1
Ранним июньским утром, когда первые солнечные лучи еще только показались из-за верхушек деревьев и лес начал стряхивать с себя недолгий летний сон, к глухому таежному полустанку подошел небольшой пассажирский поезд. После минутной остановки старенький тепловоз прогудел и потянул состав дальше, а с железнодорожной насыпи в сторону леса зашагал единственный пассажир, сошедший с поезда – среднего роста и довольно крепкого телосложения мужчина.
На вид ему было лет около пятидесяти. Одет он был в брезентовую штормовку, старые солдатские штаны и болотные резиновые сапоги, нес за плечами большой круглый рюкзак и сложенное в чехол ружье. Лицо его, большелобое с изрядными залысинами и имевшее множество морщин на лбу, было землистого нездорового цвета и несло на себе печать той неизъяснимой усталости, которая граничит уже с равнодушием и отречением от всего остального мира. И даже глаза, умные карие с желтинкой глаза, были словно подернуты паутиной этой усталости и не выражали ничего, кроме нее самой.
Иван Петрович Корсаков, а именно так звали сошедшего с поезда пассажира, был родом из этих самых дальних таежных мест. Родился он перед самой войной, когда еще была жива и здравствовала деревня Комариха. Война покосила в деревне большую часть молодых мужиков и парней, оставшихся навечно лежать под Москвой, Берлином и всей огромной территорией меж этих городов, называемой Европой. Из шести десятков крепких дюжих колхозников и охотников – промысловиков с фронта вернулись всего семеро, да и то из тех семерых двое загнулись от ран уже в первый год после Победы. Паспорта, которые выдал колхозникам Хрущев, ополовинили деревню еще раз – народ повалил в город и уже больше не возвращался. В конце концов, в Комарихе остались одни старики, которые до самой смерти копались в своих огородах, по привычке держали скотину, и год от года умирали.
Родители Ивана Петровича умерли еще при «пятизвездочном» генсеке, оставив после себя крытый тесом покосившийся пятистенок, да два изгнивших хлева, да вросшую в землю баньку. Так жили здесь все, приходя в этот мир ни с чем, и отходили в мир иной, ничего не нажив, кроме окаменевших мозолей на своих руках и вечной памяти в сердцах хоронивших их односельчан.
Последним в деревне умер сосед Корсаковых, бывший колхозный конюх дед Артем, который за свою долгую жизнь пережил две революции, четыре войны (включая и Финскую, на которой отморозил все пальцы ног), коллективизацию, химизацию и автоматизацию, был трижды ранен, десять – награжден, и даже один раз признан японским шпионом, за что провел несколько памятных лет в Воркуте. Дед не смог пережить лишь только перестройку. «Эх, Ванюшка, стыдно и умирать – то при бардаке, - горько сказал он как-то незадолго до своей смерти Ивану Петровичу. – Видно, не пережить мне Горбача». С его смертью закончилась история Комарихи, как впрочем, и истории сотен других, теперь уже безвестных деревень, стертых с лица земли безжалостным ходом времени и нескладной бестолковой горькой жизнью.
Иван Петрович покинул Комариху после службы в армии. Через два месяца отдыха после дембеля – деревенских подруг, браги и сеновала он собрал свои нехитрые шмотки, уехал в областной центр и поступил в институт, где, надо сказать, проявил недюжинные способности к наукам, и к третьему курсу стал лучшим студентом на факультете. Трудно сказать, что им двигало больше, тяга к знаниям, неуемное честолюбие или просто некий инстинкт сохранения – страх и нежелание попасть по распределению в какую-нибудь деревню, вроде Комарихи, но так или иначе институт он закончил с «красным» дипломом, остался работать на кафедре и поступил в аспирантуру. После защиты кандидатской Корсаков женился и получил квартиру, в которой вскоре зазвучал детский голос – родился сын Валерка. На докторскую Иван Петрович не претендовал, а поэтому научную работу, несмотря на все увещевания жены, он задвинул на второй план, справедливо полагая, что для спокойной, размеренной, сытой жизни вполне хватит уже и того, что сделано. Впрочем, время от времени он еще ставил интересные эксперименты, от случая к случаю печатался в солидных научных журналах, но уж все как-то мимоходом, как бы «между прочим», не особо себя утруждая.
В Комарихе Корсаков бывал редко. Пока были живы родители, он навещал их раза три - четыре в год : ходил на охоту и рыбалку, помогал старикам копать картошку, парился в бане и крыл прогнившую крышу, а после их смерти и вовсе стал появляться на родине раз в год, без жены и сына, которые, будучи людьми сугубо городскими, Комариху не то чтобы презирали, но и не признавали. Корсаков же в дни пребывания здесь пропадал в лесу : ходил на охоту, собирал грибы или просто бродил по лесу.
В деревню, где его теперь никто не ждал, и которая впоследствии совсем опустела, он не заходил, а шел сразу с поезда на кладбище – проведать родные могилы или же направлялся прямиком в лес, где километрах в десяти от полустанка в лесной избушке одиноко коротал свой век старый охотник дед Матвей. За долгие годы совместных походов по тайге они очень сдружились, несмотря на разницу в возрасте.
Дед Матвей не просто любил свое дело, он этим жил. Он знал лес, как никто другой: все тропы, лежки зверей, места их кормежки и многое другое. Охота с ним была интересной и всегда заканчивалась удачно. Кроме того, дед знал массу историй и мог часами рассказывать о своих лесных приключениях, причем никогда нельзя было понять, где он говорит чистую правду, а где приукрашивает действительность. Лес он любил больше всего на свете. Для него это был и дом, и кормилец, и самый близкий друг. В люди он выходил редко, только за тем, чтобы пополнить свои охотничьи и съестные припасы, что он проделывал всего несколько раз в год, а в остальное время он охотился, собирал грибы, ягоды и травы, и был вполне счастлив такой жизнью.
Вот к нему-то на сей раз и шел Корсаков.
2
Часа через два Корсаков подошел к избушке деда Матвея. Добротный некогда пятистенок слегка покосился на одну сторону, но стоял еще крепко. Корсаков остановился, оглядел его, словно поздоровался с домом и неторопливо поднялся по ступенькам на крыльцо. Пройдя в сени, он постучал в двери и, не дожидаясь ответа, вошел в избу.
- Ктой-то там ? – раздался откуда-то из-за печки голос деда Матвея.
- Это я, Иван, Матвей Игнатьевич, - откликнулся Корсаков, стараясь рассмотреть обстановку.
В полумраке избушки вырисовывался стол с неубранной посудой, угол печки, за которой стояла кровать старика. Дед Матвей лежал на ней, слегка приподнявшись на локтях.
- А ты чего это ? Спишь никак ? Непохоже на тебя, дед ! – Корсаков шутливо покачал головой.
- О, да это ты Ванюша ! –обрадовался тот. -Ну проходи, проходи… А меня вот угораздило ногу подвернуть вчера. Да ладно, что близко от избы, доковылял. Всю жизнь по лесу пробегал и на старости лет такая вот оказия, тьфу, туды ее в коромысло…Ну, да ничего, вправил я уже ногу-то, вот еще опухоль спадет, денька через два и плясать можно.
Дед улыбнулся, оглядывая Корсакова :
- На охоту, поди…Давненько не бывал. Что- то ты смурной какой –то. Иль приключилося чего?
- Устал просто. Поброжу вот маленько по лесу, отдохну, - кивнул Иван Петрович. – Почти год в лесу не бывал.
- Давай, дело хорошее. Лес, он огромную целебную силу имеет. Только вот придется тебе сегодня одному, без меня… Да ты лес знаешь, - махнул рукой старик.- А что там в мире деется? Батарейки в приемнике сели совсем… Не привез случаем?
- Взял, а как же… твой заказ полностью выполнен, - Корсаков поднял с пола и поставил на табурет свой огромный рюкзак, расстегнул ремешки и начал доставать оттуда банки с порохом, мешочки с дробью, пачки индийского чая «со слонами» и еще какие-то свертки и коробочки. Все это он выкладывал на стол, перечисляя, что где лежит. В конце Корсаков выловил из бокового кармашка несколько круглых батареек, поставил их на стол и удовлетворенно произнес:
- Ну вот, все…
- Спасибо…, спасибо тебе , Иван, удружил, - обрадовался дед. – Теперь можно в Чайкино до зимы не ходить.
По лицу старика было видно, как он рад этим подаркам, и даже не столько им самим, а просто тому, что не забыл ничего Корсаков, привез все, что заказывал старый охотник, оказав тем самым ему должное внимание.
- А, ну–ка, Ваня, изладь, - старик подал Корсакову старенький транзисторный приемник «Альпинист». - Как уж и благодарить-то не знаю.
- Да, чего там, дед…- между делом ответил Корсаков, вставляя батарейки, и через минуту включив приемник, поставил его на стол.
- Ну, вот и ладно, - довольный дед Матвей прилег на подушку. – Куда нынче пойдешь-то, Вань, по Нижней или вдоль реки?
Корсаков, не торопясь, придвинул к себе табурет, уселся на него и задумчиво глядя в окно, произнес :
- Хочу я, Игнатьич, за Черную речку сходить. На Крутоярское болото.
- Куда, куда? – старик снова приподнялся на локтях и, внимательно глядя на Корсакова, переспросил. – За Черную, на Крутояр?
- Ну да, а что тут такого? – Иван Петрович повернулся лицом к деду Матвею и усмехнулся.- Да слышал я эти сказки, будто там нечистая сила водится. Ерунда это все. Я, Игнатьич, хоть и не коммунист, но воспитан в духе материализма.
- Это, конечно, дело твое, хошь – верь, хошь – не верь, а только люди всякое сказывают. Ты, Вань, послушай, что я тебе скажу, может какая польза в голове твоей образуется.
Корсаков придвинулся ближе к столу, достал из своего походного портсигара сигарету, чиркнул спичками, закурил и начал внимательно слушать стариковский рассказ.
3
- Случай этот в тридцатых годах был, в аккурат в Комарихе колхоз начали создавать. Пришла, значит, из города депеша, мол, так и так, требуется раскулачить в Комарихе столько – то кулаков и выслать этот самый кулацкий элемент к едрене фене. А какие в Комарихе кулаки были? А никаких. В основном середняки. Были, правда, и крепкие хозяйства, справные. Машины кое-кто имел паровые, и работали дай бог каждому. Ну, а беднота, значит, те, кто в основном самогонку жрал да на митингах глотку драл, вот те и решили их значит раскулачить.
Под это дело попал в кулаки Федька Ушаков – мужик сильный, до работы жадный, а в праздники веселый и душою добрый. Так вот, пришли к нему в дом с сельсовета председатель там, еще кто – то , красноармейцев человек пять - их с района прислали, и Федьке, стало быть, говорят, чтоб к завтрему собирался и со всею своею семьей общим образом в числе прочих кулаков отбыл , стало быть , в путь – дорогу на Сибирь. Имущество все переписали, чтоб чего, значит, Федька, куда не умыкнул, а скотину с собой повели на колхозный двор. Зубы стиснул Федька, весь побелел, но в руках себя держит. Куды ж супротив власти – то попрешь? А вот жена его, Наталья, та, напротив – мечется. Как корову-то повели со двора, бросилась к ней, обняла за шею и запричитала. Солдаты ее тащат от коровы , а она только сильней уцепилась, не оторвать. Ну, тут один из солдат взял да и двинул ей прикладом по голове. «Не мешайся под ногами, - орет, – гидра кулацкая». И попал он ей в висок али куда еще, про то не знаю, а только упала Наталья на землю и тут же преставилась. Федька кинулся к ней: «Наташа, Наташенька…», а она уж и не дышит и только глядит так жалобно и удивленно, мол, «за что же это меня так?» Ну, Федька в два прыжка догнал солдат да как врезал крайнему по калгану, тот упал и даже вскрикнуть не успел. Второму Федька шею сломил, ну, а тут уж чухнулись те, что впереди шли, винтари с плеч поскидали, и давай в Федьку палить. Пока они затворы передергивали, Федька бегом за дом, через изгородь перевалился и давай в лес уходить. Кровь из раны хлещет, подранили его все–таки солдаты – то, но Федька бежит, к лесу уходит. А солдаты за ним. « Держи контру», - орут, и нагоняют его по кровавому следу. Долго они за ним шли, здоровье – то у Федьки отменное было, хоть и ранен, и ушли уже как раз за то болото, прижали Федьку к Черной речке, винтовки наизготовку - и идут к оврагу, где Федька схоронился. И только вышли они к речке, глядь, а Федьки-то и нет. Закончились у речки его кровавые следы, а по ту сторону только отпечатки копыт, а более никаких следов не видать, словно испарился Федька. Поискали они его, прочесали все вокруг, да только так ничего и не нашли. С тем и вернулись. Так бы эта история и закончилась, да только на следующий день, когда подводы с высланными шли по этому самому месту, откуда ни возьмись, выскочил вдруг на дорогу олень. И прям перед подводами. Лошади враз встали, а он одного конвоира рогами пропорол, другого копытом зашиб, а третий убежать хотел, поскользнулся, так он его в грязь втоптал. Благо не до смерти…
Дед замолк и откинулся на подушку.
- А что - же с переселенцами – то стало? – спросил Корсаков.
- А ничего. Вернулись они обратно в Комариху, а через три дня их снова отправили, - дед повернулся к Корсакову. – Только уж по другой дороге и с усиленной охраной. А еще чекисты расследование провели, что да как в лесу случилось. И если бы не выжил тот конвойный, которого олень втоптал в грязь, куковать бы всем тем переселенцам на том свете.
- Это почему же?
- Время, Ванюшка, такое было. Да и к тому же, не водятся у нас в лесах олени-то. Вот так, паря …
- Так может они лося за оленя приняли, солдаты-то? Они может городские были и раньше ни лосей, ни оленей не видели. А раскулаченные и поддержали эту байку, чтоб их не шлепнули сгоряча?
- И я так думал, Ваня, да только знаешь…
Дед задумался, помолчал, словно решая внутри себя, рассказывать ли все до конца, но через несколько секунд, глубоко вздохнув, махнул рукой и сказал:
- Никогда бы я этой байке не поверил, да только случай мне выпал увидать того оленя. Не знаю только – того или не того, а олень был.
- Когда же это?
Дед приподнялся, сел, осторожно опустив ноги на пол, слегка поморщился от боли и после небольшой паузы продолжил :
- Помнишь, Захваткина? Ну, он еще главным инженером в Северном леспромхозе был.
- Плохо… Мне ж тогда лет десять было, а может и меньше , когда он в лесу пропал.
- Вот про то и разговор. Было это году в сорок девятом, да, кажись, точно, в сорок девятом. Пошел я на обход по лесу. Как раз, между прочим, по тем местам, куда ты собираешься. Ну вот, за Черную перешел, иду по ельнику. Занесло меня в какое-то место незнакомое – приплутал, а ведь и зашел-то уж вроде не так далеко. Иду себе, значит, так потихоньку, вдруг гляжу - прям передо мной сидит кто-то и лосенка разделывает. Гляжу – Захваткин. Увидел он меня, заулыбался. «Что ж ты, - говорю - сукин ты сын, делаешь», подхожу к нему, а он лыбится, зараза, да вдруг как звезданет мне по башке топориком. Я и увернуться-то не поспел, в аккурат по виску он попал мне обухом. Ну, я, конечно, в отключку - тут же и вырубился на травке. Очнулся я, не знаю, через сколько. Может, минута прошла, а может час. Глаза открыл – этот гад Захваткин уже мясом мешок набил, уходить собрался. И вот в этот-то самый момент и выскочил откуда-то олень. Рога ветвистые, сам большой такой, а глаза кровью налились от злости. Захваткин было к ружью кинулся, да как ты любишь говорить - «поздно «Боржом» пить, когда почки отпали». Пропорол тот олень ему брюхо, на рога вскинул и с собой унес, а я опять отключился. Очнулся уже перед заходом солнца. Лежу на берегу ручья, голова прямо в воде полощется, а ведь не захлебнулся. И самое удивительное – нет на мне той рваной раны на голове, куда Захваткин мне топориком приложился. А ручей так ласково шелестит, и листья на деревьях и весь лес будто со мной разговаривает и предлагает мне тут остаться. Встал я, вспомнил все и поначалу подумал, что привиделось мне это во сне. Только смотрю – ружье рядом захваткинское лежит, оно у него одно было такое на округу, трофейное, «Зауэр» называлось. Вот тут-то я и понял, что это не сон был. А Захваткина с той поры никто так более и не видел. Ходили мужики леспромхозовские в лес, искали, да все без толку.
- Но ты же видел и помнишь, где это было?
- Не сказывал я, Ваня, про тот случай никому. Ни про оленя, ни про Захваткина. Времена были суровые, могли и меня упечь. Либо в дурку, либо на Колыму – кедры лобзиком пилить. Так что ты первый про это узнал. А место то, где все произошло, я ходил потом искать, да только все без толку. Лес знаю как свои пять пальцев, а вот уж почитай сорок два года прошло, и за эти сорок два года так я на тот ручей и не вышел ни разу. Такие вот, Ваня, чудеса.
4
В лесу пахло корой, смолой и прелыми листьями. Иван Петрович шаг за шагом удалялся от избушки деда Матвея, сначала по старой лесной дороге, затем круто взял в сторону и углубился по направлению к болоту. Петляя между деревьев и обходя непроходимые завалы, он неторопливо шагал вперед.
«Ай – да дед, - подумал он.- Наговорил мне кучу небылиц. Вроде бы обычный старик, а так загнет историю – заслушаешься».
Корсаков остановился у большой, поваленной ветром сосны, достал сигарету и закурил. Жадно вдохнув первую затяжку, он присел на ствол дерева и задумался. Рассказы старого охотника постепенно отошли на второй план, и вместо них в голову полезло то, о чем он не в силах был забыть. Сигарета медленно таяла, превращаясь в пепел.
«С чего же все началось?»
Корсаков поплевал на окурок, убедился, что погасил его и бросив на землю, притоптал для верности сапогом. Потом он подтянул лямку ружья и зашагал дальше. События, которые произошли за последнее время, давили сейчас его и кололи острыми иглами, заставляя сердце то биться бешено и часто, то наоборот замирать. Он шел по лесу , медленно переступая через лужи и лежащие на пути деревья, прыгая местами с кочки на кочку, останавливаясь порой, чтобы посмотреть по сторонам и вверх на кроны деревьев, то на усердно стучащего дятла или проскользнувшую мимо белку, а то на след медведя на муравейнике, но он чувствовал, что сколько бы он себя ни заставлял отвлечься голова его занята другим.
«Катя? Нет, это было потом, после того как уехала Алена, да и Николай тогда уже…» Продолжая размеренно шагать, Корсаков начал мучительно вспоминать…
Недели за три до первомайских праздников Корсакову на работу неожиданно позвонила Мария Андреевна Воробьева, а проще Маша, жена его лучшего друга Николая.
- Ваня, мне нужно с тобой поговорить, - сказала она быстро, словно заготовила эту фразу заранее и добавила уже медленнее и несколько нерешительно. – Ты можешь подойти сейчас в наше кафе?
«Нашим» они называли его, потому что Корсаковы и Воробьевы иногда встречались там семьями по случаю семейных и советских праздников, потому что до него было одинаково идти - что с «педа», что с «политеха», потому что официанты там за долгие годы стали уже как минимум добрыми знакомыми и еще, потому что они просто привыкли его так называть.
- Да, конечно. У меня до ученого совета есть пара часов, - Иван Петрович почувствовал по встревоженному голосу Маши неладное, но не стал ни о чем расспрашивать, и, хотя заволновался отчего-то сам, как можно спокойнее произнес:
- Буду через десять минут.
Через десять минут он уже сидел за столиком рядом с Машей и по ее осунувшемуся и оттого заострившемуся лицу понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее.
- Что случилось, Маша?
Маша подняла на него пустые глаза, точно не видя Корсакова, потом опустила взгляд куда-то вниз и в сторону и, стараясь не заплакать, негромко, но быстро, точно боясь не успеть, ответила:
- Ваня, Коля заболел. Он…У него рак, Ваня. Я была в больнице…,мне сказали, что он проживет не больше месяца.…Уже ничего нельзя сделать. Профессор Тихомиров сказал, что уже слишком поздно. Я хожу к Коле каждый день. Он ничего не знает, бодрится. Ему сказали, что это воспаление легких…Состояние его с каждым днем все хуже, и каждый день я с ужасом жду завтрашнего дня. – Она подняла на Корсакова измученные покрасневшие от слез и бессонницы глаза, поставила локти на стол и уткнулась лицом в ладони. – Господи, ну почему не я первая, почему он, как я без него…
Корсаков сидел ошарашенный, раздавленный страшной новостью и осознанием своего бессилия. Он даже не мог утешить Машу и не пытался это сделать, понимая всю теперешнюю бесполезность своих действий.
Через несколько минут Маша нашла в себе силы, перестала плакать, отняла ладони от лица и сказала:
- Тебе надо побывать у него. Каждый день может быть последним. Только ты ничего ему не говори и вида не показывай, ладно? – голос ее задрожал, она хотела добавить что-то еще, но только всхлипнула и опять уткнулась в ладони.
Николай Павлович Воробьев был не просто другом Ивана Петровича. И даже не просто лучшим другом. Друзей много не бывает. В количествах больших или меньших бывают товарищи, знакомые, собутыльники и любовницы, а вот друг у Ивана Петровича был один. Они знали друг друга еще со школьной скамьи в родной Комарихе. Вместе они пошли в первый класс, ловили рыбу, играли в футбол и провожали девчонок после танцев. Вместе потом служили в армии – в одной части, и друг за другом подались в город поступать в институт. Иван, правда, поступил в политехнический, а Николай в педагогический, но это обстоятельство нисколько не могло разлучить их дружбы. С общежитиями было туго, поэтому два приятеля снимали одну комнатушку на двоих в старом деревянном доме на окраине города. Часто бывало, что когда у одного из них был экзамен, а у второго свободный день, оба шли в институт вместе, и один сдавал экзамен в аудитории, а второй терпеливо ждал товарища за ее дверью. Со временем жизнь менялась : оба они женились, оба защитили кандидатские, а Николай Павлович к тому же и докторскую, и хотя жили в разных районах города, но не упускали случая встретиться по случаю праздника да и просто так, от желания повидаться. Они удивительно дополняли друг друга – неторопливый и даже немного медлительный Иван и вечно спешащий жить Николай.
В больницу Корсаков собрался на следующий день после встречи с Машей. Он долго решал, что ему одеть, что взять с собой, как себя вести и что следует говорить. В практических вопросах главным обычно было слово его жены Алены, но так как за неделю до этого она уехала в очередную свою экспедицию на Восток, то помочь ему было решительно некому. Сын Валерка не захотел получать высшее образование, и после службы в армии уехал в далекий Мурманск, и там осуществил свою детскую мечту – стал матросом дальнего плавания, так что Корсаков обретался дома совершенно один. В конце концов, он натянул на себя серый мохнатый свитер, сходил в магазин «Дары природы», где знакомый товаровед помог ему купить отличных яблок, апельсинов и несколько бананов, а что говорить и как вести себя Корсаков решил по обстоятельствам.
5
До похода в больницу Иван не видел Николая всего около месяца, но как только вошел в палату, то сразу же отметил разительную перемену, произошедшую с его другом. Николай и раньше-то никогда не был толстым, скорее наоборот, а уж сейчас он был просто худ. Желтое лицо с обилием старых и новых морщин напоминало засыхающее яблоко. На фоне желтой кожи нос как будто увеличился в размерах и заострился. Прежними остались только глаза, такие же голубые и такие же живые, как и раньше. Не подавая вида, что его поразил внешний вид друга, Иван сделал беззаботное лицо и, улыбаясь, поздоровался:
- Привет, профессор! Где это ты летом умудрился воспаление легких получить? Небось, пиво холодное пил?
- Здравствуй, Иван. Да какое там пиво, я уж и забыл его запах, честно говоря, с этой работой. Работы полно. Открывают старые архивы, вылезают на свет все новые и новые факты с начала века по наши дни. Все, чему учили нас , все, о чем я писал в своих книгах , чему учил студентов, чему сам верил, все, все псу под хвост. Это ужасно, когда ломается твое мировоззрение, вера, правда в конце концов. Хотя, что там говорить, я очень люблю свою работу. Видимо, история – мой крест, - несмотря на болезнь, Николай говорил четко и разборчиво, делая лишь небольшие перерывы в речи, чтоб набрать в угасающие легкие воздух. Хотя он заметно сдал, но старался держаться бодро. Неожиданно он улыбнулся.
- А помнишь, как мы с тобой еще студентами в «шайбу» ходили? Ты там даже чуть какую-то теорему не доказал.
Корсаков вспомнил, что когда они учились на старших курсах, то изредка заглядывали в пивную, прозванную в народе «шайбой» за схожесть формы здания с известным спортивным снарядом. И вот как-то раз, сидя там с Николаем за кружкой доброго разливного «Жигулевского», Ивана вдруг осенило. Архимеду, чтобы закричать «Эврика!» потребовалось залезть в ванну, Ньютону подставить свою голову под падающее яблоко, а на Корсакова по- видимому, положительно подействовало пиво. Посреди трапезы он задумчиво повернулся к запотевшему окну и задумчиво написал на запотевшем стекле несколько непонятных для Николая символов, потом вскочил с места, стал писать быстрее и быстрее, стараясь поспеть за ускользающей мыслью. Через минуту свободного места на стекле уже не было и, не отрываясь от хода мыслительного процесса, Корсаков достал из внутреннего кармана карандаш и продолжил свои выкладки тут же рядом: прямо на беленой стене заведения.
Стоящая за стойкой пивной тетя Стася, а иначе ее никто не знал и не звал иначе, заметив непорядок во вверенном ей помещении, подала голос:
- Эй, ты чо там хулиганишь. Я вот щас выйду сотсюда.
Николай подскочил к стойке, приложив указательный палец к губам, замахав другой рукой, чтобы она не помешала светлым корсаковским мыслям, и как ни странно, но на стокилограммовую тетю Стасю, которая могла одна вышвырнуть из «шайбы» двух пьяных здоровенных мужиков, это имело воздействие.
- Слушай, а он у тебя не с гармонной фабрики сбежал?- на всякий случай тихо спросила она Николая, имея ввиду тихопомешанных, которые частично работали на фабрике музыкальных инструментов.
- Нет. Он просто физик.
- А-а-а-а… - понимающе протянула буфетчица, хотя ничего так и не поняла. - То-то он такой малохольный.
Формулы на стене друзья забелили на следующий день, к большой радости тети Стаси. Теорему доказать не удалось, но основные формулы позднее легли в основу корсаковской кандидатской. Вспомнив сейчас тот случай, Иван тоже рассмеялся:
- Да уж, что было, то было.
Они проболтали так добрых два часа, вспоминая времена и события, пока грозная медсестра, напоминающая своей статью незабвенную тетю Стасю, не попросила Корсакова закончить посещение и удалиться.
На прощание Николай пожал Ивану руку и, поманив пальцем, чтобы тот нагнулся пониже, приподнявшись на локтях, приблизился губами к его уху и тихо сказал:
- Ваня, у меня ведь не воспаление легких. Маша не знает, но я тебе скажу по секрету, что это рак. Ты ей не говори пока, раз ей Тихомиров сказал, что это воспаление, а уж я - то чувствую по себе, что это такое…- Он внимательно посмотрел Ивану в глаза, потом тяжело опустился на подушку и обреченно произнес:
- Так хочется еще пожить, Иван.
Кровь отлила от лица Корсакова, и ком в горле рос и не давал уже спокойно продохнуть. «Не заплакать, - пронеслось в голове. – Только не здесь, потом».
- Ну–ну, брось выдумывать, - только и смог выдавить из себя Иван. – Смотри, не кисни тут без меня. На днях зайду, если тебя раньше не выпишут.
Он боком прошел к выходу, изображая на лице улыбку, махнул на прощанье рукой и, выйдя из палаты, почувствовал, как по его щекам покатились крупные слезы.
6
Через два дня после посещения Корсаковым в больнице, Николай умер. Умер ночью, тихо, без криков и стонов, с улыбкой на лице, словно уходя в незыблемую вечность, получил огромное облегчение.
Смерть близкого человека оглушает. Даже если знаешь, что он безнадежно болен, даже если знаешь, что с минуты на минуту он может в любой миг умереть, смерть каждый раз приходит неожиданно.
Похороны прошли и остались для Корсакова обрывками, случайно зацепившимися в памяти: Николай в гробу, заплаканное лицо Маши, подсыхающая земля у вырытой могилы, какие-то люди, речи, стук комьев о крышку гроба, поминки, снова речи, водка и снова люди. Он много выпил, но даже не опьянел, а только, приехав домой, тотчас же уснул.
Когда он пришел на девятый день к Воробьевым, Маша протянула ему пакет:
- Это тебе, - сказала она. – Разбирала Колины бумаги. На нескольких конвертах и пакетах подписано, кому следует передать.
Иван Петрович взял в руки пакет из плотной желтой бумаги, на котором рукой Николая было написано: «Корсакову Ивану». Он посмотрел на Машу, разорвал боковину пакета и достал оттуда старую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Бегло полистав страницы, он увидел столбики четверостиший, написанных рукой Николая.
- Что это? – недоуменно спросил он.
- Это его стихи, - ответила Маша. – Я уже и забыла про эту тетрадь, а она вон где. У меня ведь остались все его черновики и перепечатанные чистовики, а это что-то вроде передаточного звена между ними. Коля переписывал сюда то, что позднее я печатала начисто.
- Коля писал стихи? – удивлению Корсакова, казалось, не было предела. Иван считал, что знал своего друга лучше любого другого человека и вдруг после смерти он начал открывать в нем какие-то неведомые для себя страницы.
- Но он никогда не говорил мне об этом.
- Да, об этом почти никто не знал, - согласилась Маша и тут же пояснила, – Коля не хотел этого. Он начал писать поздно и всегда считал, что делает это непрофессионально, а поэтому писал просто для себя, как говорится «в стол». Он всегда говорил, что дилетантство – главный враг профессионализма, а профессионализм он всегда считал основой мастерства. Делать же что-то плохо, неумело или по крайне мере не совсем хорошо он не хотел. Вот поэтому ты и узнал об этом только сейчас. Ты, извини, там кто-то еще пришел.
Она оставила Корсакова наедине с тетрадью, которую тот открыл наугад где-то посредине и прочел первое попавшееся на глаза стихотворение:
Странный день. И ветер тоже.
Для кого-то он хорош.
И подвыпивший прохожий
Прет по лужам без галош.
А забитая собака,
Чьи утоплены щенки,
Утром смотрит виновато,
Ночью воя от тоски.
Коли смог бы – спел бы песню,
Да с надрывом, хрипотцой,
Чтобы глотка разорвалась
От безумности такой.
Чтобы что-то резануло,
Что-то замерло внутри.
И уже не встрепенулось.
Оборвалось. Let it be.
Корсаков закрыл тетрадь и повторил в уме последние строчки: «И уже не встрепенулось. Оборвалось. Лет ит би… Лет ит би –пусть будет так. А ведь так оно и получилось».
Дома он прочел черную тетрадь всю, «от корки до корки», за несколько часов. Пользуясь тем, что Алена в отъезде, он сидел на кухне, курил, пил водку и перечитывал то, что особенно понравилось.
Через несколько дней он уже знал большую часть стихов наизусть, но все-таки каждый вечер он снова и снова раскрывал клеенчатый переплет и перечитывал теперь уже знакомые строки и находил в них все более новый смысл.
7
Катя. При одном случайном упоминании этого имени у Ивана Петровича что-то сжималось в груди и больно резало по сердцу.
Корсаков остановился, перекинул ружье на другое плечо и так же размеренно, как и раньше зашагал дальше, продолжая мучительно больно вспоминать…
Он попал в этот город случайно. Там находился филиал заочного отделения их института. Корсакова отправили туда на выездную экзаменационную сессию вместо одного из заболевших преподавателей. Да и что ему было делать в опустевшей после Алениного отъезда квартире. Тем более, что смерть Николая наложила на Ивана Петровича свой тяжелый отпечаток, и он никак не мог отойти от этого шока, несмотря на то, что с того дня прошло уже больше сорока дней. Домой теперь совсем не тянуло, а каждодневные прогулки по давно знакомому городу почему-то не приносили облегчения, и поэтому, когда ему предложили поехать в этот уральский городок, он без колебаний согласился.
Корсаков читал лекции, давал консультации и принимал экзамены, проверял курсовые и лабораторные работы и был рад, что занят с утра до вечера, что не надо думать о дне вчерашнем и завтрашнем тоже. Вечером он приходил в гостиницу, где в маленьком буфетике ужинал и иногда брал чекушку водки. Во всех магазинах города водка продавалась в чекушках, и это немало удивляло и забавляло Корсакова.
- А, ну-ка, тетя Саша, дай-ка ты мне мерзавчика, - говорил он буфетчице.– А еще глазуньи и бутербродиков с селедочкой, пожалуй…
Он сидел за столом, пил водку, закусывая бутербродами, и был почти счастлив.
Так пролетел месяц. За несколько дней до отъезда Корсаков был приглашен на юбилей филиала. Торжественная часть проходила во Дворце культуры. Ивана Петровича упорно пытались посадить в президиум, но он не менее проворно отказался и, в конце концов, нашел себе место в зрительном зале. Рядом с ним сидела молодая женщина. «Симпатичная»- подумал про нее Корсаков и стал слушать доклад. Через несколько минут он понял, что торжественные дифирамбы его интересуют гораздо меньше, чем рядом сидящая соседка. Он полуобернулся к ней, и, поймав заинтересованно – ироничный взгляд, вдруг осмелел и тихо сказал:
- Послушайте, незнакомка, на вас не давят эти стены? Может быть, лучше пойдем гулять на свежем воздухе?
Произнеся эту фразу, Корсаков внутренне содрогнулся от собственной наглости, но незнакомка улыбнулась в ответ.
- Пошли, - она легко поднялась с места, точно ждала этого приглашения, и, взяв за руку совсем уже ошалевшего Корсакова, потащила его за собой.
– Да пойдемте же.
На улице было свежо, хотя по календарю уже наступило лето.
- Ну, и куда же мы? – спросила незнакомка Корсакова, на ходу застегивая плащ.- Можно, я возьму вас под руку?
- Да, да, пожалуйста, - ответил Корсаков. - Если, конечно, я не дискредитирую вас в глазах местной общественности.
- Ого! Да, кажется, вы боитесь этого больше, чем я! Ай - яй какая добродетельность! Похвально, профессор! Кстати, как вас зовут?
- Иван Петрович Корсаков. И кстати, я не профессор вовсе, а всего лишь доцент. А как зовут вас?
- Катя.
- А по отчеству?
- Зачем вам мое отчество? Вот видите, вы пожимаете плечами. Ну, так куда мы идем?
- Покажите мне свой город, Катя.
- Ну что ж, пошли.
И они шли по вечернему городу, и со стороны казалось, что идут давно знакомые люди: немолодой крепкий мужчина и привлекательная женщина. Они шли и разговаривали обо всем: о работе и погоде, о вкусных блюдах и цветах, о людях и еще черт знает о чем и совсем не замечали, что рядом с ними идут куда-то прохожие, едут автобусы, и Корсакову было хорошо, и он не думал по обыкновению, что следует говорить, а говорил о том, что думал, и иногда ловил себя на мысли, что нечто из того, что он сказал, в нем зрело давно уже, а что-то родилось в нем сейчас же и радовался этому втайне, и на душе его было легко.
Оказалось, что Катя была в числе первых выпускников институтского филиала, что ей было тридцать четыре года и работала она в школе преподавателем. Что с мужем она разошлась еще шесть лет назад, вскоре после рождения сына, который сейчас был в гостях у бабушки, то есть Катиной мамы. О причинах развода Катя говорить не захотела , впрочем Корсаков и не настаивал на том.
Так пролетело часа три, после чего они добрались до Катиного дома. Она жила в обычной двухкомнатной «хрущевке». Они поднялись в ее небольшую и очень уютную квартиру и, продолжая беседу, пили кофе с коньяком. Им было хорошо так тихо сидеть и разговаривать, вместе смеяться над шутками КВНа, который показывал старенький «Горизонт» и время летело незаметно и близилось уже к полуночи.
Иван Петрович чувствовал, что уже либо пора уходить, либо оставаться, и не мог решиться что-то предложить и Катя вдруг, все это поняв, посмотрела ему в глаза и потом, как-то потупив взгляд, произнесла:
- Я не хочу, чтобы ты уходил…
Корсаков почувствовал облегчение, оттого что решение уже принято и ответил :
- А я и не хочу уходить. Только я не знаю, как тебе об этом сказать и какой повод придумать…
И была чудная ночь: и любовь, и слезы, и жаркое дыхание и тихие слова…
Он проснулся утром от солнца, которое было уже почти летним, и светило сквозь щель между штор прямо ему в лицо, посмотрел на спящую рядом Катю и нежно поцеловал ее в щеку. Она проснулась, но, еще не открыв глаза, сонно пролепетала:
- Доброе утро.
- Доброе. Извини, что разбудил.
- Ничего. Я уже почти не спала. Какие планы на сегодняшний день ?
- Пора собирать вещи, съездить на вокзал за билетом, ну и … - Иван Петрович слегка замялся.
- Что ну и …? – открыла, наконец, глаза Катя и повернула голову в его сторону.
- Ну и ехать домой.
- Тебе обязательно нужно ехать сегодня?
- Нет, командировка до завтрашнего дня, но программа выполнена, и я не могу более здесь оставаться…
- Тебе было плохо?
- Нет, Катя, мне было очень хорошо с тобой. Ты красива, даже очень красива. Но более того: ты прекрасно меня понимаешь, чувствуешь и в то же время ты не стремишься быть таковою. Это заложено в тебе естественно и может быть, поэтому я обратился к тебе вчера. Спасибо тебе за все. Я никогда не был так счастлив. Это была сказка. Но вся беда в том, что все сказки заканчиваются. Мы никогда не сможем быть с тобой вместе, мы об этом с тобой сегодня долго говорили, и ты сама это понимаешь. А еще один день ничего не решит – только будет больнее прощаться… Да, и не провожай меня, пожалуйста, не люблю проводов…
Корсаков уехал в тот же вечер, на каком - то проходящем поезде. Сидя в холодном вагоне, он рассеянно смотрел в окно и вдруг почувствовал себя причастным к этой серой массе, именуемой народом. Он вдруг остро ощутил это и жалость к себе, такая же, как когда-то в детстве, когда в первый раз понимаешь, что ты не вечен и обязательно когда-нибудь умрешь, больно впилась в его сердце. Он молча смотрел на маленький вокзал, грязный асфальт тротуара и мокрые от дождя дома и понимал, что его жизнь по сути своей ничем не отличается от жизни этих людей за грязным стеклом окна: хороших или плохих, суетливо спешащих по своим делам или чего-то ждущих, существующих в своих домах, как в своих скорлупах, но так или иначе живущих в этом общем водовороте событий, составленном из закономерностей и случайностей и именуемом словом «жизнь».
Он протер запотевшее окно и тут вспомнил одно стихотворение из черной тетради.
Окна запотели, за окном туман,
Может быть, метели, может, ураган.
Может, злая вьюга, может, ничего.
Ни врагов, ни друга – вовсе никого.
Все в едином свете - мир и человек.
Отчего, ответьте, он совсем поблек,
Отчего все краски вымыты дождем,
Может, просто окна виноваты в том?
На домашний вокзал поезд прибыл с небольшим опозданием поздно вечером. Не дожидаясь автобуса, Корсаков поймал такси, дал в меру наглому таксисту червонец и через пятнадцать минут уже стоял у входной двери своей квартиры. Неспешно достав ключи, он постоял, будто прислушиваясь, две – три минуты, затем открыл замок, вошел в прихожую и захлопнул за собой дверь.
«Пустота, какая же пустота. И внутри и снаружи пустота. Что это? Смерть? Но ведь я жив и дышу, и сердце мое стучит исправно и мозг работает…Но, какая же все – таки пустота…»
Не разбирая вещей, Корсаков прошел в гостиную. Тяжело присев на диван, он скинул ботинки, неуклюже стянул с себя пальто и, закутавшись в мягкий старый плед, лег. Так он лежал всю ночь – в полусне, полузабытьи, не выключая торшера. Прошла ночь. Утром он встал, долго брился, пил чай и отправился на работу. Начался отсчет будней, каждодневных, серых и пустых. И так шел день за днем.
Он сидел, ходил, курил и готовил еду, но на самом деле он делал лишь одно, как и в том забытьи, в котором он пребывал ночью, в том полусне – полумуке он ждал ее телефонного звонка и несколько раз подходил к телефону, то проверяя исправно ли он работает, то намереваясь позвонить уже сам, и было уже начинал набирать ее номер, но клал трубку обратно и вновь прислушивался к звенящей пустоте одиночества, не ведая о том, что где-то там, на другом конце провода, мечется ее душа, и все также не может заснуть, и плачет ночами от стонущей до глухоты тоски и безысходности.
8
«Странно, - думал Корсаков, продолжая свой путь по лесу. – Почти целый день хожу, и еще ничего не подстрелил. Вот бы посмеялся надо мной Матвей Игнатьевич. Пора, однако же, выбираться к сторожке. Что-то я, кажется, заплутал сегодня». Иван Петрович остановился, оглянулся по сторонам и пошел дальше, продолжая размышлять.
«Жизнь прожита. Во всяком случае, лучшие годы прошли и прошли, в сущности, бездарно. Даже та кандидатская, которую в свое время называли «новым словом в науке», осталась на сегодняшний день лишь словом».
Он вспомнил, как много раз он выслушивал от жены слова упреков, точнее потоки упреков по поводу того, что он так и не получил докторскую степень. Корсаков вспомнил последний разговор с ней перед самым отъездом ее в командировку на Восток:
- …ты хотя бы о нас подумал. Ведь ты же был самым талантливым из всех, кто учился с тобой в аспирантуре, я уж не говорю про твоих однокурсников, а теперь?
- А что теперь?
- Что теперь…И ты еще спрашиваешь, что теперь? Не строй, пожалуйста, из себя идиота. Где Петров? Где этот тупой, вечно надутый от своего величия индюк? Человек, который не мог сдать с первого раза ни один профилирующий экзамен, и платил тебе за курсовые, которые ты ему делал. Но сегодня он – доктор наук, а не ты. А Корнеев, который был твоим учеником, и который сегодня заведует кафедрой. Твоей, между прочим, кафедрой. Ну и как ? А Швецов, которого в свое время выгнали из института за пьянку? И тот имеет свою лабораторию, сам знаешь где.
- Ну, про Швеца это ты зря, у него всегда светлая голова была, а то, что он случайно в вытрезвитель попал, так ты же знаешь – он возвращался домой после свадьбы Олега Лукошкина и попал на глаза милицейскому патрулю. Ну, а что касается Корнеева…- попытался защищаться Корсаков, но Алена перебила его, не дослушав:
- А ты? Что же ты? Чем ты хуже их, скажи мне Иван, ну чем? В твоих мозгах извилин в сто раз больше, чем в их, вместе взятых, а ты не хочешь писать докторскую. Да на основе твоих экспериментов это можно сделать за год, максимум – два. Ведь я разговаривала на эту тему с профессором Васильевым. Он считает, что материала у тебя уже наработано достаточно, надо только оформлять и согласовать защиту твоей диссертации с кем следует.
- Я не хочу этого делать, Алена, пойми ты это. Вряд ли я скажу что-то новое в науке. К тому же, мне не нравится вся эта закулисная возня вокруг защиты диссертации, все эти знакомства и …
- А я не желаю тебя слушать. Не желаю, хватит…Ты тратишь свой талант на желторотых студентов, вдалбливая им в головы свою любимую физику и боишься перешагнуть через себя, через свое высокомерное я. Ты просто чистоплюй, Ваня, чистоплюй и эгоист. Тебе удобно так жить, что б тебя не тревожили. Ты привык распоряжаться жизнью, потому что ты всегда видел, куда она течет. Тебе всегда чертовски везло, даже в том, что господь бог наградил тебя такими мозгами. Но пойми ты, наконец, что если ничего не делать и ни к чему не стремиться, то можно многое не заметить, и тогда уже жизнь будет распоряжаться тобой. Да что я тебе объясняю, как первокласснику, ты же сам знаешь это все не хуже меня. Ладно, сейчас мне некогда, через десять минут подойдет институтский автобус, так что проводи меня до остановки, а, когда я вернусь с раскопок, то мы вернемся с тобой к этому разговору…
Иван Петрович проводил ее тогда до остановки, посадил в автобус, следующий в аэропорт, чмокнул на прощанье в щеку и пошел домой. По дороге он подумал о том, что семьи у него уже практически нет. Валерка вырвался из семейного гнезда и появлялся дома теперь редко, а с Аленой они жили давно уж не по любви, а скорее по привычке, и отношения, установившиеся между ними в процессе длительного времени сосуществования друг с другом, характерно изменились и напоминали теперь больше дружеские и деловые...
Сейчас, в лесу, он почему-то вспомнил одно из любимых стихотворений из черной тетради. Продолжая размеренно шагать, он повторил в такт шагам знакомые строки:
Когда в глазах стоит усталость,
А в сердце грусть и пустота,
То не начать уже сначала,
И жизнь по капле прожита.
Почти до дна. И нет надежды,
Прошли безоблачные дни.
И уж не будет все, как прежде.
Увы! Остались только сны.
Увы! Осталась только горечь,
Как нерастраченная желчь,
И растревоженная совесть,
И край несбывшихся надежд.
В котором все, чем раньше бредил,
То, что до одури любил,
То, что когда-то не заметил,
А что имел - то не ценил.
9
Корсаков шел по лесу, и все казалось ему знакомым: и этот куст шиповника, который его совсем не уколол и тяжелые лапы елей, что точно расступались перед ним и заботливо давали дорогу и сама эта тропинка, сухая, мягкая от опавшей хвои лиственниц, будто кто-то специально выстелил заранее дорогу. Все это по отдельности было знакомо и очень приятно Ивану Петровичу, но сколько бы он ни шел, он не мог узнать места в котором он находится. То он думал, что за этими великанами – деревьями, стеной стоявшими за плотным кустарником, будет поляна, а там непостижимым образом находилось небольшое озеро, то ему казалось, что тропинка на верхушке холма пойдет вправо, а она продолжала свой путь прямо, а то Иван Петрович думал, что солнце, спрятавшееся за тучами, выплывет сейчас и ударит в затылок, а оно выходило откуда - то впереди слева.
- Заблудился я что ли , - Иван Петрович присел на бугорок, привалился спиной к дереву и прикрыл глаза.
- Как же я теперь выберусь-то отсюда, однако? Вот ведь беда…
Он сидел и размышлял, в какую сторону податься, и вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит. Корсаков приоткрыл глаза – никого. Закрыл их снова. Ощущение чьего – то присутствия не пропадало.
- Дежавю?
Он снова открыл глаза, недоуменно повертел головой и тут же явственно услышал:
- Ап – чхи, - чихнул кто-то близко и негромко, но ровно настолько, чтобы вывести Корсакова из состояния раздумья над сложившейся ситуацией. Чуть было не сказав по привычке: «будьте здоровы», Корсаков удивленно открыл рот, рука непроизвольно потянулась к ружью, прислоненному к дереву, и вдруг увидел то, что могло присниться разве что во сне. Впереди, напротив него, всего в каких-то трех-четырех шагах, сидел заяц и внимательно смотрел на него своими черными глазами – бусинками.
Заяц этот был вполне похож на нормального упитанного зайца, такой же длинноухий и толстозадый, но в то же время он настолько отличался от тех его собратьев, на которых привык охотиться Корсаков, что правая его рука, потянувшаяся было к ружью, непроизвольно повисла в воздухе, а потом вернулась в исходное положение на колено.
Во – первых, заяц был зеленого цвета, причем цвет его шерсти настолько тонко повторял окраску травы, что заяц практически сливался с травой и заметить его было очень сложно.
Во – вторых, заяц очень осмысленно смотрел на Ивана Петровича и взгляд этот был совсем не взглядом дикого животного, но представителя разумного сообщества.
А в – третьих…
- Вот это правильно,- сказал заяц, и Корсаков окончательно потерял дар речи. Причем, рта заяц не открывал, что добавило голове Корсакова беспорядка и сумбура в мыслях.
- Это просто телепатия, - отреагировал заяц на мучительные попытки Корсакова что – нибудь понять.- В принципе, я могу открывать рот, если Вам так легче меня воспринимать. Но вы уж лучше привыкайте, вдруг останетесь в нашем лесу.
Речь возвратилась к Корсакову с трудом.
- Ты кто? – наконец выдавил он из себя.
- Заяц, - просто ответил зеленый длинноухий представитель отряда зайцеобразных. – А еще Андрей Васильевич Раздобрей.
- Кто, кто?
- Милейший, не мучайте свой воспаленный мозг. Это трудно понять. Но я помогу вам. Я расскажу вам свою историю, и вы все поймете. Хорошо?
Корсаков только кивнул в ответ и облизнул пересохшие губы. Заяц невозмутимо почесал лапой свое зеленое ухо и начал свой рассказ.
- Когда–то и я был человеком. В свое время я окончил институт и стал инженером. Я был неплохим инженером, право слово, неплохим. Но беда моя состояла в том, что натура моя, мягкая и бесхребетная, не выносила никаких конфликтов. Однажды мы выехали в лес на шашлыки. Начальнику нашего отдела, Василию Федоровичу, исполнилось пятьдесят лет. Все как полагается в таких случаях: подарки, шашлык, водка. Выпили, закусили, пели песни, а потом юбиляру ударила в голову блажь: он захотел поиграть в прятки. «Вы все прячьтесь, а я вас буду искать», - сказал он. – « А ежели кого найду - премии тому не видать!» Разбежались мы от костра в разные стороны. Выскочил я на какую–то полянку – одни чахлые кустики. Слышу – начальник уже где-то сзади топает, только ветки сухие под ногами хрустят. Что делать? Прыгнул я за эти кустики и затих, сжался весь и не дышу. Стою на карачках и думаю: «Вот бы мне зайцем стать, да еще как – нибудь под цвет травы замаскироваться, ни за что бы он меня не нашел». Гляжу – выскакивает на поляну наш Василий Федорович и кричит вроде как мне: «Куда ж ты девался, я же только что за тобой бежал». Смотрит в мою сторону и меня не видит. Постоял, башкой повертел, да и обратно к костру подался. Вылез я тогда из кустов, подбежал к ручью напиться. Глянул в ручей, а на меня глядит мое отражение – заяц, да еще зеленый. Я, как и вы сейчас, чуть рассудком не тронулся. Хорошо, что у меня уровень эмоциональной устойчивости всю жизнь был в норме, соотношение эгосилы и эгослабости, баланс флегматичности и эмоциональности, уровень контроля над чувствами…Хотя, извините, кажется. я отвлекся. Что же дальше… А, да. И вот тут у ручья, стою я все еще на четырех лапах, а меня к тому времени уже вся компания искать начала. Орут, бегают, в общем, весь лес переполошили. А ручей этот вдруг так ласково зашелестел : «Коли хочешь, - говорит - снова стать человеком, беги к своим на поляну к костру, еще успеешь. А останешься здесь – будешь вечно жить в этом лесу зеленым зайцем. Минута тебе на размышление». Постоял я у ручья, подумал, а что там думать? Кого я огорчу своим исчезновением? Родителей у меня уже давно не было, ни жены, ни детей. Представил я себе, как завтра мне вся наша контора будет косточки перемывать, как мне опять за весь отдел надо пахать, потому что работать никто не хочет, да и не умеет, как стоять в очереди сначала в кассу за своими ста двадцатью, а потом в магазине за хлебом и кефиром, как у кого-нибудь одалживать до получки червонец, как ждать в своей коммуналке очередь в ванную, как…Да мало ли чего только не набирается – проблем и неприятностей. В общем, плюнул я на все это и с того дня я здесь и живу.
Пробежавшая по веткам белка уронила на землю сухую веточку и этим вывела Корсакова из охватившего его оцепления:
- А обратно не тянет? - спросил он. – Ну, туда, в ту жизнь?
- Нет, - помотал головой заяц. – Тянет ведь только тогда, когда есть о чем или ком жалеть, или если есть кому жалеть тебя. Это необходимое и достаточное условие, так, кажется, говорят в математике. А у меня это условие напрочь отсутствует. К тому же здесь хорошо: климат сносный, никаких забот, никто из зверей друг друга не обижает. Есть у нас и медведи, и лисы, и соловьи, и даже кот один.
- Кот? А олени?
- Тоже есть, у нас почти все есть, конечно, без экзотики, пингвинов там или верблюдов. Ну, ладно, пора мне. Прощайте или до свидания, это уж как у вас получится. Да, если все-таки надумаете пойти домой, то идите вон по той тропе прямо и никуда не сворачивайте. Ну, счастливо.
Заяц весело похлопал на прощанье зелеными ушами и через мгновенье растворился в густых зарослях леса.
10
Солнце уже начало опускаться за зазубренный горизонт леса. В глубинах ельника начали собираться негустые еще сумерки. Корсаков быстро шел по тропинке, указанной зайцем. Тропинка, спустившись в низину болота, раскисла, и ноги на ней расползались в стороны. Глина цеплялась за сапоги и делала их похожими на грязные вязкие комья. Идти было трудно, точно лес не отпускал Корсакова из своих объятий. Поднявшись в гору, он не заметил, как начался сосновый бор, и тропинка перешла в светлую просеку. Вскоре перед ним открылась просторная поляна. Он ненадолго остановился передохнуть, снял ружье и, опершись на него, задумался.
«А что, может, мне и правда остаться здесь? Буду тут каким-нибудь синим медведем или оранжевым вороном»,- полушутя подумал он, но как только он представил себя в облике животного, внутренне содрогнулся. Где-то сзади закуковала кукушка, точно напоминая ему о течении времени.
Корсаков растерянно оглянулся. Мозг работал лихорадочно и отрывисто. « Господи! Да что же это такое? Это же не лес, а черт знает что. Люди – звери, звери – люди. Бред какой-то. Они сами ушли сюда, чтобы навсегда забыться от забот, суеты и обрести покой. Но нельзя же так, это же нельзя, это же бред…Господи, бред-то какой, с ума можно сойти. А может, я и вправду тронулся? Может, я того…А? Нет, нет, нет, это скорее они тут все тронутые, все до одного, все, все. Идиоты безмозглые, дураки. Ну, конечно же, дураки. Целый лес дураков. Да, да иначе и не скажешь - это лес дураков ».
Он снова зашагал по тропинке, решив, что уже непременно должен вернуться к сторожке до наступления темноты. Грязь закончилась, и он шагал теперь размашисто и быстро.
Внезапно Корсаков остановился. Огромный камень, размером с хорошего медведя, лежал прямо на тропинке. Иван Петрович нагнулся к нему и прочел надпись, искусно выполненную на нем:
« Если захочешь остаться в лесу навсегда, сядь на этот камень. Лицо свое обрати к северу, а мысли к небу. Забудь о горестях своих и прегрешениях, будь незлобив и спокоен, и счастие придет к тебе, и будет жить в тебе вечно».
И вдруг Корсакову стало плохо. Так плохо, как не было еще никогда. Казалось, что все, что скопилось в его душе за последнее время, словно какой-то горький ядовитый напиток, прорвало изъеденную этой горечью оболочку и вылилось разом на сердце, пронзив невообразимо острой нестерпимой болью все – от кончиков пальцев до самого близкого в мозгу и сознании «я».
Он постоял несколько минут у камня и, не решившись присесть на него, медленно сделал несколько шагов вперед. Остановился. Боль медленно отступала. Иван Петрович оглянулся на камень, смотрел долго и пристально, потом резко повернулся и пошел, сначала небыстро, но с каждым шагом все быстрее и увереннее. Знакомые с детства места обещали скорое появление лесной сторожки.
Вдруг Корсаков стал замедлять шаг, словно что-то его стало придерживать, пока постепенно не остановился совсем. Несколько секунд он стоял, словно оцепенев, потом резко развернулся и побежал обратно. Он бежал, не разбирая дороги, цепляясь одеждой за какие-то кусты, путаясь ногами в высокой полувысохшей траве, падал и снова вскакивал, задыхался и хрипел от частого и неровного дыхания и нехватки воздуха, и уже выбросил на ходу ружье и рюкзак, и, наконец-таки, совершенно измученный, добежал до того места, где недавно лежал камень. Но никакого камня там уже не было.
2006