолько полезной, насколько это вообще в моих силах.
А 11 апреля 2002 года в десять часов вечера позвонил Павлик.
11 АПРЕЛЯ.
Он сильно заикался, голос ему не подчинялся, сипел, срывался в шепот. Он сказал, что погибла Анна. Не поверив своим ушам, я стала звонить всем подряд: в милицию, в автоинспекцию, родственникам, друзьям, бывшему Алисиному мужу.
Автокатастрофа произошла на въезде в город, когда Анна и Алиса мчались из соседнего городка, где Анну ждали какие-то типографские дела. Как оказалось, Алиса сидела за рулем автомобиля, который на полном ходу попал колесом в яму, это колесо прямо на дороге «разулось». Серебристый форд, совершенно неуправляемый, снарядом вылетел на встречную полосу и врезался в другую машину. Водители остались живы, а пассажирки обеих машин – молодая женщина из Жигулей и Анна погибли. Анна, как и ее муж, Олег, умерла не сразу. После катастрофы она прожила еще какое-то время, дождалась спасателей. Ее последними словами были «Помогите Алисе!».
ПОМОГИТЕ АЛИСЕ!
Алиса довольно сильно пострадала в автокатастрофе, но уже через месяц на своих ногах покинула травматологическую клинику. Покалеченная, окончательно брошенная мужем. Она ни о чем не просила. Героически переносила все тяготы, внешне спокойно встретила известие о гибели сестры. Я даже не знаю, ощущала ли она чувство вины в произошедшей трагедии. В нее никто цветочными горшками не швырялся – каждый боялся занять через десять лет место пассажира рядом с хорошо знакомым, можно сказать, родным пилотом. Который выживет, сожрет и разрушит себя раскаянием. После чего кошмарная эстафета понесется дальше.
Я думала о том, что если бы Анна смогла простить Сашу, она бы не погибла, и он бы не погиб. Поэтому, для меня было очень важно, чтобы простили Алису. Как-то надо было остановить полет этого «кармического топора».
Уголовное дело, как и то, десятилетней давности, быстро закрыли. Виноватых нет. Все дело в качестве дорожного покрытия. Суда не было. Снова оставалось ждать решения небесной канцелярии. Разочарованных не будет.
РАЗОЧАРОВАННЫХ НЕ БУДЕТ.
Я поражалась Алисиному мужеству. Она жила так, словно ничего не произошло. Доброжелательная, приветливая, как говорят сегодня, позитивная. У меня, теперь уже навсегда, не стало Анны, но появилась сестра. Она так органично вписалась в нашу семью, что уже нельзя было представить без нее ни один семейный праздник, ни одни каникулы и ни один отпуск. Три года мы все были счастливы. В октябре отметили день рождения моего младшего сына. Его поздравляли в кафе: с клоунами и огромным тортом. Алиса слегка задержалась. Но все равно – ее подарок был исключительно замечательным, а букет самым большим. Мне даже в голову не приходило, что в следующий раз мы увидимся только через шесть лет.
Сразу же после дня рождения Алиса пропала, бесследно растворилась в просторах нашего немаленького города. Ее нигде не было. Я смертельно испугалась. Снова и снова просила мужа хоть что-то узнать: сотовый телефон Алисы не отвечал, мне все никак не удавалось ее застать, когда я приходила к ней домой.
НЕ ВСЕ ДОМА.
Как-то ранним воскресным утром сработал сотовый телефон Антона. Обычно, если он спал и не хотел просыпаться и бежать за телефоном, я ему его приносила. Поэтому я совершенно спокойно взяла телефон, который заряжался на кухне, и понесла его в спальню. Антону пришло смс-сообщение. Я случайно взглянула на экран и окаменела: «Доброе утро, солнышко! Каждая секунда в разлуке с тобой тянется вечность!». Куча смайликов и сердечек. И хорошо знакомый Алисин телефон. Тот самый, по которому я не могла дозвониться вот уже месяц.
Супруг даже обрадовался, что все так неожиданно открылось. Подтвердил, что «полюбил человека», припомнил все свои обиды и все мои грехи, после чего стал деловито собираться на выход.
Мне кажется, я никогда в жизни настолько сильно не удивлялась. Наверное, также сильно удивляется человек, когда в него попадает пуля. Еще было ощущение проломленных ребер, которые осколками вспарывают легкие, когда дышишь, но это позже.
Немножко помогал феназепам, чуть-чуть снимало боль красное вино. Реальность стремительно превращалась в параллельную. Супруг приходил каждый день «в гости» и выступал с разъяснениями и комментариями. Говорил, что я во всем виновата сама, потому что я не человек, а пустое место. Оказалось, я не оттеняю его достоинств, а наоборот, затеняю. Он сделал карьеру, заработал деньги. Но мне это все не нужно. Я его раздражаю своей легкомысленной суетой, безалаберностью, безответственностью, беззаботностью, беззубостью, в смысле беззащитностью. Сплошные «без». В-общем, дальше по жизни он будет двигаться без меня.
Но вот зачем про это было мне каждый день рассказывать? Чтоб у меня не заканчивалась пища для размышлений? Она и так не заканчивалась. Я заканчивалась, а пища не заканчивалась. Антошка боролся за меня, как лев, старший сын не стал вникать. Младший успокаивал, говорил взрослым голосом: «Не плачь, мы справимся!». Смешно и трогательно до слез. Стараюсь не думать о том, что он тогда пережил, мы ведь так любили и папу, и Алису. Друзья сплотились, установили дежурство, чтобы я не оставалась одна, очень старались хоть чем-то помочь. Но чем здесь поможешь?
Вспоминался любимый Аннин анекдот. Про то, как человек, погибающий при наводнении, сначала отказался от плота, потом от лодки, потом от вертолета. И обижался на Бога, что тот ему не помогает. Господь говорил ему: «Я же послал тебе плот, лодку, вертолет!». Я мучительно вглядывалась в горизонт: «Господи! Пошли мне ну хоть что-нибудь, ну хоть кого-нибудь!». Молитва была услышана.
МОЛИТВА УСЛЫШАНА.
В том году весна не спешила в наш город. Как бы это нескромно не звучало, она ждала меня, когда я хоть чуть-чуть начну оживать, чтобы уже нам забурлить с ней вместе. Сначала в наш город приехал мой бывший однокурсник Стас, живший в небольшом городке на юге Урала. Когда-то мы друг другу симпатизировали. Встретились случайно у нашего общего приятеля в гостях и уже больше не расставались. Он все бросил и начал меня спасать, выхаживать. Заставлял есть, разговаривал со мной целыми сутками, потом уезжал к себе и уже через неделю мчался обратно, чтобы не оставлять меня надолго. Стаса тепло принял мой младший сын. И я решила уехать с ним на Южный Урал.
Боль куда-то на время спряталась, затаилась. Надо было продолжать жить на новом месте. Тем более, что как-то в суматохе самозародилась девочка Катя, наша со Стасом дочь. Конечно, хотелось, чтобы теперь-то все было идеально. Сколько можно страдать?
Но что-то постоянно было не так. Мы с Катей, которая еще только должна была родиться, не вылезали из больниц. У меня откуда-то взялось очень больное сердце. Стас все никак не мог найти работу, сильно переживал, все чаще доверяя свои страхи друзьям. Жили мы на алименты от бывшего мужа, который не давал умереть от голода. На врачей тоже постоянно нужны были деньги. Это раздражало. Хотелось отказаться от этих алиментов, прекратить любое общение, разорвать все нити, связывающие с прошлым. Поменять младшему сыну имя и фамилию. И дышать. Просто дышать, не чувствуя никакой боли, и никакой обиды.
Но ничего, отпустило. Очень не хотелось страдать от голода и отсутствия медицинской помощи. Я до сих пор храню врачебные бумажки, где после перечисления ужасных сердечных диагнозов, как припев, повторялась строка «от прерывания беременности решительно отказалась». Врачи в один голос пророчили нам неминуемую гибель. Они же не знали, что на тот момент я искренне полагала, что смерть, это еще не самое страшное в жизни. Поэтому Катя родилась в срок и совершенно здоровой.
Стас так и не мог найти работу, отчаянно предпринимая все новые и новые попытки затеять хоть какой-нибудь бизнес. Оказавшись распорядителем небольшого состояния, великодушно выделенного мне на жизнь после развода, он то вкладывал деньги в организацию бегущей строки в трамваях, то начинал глобальный проект по налаживанию средств космической связи и слежения ГЛОНАСС, то затевал издание каких-нибудь газет и журналов, была даже мысль открыть собственную мини-типографию. Каждый проект наносил непоправимый урон семейному бюджету, деньги становились невосполнимым природным ресурсом. Параллельно двигались друзья со стаканами – как африканские охотники с сетью. Они нападали на главу семьи, поддерживали его морально, обирали, по-возможности, и снова вбрасывали в мою жизнь, навстречу новым затеям.
НАВСТРЕЧУ НОВЫМ ЗАТЕЯМ
Вот я и решила, что мне пора возвращаться в родной город. Стас сказал, что пока с нами не поедет.
Возвращение домой по своему эмоциональному накалу мне напомнило картину Рембрандта ванн Рейна «Возвращение блудного сына». Я ее недавно в Эрмитаже разглядывала с той самой жаждой, что и когда-то в прошлых жизнях. Сын стоит на коленях, уткнувшись носом папе в ладонь, и плачет. А папа ему говорит, что все будет хорошо. Теперь уж точно все будет хорошо. Папа – это родной город, Родина, завершение всех страданий.
Здесь меня неизбежно ждала встреча с Алисой. Я представляла эту встречу по-разному. Но главное, я обязательно ей что-то говорила. Сколько же я всего ей сказала за эти годы! Как выделить основную мысль?
Но сначала я увидела Максима – сына Алисы и моего бывшего мужа, Антона. Малыш появился на свет очень скоро, едва я отбыла в изгнание. Главный боец Алисиного невидимого фронта. Поневоле боец.
УЖЕ НЕ БОЛЬНО?
Мы только что переехали и жили на даче у моей бывшей свекрови. Намечалась осень. На улице стояла прощальная жара. Через открытые окна слышались детские голоса. Это Алиса привезла к бабушке Максима. И уехала. Потому что у нее очень много дел. Я даже не успела его разглядеть. Максим забрался в комнату и стал вытряхивать ящики с игрушками на пол в поисках чего-нибудь интересного. Маленькая Катя, которую предупредили, что сейчас приедет мальчик почти ее возраста и с ним можно будет поиграть, подбежала к двери. Я знала, что будет дальше! Дверь рывком распахнулась и больно треснула ее по лбу. Катюшка закрыла место ушиба рукой и замерла от боли, набираясь сил для оглушительного рева. Из-за двери показалось виноватое лицо Максима.
– Тебе не больно? Давай, я подую. Смотри, что мне купила мама! У меня есть игрушки. Я знаю, где много малины! Будешь со мной играть? Смеешься? Уже не больно? – говорил он невнятно, торопливо, но мне казалось, что я могу расслышать каждое слово. Потом он начал отлеплять Катину ладошку ото лба и прикладывать свою. Так надежнее. Быстрее пройдет.
Я стояла и, не дыша, смотрела на двоих карапузов, имеющих значительное портретное сходство со мной и с Анной. Еще я думала, что история про «кармические топоры» из прошлого для меня закончилась.
Когда я встретилась с Алисой, гром не грянул, боль меня не пронзила. Мы иногда видимся. Она все такая же милая.
х х х
Мне нравится жить в родном городе, в окружении своей детворы. Надо как-то социализироваться, конечно. На почту пойти работать? Бывший муж ругается, по-прежнему не дает ему покоя моя безмятежность, безалаберность и много еще чего на «без»… Антону все так же не хватает во мне серьезного отношения к жизни и амбиций, а также почтительности к нему и его грандиозным жизненным достижениям. Он все тот же, и я все та же, только уже не рядом, а параллельно.
Зато, с тех пор, как снова наступило лето, я путешествую, пеку блины, и мечтаю. Еще я пишу, пишу, пишу. Иногда приезжаю к морю. И хожу по воде. То есть, в воде. Потому, что море мне по колено. Стоп. Уже по горло. Как-то незаметно получилось.
Вода охватывает меня со всех сторон, тянет куда-то, что-то говорит такое, не переслушаешь. Как Анна. Может, ее неуемная душа где-то здесь и растворилась. Я не вижу, а только чувствую, как прохладная рука ложится на мой лоб. И мне кажется, что я отчетливо слышу тот же ласковый голос, который когда-то очень давно, еще в конце прошлого лета, меня спрашивал: «Тебе не больно?».
.