Когда у нас во дворе появился новый дворник, все сразу обратили на него внимание. Коренастый мужичок-старичок, с рыжеватой в тон дворницкой жилетки проседью, начинал шуршать метлой с четырех утра. Ладно бы шуршал – он еще и сопровождал каждый взмах метлы пением. Выводил довольно приятным баритоном неаполитанские песни на итальянском языке, причем знал их от начала до конца во множестве.
Кто-то ворчал, кто-то орал из окна, будя весь квартал: «Кончай концерт!», кто-то делал ему замечания при встрече, но большинство из нас относились к вокальным способностям нового дворника снисходительно: если честно, и пел он приятно, и свои дворницкие обязанности выполнял очень хорошо.
А в начале девяностых, когда, собственно, я и познакомилась ближе с Чаком (так он представлялся абсолютно всем, не называя своих фамилии и имени с отчеством) он как мастер на все руки стал просто на вес золота. В разоренной перестройкой стране было не до порядка: все ветшало, рушилось, не было денег и материалов, а народные умельцы, подобные Чаку, знали, как найти выход из любой ситуации.
И когда однажды среди ночи усилившимся напором у меня разорвало соединение на трубе, подводящей горячую воду к соседям с верхнего этажа, я не бросилась вызывать аварийку, которая в те безалаберные годы могла запросто не приехать, а забарабанила в окно «колясочной» Чака.
Для тех, кто не знает, поясню, что «колясочными» в Одессе называют подсобные помещения, предназначенные для хранения дворницкого инвентаря. Такие каморки на первом этаже есть в каждой высотке нашего микрорайона. В советские времена дворников обеспечивали отдельными квартирами безо всякой очередности в счет их полезного труда во благо общества, а в «колясочных» действительно держали метлы, грабли, лопаты и тачки, которые нередко заменяли старыми детскими колясками (отсюда и «колясочные»). А когда грянул дикий капитализм, с квартирами для простого люда стало туго и низкооплачиваемая дворницкая работа перестала давать возможность даже кое-как сводить концы с концами, ЖЭКи стали привлекать работников возможностью поселиться хотя бы в этих каморках.
Ничего удивительного, что обитателями «колясочных» становились в основном жители окрестных сел, беженцы из «горячих точек» и прочие имеющие жилищные проблемы граждане, которые были готовы терпеть любые неудобства и минусы дворницкого труда ради крыши над головой. Так в «колясочной» нашего дома появился и Чак, очень скоро превративший своими умелыми руками этот жалкий угол в маленький рай, с крошечным санузлом, встроенными шкафами и спальней-антресолью во втором уровне.
В тот раз он без лишних слов спустился в подвал и перекрыл горячую воду, спася моих нижних соседей от затопления, а потом поднялся ко мне, осмотрел разорванную трубу и сообщил, что если я сейчас поставлю ему магарыч, то утром он организует починку.
Я протянула Чаку деньги. Он отвел мою руку и с укором сказал: «Я не алкоголик, один не пью. Мне не выпивка нужна, а общение». Пришлось среди ночи выгребать из холодильника все, что могло сойти за закуску. А когда на столе появилась початая бутылка «каберне», Чак объявил: «Неси сахар, корицу, гвоздику. Сделаем глинтвейн!». Честно говоря, глинтвейна я никогда не пробовала, только читала о нем в книгах о жизни аристократов. Стало любопытно, откуда этот довольно простой дедуган знаком с этим напитком?
Чак со знанием дела вылил сухое вино в эмалированную кастрюльку, поставил на огонь, добавил, постоянно помешивая, сахар и специи и с видом знатока прокомментировал: «Для глинтвейна не следует использовать дорогие вина, это дурной тон, а вот бокалы должны быть обязательно дорогими и высокими. Давай, есть у тебя такие?». И я опять удивилась: ну и познания у дворника!
Когда мы уселись, Чак потребовал убрать жареную рыбу, которую я от щедрот душевных сразу выволокла из холодильника, оставил только яблоки и шоколадные конфеты, оглядел стол и удовлетворенно вдруг произнес довольно длинную фразу на немецком языке.
Я, чтобы как-то отреагировать, сказала: «Нихт ферштейн». Он посмотрел на меня и что-то ответил по-французски. Тогда, чтобы не упасть в грязь лицом, я выдала по-узбекски: «Мен сен бельмеймен». (Со своим папой-военным мы исколесили почти весь Советский Союз, в Самарканде я изучала узбекский в школе и еще помнила, как сказать «не понимаю»). Чак радостно заулыбался и перешел на узбекский язык. По тому, как он долго и с наслаждением говорил, стало ясно, что узбекский ему как родной. На мое недоумение, откуда такие познания, Чак ответил, что жизнь научила, а знает он действительно несколько языков.
Родился он в 1930 году в селе под Одессой в многодетной семье. Голодомор, начавшийся через два года, семья не пережила, а малыша Чака спасло то, что его подобрали кочующие цыгане. Поэтому вторым родным языком для него стал цыганский.
Когда началась война, его табор попал в окружение к гитлеровцам. Как они относились к цыганам, известно. Перед расстрелом немецкий офицер прошелся перед обреченной смуглой цыганской шеренгой и вдруг увидел в ней рыжего конопатого пацана. Он схватил его за шиворот и под хохот солдат пинком вышиб из строя. Остальных через минуту расстреляли. Так Чак во второй раз лишился родных людей.
Осиротевший хлопец подался в Одессу, там его приютила какая-то бабуля. Но долго пожить у нее не получилось – начались облавы на молодежь для отправки в Германию. Подросток Чак попался немецкому патрулю, когда нес бабуле кукан с только что пойманными бычками. Так с рыбой и угодил в эшелон, который завез его в Пруссию. И там, можно сказать, повезло: Чак попал не в концлагерь, где условия существования и работы были невыносимыми, а в семью прусского барона, где его за «арийский» огненный чуб взяли прислуживать в доме. Хозяева оказались нормальными людьми, а дворецким служил у них поляк, который взялся обучать мальчишку премудростям этикета аристократов, а заодно и польскому языку. Живя там до окончания войны, Чак в совершенстве овладел и польским, и немецким.
Когда наши танки загрохотали вблизи от баронского поместья, хозяева подались на запад, прихватив с собой и слуг. Поэтому после капитуляции Германии Чак оказался во французской зоне оккупации. Французы предложили ему не возвращаться в СССР, посулив, что на Родине он будет обязательно арестован и осужден как баронский холуй, работавший на Германию. Подумав немного, Чак согласился – все равно дома у него не осталось никого из родни.
Так после войны шестнадцатилетний парнишка оказался во Франции. Прожил там пять лет. Сначала было тяжело и голодно, но потом он выучил французский, работал кельнером (пригодилась наука поляка-дворецкого), переезжал из города в город. Нигде долго не задерживался.
И вдруг Чаку стали сниться сны, в которых он маленьким бегает по родному селу. Сны всегда были на русском языке. Однажды он поделился своей ностальгией с подругой, с которой в то время встречался, и она посоветовала, если он хочет слышать русскую речь, перебраться в какой-нибудь портовый город юга Италии - это ее родина, и туда часто заходят советские корабли. Так он и поступил.
В Неаполе Чак устроился работать грузчиком в порту. Советских моряков здесь было действительно много, но большинство из них избегали общения с бывшим соотечественником. Только спустя два года Чак осмелел настолько, что сам остановил старшего помощника капитана одного из сухогрузов, попросив помочь вернуться на Родину. На его удивление старпом согласился, предупредив, что без официального разрешения на въезд в СССР транспортировать его будут нелегально, спрятав в трюме при погрузке. Чака устраивал любой вариант.
А в одесском порту его уже ждал «черный воронок». Чаку дали десять лет лагерей. А чтобы он, прибывший из капиталистической страны и знающий европейские языки, не вел подрывной работы среди лояльных к советской власти уголовников, его отправили в лагерь, где содержались корейцы и пленные японцы. Там он пробыл, что называется, от звонка до звонка, при этом выучил японский и корейский. Однако после освобождения не мог сразу поехать куда мечтал – в Одессу - и, чтобы подзаработать, отправился на ударные стройки Средней Азии. Общительность, природное любопытство и, главное, лингвистические способности помогли Чаку быстро освоить и местные языки – узбекский и таджикский.
Быть может, так бы он и остался там навсегда, но помог курьезный случай, произошедший на строительстве плотины в Таджикистане. Партийное руководство страны вовсю старалось показать миру свои достижения и организовало десант зарубежных журналистов на этот строящийся ударными темпами объект. Готовились, наводили порядок, красили заборы, рабочим выдали новые спецовки. Наконец привезли иностранцев.
Гостей долго водили по стройке, пока кому-то из журналистов не пришло в голову подняться на строящуюся плотину и сделать несколько снимков с верхней точки. Когда журналисты оказались в непосредственной близости от рабочих, они стали задавать начальнику строительства вопросы через переводчика. Слушая их разговор, Чак не выдержал и вмешался.
Переводчик был французом, и его перевод ответов немецкому и итальянскому журналистам на их родные языки оказался, мягко говоря, не выдерживающим критики. Вот Чак переводчика и поправил. Его мгновенно окружили и начали расспрашивать. На вопрос, заданный на итальянском, он ответил по-итальянски, причем на неаполитанском диалекте, от которого собеседники пришли в полный восторг. Точно так же и с французом, и с немцем.
Партийные бонзы были в шоке. Они не понимали, о чем говорит с иностранцами этот бетонщик и почему все так радуются каждому его слову. А на следующий день к Чаку пришли люди в штатском разбираться, что он за птица, почему интересуется контактами с иностранцами, что им успел сообщить. Продержали его в камере несколько дней, пока в западной прессе не появились восторженные репортажи об этой грандиозной стройке и о том, какие в Советском Союзе эрудированные и образованные рабочие. Шить дело Чаку после всего было уже небезопасно: мог разразиться нешуточный международный скандал. Вот почему его освободили и даже разрешили вернуться в Одессу.
Но, к сожалению, ту Родину, которую он помнил с детства, которую регулярно видел во сне, Чак не нашел. И Одесса, и окрестные села были уже не те. Безработица, бесперспективность, одиночество погнали его в дворники. Он получил «колясочную» и зажил неприметной однообразной жизнью, в которой только неаполитанские песни, распеваемые в такт движению метлы, напоминали о прошлом.
Я поинтересовалась, почему все называют его Чак? Оказалось просто: Чумак Александр Константинович.
Как Чак и обещал, трубу мне сделали на другой день. А вскоре в его «колясочной» поселилась новая дворничиха – молодая деревенская деваха с двумя детьми. Выяснилось, что Чак уступил ей свое обустроенное жилье, а сам переехал в облезлую каморку на другом участке. Сказал: «Я и там себе «париж» наведу. А баба разве одна в состоянии из конуры квартиру сделать? Пусть живут себе на здоровье. У меня же ни жены, ни детей, ни внуков – хоть об этих позабочусь»…