законы

НЕПОСТИЖИМЫЕ  ЗАКОНЫ  ЖАНРА

 ЧАСТЬ I. Интрига, или уравнение с одной неизвестной.
1.

…- Посмотрел сверху вниз, по-творчески, сурово, а она…
Она рухнула на колени, обхватила мои ноги и уткнулась в них лбом, намочила слезами, подняла лицо – и глаза, такие жалобные, хрустальные, собачьи… 'Прогони, ударь, убей, - всё равно приползу и буду лизать твои ступни, пока не возьмёшь… '
И взял. Пожалел и оставил.
 Женился… Представьте себе. Смешно, неловко, по-детски… Женился из жалости. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь она исчезнет?.. Исчезнет, не растворившись во мне; исчезнет, украденная чьими-то невидимыми лапами…

***

 Впервые я встретил её в день, тяжёлый и туманный, словно пьяный сон. Точнее, она встретила меня, плотная, щекастая, маленькая, покрытая серебряными дождевыми капельками, как паутина.
 В парке плавала осень, перегоняя листья по песчаному океану земли, высушивала их и превращала зелёный жизнерадостный парк в пустыню. Ненавижу это время, когда всё впадает в недвижный анабиоз, и только люди вынуждены будиться, сбивать биологические часы, работать, погружённые в депрессию, а несчастные дети начинают учиться, беспрестанно слушая в воздухе великий храп природы.
 Она шла по аллее и выловила меня глазами из желто-оранжевого пейзажа. И узнала, кажется.
- Здравствуйте! – сказала, щёки заалели. Тут же спросила невинными, тонкими словами:
- А правда, что у всех писателей под шляпами живут белки?
 Я засмеялся, рассыпая по ветру смешки кукурузными хлопьями.
- Конечно, неправда. Просто несусветнейшая чушь!
 Я поднял сплюснутую шляпу над волосами в знак дружеского доверия. На моей голове предательски сидела рыжая белка с серым хвостом и грызла орехи, скидывая скорлупки на мой широкий лоб.
- Вот, дьявол! Вроде я её сегодня дома оставлял! – нахмурился я, стряхивая скорлупки и водружая шляпу на место.
 Она наблюдала, улыбалась розоватым яблочным ртом.
- Кстати, моя мама… - щёки заалели настолько, что выделились на плотном лице малиновыми пятнами. – Моя мама умеет готовить пироги, фаршированные белками с непереваренным фундуком.
- Фаршированные белками с непереваренным фундуком… Это так мило! – я почувствовал грызуна, в страхе скребущего мою макушку, и продолжил разбрасывать кукурузные хлопья кукурузного смеха.
 Замялась. Помолчали. «С ней довольно весело», подумал и пробормотал:
- Хотите, запишите мой телефон. Может, как-нибудь зайду к вашей маме на пироги, фаршированные белками с непереваренным фундуком.
- С радостью! Минутку, - вся просияла, преданно закопошилась в сумке в поисках ручки.
 Продиктовал номер.
- Записали? Пожалуйста, ночью с часу до трёх не звоните; это – время творческой бессонницы. И ещё утром в десять я обычно гуляю, поэтому не пугайтесь, если вам вдруг ответит гусиная шея или тарелка с синей бородой.
 Сказал так и поспешил по аллее, разбрасывая сухие листья и сухие хлопья кукурузного смеха.
 А она осталась, выделяясь на жёлто-оранжевой картине неизвестного художника, в темно-зелёном плаще, какая-то одинокая и бесконечно далёкая… Я…
- Послушайте, уважаемый Писатель! Вы, по-моему, увлеклись. Когда вы уже начнёте рассказывать про таинственное исчезновение вашей жены? Читателю нужна интрига; читателю нужна загадка.
- Будет вам и экшен, и интрига. Только не смейте меня перебивать, и вообще, всегда остерегайтесь перебивать писателя, ведь герои книг любят своих творцов, как и люди, и могут отомстить. И, пожалуй, на сегодня всё; я занят; до завтра!
- Постойте, уважаемый Писатель! Но вы оборвали на полуслове!..
- Во-первых, вы меня сами оборвали; во-вторых, в этом-то и вся соль. До завтра!..

2.

- Так. На чём я остановился?
- Хм. Вы остановились, по-моему, на тёмно-зелёном платье и одиночестве.
- Секундочку. Сейчас посмотрю в рукописи. «А она осталась, выделяясь на жёлто-оранжевой картине неизвестного художника, в темно-зелёном плаще, какая-то одинокая и бесконечно далёкая… Я…» - и здесь вы меня прервали.
- Уважаемый Писатель, молю извинить. (На его хеллоуинском лице цвета перезрелой тыквы залегли пятнистые тени.)
- Вам сегодня хорошо спалось?
- Не очень, уважаемый; ваша дьявольская свита, ваша “армия говорящих стаканов”, явилась ночью в мой сон и совсем свела меня с ума. Ещё раз простите.
- Мольбы принимаются. Сегодня я отзову этих стеклянных чертей обратно. Итак, продолжим.
 Я мчался, чтобы успеть в турагентство; по бокам свистел скользкий ветер, и белка жутко мешалась, хотя и пыталась помочь, придерживая сдуваемую открытым сквозняком шляпу. Надо срочно оформить путёвку и отдохнуть от безумий, творящихся в собственной квартире, надо свалить на пару недель из этого сумасшедшего дома…
- Постойте, и вы даже не сообщили ей об этом?
- Не перебивайте меня, я не номера агрегатов краденой иномарки!
 Я с самого начала не рассматривал её в качестве подруги для интимной близости, только так – приятная, яблочно-сдобная девушка, ненавязчивое лёгкое общение…
 Я опять забыл, где закончил.
- Простите, зарекаюсь: никогда в жизни не прерву вашего рассказа.
- И правильно, ведь это – рассказ длиною в целую жизнь.



***

 Так вот, надо было свалить на пару недель из этого сумасшедшего дома, настроить мозги на позитивную волну.
 Турагентство находилось на удобном углу двух изломанных улиц. Там царил полный штиль: корабль офиса стоял в асфальтовых волнах, наполненный приятным грузом бумаг, анкет и банкнот. Я приказал белке заткнуться и прекратить мусорить орехами, надвинул шляпу на брови, размял жёсткий воротник пальто, поплевал на ботинки и вошёл внутрь.
 Из очков выглянули чьи-то глаза; рябое лицо отхлынуло от компьютерного монитора.
- Ах, это вы! Присаживайтесь, отдохните, чай, кофе? Лоруша, чаю!
 Лоруша (в смысле Лариса) вынырнула откуда-то слева, пронеслась мимо меня с нечеловеческой скоростью, будто проехала в машинке американских горок, и расщепилась на атомы в сложной системе коридоров.
- Хотите, пока Лоруша готовит чай, развлеку вас свежими анекдотами? – загорелось рябое лицо.
- Нет, большое спасибо, - сдержанно ответил я. – Я уж как-нибудь просто посижу.
 Он наразвлекал меня ещё в прошлый раз, типичный офисный крысёныш с маленькими усиками, по-первобытному пошлый и не скрывающий этого. Он принадлежал к таким людям, которые услышат немецкое 'herr' , английское 'pedestrian'  или латинское 'hujus' , и потом хохочут весь день, в полной уверенности, что всё это произошло от русской брани.
 «Не сноб я,
   Но банальность не люблю», -
   Подумал я словами Мандельштама…
Правда, не писал такого Мандельштам, да всё равно…
 Я ждал и мечтал. Мечтал о жёстких мушиных крыльях; пришил бы их кто-нибудь к моей спине, вот я повеселился бы. А то захлёбываться слюнями от какого-то латинского 'hujus'… Ну и пусть ‘наблюдать’ по-немецки – 'betrachten', мне-то что с того. Так бы и приземлился на твою рябую лысину и нагло, по-мушиному, наплевал бы на гладкую голову-аэродром.
 Мои мечты, почти ставшие осязаемыми, развеяла Лоруша с чаем. Своими хаотичными движениями она создала невыносимый грохот, добавочный штрих к потрясающей имитации машинки с американских горок. Хотелось рукоплескать в немом восхищении.
- Благодарю, Лошара, ой, то есть, Лоруша…свободны. Итак, вы принесли ксерокопию паспорта?
 Я расстегнул портфель и достал зажёванную черно-белую бумажку.
- Отлично. Полетите вы уже завтра, - глаза радостно запрыгали из очков; так и норовят выбить стёкла и повиснуть на ниточках нервосплетений.
- Завтра? Так быстро? А чемодан?!
- К сожалению, наша компания не занимается сбором чемоданов для своих клиентов. Или на следующей неделе в четверг. Так когда?
- Нет, давайте завтра. Мне там и собирать-то нечего, мушиные пожитки. Где расписаться?
- Уже. За вас расписано. (потрясающие прыгающие глаза)
- Никакой свободы волеизъявления. Могу идти?
- Пожалуйте.
 Прощай, рябая лысина, а завтра – прощай, Москва…



3.

…Заполз в квартиру, еле двигая восковыми ногами, снял шляпу; белка соскочила вниз.
 Зашёл в гостиную. Свинья, как обычно, сидела в старом кресле и читала жреческий кодекс Валгаллы. Старое кресло было обито свиной же щетинистой кожей и вечно ощетинивалось, когда приходили чужие. И сидеть на нём могла только свинья, читающая жреческий кодекс Валгаллы, ибо щетина чувствовала родное. Но меня кресло знало давно, поэтому насторожилось лишь слегка, уколов взвизгнувшую свинью в розовый зад, и тут же смягчилось, нежно засопев.
- Свинья, будь человеком, помоги мне собрать чемодан, - устало попросил я.
- Не могу; я читаю, - прохрюкала она.
 Я вздохнул.
- И зачем в своей книге я упомянул про свинью, всё время читающую жреческий кодекс Валгаллы? Так и хочется треснуть тебя изумрудной скрижалью Гермеса… Написать что ли, что ты дочитала уже?
- Не надо! – взмолилась она. – Мне так интересно!
Эх, свинья… Что с неё возьмёшь?
 Оставалась одна надежда – дождаться прихода Большой Белой Рыбы. Чаще всего рыба появлялась где-то в полночь, и, признаться, была самым мудрым и приятным из моих творений, творением, оказавшимся умнее своего создателя, жившим самостоятельно вне рамок произведения. Однако, рыба – птица вольная, могла на несколько дней нырнуть в неизвестность, и иногда исчезнуть даже на неделю или на месяц. 
 Помню, когда она впервые посетила меня, я всерьёз опасался за своё психическое здоровье. Простите, ошибся: я не сотворил её, она сама явилась на страницы моих книг, заинтересовалась и пожелала лицезреть меня лично. Большая Белая Рыба настолько понравилась мне, что я сделал её персонажем пары своих рассказов, описав её полную занятных событий жизнь . А сколько раз она дарила мне вдохновение! Так просто, по-дружески, бескорыстно, нисколько не жалея о содеянном. Притаскивала его в плавниках, пока я спал, и закладывала его мне в уши, и я видел потрясающие сюжетные сны, а проснувшись, выплёскивал их на бумагу.
 Нет, сегодня Большая Белая Рыба точно не придет – она сегодня играет на бильярде с пасынками Будды. Совсем забыл. Эх. Свинья подхватывает мой скорбный вздох; вот уж кто дочитался до чёртиков!
 Мне ничего не оставалось делать, и я ничего не делал…
 Если бы! Пришлось вытаскивать лохматый чемодан из секретного отделения в шкафу.
- Вы слышали? Вы слышали? Сенсационный материал! – шептались паучки под потолком, за кусочек сала продавая новость тараканам на кухне.
- Вы слышали, Гусиная шея? (Гусиная шея – один из моих недоконченных образов, постоянно прячется под батареей)
- Какая опять новость?
- Писатель, величайший лентяй всех времён и народов, сам собирает чемодан! – брызжет слюной усач.
- Что??! А говорящие стаканы уже слышали?
 Через пять минут у стенки в гостиной скапливается целый зрительный зал. Гусиная шея, тарелка с синей бородой, сверчок из нарисованного очага Буратино, белка, наглая рыжая морда, набитая орехами, таракашки, пауки, целый выводок говорящих стаканов, звенящих-дребезжащих стеклянных чертей, даже свинья оторвалась от жреческого кодекса.
 Возмутительно! Шуршат, шепчутся, глазеют, - и хоть бы кто предложил помочь!
 - Чего уставились, книжное отродье?! – фыркаю обиженно. – Быстро принесли кусок хлеба изнурённому Писателю!
 Гусиная шея побежала на кухню, мелькая красными ногами, и вернулась с половинкой чёрного на спине. Она всегда всё понимала буквально.
 Отчаянно прогрызая гранит зачерствелого хлеба, я складывал в отделения брюки, свитера, рубашки, джинсы, носки, белье нижнее и верхнее, часовые пояса, подковы для удачи, отборные, огурцы в банке, зубные щётки в неограниченном количестве (вдруг будут ломаться), туфли, тапки, расчёску, лимон, кукурузные хлопья (для закрепления собственного смеха), пену для бритья, бритву, нож, тарелку, ручку и тетрадки, тетрадки, тетрадки. Сверху – томик Ницше, сбоку – неизменного «Бунтаря», снизу пропихиваю трилогию Мережковского и «Дневник сатаны» Андреева, слева – Достоевский и Ошо…нет, они бы не взлюбили друг друга, ещё подерутся, нахаосят, лучше – Ошо во внешний карман, надеюсь, не обидится, так… Достоевскому – вот тебе, батенька, «Солярис» Станислава Лемма, чтоб не скучно, глядишь – и заинтересуешься фантастикой, а тебе, Ошо, держи Шопенгауэра, вы с ним изрядно споётесь, он буддизм уважал… Так, не забыть Бертрана – куда ж без твоего атеизма, родимый… 
- Вот, вроде готово. Не закрывается, подлец! Свинья, будь человеком – помоги этот сундук Бабы Яги закрыть!
 Ради такого исторического случая кодекс Валгаллы на мгновение получил долгожданный покой и тут же бросился во все тяжкие в компании Упанишад, или как их там, трактатов Авиценны, Тибетской книги мёртвых, - и бог его знает чего ещё. А свинья навалилась всей своей розовой тушей на медленно поддающийся чемодан.
- Аккуратней, толстенная, не подави уважаемых людей! Слышишь, Юлиан Отступник Мережковского и Сатана-Каупервуд Андреева уже разговорились о проблемах христианства, гляди – Достоевский побежал за негритянкой с орбитальной станции, приглянулась ему, наверное, и Шопенгауэр с Ошо – душа в душу, - аккуратней, толстенная! 
 Всё. Замки щёлкнули. Сбиваю код механизма – только попробуйте расхитить мои писательские сокровища, мои книги и тетрадки, тетрадки, тетрадки…
 Заперто наглухо, как мысли.
 Теперь действительно готово.

4.

 Вставать нужно было рано. Тем не менее, закон творческой бессонницы неизменно поднял меня в час и отпустил в три.
 Утром я схватил со стола листки, набросанные ночным, кривоватым почерком; мельком бросилась в глаза строчка: “Фабрика снов – вот истинное дело для двух успешных алхимиков. Сны на любой вкус, даже на самый извращённый, и сколько прибыли!”
«Неплохо, дружище»,- подумалось мне. В аэропорту погляжу, что накидалось.
- Белка, билет! Гусиная шея, яблоко! Погрызу в дороге. Свинья, чемодан! Нет, белка, я не беру тебя с собой, - нельзя. С животными под шляпой в самолёт не пускают. Так. Целую всех мысленно, - физически, к сожалению, не поцелую – возраст не позволяет, да и много вас слишком. Не хулиганить, не шалить, не плакать. Успокойся, Гусиная шея, - две недели пролетят незаметно. Развратных монахов из Декамерона в гости не водить! И верните, наконец, Гоголю нос! А то безносость ему не к лицу. Прощайте!
 Хлопнул скрипучей дверью. Сильно хлопнул. Двери больно.
 Погромыхал по лестнице увесистым чемоданом.
 У подъезда – такси. Странно, не помню, чтобы заказывал такси. Может, кто-то из моих позаботился?..
- Очень приятно. Помогите с вещами. Спасибо.
 Плюхнулся на засаленное сиденье. Всё. Едем. Яблоко скрипит на зубах, обдавая их соком и напоминая мне чьи-то глаза.


 Водитель попался бородатый и молчаливый. Временами бурчал себе под нос куцые обрывки фраз:
- Энта! Куда прёшь?!.. Погодка-то нынче нелётная. Эхма! Остановился посредь дороги, треклятый порш! Думаешь, не объеду?..»
 Ну не дать, не взять ямщик барина везёт. Я не обращал особого внимания. Высматривал сквозь запотевшее окно подходящих героев для своих будущих работ.
 Вон, какой ездок колоритный в соседней машине. Глаза чёрные, а волосы – белые-белые, курчавые по-бараньи, при этом глаза – злые по-волчьи, хищные, и нос орлиный; на щеках – мультяшные ямки, а улыбка, облепленная этими ямками, - вовсе не добрая, острая, линейкой чертили. Весь половинчатый на лицо; поболтать бы с ним, узнать, какой в душе.    
Незаметно для себя задремал. Приснилось сначала что-то сумбурное. Ку-клукс-кланы в деловых костюмах обсуждали мировые проблемы на 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, пили вино из резных бокалов, поющих восточные песни; президенты восьми держав танцевали танго с ку-клукс-кланами, - и тут действие переносится к бородатому и молчаливому водителю, у него почему-то глаза заклеены скотчем (как я этого раньше не заметил?) и он не видит, куда едет. Столкновение неминуемо. «Отдай руль!» - говорю, вернее, пытаюсь сказать, но губы слиплись и молчат, они у меня тоже заклеены скотчем. Начинаю гудеть запертыми словами.
«Туда ли едем?» - спрашивает водитель, резко – визг тормозов, влетаем в «треклятый порш» спереди, от мощной встряски просыпаюсь…
- Мы на месте! – констатирует факт водитель. За окнами – серое здание аэропорта.
Хорошо, что проснулся. Сны писательские – опасные, способны моделировать реальность по своему усмотрению.
 Снова сильно хлопнул дверью. А этой, наверное, не больно. Привычная.


 Аэропорт. Шум, гам, люди, чемоданы, стойка регистрации на Эрфурт.
 Через полтора часа мучительных процедур наконец-то отдыхаю в зале ожидания. До посадки ещё есть время; пора просмотреть ночные наброски. Окутанный приятной полудрёмой, начинаю читать, причём читать со стороны, делая вид, что писал не я.
“Задремавшая было жадность проснулась, зевнула, потянулась и решила сыграть с обладателем скупого сердца злую шутку.(так, неплохо) На длинном конвейере стояли жидкости. (вот идиот! У меня действие происходит в XV веке! О каком «конвейере» речь?! Вот, что значит писать сквозь сон. Срочно исправить!) На полке стояли жидкости. Такого количества пузырьков и склянок мессер Вальери (ничего имя получилось) в жизни не видел: манящие, оранжево-малиновые, как закатное солнце, чёрно-зелёные, словно лесная трава, фиолетово-синие, подобные морским глубинам, они зажгли пустые глаза мессера алчным, жаждущим огоньком.
- Да я владелец всего мира! – воскликнул он, роняя на пол коробку спичек. Он жадно схватил маленькую бутылочку и выпил залпом, схватил другую – и снова выпил, и так хватал и пил, осушая склянки одну за другой. (нет, не нравится. Напоминает запойного алкаша. Подчеркну. Потом переписать) Наконец, когда на полке осталась лишь половина пузырьков, а груда пустых ёмкостей усеивала пол, Вальери остановился. И тут он понял, что его обставили, обманули, что зелье не действует, ничего не меняется, и всё как было, так и есть.
- Где сны? Где?! – в отчаянии закричал мессер.- У меня сна нет ни в одном глазу!
 Он взбесился и стал разбивать склянки, потом устал, сел на пол и громко заплакал, словно ребёнок, (там уже где-то было «словно»; заменю на «будто»), будто ребёнок, чьи ожидания не оправдались. (надо добавить психологической подоплёки для разбивания склянок. Как-то банально – взбеситься на пустом месте. Герой-истеричка. Адски банально)
- Где чёртовы сны и райское блаженство? Где женщины и кошмары? – всхлипывал мессер Вальери, выдавливая на щёки скупые слёзы, неохотно делясь с безлюдным домом мокрыми вздохами. (определённо истеричка. Да ещё и жадная к тому же)
 Вдруг он почувствовал чью-то руку на своём плече. (ого! В безлюдном доме – рука! Ужасы!) Вальери вздрогнул и повернул голову. (а там…ходячий труп его бабушки!) В дверях стояла обнажённая девушка и дерзко смотрела в его лицо. (ну вот, ошибся с трупом…) В наглом взгляде читалось нечто грязное, извращённое и отвратительное.
- Кто ты? – вяло спросил мессер. Девушка игриво засмеялась и, поманив его пальцем, исчезла. (слишком похожа на Геллу из «Мастера», хоть и не вампирша)      
 Немало удивлённый, Вальери выглянул из комнаты и удивился ещё больше. По всему дому ходили голые девицы весьма распутного вида, однако, по разумению Вальери, дьявольски красивые. Они дерзко смотрели в его лицо, игриво смеялись и манили мессера сотнями пальцев (чересчур подражаю Булгакову. Прямо бал у Сатаны. Изменить всю сцену (?)). Вальери стало до того стыдно и противно, что он рванул вверх по лестнице на второй этаж, спасаясь от открыто непристойных взглядов. Но одна подгнившая ступенька проломилась под откормленной тушей мессера, он полетел на пол, однако и пол проломился.
 Вальери долго падал вниз и в конце концов приземлился на что-то мягкое. Это мягкое проваливалось под тяжестью тела, и тут мессеру почему-то захотелось выбраться с неустойчивой почвы (зачем «почему-то»? по-моему, вполне естественно захотелось. Неудобно, когда под ногами проваливается). Он схватился руками за землю, вцепился в неё зубами, а некто начал хватать его за ноги (вот он, экшен!) и тянуть вниз. (где-то вверху уже было «вниз». Поискать. Исправить тавтологию) Он брыкался, дергался, болтал ногами, даже кричал, потом оглянулся и увидел, что за ноги его держит страшный господин без лица (продолжение ужасов; ходячий труп его бабушки возвращается) . Под Вальери же тянулась огромная яма, и в неё летели люди, безликие, подобные этому господину; пытаясь ухватиться за воздух скрюченными руками, они падали в яму, и, безликие, засыпали друг друга, слепые, ползали по дну ямы, хватались за песочные стены и пытались вылезти наверх, как жучки из банки. (ух, красота! Милый пейзажик Босха) Дрожа от ужаса, мессер сильно затряс ногами; страшный господин полетел вниз, (третий раз «вниз». Бить меня надо за такие повторы) беспомощно размахивая своими лапами. Вальери отвернулся, сделал резкий рывок, выкарабкался из ямы и рванул вперёд по тёмному коридору.
- Я, наверное, в аду, - решил Вальери. – Нужно срочно искать выход отсюда…”

 С удовольствием почитал бы дальше; к сожалению, набросок закончился. Может, вернусь к нему. Опишу предысторию, концовку, в общем, всё, что прирастает к основному «экшену». Скорее всего, Вальери умрёт. Обожаю убивать своих героев. Правда, здесь вполне ясно: изощрённая смерть вряд ли получится.
- Начинается посадка на рейс L890 в Эрфурт! Пассажиров, вылетающих рейсом L890 в Эрфурт, просим подойти к выходу №5. Dear ladies and gentlemen!..
 Я не дослушал и пошёл грузиться в самолёт.







5.

 За стеклом иллюминатора сначала медленно, потом всё быстрее сменялись кадрами киноплёнки белые пятна на взлётной полосе.
 Почему некоторых людей тошнит при взлёте? Одно дело, когда затягивает в чёрную дыру ногами вперёд, - тогда от неприятных ощущений, вызванных законами гравитации, действительно тошнит. Уж писатель-то знает. А взлёт самолёта – тоже мне важность.
 Тем не менее, бегемотоподобная дама, моя соседка справа, закашляла, побледнела, и её лицо стало нежно зелёным, как фисташки весной. Стюардесса явилась мигом (не то, что Большая Белая Рыба!), и вскоре одутловатая морда моей соседки скрылась в бумажном пакетике по самые тёмно-синие уши.
 Мой второй сосед, мужчина, поместившийся у самого иллюминатора, с интересом разглядывал меня, нисколько не стеснённый ни узостью пространства, ни надсадным покашливанием дамы.
 Чрезвычайно занятный экземпляр человеческой породы. Залысины на висках, волосы припорошены сединой, но припорошены симпатично, по-снежному, усы знатные, развешаны по щекам портьерами. Увлёкшись, я даже не заметил, что сам разглядываю его так же бесстыдно и бесцеремонно, как и он меня. Идеально вычищенные ботинки, брюки в полоску, цвет рубашки прикрыт курткой непонятного оттенка, волевой подбородок, аккуратный нос… Наконец, наши глаза встретились; да, очень странные глаза, будто со старинного портрета, светятся осторожной мудростью; такие не будут лучиться и изливать эту мудрость, пока не удостоверятся в вашей созвучности их глубине.
 Мы смотрели внутрь друг друга, отражались на радужной оболочке, и маски сползали с лиц, стекали, словно часы Дали, плавились под взглядами. Мысленный контакт был установлен, и каждый из нас подумал: «Это – мой человек. Мы поём в унисон, мы непременно подружимся». Так оно и случилось.
- Почему некоторых людей тошнит при взлёте? – тихо спросил он меня.
- Не поверите, только что размышлял на эту тему, - обрадовался я.
- С чего это не поверю? Я даже знал, что вы об этом размышляли, - потупился скромно.
- А я даже знал, что вы об этом знали, - парировал я, и мы рассмеялись.
 Одутловатая морда возмущённо высунулась из бумажного пакетика; свинячьи глазки дамы метали искры.
- Мы не над вами, мы о своём, - поспешил успокоить её я.
 У нас уже возникло это дружеское «своё», за доли секунды.
 Раздражённое лицо скрылось обратно в пакетик. Вот и отлично. Пусть не мешает.
- Вас как зовут? – говорю; интерес мгновенно подавляет мою зевоту и прогоняет желание спать.
- Зевс Модестович. Обычный человек с необычным именем. А вас?
- А я не люблю своё имя. Плоское и вялое, совсем не выражающее меня. Все вокруг называют меня просто «писатель».
- Пишете?
- Да. Издаюсь помаленьку. Под псевдонимом Д. Солобуто. 
- Ах, так я видел ваши книги. Как-то на днях, ещё заголовок мне в глаза бросился: «Рассказы того самого Писателя», и внутри под обложкой стыдливо прячется странная фамилия автора двенадцатым шрифтом. Но не читал. Обязательно почитаю. Повезло мне: нескучно долечу. Ходят слухи, у творческих людей всегда хорошее чувство юмора.
- Не знаю. Мне никто насчёт моего чувства юмора никогда ничего не говорил, хотя все смеялись. Может, я просто по жизни смешон? Самому мне чаще бывает грустно, чем весело.
- Мне тоже, - улыбается одними глазами, потом улыбка передаётся усам. – Писатель, –  значит, неординарен. Вот я – зауряднее зубочистки. Завидую вам.
- Зря завидуете. Количество тараканов в голове писателя превышает количество тараканов на любой кухне, и всем капризам собственной головы не угодить. Наше бытие, пожалуй, - самое опасное: мы вечно живём на границе с безумием, и порой настолько привыкаем к такому соседству, что не замечаем, как сходим с ума.
- (опять улыбка прячется в усах) Однако, вы вполне адекватны. Более того, по-ледяному рассудительны и самокритичны. Я за свои пятьдесят так и не научился себя критиковать.
- Радуйтесь. Вам ещё предстоит родиться, - горько усмехаюсь я.


 Стюардессы с фальшивыми американскими ртами, имитации компьютерных смайликов, предложили лёгкий завтрак. Резиновый виноград, блинчики с вязким джемом, салат в пластмассовой коробке, булку, также пластмассовую, кофе-чай, сахар для диабетиков. Спасибо.
- Зевс Модестович… Вы грек или еврей?
- Я, кажется, русский. Вообразите, у меня фамилия «Иванов». Зевс Модестович Иванов! Потрясающе! (с надсадной иронией)
- Наверное, вы – гражданин мира.
- Да. Параллельного мира.
 Смеёмся.
- А по правде?
- Вообще, в России родился. Относительно своих корней – до сих пор в заблуждении.
- «Если дерево находится в заблуждении даже относительно своих корней, представляете, как оно заблуждается насчёт всего леса!» - вспомнил я чью-то цитату.
 Пришлось кстати. Короткий и весёлый смех.
 На миг я отвлёкся на соседку справа и приметил неожиданную перемену: на время завтрака одутловатая морда покинула пакетик. Фисташковое лицо порозовело от удовольствия, хомячьи щёки раздувались мешками от поглощаемых пластмассовых булок.
- Приятного аппетита! – вежливо пожелал я.
- Хрум-мухр, спа-, рхи, -си-, хрум, -бо, хрум-мухр, - закивала дама.
 Удовлетворённый своевременным проявлением собственной вежливости, я повернулся к Зевсу, чтобы продолжить беседу. Затаённая мудрость уже открыто изливалась из глаз Иванова.
- Я успел потерять нить разговора.
- Ничего, начнём новый, - успокоил меня Зевс.   
- Мне нравится ваше имя. Ваши друзья с гордостью могут заявлять: сегодня ко мне заходил Зевс, прямиком с Олимпа!
- Он метал молнии, вырывая их из одежды, и гремел поварёшками, громовержец! – скептически подхватил Модестович.
 Я рассыпал хлопья кукурузного смеха по сиденьям.
- Даже жалко с таким именем довольствоваться такой банальной жизнью.
- Ну почему банальной? Расскажите мне о вашей жизни. Может, её незаурядность – именно в её банальности, а может, вы настолько привыкли окрашивать события своей жизни серым цветом банальности, что даже исключительные происшествия не кажутся вам выдающимися.
- Да, наверное, это дело привычки. Но моя жизнь описывается в нескольких словах: родился, выучился, пошёл работать, женился, родил дочку, - и всё. Осталось в конце «умер» поставить…
- У вас – удивительная способность к схематизации. Одно это не банально. Вы часто видите сны?
- К чему вы спрашиваете? – вдруг бледнеет и тлеют искры в глазах.
- Просто обычно мы затрачиваем всю свою творческую энергию на сны, - вот поэтому мы так бедны ею днём, вот поэтому лучше всего пишется ночью, вот поэтому мы так жаждем поскорее плюхнуться на подушку после будничной скукоты. Следовательно, чем банальнее реальность, тем живее ирреальность.
- Я молчу о своих снах, так как они всегда пугают меня, - бледнеет до лунной степени.
- Меня это не удивляет. Они пугают вас, поскольку вы не понимаете их и их законов. Я давно убедился в том, что сны высасывают из нашей жизни самое яркое; я также обнаружил интересное соответствие: когда я что-нибудь напишу ближе к вечеру, я сплю как убитый без всяких видений, или иногда, обманывая фантазию, на ночь я записываю во всех подробностях свой предыдущий сон и додумываю его, таким образом я избавляю себя от иллюзий до рассвета – восемь часов приятной темноты под веками. И ещё: я установил для себя время творческой бессонницы – с часу до трёх; это – пик сновидческой активности, в это время всё, что я должен был увидеть, я вижу как бы наяву и выплёскиваю эти фантазии на бумагу.
 Кожа Зевса потихоньку сбрасывала мертвенную бледность. 
- Вы – фокусник. Научили бы меня также. А то я живу по принципу «днём – скукотень, ибо привычно, ночью – фиготень, ибо непонятно»… 
- Фиготень… Вы слышали анекдот шекспировского века?
- Нет.
- «Это что за фиготень? – спросил Гамлет, проснувшись и посмотрев в угол комнаты. – Придурок, я – тень твоего отца! – ответила фиготень». Такая вот фиготень отца Гамлета!
- Ха-ха-ха! – загоготал, раздвинув усы щеками по-соминому. Милый человек. 


 А под брюхом самолёта вырисовывались зелёные пейзажи богатой Германии.
 Подготовка к снижению. Одутловатая морда справа боязливо прячется в пакетик.
 Чёрные когти шасси хватаются за асфальт, тряска, скрежет, сели, и – браво пилоту.
 Здравствуй, отдых…

6.

 Прямо скажем, не осенняя, а по-летнему теплая страна. В аэропорту всё по-немецки чисто, чётко, порядочно. Завертелись вокруг надписи; паспорт-контролле, аусганги, айнганги , терминале.
 Оказалось, Зевсу – тоже в Веймар, наверное, и гостиницы совпадут – не так уж много отелей в этом маленьком городке Тюрингской земли.
 На гладко выбритом немецком поезде по вылизанной железной дороге – двадцать минут пути. Размещаемся с Зевсом на мягких креслах у окон – пускай понежатся чресла.
- Приятно здесь, и всё-таки, чего-то не хватает, - философски любуясь полями за окном, замечает Модестович.
- Конечно, не хватает, - откликаюсь я. – Не хватает хаоса, русской грязи, не хватает побитых стёкол и цветных надписей в поезде, не хватает бурелома среди идеально засеянной пшеницы, не хватает поломанных деревьев в этом безукоризненно ровном лесу.
- Возможно, ты и прав.
 Да, забыл упомянуть: новый шаг в нашей дружбе – на «ты» нам уже привычно.


 Веймар – такой крошечный, пряничный, и бесконечно богатый, полный скрытого золота.            
 Закрутились сладкие дни познавательного безделья.
 Первое, куда я направил свои мозолистые стопы – Ницше-Архив на Гумбольдт Штрассе. Я пошёл туда один в сопровождении карты города и мягкого ласкового дождика. Зевса не стал звать с собой. Не потому, что не хотелось, а потому, что жаждал в полном одиночестве пообщаться с духом мудреца, Заратустра которого мирно дрых на вещах, оставленный в гостиничном номере.
 Ноги послушно плелись, пригреваемые солнцем сквозь дождик, ощупывали неровности дороги через подошвы ботинок. Немцы останавливались, приметив карту в ладонях туриста, срабатывал невидимый тормоз вежливости, и они интересовались басовыми, чёткими и у всех одинаковыми голосами:
- Brauchen Sie Hilfe?  (брови выразительно поднимаются, интонация идеального вопроса)
- Nein, danke sehr , - покачивал головой с русской небрежностью и продолжал путь.
 Вон стоит бронзовая парочка Шиллер-Гёте на центральной площади. Даже птицы не оскверняют их чёрных одежд, - настолько велика сила искусства. Незримый музыкант играет на гитаре. С самого утра в Веймаре не смолкает музыка, причём источник её нераспознаваем, - звуки льются отовсюду, со всех сторон, кажется, душа Веймара – сплошные ноты.
 Знатно гуляется. Только немного чешется где-то в глубине уха, - знаете, оно так бывает, зудит неприятно, и почесать, устранить не можешь. Через пару минут осознаю – уши сигнализируют о скрытой угрозе. За мною кто-то следит. Глаза – вверх, миг – в каком-то окне мелькнул страшный бездонный взгляд, миг – хлопает ставень и лицо прячущегося некто исчезло. Эх, Писатель, даже на отдыхе ты не можешь обойтись без хорошего детектива.
 Иду-гадаю. Ощущение слежки сопутствует мне. Теперь я не один.
 Вот и знаменитая Серебряная Вилла, архив брошенного философа. Привет, Фридрих Вильгельмыч! Ничего что я так, по-русски? Спаси меня, скрой от неизвестного наблюдателя.
 Немец не подвёл – за дверью двухэтажного домика уютно, безопасно, спокойно. Я бы тоже выбрал это место для своей кончины. Плачу 3,5 €, копеечная цена за атмосферу глубины.
 Тишина. Молчит мудрость. Очкастая особа, продающая входные билеты, деликатно отворачивается, чтобы не мешать нашему «свиданию».
 Вот я и здесь. До боли знакомые пористые стены. На стендах за стёклами – фотографии, рисунки, публикации, тёплое дыхание старины. Прохожу в дальние комнаты, окончательно прячущие меня от суховатой билетёрши.
 Боже мой, какая тишина! Под потолком шепчутся духи, а я слышу каждое их слово, правда понимаю процентов пятьдесят, немецкие духи и шепчутся по-немецки. Небольшая спаленка; над кроватью у шкафа – портреты. Смешной усач. Философ-морж, думается мне. Следую в гостиную – наконец вижу его. Фридрих сидит ко мне спиной на застеклённой террасе; он укрыт клетчатым пледом. Подкрадываюсь сзади.
- Не дурачься, Писатель. Призраки не только проходят через стены, - они ещё и смотрят сквозь себя.
- Ты говоришь по-русски? – интересуюсь тихо, потрясённый.
- Я говорю по-писательски, мыслями; мы всегда своих понимаем, - усмехается.
- Как я рад встретиться с тобой, дружище! Давно к этому готовился; дай-ка, пожму твою руку.
- Твоя рука пожмёт лишь воздух. Если желаешь, опиши в своей рукописи пожатие наших рук. Может, тогда забегу к тебе на чай, прихватив немножко телесности, одевшись в строчки и буквы.
- Я не просто желаю; моё тело представляет собой воплощённое воление. Огромная честь.
- Хм, - в его глазах застывает странная смесь воли и покоя. – Пиши, не останавливайся, главное, не останавливайся. Знаешь, что происходит с героем, когда он бежит по Афинам и внезапно тормозит?
- Нет.
- Афины погребают его под руинами. Поэтому нажимай на паузу, только чтобы осмотреться и только убедившись в отсутствии погони.
- Про погоню ты весьма кстати, - ощущаю комок в горле. – За мной кто-то следит.
- За писателями всегда следят. Одни – за их жизнью, другие – за их пером. Первых следует остерегаться и избегать, вторых – разводить и клонировать. А вообще, держи ухо востро. (Моё ухо рефлексивно зачесалось при этих словах.) Ты полагаешь, что твои фантазии будут до самой смерти оберегать тебя, и напрочь теряешь чувство самосохранения. Оступишься.
 И призрак растворился, окутав меня дымкой. Я покрылся философским налётом.
 Вернулся в гостиную осмотреть последние стенды. Нашёл искомое – подлинные наброски, написанные самим Фридрихом. Почерк аккуратный, округлый, но чрезвычайно неразборчивый.
- Danke, - обращаюсь к очкастой особе, собираясь уходить.
- Bitte. Sind Sie aus Russland?
- Wie sind Sie darauf gekommen?  - зачем-то щурюсь.
Мило улыбается, паутинки морщинок под веками.
- Sie haben mit jemandem gesprochen. Russen sind so traumverloren .
Почему-то хочется объяснить ей по-дружески.
- Ich bin Schriftsteller. Unsere Tr;ume h;ngen nicht von der Nationalit;t ab. Wir sprechen immer mit unserer Phantasie und selten mit den Lebenden. 
 Глядит идеальными окружностями очков, будто любуется. Не знаю, поняла она что-нибудь или нет, однако приятно. И лицо у неё приятное – правильное, и всё-таки живое.
- Villeicht, - продолжаю, сам удивляясь своим словам, - gehen wir…sp;ter einmal…irgendwohin…(неспециально запинаюсь) spazieren?
- Hab’ nichts dagegen, - краснеет, но отчеканивает слова как на печатной машинке. – Sie k;nnen mich immer hier finden. 
 Небрежно, по-русски бросаю деревянную дверь за спиной. Сияю зачем-то. Внезапно вспоминается пьяный полудень-полусон, оранжево-жёлтый парк, и она – плотная, щекастая, маленькая, сдобная девушка с яблочным ртом. Вспоминается с ностальгической тоской, сливаясь с Москвой и всем русским. Воспоминания прерываются; угроза затаилась рядом. «Держи ухо востро! Оступишься…» - и я ускоряю шаг.

7.

- Как там поживает твоя немочка? Цигель-цигель? – измывается Модестович.
- Зевс, иди-ка ты, поступай во ВХУТЕМАС, - фыркаю от смеха я.
- А я то думал, писатели – люди культурные, - притворно надувает губы. Веселье переходит в непрекращаемую истерику. Хохочем напару; люди с соседних столиков начинают нехорошо поглядывать.
- Ладно, поведаю тебе по секрету: ходили туда-сюда по Шопенгауэр Штрассе в поисках Шопенгауэра… - «ра» превращается в «ха», середина фамилии проглатывается, получается что-то типа «Шопенха». Оговорился; ржу неприлично, конём.
- Писатель! Ведём себя порядочно! – не выдерживает и снова заливается. Смех капает, стекая по соминым усам, в тарелку со шницелем.
 И тут Зевс резко замирает и бледнеет до лунной степени; веселье тонет в кетчупе.
- Писатель, это не…невозможно… – у Зевса трясётся подбородок; громовержец повержен.
- Что произошло? – смотрю в ту же сторону, что и он. В углу ресторана – насупленный человек с бездонными глазами; я узнаю его и бледнею похлеще своего друга: это те глаза, наблюдавшие из окна, страшные; суровое лицо, глубокие жесткие морщины…это те руки, хлопающие ставнями, это тот перстень с карбункулом , раз и навсегда впечатавшийся в память.
 Я нашёл незримого преследователя, следившего за мной, однако, находка меня не обрадовала; стало жутко. Но почему его знает Зевс? Неужели мы не случайно подружились, не случайно оказались рядом в самолёте, не случайно выбрали один и тот же город? Что же связывает нас?
- Кто он? – почти требую у друга ответа.   
- Я постоянно сталкиваюсь с ним…вот уже несколько лет…во снах…
 Я почти потерял дар речи. Сны – его, слежка – за мной. Абсолютная бессмыслица.
- Он идёт сюда, - сдавленным шёпотом сообщил Модестович.
 Я был в курсе. Я видел его спиной.
 Нахмуренный человек сел за наш стол без спроса, приподнял шляпу и вытащил из подкладки сигару; закурил, пуская в потолок сочные кольца дыма.
- Was sind Sie? – осторожно начал я.
- Uhrmacher .
 Тьфу ты, неправильно задал вопрос; постоянно путаюсь с тонкостями немецкого. 
- Wer sind Sie?- наступаю посмелей, поддерживаемый сострадательным взглядом Зевса. Бедняга, он к тому же понятия не имеет, о чём мы: у Модестовича свободный английский, а Deutsch на уровне «привет-пока». 
- Es spielt keine Rolle. Ich brauche ihre Aufmerksamkeit. K;nnen Sie gut mit den Augen verfolgen?
 Он впился в меня глазами; я ожидал любого подвоха. Немного позже он положил рядом с тарелкой мои карманные часы на цепочке.
- Ihre Aufmerksamkeit l;sst viel ;brig zu w;nschen.
- Meine Aufmerksamkeit ist zu wertvoll, um solche Kleinigkeiten zu bemerken.
- Kleinigkeiten? (легкий смешок) Was bemerken Sie denn?
- Ich bemerke, dass in ihren Lippen sich eine Schlange versteckt; ich bemerke ein Gemisch von der Herzengute mit dem W;nsch, streng zu scheinen; ich bemerke, dass ihre Backen geldgelb gef;rbt sind; ihre Backen errinern mich an den Weizen unter den Strahlen von der rosigen Fr;hsonne; ich bemerke ihre Augen, die mehr tiefer als die Augen von Uhrmacher sind.
- Beeindruckt. Es sieht danach aus, dass ich mich nicht geirrt habe. Sind Sie Herr Schriftsteller?   
- Ja, man nennt mich so.
 Он поглядывает на перстень у себя на пальце, поигрывает им, видимо, решаясь на что-то, затем  с неожиданной ласковостью, избавляющей от скрежета его сухой тон, заявляет:
- Ich habe ein Anliegen an Sie. Ein Bekannter von mir will eine Erz;hlung.
- Aber ich schreibe nach Begeisterung, nicht nach Kundenw;nschen.
- Sie werden ihre Meinung ver;ndern. Solche Mitwirkung ist sehr ehrenvoll.
- Ich sehe mal, und jetzt habe ich eine Frage: was hat Zeus mit diesem zu tun?
 Мой бедняга друг по-прежнему ничего не понимал и трясся от неведения.
- Nicht mehr als Tr;umesender.
- Warum er? K;nnten Sie nicht in meine Tr;ume kommen?
- Fast alle von ihren Tr;umen werden von dem Gro;en Wei;en Fisch konstruiert. Dieses Umstand gab keinen Platz f;r mich, um sie besser kennen zu lernen. Ich musste erfahren, ob Sie mir passen; daf;r musste ich ihr Leben und Gedanken beobachten. Tr;ume sind der beste Weg, aber sie waren von dem Gro;en Wei;en Fisch besetzt. Herr Ivanov wohnt im Haus gegen;ber Ihnen. Aus dem Kopf von Ivanov konnte ich in der Nacht Reisen machen. Ich nahm ihn mit mir zusammen in ihre Wohnung; selbst beobachtete, dann gab ihm Alptr;ume. (высказывается о кошмарах словно о пилюлях) Scharfe Eindr;cke ;berw;ltigen voriges; er hielt nur schrekliches im Kopf.
- Bekommt er keinen Lohn f;r seine Hilfe?
Задумался, потягивая сигару.
- Lass ihn gehen und eine Uhr in meiner Werkstatt ausw;hlen. Ich hole Sie bald .
 Надвинул шляпу на лоб и понёс свою низкорослую немецкую фигуру с безукоризненными пропорциями.
 Я изложил Зевсу суть нашей двадцатиминутной болтовни. Модестович потряс головой, будто вытряхивал кошмары из ушей, и буркнул что-то вроде:
- Вот и водись после этого с писателями…

 Да, кстати, моим Kunde  оказался Dunkel Gast . По сравнению с глазами-безднами Тёмного Гостя, на краю которых кружится голова, бездонные глазки часовщика были не более чем оврагами или даже ямами. Гость ненавязчиво заставил меня соштопать маленькую повесть об одном из своих учеников. С подробностями жизни этого героя, взятого из самой настоящей реальности, можно ознакомиться в этой повести (если вы, конечно, ещё её не прочитали). Выйти за границы повести и рассказать больше нельзя – мои губы заклеены скотчем.

8.

 “Однажды глубокой ночью по Солонье гулял некий мессер Вальери. Несмотря на поздний час, он совершенно не торопился домой по одной простой причине: он устал от настойчивых просьб жены, грозящих ему крупными расходами и непредвиденными тратами. Посему Вальери провёл весь день у вдовушки Мари, которая приняла его несмотря на то, что он задолжал за прошлый раз. И сейчас он решил помотаться по улицам подольше, чтобы жена уже наверняка легла спать.
 Он достал из кармана изящные часы на толстой цепочке.
- Без пяти двенадцать. Погуляю ещё, - шёпотом произнёс мессер Вальери, направляясь в сторону крошечной деревушки, прилепившейся на западном боку Солоньи.
 Дело не в том, что Вальери не мог позволить себе дорогие покупки. Он был зажиточен, даже богат, а по словам некоторых, даже сказочно богат. Но вместе с тем он был и сказочно жаден. Две его симпатичные взрослые дочери до сих пор сидели в девках, поскольку отцу было жалко давать им приданое – настолько он был скуп.
- Придётся всё-таки уступить ей на этот раз, - с неохотой подумал мессер. – Но больше меры она у меня не выманит! - добавил он, вспоминая залежи нетронутого золота в подвалах своего шикарного дома.
 Только сейчас мессер поднял голову и огляделся. Он стоял среди деревенских хижин, пронизывающих его взглядом тёмных окон. Внезапно мессер Вальери услышал за спиной чьи-то шаги…”, - я загадочно замолчал.
- А что было дальше?
- Я пока не написал.
- Расскажи! – заканючил Модестович.
- Не изображай громовержца в пелёночном возрасте. Писатель тем и хорош. Что заканчивает, где нужно, и не раскрывает своих замыслов до поры до времени. И вообще, по-моему, не так уж интересно получается, - сказал я, с замиранием сердца ожидая его комментария.


На самом деле, писателю не требуется много обожателей. Главное – один, первый слушатель, и его единственное, первое впечатление; остальные мнения стёрты, блёклы, не важны. Главное – от одного, первого, услышать: «Это здорово! Продолжай!», - и жадно захочется продолжать. Поэтому читать предпочитаешь сначала самым близким или тем, кто от тебя без ума, которые не обидят и не осмеют. Обиженный и осмеянный, никогда не продолжишь, загубишься на корню, может, даже никогда больше не возьмёшь ручку; охота писать отбита, - обидят, засмеют.
 Особенно горько, если сам считал написанное весьма ценным. Однако, своё детище всегда мило и только собственного ощущения недостаточно – оно должно укрепиться, врости внутрь, для этого оно должно найти опору в ощущении другого, не успев рассыпаться в прах, для этого ощущение другого должно совпасть с твоим, с твоей любовью к своему детищу. А потом – критика, зависть, отказ печатать, - всё равно.
 Зевс отлично подходил на роль «первого читателя». Он был от меня без ума (впрочем, и я от него) и он не умел связать на бумаге и двух слов, посему восхищенно, идолопоклонски относился как к мастерам фразоплётского искусства, так и к графоманам, не особенно отличая одних от других.

- Ясное дело, тебе не интересно; ты же сам пишешь, тебе всё известно. А мне очень понравилось; жажду дальнейшего развития действий. Жид, по-моему, изрядный получился. Такое впечатление, что ты писал его с моей бабки. Прямо копия – жадная донельзя, повиснет над кастрюлей, пока не выест весь суп и не выгрызет дырки в кастрюльном дне. Заплыла она жиром по самые уши – не знаю, как хоронить будем; никакого гроба не хватит. И ладно бы, от чужих прятала – так у своих из-под носа вытаскивает и рассовывает по шкафам, зачем – непонятно, вроде всего в достатке, а потом сама ходит по дому и ищет, куда запихнула, и мы по всей квартире натыкаемся на колбасу по углам и на фрукты престарелого возраста. «Гобсек» Бальзака. Слава богу, твой Вальери лишь деньги ныкает. Я, правда, не профессионал, да и разве весь читательский контингент – обязательно литературные знатоки? Но понравилось, - здорово, продолжай…
 Он лопочет что-то ещё, буквы плавно и с энтузиазмом цепляются друг за друга,  правда, я уже не слышу: окрылён, из спины с невероятной скоростью растут мушиные крылья, далеко, под небом – я; не здесь…

9.

 Я же говорил, две недели пролетят незаметно. Три главы хватило на описание отдыха. (Почему-то вспомнил писательскую шутку: из двух первых глав третья была самой лучшей.)
 Да, я тоже рад всех видеть. Свинья, как обычно, сидит в старом кресле и читает жреческий кодекс Валгаллы. Всё так по-домашнему, затянуто паутиной и покрыто коврами пыли… Диванные подушки поросли мхом и по ним прыгает белка – с одной подушки на другую; бьюсь об заклад, это она натаскала мох из леса, наглая рыжая морда.
 Чемодан сегодня можно не разбирать – подожду, пока Достоевский, наконец, решится и женится на негритянке с орбитальной станции.   
 Плюхаюсь на мох дивана, сгоняю белку, привычным жестом достаю с полки на стене первую попавшуюся книгу. Замятин. «Мы и рассказы». Лучше бы назвали «Мы и иже с ними». Весело.
 Помню, в школе я не очень любил Замятина; интеграл, О-90, чушь какая-то. А недавно открыл и увлёкся: прямо за ушами захрустело от восторга, так нравилась сладковатая философская начинка жёлтых страниц. Вот и сейчас – распахиваю книгу наугад и читаю:
«Всё началось с происшествия совершенно фантастического – именно, великолепный царь зверей, лев, оказался вдребезги пьяным. Он спотыкался на все четыре лапы и валился на бок. Это была совершенная катастрофа. Лев обучался в Ленинградском Университете и одновременно служил балетным статистом в театре…»
 Полный восторг! «Лев обучался в Ленинградском Университете», - это же замечательно! Замечательно смешно! Нет, вы не осознали всей комичности – представьте идущего по саванне зигзагами, поющего песни зебрам абсолютно бухого льва! Представьте льва на лекции… Я когда-нибудь картину такую напишу… Господи, я когда-нибудь стану художником!
 Я подскочил к чемодану и вытащил из внешнего кармана блокнот. Перед отъездом из Германии я рисовал. Меня посетило настроение Дали, и заметьте, музы явились, не прибегая к абсенту. Точнее, я призвал их без всякого абсента; они-то, возможно, и приняли на творческую грудь.
 Я быстро нашёл нужный листочек в блокноте: вот мои каракули. Пожалуй, единственное, стоящее внимания, - последний набросок. Недурно прорисованные деревья, аллея парка изгибается и уходит к горизонту, а вдали…изображено вдали, но понятно, что вся композиция существует лишь благодаря этой центральной фигуре – вдали гигантское яблоко в человеческий рост с глазами и ногами. Яблоко гуляет в осеннем парке. Розовато-красное, сдобное, с фруктовой улыбкой, наверное, потерявшее всех своих собратьев ещё в конце августа, яблоко выделяется на жёлто-оранжевой картине неизвестного художника, имя которому – Писатель…
 Телефонный звонок выманил меня из собственных мыслей. Скорее всего, это Зевс. Привет. Как доехал. Что делаешь.
 На кухне слышится: «Минуточку!», - и тарелка с синей бородой вкатывается в комнату с телефонной трубкой.
- Писатель, тебе опять эта женщина звонит.
- Какая женщина?
- Она представляется Явелиной. Говорит, познакомилась с тобою в парке.
Явелина… Яблочная девушка с яблочным именем.
- Алло.
Молчание. Боится начать разговор?
- Явелина, это я, Писатель. Я у телефона.
- Писатель?
- Да, это я.
Плачет? Или кажется?
- Я вам звонила. Несколько раз.
- Я просто уезжал на две недели… (мой тон неспециально суховат. Пытаясь смягчить его, продолжаю) Вы меня извините, я не сказал вам, что уезжаю. 
- Хорошо отдохнули?
- Ничего. Не без приключений. А вы тут, в Москве, скучали?
- Не то слово. Знаете, как оно бывает… Гуляешь по центру, бродишь по улицам, пытаясь утопить тоску в камнях мостовой. Возвращаешься домой. В окне горит свет. Думаешь, тебя ждут, думаешь, свет включён потому, что тот, кто живёт с тобой, пришёл раньше. И тут же – горькое откровение: трезвая память разгоняет мечты. Вспоминаешь: это ты сама не выключила лампу в коридоре, когда уходила. Может, забыла, а может, чтобы специально создать иллюзию, будто тебя кто-то ждёт…
 Замолчала. Чувствую: текут слёзы на другом конце провода.
- Даже не знаю; ничего не добавишь. У меня самого часто такое бывает.
- Правда?
- Да. Горькое откровение – камнем на шею, силишься всплыть, сбросить его – и нельзя. Топит, топит, тянет, затягивает в морской песок; тоска без просвета.
- Вот, именно! (подхватывает, оживившись) Точнее и выразить не получится. Вы – мастер. Жаль, я не Маргарита.
- Не жаль. Явелина – замечательное зелёное имя, сочное, спелое, а Маргарита… Постно-цветочное, масло без запаха.
- Видимо, у вас связано что-то нехорошее с именем «Маргарита», - хихикает не своим смехом; хихикает то ли мышью, то ли глупой женщиной. А она совсем не глупая, чтобы так смеяться.
- Не замечал вроде. Я просто умею пробовать имена на вкус. К примеру, «Владимир» на вкус – чистый крыжовник, «Кристина» - кусок чёрного хлеба, «Полина» и «Виталий» - цветная капуста, а «Галя» - картошка с грибной подливой. Есть имена безвкусные, типа прозрачной воды, - Сергей, Вера. Я раньше думал, это так, детские забавы; оказывается, у некоторых людей – маленькая аномалия восприятия, у них в головном мозге в клетки, отвечающие за слух, вплетаются зрительные – и тогда они видят слова в цвете, или вкусовые – и тогда они кладут слова на язык, как конфеты, и могут определять их вкусы. Называется это «синестезия».
 Помолчали.
- Ладно, не буду вас отвлекать; вы заняты. Все творческие люди всегда заняты.
- Да вы меня вовсе не отвлекаете…
- (перебивает) Нет же, неудобно, я… может быть, мы…когда-нибудь…куда-нибудь…сходим вместе?..
 Повторяет мои слова, обращённые к немке в Ницше-Архиве. Странное де-жа-вю. Настала очередь женщины упрашивать.
- Не переживайте; непременно сходим. Звоните ещё, а то я могу потерять ваш голос и своё обещание среди мозговых извилин. Прощайте.
- Вы, однако, пессимист. (опять слёзы текут по трубке. Соль на моём языке) До свидания.
- До свидания.
 И она не кладёт трубку. Различаю её прерывистое жалобное дыхание и выключаю телефон сам. Плюхнулся обратно на диван. Во время разговора я имею обыкновение ходить туда-сюда по комнате.
 Разговор утомил, словно я – античный египтянин, весь день таскавший блоки для строительства пирамид. Даже плечи заболели.
 «Роль личности египетского раба в истории». Какая была личность у тупого, необразованного египетского раба? А ведь он возводил эти монументальные постройки… Только помнят почему-то одних забинтованных фараонов, которые и пальцем не пошевелили, лишь дрыхли во дворцах в сорокоградусную жару.
 Жестокое забвение.
 Но ничего не поделаешь. Такова жизнь.
 «Роль личности египетского раба в истории»…
 Огромна – и ничтожна. Парадокс.

10.

 У меня было много женщин. У меня было много разных женщин – живых и мёртвых, из снов и из жизни, из книг и из фильмов. Примерно 90% - всё-таки живые, из жизни, телесные, осязаемые, мягкие, как плюшевые тапочки.
 Считал ли я себя охотником за женским полом? – Нет. Сами прилипали. Рыбы-чистильщики на боках у акулы пера. Интереса мало. Сексуального интереса – чуть больше. Ну да, есть хорошие образы среди них, какие сложно выдумать самому, есть неплохие хозяйки, и приятно, в конце концов, быть обласканным – всякому приятно. Самая продолжительная связь – три года. Быстро надоедали; книга растёт, интригует, книга развивается, женщина - … не знаю. Наверно. Изобретает новые методы понравиться – ну что же, тоже некий «level-up ». Или не замечал развития, не хотел замечать.
 Последней забегала пару лет назад некая Монро из моих фантазий. Нет, не Мэрилин. Другая – курносая, лохматая, но милая ведьма. Пустоватая дамочка; надоела сверхбыстро. Как-то я не выдержал и, пока она спала, отрезал ей уши и поселил их в террариуме. Она проснулась, обиделась и ушла навсегда. А уши жили долго и счастливо, как хомяки, и умерли в один день, как герои романа. Помнится, покупал им мел в зоомагазине – сжирали за пять минут… 
После Монро – затяжная голодовка; не отразилась никак – слишком погрузился в рассказы и не замечал смену времён года за окном. Вроде к концу лета пробудился. Надеюсь, действительно пробудился.
 Я имел настолько богатый опыт общения с женщинами, что даже знал, какая черта меня в них особенно раздражает. Эта черта – извечный вопрос «А кто у тебя был до меня?». Во-первых, зачем тебе это? Мне ведь абсолютно безразлично, кто был до и будет после, главное – сейчас есть я и со мной есть ты. Во-вторых, мне что, летопись вести для осведомления своих будущих пассий? Почему я обязан помнить? Моя память – не Космос. В-третьих, пора уяснить себе – мужчина должен располагать многими, очень многими до тебя, вернее до той, на которой он успокоится и остановится.
 Явелина…она вряд ли станет той самой, на которой захочется остановиться. Хотя…даже я не провидец, я так – Нострадамус процентов на пятьдесят, а в повседневном мире – вообще крот, водитель с глазами, заклеенными скотчем, впереди – свет, под носом – темнота, Ванга…


 На следующий день мы пошли гулять в центр. Поздняя осень, я и Явелина.
 На протяжении всей нашей прогулки она всё тянулась ко мне и хотела взять под руку, словно искала во мне опору, - и не решалась, по-смешному неуклюжая. Да я и сам как-то…не давался.
 С небес капало нечто, прикидывающееся дождём, или воображающее, что оно дождь. «Здесь всё так хорошо устроено, что после дождя обязательно приходит солнце и отогревает вас, если вы не поторопились умереть». Я видел: она мёрзнет, маленькая, круглая, мёрзнет – и всё равно продолжает шагать, улыбаясь фруктовой улыбкой, не гармонирующей с окружающей серостью.
 Приятно осознавать чужую беспомощность; по-садистски приятно улавливать её дрожь, убеждаться снова и снова: она боится, не осмеливается, она покорится любому слову – я инициатор и хозяин положения. Всякому было бы приятно.
 Я откровенно наслаждаюсь, ускоряюсь – и она семенит чаще своими удлинёнными, скруглёнными ножками; я останавливаюсь – и она останавливается немного поодаль. Собака. Яблочко на поводочке, катится-катится, перекатывается с бока на бок.
 Я повёл её к себе домой. Это фигурально выражаясь. На самом деле, я решил вернуться домой, а она решила пойти за мной. Но только-только собираясь поворачивать, я уже знал: она тоже непременно повернёт и направится следом. Яблочко на поводочке. Мне вдруг становится жалко её.
- Явелина, зачем вы идёте за мной? Вам ведь в другую сторону.
 Пугается, и, защищаясь, выпаливает:
- Мой дом – там, где ваш дом.
 Мне нечего возразить. Странно, я даже не желаю возражать. Беру её за руку и прямо тащу за собой. Она не сопротивляется – куда там? – кажется, она скользит по асфальту, будто по льду на коньках.
 Вплываем в квартиру. Я кидаю её руку и прямиком в спальню. Совершенно неожиданно она бросается мне на шею, и вся – сплошные глаза и губы, целует и плачет, плачет и целует… А дальше…
Не поленитесь открыть начало этой книги и посмотреть, что было дальше, прочитайте первый абзац и возвращайтесь обратно на эту страницу. Расскажу подробности.


 Для начала, надо бы описать её подетальней. Я на пять баллов, чётко и ясно знал две её составляющие – булочную и яблочную. Первая составляющая выражалась в следующем: от её волос пахло хлебным мякишем и фруктами после дождя, а её губы ели сахар, - ведь только от сахара с хлебным мякишем и от свежего сладкого джема рождается булка, а она была как булка, полная, сдобная и румяная. Её яблочность заключалась, прежде всего, в глазах насыщенного зелёного цвета, сорта греммисмит, затем яблочность плавно перетекала во фруктовую, розоватую улыбку и общую скруглённость линий тела. Самое приятное, что червяком, грызущим сладкий плод, стал я. И ей это даже нравилось.
 Иногда проявлялась и её третья составляющая – львиная; тогда она приобретала какую-то хищническую агрессивность, звериность, полужестокость, причём приобретала так внезапно, что её действия положительно ставили меня в тупик, холодный и тёмный, словно закрытый холодильник. У меня всё каменело внутри, я замирал, не соображал, терялся – превращался в неё, какой она была в нормальном состоянии. Правда, львы с таким пышным, полным телом бегают недолго – поэтому она быстро успокаивалась, приходила в себя. Эти выпады полюбились мне своей неожиданностью и жадной стремительностью. Во время них яблочко на поводочке мутировало в плод греха, искушения и запрета.    
 Мы поженились без всяких формальностей, то есть мысленно. Ну и телесно, разумеется. Я подарил ей серебряное колечко со своими инициалами, а себя связал клятвами и заботами о ней. О ней приятно заботиться.
 Любил? – Нет. Ещё нет. Просто устал жить один и беречь одного себя.

11.

 Что за дурацкая привычка – вечно обгрызать кожуру с лимонных долек?!
 На блюдце высилась целая горка кислой цитрусовой мякоти. Явелина спала в соседней комнате. А моя творческая бессонница этой ночью была бесплодна как никогда и потому ужасно затянулась. Комплекс «tabula rasa», чистой доски; свойственен лишь писателям. Нельзя же ничего не написать – ты, всё-таки, писатель. Начинаешь заставлять, мучить себя, боишься чистой тетрадки, символизирующей потерю фантазии. Потеря фантазии – это конец. Смерть писателя.
 Я сидел, смотрел на пустой лист бумаги и жевал лимонные корки, пытаясь сотворить буквы из эфирных масел, растекающихся во рту. Никакого эффекта.
 Сколько я уже сижу? Пять минут, десять, час? Надо сконцентрироваться, попробовать «ом» буддистских монахов или писательское «думай, тупая тыква!»; можно помассировать виски и послушать тишину в собственных ушах… Безрезультатно. При этом в голове зудит противным, надоедливым зудом неродившихся идей. Музы, где вы? Аууу!.. Заблудились в лесу моих фантазий? Не последовать ли примеру Дали, а именно, не принять ли абсента на творческую грудь? – Какое там… Русские писатели не пьют абсент. Деньги экономят.
 Просматриваю старые наброски к «мессеру Вальери». Не хочется сейчас изобретать продолжение; жажду нового, чувствую, - новое должно родиться. Оно просто обязано; оно не имеет права подвести меня.
 Почему-то в голову лезут глупости; ку-клукс-кланы в ООН, главы мировых держав в НИИ «Ку-клукс-клан»; политические глупости – чем навеяны? – правильно, единственное может навеять эту чушь, - недавние президентские выборы.
 «Опрос общественного мнения показал: каждый второй проголосует за…», -  так они утверждают, опросив всего двоих.
- Сантехник Васильев, за кого вы проголосуете?
- Я проголосую за Иванова.
- Почему?
- Потому что в прошлой жизни он был сантехником. (эти сведения сантехнику Васильеву сообщила гадалка баба Нюра из первого подъезда)   
- А вы, слесарь Маслов, за кого будете голосовать?
- А я – против всех!
- Чем обусловлен  ваш выбор? 
- Просто, я всегда против всех!..
- Ой, спросите меня тоже! – подбегает к ним дворник Степанов.
- Извините, вы опоздали. Опрос общественного мнения закончен…


 Сенека заполняет бюллетень. Там две графы: за Нерона и против Нерона. Сенека решает не рисковать. Всё равно просчитался…
 Горько усмехаюсь. Политические глупости атакуют с новой силой.
- За кого голосует философ?
- Хм. Философ голосует за идеального президента.
- А какой он, идеальный президент? Как выглядит, о чём думает?..
 Точно! Щёлкнул внутри выключатель – эти самые мысли и переполняли мою голову, толкались, пытаясь родиться. Получится зарисовка под названием «Идеальный Президент». Уже рассвело. Сколько я проковырялся, бесплодно просидел, гладя на листок бумаги?! Пора просыпаться, а я ещё и не ложился спать! Правда, сна – ни в одном глазу, но скоро начнётся день. Меня сегодня позвал в гости Зевс. Надо вставать и собираться к нему.
 Эх, набросаю быстренько первые строки. Вдохновение крепко держит за горло; сперва нарисую его, Идеального Президента. В сознании возникает фигура. Начинаю рисунок. Я – не портретист, хотя, внешность Идеального Президента не суть важна, главное – убеждения. Бородка и лысина – от Ленина, глаза – от Сталина, брови – от Брежнева; вроде серьезное, русское лицо. Малюю пиджак с тремя пуговицами, брюки и ботинки. Любуюсь. Ему – прямо с листка в Госдуму. И первые строки…
«Идеальный Президент – фигура весомая, редкая и посему возбуждающая недюжинный интерес. Он близок и далёк; он любим и его боятся. Главное и центральное качество – умение убеждать и заражать оптимизмом грядущего».
 Удовлетворённо швыряю ручку на стол; пошла цепная реакция – первые фразы тянут другие.  Я не даю им вырваться; я должен контролировать поток идей, вовремя останавливаться и терпеливо дожидаться следующей творческой бессонницы; уверен, в эту ночь она не затянется.


 Явелина заглянула в кабинет. Круглая, сонная, с перьями из подушки в пшеничных волосах. Зевает, рот из книги Замятина – О-90.
- Ты не ложился? – протирает глаза сорта греммисмит.
- Нет. Работал.
- Завтракать пойдешь?
- Конечно.
 Устраиваюсь на кухне. Потрескивают на сковородке разбуженные яичные желтки. Уютно. Домашний очаг.
 Потом собираюсь к Модестовичу. Одеваюсь, беру начало «Идеального Президента», пусть друг оценит, достаю бутылку коньяка из стеклянного буфета; идеальная пропорция по Брэдберри – час выпивки на два болтовни.
 Через двадцать минут я уже на пороге. Трезвоню в 142-ю квартиру.
 Открывает жена Зевса; милая дама, с чуть островатым носом, россыпью мелких тёмно-русых кудряшек и глазами-пуговицами.
- Здравствуйте! – улыбается, но уголки губ всё равно норовят опуститься вниз.
- Добрый день! – приподнимаю шляпу. Белка предусмотрительно заперта дома в шкафу. Улыбаюсь в ответ творческой улыбкой с едва уловимой насмешкой.
- Проходите, пожалуйста, - любезно пропускает меня в квартиру.
- Писатель, милый! – выскакивает откуда-то Зевс. – Скорее сюда!
 В гостиной – стол со всякими вкусностями. Я не голоден; ем из вежливости. Зевс, судя по аппетиту, не завтракал.
- А с коньяком ты не прогадал! – хитро щурится Модестович. – Мы ведь празднуем, Писатель! Празднуем мой успех! 
- Успех? – поглаживаю его блестящие волосы взглядом.
- Да, успех! Я получил новую работу – работу, о которой мечтал со студенческих лет!
 Я молчу. Во-первых, я люблю казаться равнодушным. Во-вторых, молчание развязывает язык моему собеседнику. Собеседник ждёт интереса и восторженных вопросов; не получив ни того, ни другого, продолжает взахлёб рассказывать, в надежде получить всё это впоследствии.
- Я добился! Я победил! Я теперь корреспондент, находчивый телевизионный проныра! Писатель, - он надувает губы, - ну что ты сидишь по-пришибленному? Ты разве не рад?
- Я очень за тебя рад, - изображаю античную маску комедии. – Поздравляю тебя.
 Я поздравлял искренне, просто улыбаться было лень. Видимо, его творческая активность наконец-то переместилась в его жизнь, перестав быть рабой немецкого часовщика.
 Мы чокаемся.
- И за меня порадуйся, - скромно потупляюсь. Демонстрирую ему разворот блокнота. Он внимательно рассматривает рисунок, затем читает первые строки.
- А ты, Писатель, пожалуй, гений! – восхищается Зевс. – Вот так идея!
 Проводим вместе разгульные, весёлые несколько часов. Иногда из детской раздаются голоса; женский и детский. Идиллия.


 Я возвращаюсь домой, оставляю рукопись на столе, беру деньги и иду в магазин.
 На улице – начало декабря. Белые мухи вьются у перламутровых фонарей. Дует в лицо, слепляет ресницы – ступаю практически ощупью. Снег под ногами издаёт приятные звуки. Обычно говорят, хрустит. Неправильно. Хруст – другой, резкий, режущий, а этот звук – мягкий, утрамбовочный. Снег словно шепчет: снур-гнур, снур-гнур. Слушаю. Темно-бело.
 В универсаме непривычно ярко; оттаиваю, за мной тянется холодный морозный шлейф. Качу тележку по многолюдным залам. Раньше – хлеб, сыр, масло, молоко, мясо, - хватит. Сейчас от одних йогуртов сетка тележки прогибается. Я их не ем почти; бесполезные продукты. Она любит.
 Нагруженный пищевым блоком, античный египтянин, проделываю обратный путь. Рутинность этих действий создаёт впечатление их бессмысленности.
 Я решил лечь пораньше, отдохнуть до того, как творческая бессонница поднимет меня с кровати. Укладываюсь; мне кажется, кто-то хлопнул дверью. Но Явелина лежит рядом. Значит, просто кажется.

12.
 
 Пробуждаюсь с несколько тревожным чувством.
 За окном бушует лютая пушкинская вьюга. Время: час ночи.
 С закрытыми глазами направляюсь в кабинет. Щелкает лампа ; раскрываю блокнот и веки. Глаза ошарашено вползают на лоб. Перелистываю несколько раз. Ошибки не может быть. Вот – написанные мною строчки, а рисунка под ними нет. Это не поддается объяснению. Значит, мой президент сбежал, не успел я и дописать его. Это возмутительно, это вопиющая наглость сотворенного!
 Тут – воспоминание: кто-то хлопнул дверью. Сволочь! Я готов убить его! За такой промежуток времени он мог уже улететь в Грецию!
 Нужно срочно отловить его: мало ли каких дел он успел натворить. Он же ни капли не знает, даже не знает, где находится! Вдруг его прибили? Так, спокойно; он сам в этом виноват. Никогда я ещё так не переживал за своих героев.
 Лихорадочно впихиваюсь в пальто; выскакиваю из подъезда. Я сам идиот! Я же понятия не имею, куда ему взбрело в голову пойти!
 Слышу чьи-то голоса. Шагаю к источнику. Замираю.
 Под фонарём, на скамейке, ибо низенький, стоит он – мой Идеальный Президент. Бородка и лысина от Ленина, глаза от Сталина, брови от Брежнева.  В такую метель стоит в одном пиджаке – придурок, смотался, в чём мать родила…точнее, отец. Вокруг него – человек пять-шесть, местные бомжи наркотического вида. Эта скотина вытянула руку вперёд – ни дать ни взять Ильич на броневике, - и разглагольствует, вся засыпанная снегом. Давно, надо думать, разглагольствует. Сбивается, но тон – убедительный, заражает оптимизмом грядущего.
- В меня, то есть во мне, - ваш будущий! Чем сильнее снег убрать, тем светлее и больше денег дать! Я – ваш кандидат!
- Ура! – в восторге заорали бомжи, побросали шприцы и бутылки и отправились разгребать улицу голыми мужицкими руками.
 Я подскочил к президенту и ударил его в пиджак.
- Идиот! Ты же заболеешь! Я же не написал тебе даже мозги! Быстро слезай! Какой из тебя проповедник будущего с таким ростом и отсутствием ума?! И не смей выходить из дома без разрешения создателя, самоуверенная скотина!
 Он беспомощно оглядывает меня, бедняга; становится его жалко.
- Ладно, - смягчаюсь. -  Слезай, пошли домой. Погреешься. Заштопаю твои пробелы.
 Он глупо улыбается и выдаёт:
- А мы посмотрим телевизору?
- Ты что, сбрендил?! Ни один придурок не смотрит телевизор, если ещё не приобрёл хоть капельку мозгов! Зачем тебе?!
- Ну… - смущается. – Надо же увидеть мою противников…
- Успокойся. Тебе до твоих противников как мне до рая.
 Загрустил. Спрыгивает со скамейки. На всякий случай крепко держу его за рукав. Веду в квартиру.
 Устраиваемся в кабинете. Он расположился на самом краю стула, похож на пациента, пришедшего к врачу. Тревожен.
 Беру ручку. Временами бросая на него суровые взгляды, пишу:
«Идеальный Президент высок ростом и широк в плечах, ибо имеет представительный вид. Его фигура пропорциональна и привлекательна…»
 На моих глазах он вытягивается в длину и ширину, приобретает некую симметрию.
«Идеальный Президент носит галстук; это внушает уважение…»
 У него на шее появляется галстук.
- Ух ты, какой штук!
«Идеальный Президент в совершенстве знает произношение слов и грамматику родного языка, в нашем случае – русского…»
- Зачем эта штука нужна мне?
«Идеальный Президент умён и догадлив…»
- Быстро добавь, графоман несчастный…
«Идеальный Президент – знаток этикета и вежливости…»
- Писатель, добавьте, пожалуйста, следующее: у Идеального Президента есть гардероб, который он меняет по своему усмотрению. А то замучаемся меня одевать.
- А ты прав.
«У Идеального Президента есть гардероб, который он меняет по своему усмотрению и в зависимости от ситуации.
 У Идеального Президента – громкий, выразительный голос, помогающий убеждать.
 Идеальный Президент – идеальный оратор (пройти курс обучения у Демосфена с камнями во рту, диалогами с океаном и всеми вытекающими отсюда последствиями).
 Идеальный Президент должен всегда смотреть вперёд – то есть в будущее».
- Так. Вроде пока хватит.
- А можно, я пойду проповедовать убийства и репрессии Кондолизы Райс и Гришки Грозного?
 Вздыхаю. Добавляю новые пункты.
«Идеальный Президент в меру религиозен; не настолько, чтобы впадать в фанатизм, но настолько, чтобы придерживаться библейских заповедей. Он добродушен и желает помочь народу, а не паразитировать за его счёт.
Идеальный Президент хорошо разбирается в истории, особенно в политической истории, и в экономике.
 Идеальный Президент не нуждается в богатстве. Он духовно богат. То, что даёт ему государство – лишь рамка, украшает, но не дополняет – он сам себя дополняет».
- А можно, я уже баллотироваться пойду? Или организую свою партию?
«Идеальный Президент терпелив. Он умеет ждать успеха.
  Идеальный Президент не пускается в глупые непродуманные авантюры».
Уууф. А это оказалось гораздо сложнее, чем я полагал. Я сильно утомился.
- Давай остановимся на сегодня. Я устал. Президент, ложись спать.
- Я не хочу. Я буду придумывать свою политическую программу.
- Ладно. Ты точно не хочешь спать? Ты не перегрузишь свои чернильные мозги?
- Нет.
- Хорошо.
 Пробужденная нашими голосами, в дверь заглядывает Явелина. Заспанная. Замирает как вкопанная.
- Милый, кто это?
- Знакомься. Это – мой новый персонаж. Он материализовался без спроса и теперь будет жить у нас.
 Корчит кислую мину. Мы с ней как-то ругались из-за этого. Ей надоело убирать чешую за Большой Белой Рыбой, разбросанную по всей квартире, она заскандалила, и я тогда заявил ей:
- Мои книги – моя крепость, мои персонажи – моя семья, не желаешь жить с ними – не будешь жить со мной, любишь меня – полюби и их.
 С тех пор мы не ссорились по этому поводу. Сейчас она также решила смириться.
 Мы отправились в постель, закрыв Идеального Президента в кабинете.

13.

- Алло, Зевс?
- Да, слушаю.
- Зевс! Мне нужно срочно с тобой увидеться.
- Писатель, дружище; я сейчас не могу…
- (нетерпеливо прерываю) это действительно срочно!
- (вздыхает) Прости; я убегаю на репортаж. Я сегодня освобожусь после четырех. Давай полпятого где-нибудь в центре?  Парк Культуры, например?
- Ладно. Если работа - я уступаю.
 Без пятнадцати пять выгружаюсь у метро. Людская пробка медленно образовывается у дверей; нудный голос без признаков пола вещает: «Вход на станцию 'Парк Культуры' ограничен…». Идеальный Президент семенит за мной, ловко лавируя среди толпы. Его фигура привлекает женщин и вызывает зависть у мужчин. Он напоминает солидный пассажирский лайнер, окружённый мухами-катерами. Он смотрит вперёд, ступает гордо и широко, держится осанисто.
 Модестович смущён.
- Я думал, ты один приедешь…
- Я и есть один, - хитро улыбаюсь; Зевс в полнейшем замешательстве. – Не переживай; всё объяснимо. Давай присядем поскорее.
 Заскакиваем в первую попавшуюся кофейню; у метро их множество. Усаживаемся, точнее забиваемся в самый дальний угол.
 Помимо нас в кафе – пара курящих девушек, занятых поиском друг у друга уязвимых сторон, и какие-то влюблённые, воркующие за столиком у туалета.
 Зевс, нарастивший в Германии пивной животик, еле протискивается между узких стульев.
- Ещё подальше, километра на два, не мог сесть? – с досадой хмурится он. – К чему такая конспирация?
 Подбегает смазливенький, источающий позитив и дешёвую туалетную воду, официант.
 Заказываю крепкий американский кофе; Зевс берёт себе лёгкий прохладительный коктейль; запарился, наверное.
 Официант обращается к моему творению:
- А вы?
- Демократия…
 Бью его со всей силы локтем в пальто. Президент кашляет, брызгая на стол прозрачным, растворяющимся на глазах эфиром.
- Он ничего не хочет, - говорю я официанту. (проваливай уже, смазливая морда!)
- Вы точно ничего не хотите? – озабоченно интересуется официант.
 Испуганный моим суровым взглядом, президент отрицательно качает головой.
- Скотина, я же писал, что ты должен вести себя терпеливо, а не впаривать свои либеральные идеи первому встречному! – я достаю блокнот и добавляю:
«Идеальный Президент умеет молчать, даже когда его трясёт от желания высказаться».
- Ты не узнаешь, Зевс? Присмотрись получше! – советую я.
 Глаза Модестовича молниеносно подскакивают выше бровей.
- Это…это твой рисунок! Ты показывал мне вчера…
- Отличная у тебя память, - похвалил я.
- Но…но это же невозможно!
- Я сам удивлен, - самодовольно поглаживаю подбородок. – Я ещё не совсем понимаю «законов жанра».
- Каких-таких законов? – спрашивает Модестович, оглядывая Идеального Президента.
- «Законы жанра». Такое название я дал совокупности обстоятельств, по которым происходит обмен между существами моего, книжного, и нашего, телесного мира. Эти законы необъяснимы. Как и почему герои моих произведений, выдуманные мной, вдруг оживают и переходят из тонкого мира в наш? И чем становятся, например, люди, которых я описываю в книгах, люди из реальной жизни? Они, безусловно, не исчезают. Однако, они рождаются одновременно и в тонком мире, то есть параллельно с их жизнью появляется жизнь их персонажа, отнимающего у них часть энергии. А если они умрут? Они могут остаться собой, забравшись в своего книжного персонажа, и таким образом воскреснуть? Могут ли они перейти в этот мир и продолжить существовать в нём или они заперты в тонком мире? Все эти вопросы относятся к сфере «законов жанра».
- Твой президент телесен? – Зевс ловит каждое моё слово; Зевс заворожен.
 Я осторожно осматриваюсь; немногочисленные обитатели кафе заняты своими мелкими проблемами. Я решаюсь.
- Расстегни пальто, пиджак и рубашку, - приказываю своему творению.
- Я стесняюсь! – жалобно щурится тот.
- Быстро, я сказал! – мой тон бескомпромиссен. Стыдливо потупив глаза, идеальный глава государства покоряется. Под рубашкой – пустота, вязкая смесь прозрачного эфира; внутренних органов – никаких, шея растёт прямо из воротничка, кисти рук – прямо из рукавов.
- Я некрасивый! – чуть не плачет президент, торопливо запахиваясь.
 Записываю в блокнот: «У Идеального Президента нет комплексов. Он уверен в себе».
- Ну и всё равно! – ухмыляется персонаж, оставляя пиджак расстёгнутым.
 Вздыхаю. « Идеальный Президент очень осторожен».
 Это действует. Щёлкают пуговицы пиджака.
- Я исправляю недостатки этого олуха прямо на ходу. Весь извелся, - жалуюсь я Модестовичу.
 Официант приносит заказанные напитки на подносе.
- Зато представь, теперь у тебя в руках – мощный рычаг для управления людьми, - подмечает Зевс, потягивая безалкогольный мохито и задумчиво глядя вслед удаляющемуся официанту. – Ты способен завоевать широкую аудиторию и влиять, напичкав своего президента собственными политическими идеями.
- Ошибаешься, - мой голос оттеняет грусть. – Эта сволочь очень самоуверенна и самостоятельна; он не заботиться о своем творце, он заботиться лишь о себе и о своём будущем триумфе. Он уже создаёт свою политическую программу. Представь себе.
 Горький кофе греет горло. Люблю горький крепкий кофе.
- А ты не можешь перечеркнуть не нравящиеся тебе черты его характера  и переписать их заново, изменить их?
 Я усмехнулся.
- Это поздно делать. Он материализовался. Теперь не исправишь – остаётся дописывать, добавлять. И он это знает. Более того, он стремится поскорее обрасти всеми возможными полезными качествами, дабы вообще не нуждаться во мне и уже окончательно отделиться. Бьюсь об заклад, приди он к власти, - и если я выступлю против него, он бросит меня за решётку и прикончит, пусть я и его создатель. Они легко забывают тех, кто делает им хорошее, тех, кто порождает и развивает их. Впрочем, копируют в этом людей.
 Мы долго беседуем о несправедливых забвениях. После того, как споёшь им “Come into my life” ,частенько получаешь резковатое “Go to hell”  и прекращаешь “Believe in love”  или ставишь его на паузу на неопределённое время.


 На душном переполненном метро возвращаемся домой. “Mama, I'm coming home” …
 Какое-то у меня песенное настроение. Надо перекрутить парочку альбомов. Ностальгия.


К моему удивлению, окна темны, как глазницы черепа. М-да, Явелина иногда пропадала из поля зрения. Я особо не расспрашивал; главное – не то время, когда мы ищем друг друга, а то, когда мы вместе.
 Кстати, я кажется начал её любить… Как я заметил это? – Её мнение стало напрямую влиять на моё творчество. Недавно я откопал одну свою старую рукопись; решил продолжить её. Явелина прочитала; не понравилось. Я просмотрел набитые круглым почерком листки. Мне тоже не понравилось. Изменил решение, швырнул листки в ящик стола. Сегодня, пожалуй, сожгу её.
- Извините опять, что перебиваю. Я честно продержался десять глав – с третьей по двенадцатую. Вы бы дали мне эту рукопись; зачем же сжигать?
- Хорошо. Тогда вы опубликуете её следующей главой.
- Без проблем.
- Подождите перепечатывать; я добавлю к ней маленькое предисловие, пока не забыл. Планировалась она как повесть, не длинная и не короткая. Я давно интересовался мистикой; я намеревался наполнить всю её мистикой, оккультными сектами, тайными орденами, непонятной символикой. Писал от первого лица; люблю писать от первого лица. Для всех ты – «он», «я» ты только для себя. Не то у писателя. Ты пишешь от первого лица и превращаешься в «я» других, потому что читатель проговаривает твоё «я» внутри себя и становится с тобой одно. В общем, эта повесть суммирует некоторые мои знания. Она создана на треть; тот, кого она привлечёт, тот, кто пожелает узнать, какое бы она получила продолжение, найдёт развитие сюжета в приложении к ней.

14.
 
“I
- Есть кони, на которых ездят только мёртвые рыцари. Есть книги, которые читают лишь сами себя. Есть комнаты, в которых теряешь собственное я. Знаю, тебя не пугает смерть. Но не боишься ли ты потеряться?
- Страшно, - ответил я, немного помедлив. Слово слетело с губ, предварительно подпалив гортань.
- Хорошо, что не страшно выдавить из себя это, - усмехнулся Айвасс, пристально изучая моё лицо. – Ты должен отказаться от любых суждений и чувств, ты должен стать камнем, если хочешь найти и вернуть её.
- Я ищу её с того самого дня. Масоны ничего не знают. Великие инквизиторы безмолвствуют. Сможешь ли ты помочь мне?  - я вцепился пальцами в виски, пытаясь прогнать наваждение. Однако Айвасс сидел на месте, как ни в чём не бывало, и всё также дьявольски усмехался.
- Сможешь ли ты помочь мне? – повторил я, презирая себя за отчаянные мольбы.
- Это зависит от того, какую её сторону ты хочешь найти и чем послужишь мне. Расскажи лучше о своей встрече. Когда она явилась тебе? – Айвасс казался заинтересованным.
- На карнавале.
- Карнавал, - он растянул каждую гласную я вальяжным блаженством. – Обожаю карнавалы. Звучит абсурдно, и всё-таки маскарады делают людей открытыми и беззащитными как дети. Внешняя маска накладывается на внутреннюю, страх пропадает, ведь настоящее лицо скрыто, человек откровенничает и таким образом, закрывая тело, обнажает душу… Но постой, ты бывал в Бразилии?
- Нет, - я почему-то почувствовал стыд.
- Это где же в старушке-Европе ты посетил карнавал в нашем-то веке?
- В Италии… Это был небольшой частный карнавал, - я запнулся. – Пару столетий назад…
- Пару столетий назад, - Айвасс процедил слова желчно и нахмурился. – Значит, стучался в запертые двери, значит, пробовал общаться с другими духами. Вот с этого и надо было начинать, - его глаза сверкнули садистским огоньком. Я ожидал, что он, как минимум, бросится на меня с кулаками или выбросит в окно пинком под зад.
- И она появилась там? – продолжил Айвасс, усилием воли погасив беспощадные искорки зрачков.
- Да, - поспешил объяснить я, - сразу привлекла моё внимание. Гости частного карнавала – обычно все свои, легко узнаваемые по манерам и походке. Приходят туда, желая пощеголять богатством костюмов. Её никто раньше не видел. Я хотел заговорить с ней – она уклонилась от разговора. А потом, когда вышла из комнаты, я погнался за ней и попросил показать своё лицо.
- Она отказалась, - вставил Айвасс.
- Она отказалась, - я на автомате вплёл его фразу в свою речь и снова поплыл по волнам слов, - и я сорвал с неё маску. Мгновение – и платье упало на пол, под ним оказалась пустота, и пустые глазницы маски смотрели на меня, как смерть смотрит из глазниц черепа. Эта пустота являла собой вопрос в чистом виде. Она сама была вопросом.
- Дама что-нибудь оставила?
- Только это, - я протянул Айвассу белый листок бумаги; он повертел его в руках и изрёк:
- Ничего. Хм, - повертел еще и плюнул на листок. – Буквы не проявляются. Ладно, возьми себе.
- Выбросить?
- Не смей! Или тебя не учили: ничего в этом мире нельзя выбрасывать. Когда-нибудь пригодится.
 Я решил не испытывать его на вспыльчивость и покорно убрал листок в карман брюк. Я ждал.
- Я думаю, Nuit, - внезапно сказал Айвасс. – Ты знаешь, кто такая Nuit? – в его голосе послышался вызов.
- Nuit – благородный порядок, женщина, жена благородного Хаоса, Hadit'а, - отчеканил я.
- Не только, - покачал головой мой собеседник. - Nuit – это ещё и египетская Нут, великая мать звёзд и солнца, рождающая богов и проглатывающая их; Nuit – это небо вселенной, усыпанное точками созвездий и комет; Nuit – это мудрость индейцев-гуронов, создавшая Землю из морского песка на спине у черепахи, она же – «мать жизни» офитов, святой дух, зачавший людей от света, и она же – Первая Женщина африканских племён, спавшая с Первым Мужчиной в тыкве. Nuit – это чистота, гармония, красота, благородство и истина. Познавший хотя бы частичку Nuit держит в руках ключи к разгадкам тайн мироздания. Правда, он ещё должен поискать двери, но иметь при себе ключи важнее, ведь двери всегда найдутся сами. Благословленный Nuit сможет измерять вещи мерой вселенной и получать поддержку извне. Теперь ты понимаешь, почему я говорю: всё зависит от того, какая её сторона тебе нужна? Всё относительно, поэтому многогранно. Лишь когда относительность исчезнет, люди осознают, что всё – одно. Правда, есть один минус: она не исчезнет, пока ты человек. Претендующий на следующую ступень, и всё-таки человек.
- Неужели мою человечность никак не исправить? – обеспокоенно поинтересовался я, завороженный рассуждениями Айвасса.
- Странная штука, - рассмеялся он. – Люди мечтают стать духами, а духи – обрести телесность. Каждый является тем, что он есть, но обязательно хочет быть не тем, что он есть… Тебе доводилось слышать о карбункуле Люцифера?
- Масоны…
- Да что ты зарядил со своими масонами?! – фыркнул Айвасс. – Они ничего не знали, не знают и не будут знать. После смерти Жака Моле в XII веке всё было утеряно для всех, и для них в том числе. Тебе доводилось слышать о карбункуле Люцифера? Да или нет?
- Да, - дрожащим голосом подтвердил я.
- Отлично. Значит, мне не придётся попросту тратить время, - он резко встал из-за стола. – А теперь внимай и действуй: через несколько минут ты проснёшься в собственной комнате и первым делом запишешь наш разговор во всех подробностях. Затем будешь терпеливо ждать моих дальнейших указаний, ничего не предпринимая самостоятельно. Всё ясно?
 Я лихорадочно кивнул.
 Айвасс распахнул окно, встал на подоконник и спрыгнул, взмахнув полой своего подбитого золотом плаща. Сноп пурпурных искр окатил стол и плюшевый ковёр у моих ног. Ставень с треском захлопнулся за ночным гостем.


II
 Я вскочил с кровати очень рано. Солнце даже ещё не выглянуло из-за горизонта, а небо только начинало окрашиваться в бледноватый цвет предрассветных сумерек. Детоубийца Нут уже проглотила звёзды, но не успела вытолкнуть Ра из небесного чрева.
 Я взбежал по лестнице на второй этаж и подошёл к письменному столу, чтобы выполнить повеление Айвасса.
 Самые крупные пурпурные искры кристаллизовались; они застыли на тёмном дереве как капли смолы. Я ощутил приятное удовлетворение. К сожалению, воображение часто по-злому шутило со мной, поэтому во мне развилась известного рода презрительность ко всяким сверхъестественным вещам. Кристаллики искр окончательно убедили меня в том, что контакт с полубогом действительно имел место.
 Я достал тетрадь, слегка напряг память и записал:
‘- Есть кони, на которых ездят только мёртвые рыцари. Есть книги, которые читают лишь сами себя. Есть комнаты, в которых теряешь собственное я. Знаю, тебя не пугает смерть. Но не боишься ли ты потеряться?'
 Необыкновенная мягкость окутала мою правую ногу. Это Батист, длинный и гладкий кот, пришёл поприветствовать хозяина. Томно мурлыкая, он вспрыгнул на мои колени и затем на стол. Этот «зверь из тонкого хлопка», как я любил называть его, полностью оправдывал своё имя: такой же лёгкий, изящный и приятный на ощупь, словно батистовая ткань.
 Он подтолкнул одну из искр лапой; она скатилась с деревянной поверхности и рассыпалась в пурпурную пыль ещё до соприкосновения с землей. Такой результат немало позабавил Батиста; он замурлыкал громче и его крупные жёлтые глаза стали излучать добрый, дрожащий свет.
- Знаешь, Батист, иногда я думаю, что внутри тебя живёт сама божественная София, мудрость природы. Ты никогда не рождался и не умирал; ты был, есть и будешь всегда; ты – даже не кошка, а первоначальная, вечная и неизменная, платоновская идея кошки, запечатлённая в Батисте, формирующая тело по своему усмотрению…
 Пока я говорил, Батист сбросил ещё пару искр, и мою речь прервал грохот чернильницы, которую он решил отправить им вдогонку.
- Но когда ты вытворяешь такие глупости, - пафосно продолжил я, поднимая чернильницу и доставая тряпку из ящика стола, - я всё больше укореняюсь в мысли, что ты всего-навсего обычный дворовый кот!
 Концовка моего ораторского выступления явно не понравилась Батисту. Он обиженно вильнул хвостом и улёгся на книгу в позе сфинкса, охраняющего пирамиды.
- Так-то лучше, - пробормотал я и продолжил конспектировать ночную беседу.
 Я дошёл до слов «ничего нельзя выбрасывать» и ради интереса вытащил листок, оставленный мне Nuit, из кармана.
Теперь на нём отчётливо виднелись большие красные буквы. Я положил листок на стол и прочитал: «преосвященный Люцифер». Послание показалось мне угрожающим. Неужели это – первая инструкция Айвасса? Непохоже. В странном словосочетании, то ли вырванном из контекста, то ли имевшем какой-то тайный смысл в самом себе, не было и намёка на указания. «Преосвященный Люцифер»… Кто мог дать такой лестный эпитет падшему ангелу? Айвасс, светлый полубог?! Может, прилагательное «преосвященный» употреблено здесь в другом значении?
 Я достал с полки трухлявый словарь. «Преосвященный» - титул епископа. Епископ Люцифер? – Такая нелепая фраза мне совсем не понравилась. Хотя, если рассматривать «пре» как усиление слова «священный»… «Священный» - ведь не только «святой». Вот оно: «священный» - «глубоко чтимый», «особенно дорогой», - не подходит; отдаёт сатанизмом. Нет, есть и более приемлемое значение: «возвышенный», «благородный». Теоретически его можно так назвать: он был таким раньше, до падения, ещё когда носил корону с карбункулом, и происходит он в общем-то из благородного рода ангелов. А вдруг Люцифер употреблён здесь как зашифрованное имя Христа? Я тут же вспомнил параллель: «утренняя звезда, денница»  – в раннем христианстве – имя Дьявола, в позднем – в Апокалипсисе – имя Христа. Ну, Айвасс, ну мастер загадывать загадки!
 Пока я ломал голову над посланием, что-то привлекло внимание Батиста. Он прыгнул на подоконник и прямо прилип к оконному стеклу. Лёгкий воздушный шум по другую сторону окна отвлёк наконец-то и меня. Оказалось, ко мне стучалась крупная толстая сорока.
 Я открыл форточку, несмотря на хищные взгляды кота; птица впорхнула, влетела в комнату, покружила под потолком и устроилась на спинке стула, демонстративно вытянув вперёд чёрную корявую лапу. К лапке был привязан крошечный свиток.
 Я осторожно приблизился к сороке и уже хотел отвязать свиток, как проклятая птица что есть силы клюнула меня в палец. Мне пришлось прибегнуть к крайним мерам: я накрыл её плащом, стиснул руками и насильно отвязал листок. Когда я выпустил сороку, она взлетела на шкаф под потолком и отвратительно закричала, словно извергая все возможные птичьи проклятия из чёрного клюва. Батист замер на подоконнике, жадно гипнотизируя гостью жёлтыми глазами.
 Развернув свиток, я обнаружил целую новеллу от своего наставника. Изящные буквы были выписаны фиолетовыми чернилами и разительно отличались от размашистой надписи на листке Nuit. Аккуратный каллиграфический почерк с симпатичными завитушками читался легко.
'Возможному адепту и будущему ученику.
Наверно, ты уже познакомился с Адди. Впредь, если не желаешь быть изрядно покалеченным, угощай его кусочком телячьей плоти, прежде чем отвязывать свиток. Это – мои указания:
Первое, выбрось из головы страх за собственную жизнь. Боги презирают людей за страхи; истина даётся в руки лишь умеющим брать. Здесь всё просто. Не бойся открыть дверь, иначе вечно будешь сидеть взаперти.
Второе, на сегодняшний вечер тебе назначена встреча. На пересечении Зелёной и Крайнего стоит карета. В семь часов ты выйдешь из дома, пройдёшь пару кварталов и скажешь кучеру: «свет». Потом тебя преспокойно повезут. Не паникуй, если лошади будут без голов. Это возможно, ибо клячи Малкута все передохли.
 Ах да, совсем забыл: встречаешься ты с Малкутом. Он поподробнее расскажет о твоей миссии. Это – презабавнейший человек, в прошлом – чернокнижник, недавно вышедший на путь света. Но его нечеловеческая хитрость и коварство поражают меня до сих пор; эту лису называют не иначе как «преосвященный Люцифер», поскольку под ангельской маской его преосвященства кроется изощрённейшее лукавство. Думаю, тебе он понравится.
Айвасс. Ангел-хранитель.
29.08'
 Нетрудно догадаться, какая строчка потрясла меня больше всего: ‘эту лису называют не иначе как «преосвященный Люцифер» ’. Листок Nuit связан с письмом Айвасса? Какой смысл было высылать отрывок из письма до самого письма? Кто мог сделать это кроме Айвасса? К чему было делать это? Если это сделал Айвасс, зачем он изменил почерк? Может, свою кличку таким странным способом сообщил сам Малкут в преддверие нашей встречи?
 В клубке загадок предстояло ещё разобраться. А пока я выпроводил наглую сороку, бросив в форточку ‘кусочек телячьей плоти’…”

15.

- Ну что ж, вот я и подошёл к тому, чего вы так долго ждали: к интриге. Явелина исчезла. Правда, я зарегистрировал где-то на карточках внутри головы её отсутствие, а затем совсем позабыл о ней, загруженный и увлеченный исправлением недостатков, обновлением винтиков и устранением неполадок своего президента.
 В четверг ночью, особенно запомнившейся мне хрустальным звоном тишины, меня посетила Большая Белая Рыба. Какая-то опухшая, словно после хорошей попойки, рыба устроилась на столе, почёсывая плавниками бока, и сказала:
- Привет, Писатель. А где твоя жена?
И только тут я вспомнил, что её нет уже три дня.
 У детективов существует несколько схем. Сразу труп – кто убил? – нахождение убийцы. Некий сюжет – вдруг труп – нахождение убийцы; некий сюжет – некстати труп – я не убивал! – один (обычно главный герой) под подозрением – нахождение настоящего убийцы. В моём случае явно попахивало детективом, но какой детектив без трупа?  Более того, если бы я обнаружил труп, я был бы гораздо спокойнее…
Алло, Эркюль Пуаро? Help me, - труп! – полиция и прочее, и за тебя всё сделают другие люди. А здесь – некий сюжет – бац! – исчезновение. Куда? Кто? Зачем? Главное, и обратиться-то некуда. Сообщите обстоятельства пропажи. Ушла и не вернулась домой? – Я сомневаюсь, выходила ли она вообще. Может, похищение? Может, в моей квартире прорвался пространственно-временной континуум и я тоже исчез, но это было в другое время и поэтому я её не вижу? – Нет. Писатель исчезает лишь в самом себе.
- Кажется, я её потерял, - ответил я Большой Белой Рыбе. – И, кажется, я её люблю.
- Ну так поищи её, - ухмыльнулась одними изумрудными глазами, выпуклыми стеклянными блюдцами.
- Где?
- Хм…это стоит обдумать.
 Я протянул ей пачку сигарет. Она затянулась, выпуская из жабр мохнатый табачный дым.
- Хм, - продолжила, философски глядя куда-то сквозь стол. – Ты сам загнал себя в тупик. Тебе известно, почему ты не знаешь, где искать?
- Нет. Не тяни. Итак жарюсь в собственном неведении.
- Эх, - тоненькая струйка дыма окутывает мой подбородок, как разноуровневая борода. – Писатель, ты сам загнал себя в тупик. Если бы ты был обычным, адекватным, нормальным человеком (я бы не был Писателем…), тебе бы не пришлось понапрасну напрягаться: поиски велись бы вокруг тебя и нигде больше. А сейчас нам с тобой приходится рассматривать несколько реальностей: реальность твоих книг и рукописей, реальность твоей жизни, реальность твоего читателя, в конце концов. Она могла исчезнуть здесь. Что ж – обзванивай морги, больницы, дома терпимости, психушки и прочие заведения общественного пользования. Она тебя любит?
- Без ума, - утверждаю с уверенностью носорога. – Боится, молит, обожает.
- Ладно, допустим, к другому вряд ли ушла. Переходим к реальности книг.
- Это – самое вероятное.
 Помниться, я гулял с Явелиной в лесах своих фантазий. Время царило удлинённое, погода – летняя, ведь я менял их природу в зависимости от своего настроения. Белка сидела на шляпе, срывая орехи с деревьев, которые мы оставляли позади. Греммисмитные глаза Явелины сочетались с зелёными листьями, а её макушка отражалась в небесных зеркалах, образуя на синей поверхности водоворот, затягивающий облака. Мхи глотали наши ботинки, и мы смеялись каждый раз, когда утопали в этих мягких бархатных мешках по самые коленки. Какое-то жадное колючее растение зацепило и вырвало полосатый зонтик из желтоватых пальцев моей жены. Мы решили вернуться за ним потом; пусть растение спрячется от дождя, не велика беда. К тому же мы проголодались и мечтали о крепком сладком чае. Смеясь, мы заползли в первую попавшуюся лисью нору и вылезли из стиральной машинки с другой стороны, повалившись на кафельный пол ванной.
 Однако позже, гуляя по лесу с деревьями, которые на этот раз имели сиреневый цвет листвы и тёмно-фиолетовые ветки, мы не обнаружили зонт. Некоторое время спустя я нашёл полосатый зонтик в своей рукописи.

“Большая Белая Рыба открыла дверь, вошла в комнату и села на стол.
- Привет! – сказала Большая Белая Рыба. – Можно, я закурю? – спросила она.
- Ага, - кивнул я, ошарашено глядя на водную тварь.
 Она сложила мокрый полосатый зонтик и потянулась за пачкой Kent'а”.

 Тогда я попросил рыбу вернуть зонт жене.
- Постой, - произнесла она, выпятив перламутровые губы. – Если я верну его, я сама останусь без зонта. В таком случае, купи мне новый.
 Я отправился в магазин и купил ей клетчатый зонтик. Она забрала его и принесла мне зонтик моей жены. Строки в рукописи изменились сами; просматривая её снова, я заметил, что вместо «полосатый» уже стоит «клетчатый».
 Вот что я вспомнил, услышав о «реальности книг» и взглянув на рыжий в коричневую полоску зонт, дремавший в углу. Судя по устремлённому в тот же угол взгляду рыбьих глаз, и она думала о том же.
- Тут есть одна проблема, - я покачал головой и закурил сам. Курил я крайне редко. Чешуйчатые брови рыбы подскочили вверх, образовав идеальную кривую удивления.  Я сделал глубокую затяжку и невозмутимо продолжил:
- Я не способен самостоятельно проникать в реальность своих рукописей; это могут герои, придуманные мной и сошедшие со страниц по «законам жанра». К примеру, свинья. Она, правда, чересчур ленива и запрограммирована на чтение жреческого кодекса Валгаллы... О, точно! Я отправлю на поиски своего президента!
- Смеёшься?! – перламутровые губы изогнулись в скептической улыбке. – Президенты умеют обещать, но ничего не умеют делать.
- Мой вроде не такой.
- Ха. Вроде. Это пока не такой. А как придёт к власти, сразу изобретёт способ обойти все базовые принципы добра, которые ты ему навязал при рождении. Наивный писатель.
- Ну не заставлю же я тебя искать мою жену! Ты итак отягчена своими многочисленными махатмами…
- Когда это ты успел стать таким вежливым, альтруистичным и прислушивающимся к чужим проблемам? Будешь совершенствоваться в том же духе – и я даже соглашусь тебе помочь по старой дружбе.
- Серьезно? – обрадовался я.
- Да, - рыбье лицо приняло снисходительное выражение. – Однако, процедура долгая. Мучительно долгая. Мне придётся облазить все рассказы, повести, стихи, зарисовки, наброски, черновики, не говоря уже о сочинениях школьных лет. Займёт процедура как минимум полгода.
- Полгода?!
- Да. Это если я работаю шесть медитационных часов в день.
- Ну так, работай и по ночам! – громогласно заявил я.
- Ах ты эгоистичный фразоплёт… - низким угрожающим тоном произнесла Большая Белая Рыба.
- Ладно, ладно, работай по гибкому графику, - поспешил добавить я. – Прости; пожалуйста, не отказывайся. Прошу тебя, начни завтра.
- Постой. Не торопись. Ты забыл о реальности читателя. Ты можешь перейти в неё и поискать там, записав эту историю и став её читателем. В этом случае ты выходишь за рамки этой рукописи, но если вдруг твоя жена вернётся, ты её упустишь, поскольку покинешь реальность книги, прекратишь существовать здесь как её герой. Поэтому лучше тебе остаться и караулить её; я порыскаю в созданных тобою произведениях, где героем ты не являешься, и ту часть своей биографии, где ты напишешь про исчезновение Явелины, просто опубликуй – таким образом твоя проблема получит выход в читательский мир; пусть книгоеды покопаются там.
- Отличная идея!
- Так, - рыба вытащила изо рта часы, припрятанные за щекой. – Мне пора идти. И запомни: отдавай в печать, не просматривая, не исправляя, не прочитывая, - иначе выйдешь из рукописи, даже не заметив этого!
 Она встала, пожала руку свинье, сидящей в кресле, и растворилась за дверью.

***

 Вот, собственно, зачем я к вам пришёл. Я предлагаю вам издать данный материал. Полагаю, с учётом некоторой доли моей известности, вы дадите добро.
- Да, проблем не возникнет. Я конечно же постараюсь помочь, чем могу. В общем-то, и читатели – люди добрые, открытые, не откажутся поискать вашу жену. Но пожалуйста, напишите мне отдельно её приметы и характерные черты, чтобы было легче. Мы вставим своего рода объявление в заключении романа; вроде призыва, вроде сигнала SOS.
- Я же описывал Явелину на какой-то странице…
- Ну… - его перезрело-тыквенное лицо поморщилось. – Читатель добр и одновременно по-русски ленив. Ему лень перелистывать всю книгу в поисках описания героя.
- Пожалуй, вы правы.

***

“Уважаемый читатель! Оглянитесь. Поверните голову направо, а затем налево. Обращаюсь к вам, полный отчаяния и взывающий к вашей доброте.
ВНИМАНИЕ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЛЮБИМАЯ ЖЕНЩИНА!
Зовут: Явелина
Возраст: неизвестен
Рост: маленькая
Телосложение: плотная, щекастая, круглая
ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ: скруглённые линии тела, фруктовая улыбка, яблочный розовый рот, глаза сорта греммисмит, сдобная, от её волос пахнет хлебным мякишем.
 Видевших женщину со сходными приметами прошу взять её за руку и привести в издательство. Адрес и телефон издательства ждёт вас в самом конце книги. Если не получится привести – хотя бы позвоните и сообщите, где она была замечена.
 ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ГАРАНТИРУЕТСЯ!
Вознаграждение предоставляется в виде упоминания вас в моей книге в качестве ведущего героя.
С уважением к помощи читателя,
Писатель.
20.12.08”

 
 



 







          ЧАСТЬ II. Решение уравнения, или поиск известной переменной.





1.

 Мигрень. Вот что роднит меня с проклятым прокуратором Иудеи.
 Вам знакома эта боль, нечто среднее между тупым и острым? Когда хочется разбить голову об стены. Внезапно, без причины, она приходит и говорит: привет, левый висок! А попрощаться с ней нельзя: она – вольная, как муза, и независимая, как Большая Белая Рыба. Уйдёт в удобное ей время также внезапно и без причины.
 Сначала пробуешь фаршировать себя таблетками; они перекатываются по животу, напоминая гальку у берега, движимую волнами, а сам становишься похож на свинью-копилку, объевшуюся круглыми монетами. Мигрени – это души мужчин и женщин, которых бросили или предали любимые люди или которые умерли от неразделенной любви. Почему они чаще посещают головы писателей и творческих личностей? Я сомневаюсь, правильно ли рассуждаю, но сомневающиеся блаженны, ибо наследуют царство истины, поэтому продолжу свою мысль: мне кажется, творцы, будь то творцы вселенной или книжных миров, редко не одиноки, ergo  мигрени чувствуют свою схожесть, точнее схожесть их одиночества с нашими чувствами и нашей тоской по созвучным душам. Они надеются поделиться и одарить нас частичкой своей боли. Может, думают, станет легче и нам, и им.
 Итак, сначала пытаешься бороться лекарствами. Здесь проигрываешь всегда. Второй способ – иногда весьма действенный – вышибить клин клином. Окунаешься в водоворот музыки, прослушиваемой на полную громкость; громкость музыки должна пересилить боль, перекричать её. На определённом этапе боль и музыка сливаются, растворяясь друг в друге; получается интересный коктейль. Пароксизм громкости совпадает с пароксизмом мучительных пульсирований виска; песня заканчивается, стихает, и уносит остро-тупые ощущения в толстых брюхах нот. Из этой терапии я сделал определенные  выводы: либо музыка и боль происходят из одного источника, то есть они либо сёстры, либо одна породила другую. Правда, какая их них – мать, выяснить труднее всего, поскольку они постоянно образуют замкнутый круг, будто змея адептов, проглотившая собственный хвост. Наша боль любит воплощаться в мелодиях; грустные мелодии любят тащить за собой шлейф тоскливой боли и окутывать им слушателя.


 В общем, я вернулся из издательства с диктатурой мигрени в левой части головы. Миссию свою я выполнил, добро на публикацию рукописи получил, однако, я считаю, читателю будет интересно, найду ли я свою жену. Я и сам жадно любопытствую по этому поводу, ведь я сам ничего не знаю. События описываются в этой книге сразу после того, как случаются, и я понятия не имею, куда приведут меня поиски и чем эта книга закончится. Пусть рассказ строится по принципу дневника; более того, я обязан продолжать писать, иначе вылечу из линии повествования, превратившись в героя не настоящего времени, а прошлого, и опять же, упущу Явелину. Реальность не должна прерываться, даже если она отражается в страницах, в зеркалах писателя.
 Чтобы изгнать мигрень, я заклеил уши наушниками и включил 'Little Wing' Stevie Ray Vaughan'а. Протяжные гитарные всхлипывания не только дали головной боли пинок под зад, но и заставили мои глаза выжимать слёзы, а окна – запотевать и покрываться каплями. Капли стекали по стёклам; я наблюдал. За окном блуждали снежные бабы и зимние тени. На грязном небе вырисовывались фонари. Я заметил, что стекающие потоки капель соединяются и образуют сеть букв, группируясь по некоему странному, неизвестному мне принципу, складываясь в непонятный словарь. Наконец беспорядочные движения капель прекратились и я прочитал:
«Я принесла от мамы пирог, фаршированный белками с непереваренным фундуком. Съешь его на ужин. Он лежит в холодильнике. Ужинай скорее, а не то замёрзнет и превратиться в статую забытого скульптора».
 Я вскочил со стула и побежал на кухню. Еле открываю дверцу холодильника. Меня начинает засасывать внутрь.
 – Эге! – подумал я. – А в холодильнике то, пожалуй, вакуум. 
 Значит, вожделенный пирог находится в неком идеальном холодильнике, холодильнике из мира, куда ушла Явелина. Значит, скорее всего, Большая Белая Рыба обнаружит мою жену в одной из моих работ.
 Раздался дверной звонок. Живот ответил ему громогласным урчанием.
 На пороге стоял Идеальный Президент. Вид солидный; под пиджаком отросло прозрачное эфирное брюшко, выпирающее вперёд, как у клопа, и вообще, он настолько заматерел, то есть стал настолько материальным, что его ещё, чего доброго, скоро кормить придётся.
 Я уже привык к его самостоятельным вылазкам в свет. Мои прогнозы сбылись: он использовал меня, чтобы залатать свои промахи, усовершенствоваться, и только. Правда, его сдерживал страх перед моей проницательностью; также он боялся довести меня, разозлить – в гневе я мог убить любого, даже если сам его сотворил. Поэтому со мной вёл себя вежливо и почтительно.
 Сейчас он остановился, осторожно ощупывая меня глазами, пытаясь угадать моё настроение.
- Я зайду? – делает шаг вперёд.
- Ты зашёл, - непроницаемым, очень сдержанным тоном констатирую я. – Ты не очень-то осторожен, - стряхиваю с его плеч и спины прослушивающих жучков, уютно примостившихся в складках одежды.
- Идеальному Президенту нечего скрывать! – гулко и уверенно заявил этот остолоп, повесил пиджак на крючок и широкими шагами промаршировал в мой кабинет.
- Адам, пожалей своего создателя… – чуть слышно пробормотал я.
 На кухне – голод, скребёт под батареей, беспокойный; в холодильнике – арктическая пустота. Но балкон бережёт мешок картошки. Начинаю чистить дрожащие в руках, неподатливые клубни. Тараканы за символическую плату – пару мух-рабынь – передают паукам новость дня: Писатель, величайший лентяй всех времён и народов, сам готовит ужин!
 Я разделываю картошку по-зверски, выковыривая ей чёрные глазки из боков; по маленьким кусочкам срезаю накрахмаленную шкуру, режу соломкой, по частям – писатель-инквизитор. Однако, картошка молчит партизаном, не признаваясь в поклонении иноземным божествам, и я беспощадно швыряю раскромсанные тела отступников в кипящее на сковородке масло. Творческие люди кровожадны.
 Ароматный пар клубится над плитой, жареная картошка потрескивает-повизгивает, изображая душу кающегося грешника; активно выделяется писательская слюна. Готово.
 Снова раздался звонок. На этот раз – телефонный. Не суждено мне спокойно поесть.
- Алло.
- Писатель?
- Привет, Зевс! Жена, дочь?
- Давай обеих (смеётся), в смысле, нормально обе. Слушай, я тебя похвалить хотел.
- Ну что ж, - запихиваю в рот дымящуюся картофельную соломку. – Лесть, она всегда приятна.
- Не польстить, а похвалить.
- Они различаются? – жую довольно, желая поскорее наполнить урчащий живот.
- Конечно! Польстить – обычно незаслуженно и преувеличенно. Похвалить – обычно за дело.
- Ну-ну. Чем заслужил Модестовские восхваления?
- Ты создал Идеального Президента.
- Ха, не смеши! Я думал, ты серьёзно, а ты всё об этом эфирном идиоте.
-(слегка обиженно) Ошибаешься. Он у тебя весьма и весьма сообразителен.
- Пока за ним не замечал.
- Сегодня он выступал на съезде Единой России.
- Что??!!! – от шока картошка посыпалась у меня изо рта как из ящика Пандоры. После разговора кому-то достанется по полной. Я отставил тарелку в сторону, дабы не треснуть по ней от злости.
- Не скромничай. Ты же знал об этом. Какие мысли! Он набирает популярность с катастрофической скоростью, словно торнадо!
- Подожди.
 Я помолчал. Возвращался. Нельзя так резко выходить из себя; можно и потеряться. Выпил стакан воды. Отдышался.
- Подожди. Никто не заметил, что он слишком смахивает на Ленина? Никто не понял, что он бестелесный?!
- Да нет, что ты, - Зевс выговаривал слова спокойно и дружелюбно. – Все были так увлечены его идеями! Хотя, без одного инцидента не обошлось. Он поменял цвет пиджака прямо на глазах у публики. На мгновение депутаты и гости съезда застыли; взгляды всего собрания лежали на плечах у твоего президента, скатываясь вниз и опять поднимаясь на плечи. Но он мгновенно обратил этот фокус себе на пользу, сказав: «Я изменю ваше будущее также легко и быстро, как сменил цвет своего пиджака!» - и зал взорвался аплодисментами. Его речь потрясла всех без исключения. Правда, потом никто не помнил, о чём он вещал, однако, все знали, что это было хорошо и правильно, и что так действительно надо. После съезда он раздавал автографы желающим; вокруг него столпилась целая очередь…
- Спасибо за сведения, Зевс, - прервал я друга. – Я перезвоню.
 Кладу трубку на стол. Угрожающе закатываю рукава. Захожу в кабинет.
- Зачем ты отправился на съезд партии и почему ты сделал это без спроса?!.. – сурово поинтересовался я, едва сдерживая гнев.
- Я…я…- смешно у него трясется подбородок.
- Ты не принадлежишь себе, ты – всего лишь придуманный мной персонаж!
- Нет! – неожиданно он встал и принял гордый вид. – Я – личность! Я – правитель! А вы меня не цените, зато меня ценят другие люди! Я…я ухожу от вас!
 Хватает со стола какие-то мятые бумаги и выходит из комнаты. В коридоре хлопает входная дверь.
- Ну и проваливай! – прошипел я сквозь зубы.
 Сел на кухне, приходя в себя от удивления. Почти потерял самого себя. Челюсти машинально перемалывают картофельную соломку…

2.

 Да, мои герои никогда еще не подкладывали мне таких жирных свиней. Это всё равно, что плюнуть в лицо Бога и пойти заняться построением собственного мира. Это равносильно убийству Бога, потому что его услада – в творении.
 Я провёл беспокойную ночь, полную бессонницы, валерьянки и миллионов тщательно пересчитанных овец. Утро принесло скуку, стекающую по стенам золотистой солнечной подливой. Я ожидал возвращения Президента несколько тягучих, копирующих друг друга дней; потом я всё-таки плюнул на него. Иногда следует перечеркнуть своё детище и отрубить часть себя, чтобы не дать себе умереть. Благо, мою скуку разогнал новый жилец, поселившийся в моей квартире.
 Я нашёл его случайно, как обычно находишь всё хорошее. Это был огромный пёс кельтской крови, собака из рода ирландских волкодавов. Порода распространялась на Британских островах ещё до Рождества Христова; с ирландскими волкодавами ходили на охоту и на войну, поскольку с их исполинским ростом и силой они могли повалить на землю лошадь и перегрызть хребет взрослому волку.
 Я назвал свою собаку Джеф, в честь Джеффри Чосера, английского поэта XIV века .
 Пёс шёл по безлюдному белому полю мне навстречу, глотая белых мух, огромный, как стол для гостей, забытый и одинокий, как я. Он имел чёрный окрас, а его борода была седой, придавая ему сходство со старым чернокнижником. Такие псы рождаются лишь в безлунные ночи в забытых богом местах. Он хромал на правую переднюю лапу, волоча её по снежной земле и оставляя на сугробах длинный змеевидный след. Когда между нами оставалось расстояние в пару шагов, пёс выжидающе остановился и умудрился посмотреть на меня сверху вниз, хотя его голова доходила мне до рёбер. Я подошёл к нему вплотную и почесал за курчавыми ушами. Я не боялся собак.
 Затем мы направились ко мне домой, два тёмных силуэта на белом полотне, давящие собственные тени.


ИСТОРИЯ МОЕЙ СОБАКИ

«Джеф был настолько стар, что во сне часто изъяснялся на языках мёртвых народов. Он был чем-то вроде 'вечного жида' среди собак.
 Перед тем, как родить, его мать, большая лохматая сука, вывалялась в саже; поэтому щенята вышли из её чрева черными, будто их намазали углём. Она родила, лёжа у древнего трухлявого дерева, между корнями которого кельтские друиды закапывали прах своих мертвецов. Щенков появилось семь, глаза шестерых из них так и не раскрылись, и потом, покинув мать, эти шесть слепых собак научились видеть носом, обонять ушами и слышать языком. Они поселились в дремучих лесах, смешались с волками и дали начало новой звериной расе, полностью истреблённой к V веку до н.э. Седьмым, единственным зрячим в потомстве, оказался Джеф. С детства его сопровождало одиночество, постоянно гнавшее его куда-то вперёд, а куда, он и сам не знал. Он не умел выть, зато его лопатки сильно выдавались вверх, похожие на пробивающиеся крылья. Чёрный ангел. Особенно он чувствовал себя крылатым, когда мчался по вересковым пустошам, не разбирая дороги, прыгая с кочки на кочку со свирепой стремительностью. Его курчавые уши едва поспевали за ним.
 Неизвестно, в какой момент своей вольной жизни он приобрёл вечное проклятие, ставшее вначале его радостью, а впоследствии – наказанием. По одной версии, его прокляла мать, умершая, родив его последним. По другой, мать вообще не умирала; насыщая щенят тёмным молоком, она растила их, но заметив его непохожесть на остальных, посчитала, что он принесёт несчастье своим братьям и сестрам, и выбросила его в реку. Стремительное течение унесло Джефа вместе с грехом его матери, который растворился в водах и впитался в шкуру щенка; короче говоря, Джеф расплачивался за детоубийство породившей его собаки. По третьей версии, пёс ушёл от матери сам, так как видел дорогу без посторонней помощи, и его прокляли собственные братья и сёстры, завидуя его зрячести и вынужденные переучивать свои органы чувств. Старший брат бросил ему вслед: «Ты будешь скитаться до конца дней своих, а конца им не будет!» В любом случае, Джеф знал о смерти ровно столько, сколько богатый о нужде.
 В 55 году до н.э. Цезарь захватил Британию, сделав её провинцией Римской Империи, и принёс кельтам письменность, Лондон и систему дорог. На одном из кораблей пёс перебрался с островов на материк, по пути забавляя римлян песнями на непонятном наречии и чередуя их с забористым глубоким лаем.
 По свидетельству одного из воинов, датированным 204 годом н.э., «по палубе носился гигантский чёрный пёс, виляя хвостом; казалось, он сейчас взлетит. А ещё, если собака дышала на капли морской воды, украшавшие борт солёными ручьями, соль выпаривалась, ручьи становились пресными, и эту воду можно было пить».
 Далее следы лохматого бродяги теряются в лабиринте римской истории. Опять же, точки зрения расходятся; наиболее распространённая – чёрный пёс огромного размера жил в семье какого-то сенатора, передаваясь по наследству старшему в роду; поговаривают, в его густую шерсть даже была вшита ценнейшая семейная реликвия, карта с указанием зарытого клада. Расшифровать её мог лишь человек, понявший смысл египетских иероглифов, нацарапанных на внутренней стороне собачьих ушей.
 Готы, окончательно разграбившие Римскую Империю в 476 году, по преимуществу язычники или ариане, организовали секту Большой Собаки, поклоняясь богу с собачьей мордой и ушами, разрисованными непонятными символами. Следы Джефа снова истончаются. Ходят слухи, что тёмные века начались потому, что с Земли исчезла оберегавшая её волшебная черная собака, а осталась только тень собаки, покрывшая время мраком неизвестности.
 Ирландский волкодав выныривает на поверхность лишь в XVI столетии, во Франции, в доме Мишеля Нострадамуса. На самом деле более половины пророчеств прогавкано Мишелю чёрным псом, способным читать на древнегреческом и видеть будущее, ориентируясь по частичкам песка, которые ветер пригонял к порогу и складывал в рисунки. Иногда Нострадамус путался и вместо того, чтобы записывать слова собаки, лаявшей на языках мёртвых народов, принимался расшифровывать иероглифы на внутренней стороне собачьих ушей, что не несло никакой пользы, ибо карта, вшитая в густую шерсть, давно размокла от времени, а клад римской семьи давно перепрятали гномы.
 Таким образом, жизнь пса повторила одну из легенд о его проклятии: он плыл по поверхности  реки, то скрываясь в мокрых глубинах истории, то опять появляясь над водой.
 С детства его сопровождало одиночество, ведь подружки вечного бродяги были смертны. Правда, частички его жили в щенятах, разбросанных по всему миру, как поклеванные яблоки по саду. Доподлинно известно: британская ветвь его потомков змеилась-росла, расходясь по всему Туманному Альбиону, продираясь сквозь вереск и годы, и наконец, вылилась в достойного наследника дьявольской красоты и пугающей грации – собаку Баскервилей. Этот зверь наводил ужас на обитателей одного Девонского поместья  на юго-западе Англии, пока его не пристрелил местный егерь. Чучело монстра настолько потрясло Конан Дойла, что впоследствии он решил описать свои впечатления в очередной детективной истории.
 В довершение стоит добавить, где и когда Джеф начал хромать.
 В 1814 году в небольшом немецком городке пёс повстречал мудрённейшего кота, пишущего собственную биографию на тонких изящных листах бумаги, а также слагающего неплохие оды и недурные для кошачьего ума трактаты. Сначала кот всячески игнорировал Джефа, высокомерно похваляясь своим интеллектом, талантом и когтистыми лапами, что вызывало у пса особую неприязнь. Но когда волкодав показал прекрасное владение латынью и вестготским, учёный кот оттаял. По лунным ночам его человек уходил по делам, и кот открывал окно, выскакивал на крышу, скатывался мягким шаром на землю и гулял напару с бродягой, декламируя ему отрывки из своей рукописи.
 Однажды собака сказал ему:
- Мой верный друг, тебе давно пора найти издателя. Твои произведения достойны иметь читателей и среди людей.
- Ах, мой верный друг! – кончики усов кота тоскливо посмотрели вниз. – Я бы с радостью, однако, ты забываешь: у меня есть хозяин. Он не ценит своего кота, он мешает мне листать книги Овидия и Горация для совершенствования  моих познаний, а недавно он вообще отдубасил меня берёзовой розгой, обнаружив пропажу чернильницы! Я боюсь его, мой друг, я боюсь предлагать свои труды людям. Я погибну в безвестности! – и тут он разрыдался. Джеф аккуратно погладил его лапой, дабы не раздавить, и сочувственно промолвил:
- Я лучше тебя ориентируюсь в уличном мире. Давай, я отнесу рукопись. Не переживай, отдай её мне. Ты же мне доверяешь?
 Кот настолько растрогался, что стал похож на квашеную капусту. Казалось, он сейчас растечётся по мостовой, превратившись в шерстяную лужу. Светало.
- Мурр, домой, домой, - шептал ему пёс, подталкивая под толстый зад передними ногами и мордой. Наконец, кот очухался и скрылся в приоткрытой оконной створке.
 Бодрым шагом, умывая нос языком и сжимая листки рукописи зубами здорового белого цвета, Джеф двигался по улице в сторону рынка. Вдруг из переулка показался человек; он быстро шёл навстречу собаке, окидывая гигантское тело хитрыми бегающими глазами, и по суровому взгляду пёс узнал маэстро Абрагама, хозяина кота. Заметив листки в клыкастой пасти, он схватил рукопись изогнутыми пальцами и попробовал вырвать её из стальных челюстей. Волкодав предостерегающе зарычал сквозь строчки. Тогда маэстро Абрагам плюнул в него слюною дьявола и продолжил свой путь.
 Плевок пришёлся аккурат на правую переднюю ногу. Джеф пошёл хромая, но, не привычный к ходьбе на трёх ногах, поскользнулся и упал, растеряв изящные листы, рассыпавшиеся по мостовой. Их тут же принялся собирать некий безбородый темноволосый мужчина. Это был Эрнест Гофман, издавший рукопись кота Мурра несколько позже в том же году.
 А Джеф слизал остатки слюны дьявола со своей шерсти, чтобы совсем не лишиться лапы, и одиночество погнало хромого чёрного пса куда-то вперёд, а куда, он и сам не знал…»

3.

 Приятно покидать квартиру одному, а возвращаться вместе с другом, пусть даже и четвероногим. Тёплый мудрый пёс бойко прохромал в гостиную и тут же набросился на свинью с оглушительным глубоким лаем.
- У-и-и-и!!! – завизжала свинья, отчаянно отбиваясь жреческим кодексом. Но разве от ирландского волкодава отобьёшься? Кресло упало на спинку; розовая туша её скатилась на пол, страницы кодекса Валгаллы разлетелись по комнате, складываясь в самолётики на лету. Если бы кресло не ощетинилось, немного смутив Джефа своим устрашающим видом, он бы уже порвал свинью на окорока.
- Спасите! Помогите! Убивают! – вопила порося, прижимаясь к креслу всё ближе.
- Джеффри! – позвал я. – Не трожь её; она своя и неопасна. Она также несёт в себе эстетическую ценность, заменяя толстенной тушей целый читальный зал. И вообще, очень полезно держать в доме собственное мясо, которое однажды может реализоваться в сало или ветчину.
- Нет, - заскулила свинья, пытаясь высвободить ляжку из зубов здорового белого цвета, - я могу реализоваться только в качестве жрицы!
- Мда, жрицы мочёных яблок! – рассмеялся я. – Джеф, пойдём на кухню!
- Scheisse!  - выругался пёс сквозь ляжку, и, неохотно выплюнув её, побежал за мной. Немецких ругательств он набрался от ученейшего кота Мурра.
 На кухне царил голод. Мы мгновенно выгнали его, потушив мяса. Новизна холостяцкой домашней, а не магазинной еды, уже пропала; побеждённая лень Писателя не вызывает ажиотажа у тараканов и пауков – привыкли. Гусиная шея спряталась под батарею от страха быть перегрызенной; ей явно не до бытовых новостей.
 Я бесцельно переключал телевизионные каналы, путаясь в словесной ерунде ведущих; когда мясо нужно было помешивать, Джеф начинал лаять. Я отрывался от цветного ящика, заливал куски говядины водой и щедро закапывал их в кольца лука. Пёс участвовал в приготовлении блюда больше меня, поднимаясь на задние лапы и куная уши в пар, как заправская домохозяйка. Наконец, мы разделили сытную трапезу. Смолотив полную миску со скоростью света, вечный бродяга свернулся калачиком у балконной двери.
 Я раскрыл тетрадку и прочитал ему:

“…Внезапно Вальери услышал за спиной чьи-то шаги, и, трусливый по натуре, юркнул в ближайшую подворотню. По улице прошагали два человека невысокого роста, весьма одинаковые на вид.
- Это точно воры, - решил мессер. Тут же его глазам открылась замечательная перспектива: храбрый мессер Вальери задерживает двух воров на месте преступления и получает вознаграждение от правительства в размере пятисот, нет, лучше тысячи флоринов. Ярко загорелись алчные глаза скряги. Он вылез из подворотни и бесшумно направился за людьми, имитируя лису, крадущуюся к курятнику.
 К удивлению Вальери, воры направились к старому, двухэтажному, полуразрушенному и явно заброшенному дому. Однако перспектива слишком прочно засела в его мозгу, подобно назойливой музе, достающей спящего поэта, пока он не встанет с постели и не напишет нового стихотворения. В целях предосторожности мессер сошёл с дороги и приблизился к самому дому, скрываясь в высокой траве.
- Пьерто, посмотри, нет ли кого, - сказал один из предполагаемых воров, поворачивая ключ в замке.
- Конечно нет! – весело ответил его спутник. – Какому идиоту придёт в голову гулять в столь поздний час?
- Сам дурак! – мрачно подумал мессер.
 Люди скрылись за дверью, но щелчка повернутого ключа Вальери так и не услышал, из чего заключил, что дверь изнутри не заперта.
- Глупцы… - прошептал мессер, на цыпочках подошёл к двери и легонько приоткрыл её. Двое стояли к нему спиной, наклонившись над столом. Свечи по углам комнаты скудно освещали её. Жажда подвига и награждения толкнула мессера Вальери на отчаянный шаг: он прошмыгнул внутрь и вжался в стенку, куда падала тень от шкафа. Немного отдышавшись, мессер выглянул из укрытия. На столе стояла пробирка с изумрудно-зелёной жидкостью; преступники сидели рядом и с упоением смотрели на неё.
- Ты только представь, Пьерто, - торжественно ухмыльнулся один из них. – Если выпить это, тебе всю ночь будут сниться самые прекрасные женщины мира, если это, –  он снял с полки другую, ярко-розовую пробирку,– и ты проведёшь ночь в раю, летая подобно ангелам и наслаждаясь, а одна капля этого, –  он поставил на стол темно-синюю ёмкость, - и любой человек будет умолять тебя разбудить его, поскольку самые жуткие кошмары начнут сводить его с ума. Ты только представь, Пьерто, сколько власти в наших руках, сколько людей у наших ног, сколько денег в наших сундуках. Фабрика снов – вот истинное дело для двух успешных алхимиков. Сны на любой вкус, даже на самый извращённый, и сколько прибыли…
 При слове «прибыль» у Вальери потекли слюнки.
- Да, всё это конечно замечательно, Реньо, - ответил Пьерто, - но сколько воплей издаст при этом наша совесть, ты не подумал?
- Глупец! – прошипел Реньо.
- Действительно, ну и дурак! – шёпотом поддакнул мессер Вальери.
- Ты только пораскинь мозгами. У тебя нет ничего – а появится всё!
 Пьерто покачал головой.
- Мне кажется, Реньо, старик обучил нас искусству алхимии для того, чтобы помогать людям, а не завоёвывать мир путём жестокости и унижений. Мы создали эти настойки исключительно в целях эксперимента…
- Это ты так считаешь, мой слабохарактерный друг, - перебил Реньо, - а я уже изготовил более сотни экземпляров нашего зелья, и если ты не присоединишься ко мне, пеняй на себя.
- Дружище, да ты просто свихнулся на своей жажде власти, и пора это признать, - спокойно отметил Пьерто, встал и, хлопнув дверью, покинул дом. Мессер еле успел убрать голову; следом из-за стола поднялся Реньо, задул свечи и также вышел, распространяя по воздуху едкий запах серы. В дверном замке щёлкнул ключ.
 Вальери облегчённо вздохнул, вытащил коробку спичек, зажёг одну из свечей и двинулся по комнате, сжимая восковой стебель свечки пальцами. Теперь скряга жалел о ночном путешествии: он бы сейчас с удовольствием очутился дома в тёплом кресле с чашкой чая в руках. Но любопытство медленно брало верх над сожалением. На стенках комнаты висели полки с различными ингредиентами и смесями: сульфаты, карбиды, хлориды, причудливые сосуды с совсем не понятными растворами и порошками, банки с какими-то кореньями, волосками, клыками, и даже…от неожиданности Вальери вздрогнул и чуть не выронил свечу, - и даже с глазами, синими, карими, зелёными, вытаращенными и не очень, закрытыми белой слепой пеленой и чистыми, полупрозрачными. 
 Потом он направился к столу с заветными пробирками. Болтовня Пьерто и Реньо чрезвычайно заинтересовала его, но он считал, что это всего-навсего болтовня. Осмотрев жидкости, он осторожно понюхал пробирки. От ярко-розовой пахло хлором и почему-то ванилью; остальные два зелья вовсе не имели запаха. Немного погодя мессер Вальери решил заглянуть за соседнюю дверь. Окончательно осмелев, он толкнул её вперёд…”

- А что случилось потом? – вопрошали тёмные озёра собачьих глаз.
- Если хочешь узнать продолжение, возьми в гостиной тёмно-зелёную папку и открой первую часть, главу 4. Только не неси её сюда, а то я ненароком загляну, зачитаюсь, и меня вышибет из реальности собственной биографии.
 Хромой пёс поднялся  с пола, встряхнулся, забрызгивая всё вокруг тягучей водою времени, и из его левого бока посыпались обрывки чьих то фраз. За всю долгую жизнь собаки на шкуру налипло огромное количество слов, и не было в мире языка, буквы которого не копошились бы в его шерсти, как блохи. Когда он почёсывался, из пор его тёмной кожи вылетали порой целые реплики, зависая над землёй ровно настолько, чтобы я мог понять, сказано ли это на немецком, итальянском или каком-нибудь другом.
 Правда, пёс не пожелал узнать продолжение рассказа. Вместо этого он повернулся на 180 градусов и уставился на балконную дверь, ворча. Его внимание привлёк Фридрих Ницше, по-кошачьи скребущийся в дверь и пытающийся открыть её с обратной стороны. Я сбросил с себя дурацкое писательское оцепенение, словно пальто, и впустил замёрзшего философа в квартиру. Усы Ницше обледенели, сосульки свисали с них до самых плеч. Я думал, Джеф бросится на гостя, и уже приготовился извиниться за невоспитанность питомца, однако он замер на месте, обнимаясь с Фридрихом взглядами.
- Приветствую тебя, хромой пёс, искалеченный слюною дьявола! – мыслитель наклонился и погладил кривую лапу. Джеф завилял хвостом, раскидывая по кухне испанское «buenos dias », английское «hello » и латинское «morturus te salutant ».      
- Хотя, ты ещё легко отделался. Мне повезло гораздо меньше: ты ведь знаешь, дьявол плюнул мне прямо в голову.
 Я слегка оскорбился повышенным интересом к собаке. Создавалось впечатление, будто Ницше пришёл к Джефу, а не ко мне.
- А ты задержался, - произнёс я, стараясь смягчить обиженный тон. – Помнится, я написал о пожатии наших рук недели две назад.
- Прости; перепутал тебя с твоим героем.
 Я наконец-то сжимал его маленькие тонкие пальцы; об этом моменте я мечтал с четырнадцати лет, когда впервые использовал Заратустру в качестве подушки и всю ночь смотрел афоризмы вместо снов.
- Писатель, ты нашел свою сокровищницу.
- Ты о чем?
- Я о вечном бродяге.
- Чем же мой пёс так ценен?
- Хм, - Фридрих хотел покрутить ус, а покрутил мокрую, готовящуюся к самоубийству сосульку. Это предшествовало рождению мудрого изречения:
- От тебя может уйти любая, от тебя может уйти жена, удача, истина, но преданная собака не покинет тебя никогда.
 Настала моя очередь многозначительно промолвить «Хм…»
- Почему сокровищница?
- Поиграй со словами; тебе это даётся легче меня. Если я играюсь метафорами, мой интеллект грозит мне пальцем.
- Сокровищница, - задумчиво протянул я.- Сокровенное…
- Именно, именно. Собаке не колеблясь доверишь самое сокровенное. В её череп удобно складывать мысли как в копилку; более того, собаки умеют плыть за ушедшими из жизни хозяевами по реке мёртвых, держа на языке слова, которые те сказали перед смертью. Иногда они даже выводят своих владельцев обратно в мир живых, целыми и невредимыми, постепенно возвращая им мысли и чувства из наполненной копилки черепа. Таким образом, преданная собака жертвует своей душой, выменивая её на душу владельца, причем делает это абсолютно бескорыстно, в противоположность людям.
 Джеф одобрительно кивал.
- Ладно, по-моему, я увлёкся, - Ницше плюхнулся на косолапый кухонный стул. – Расскажи мне лучше о своих делах.
- Мои дела плохи, - я нажал на кнопку чайника и поставил две фарфоровых чашки на стол. - Я потерял свою жену.
- Потерял жену?
- Да. При условии, что я её любил.
- Тебе действительно не позавидуешь, - немец чихнул, и сосульки посыпались вниз, разбиваясь на тысячи холодных кристалликов. – Она красивая?
- Я бы не сказал, - наполняю чашки дымящимся кипятком. – Она чудная, с ударением на первый слог, ну и на второй немножко. Она – и чудо и странность под одним одеялом. Я жалею.
- Жалеешь… Нужно искать, а не жалеть.
- Я знаю. Я жду её здесь, чтобы не упустить. Я уже забросил удочки отсюда в две разные проруби: первая прорубь – в ледяном полотне под моими ботинками, вторая висит в воздухе над моей головой. Я держу эти удочки правой и левой рукой, одну – вверх ногами, ибо её поплавок опущен в перевёрнутое измерение. Правда, если жена не будет клевать на приманки, а клюнет непосредственно на меня, придётся побросать удочки и обнять её.
 Ницше слушал, отогревая усы во вспотевшей чашке.
- Прорубь, висящая в воздухе над моей головой – это мир моих книг, потому что я не способен погрузится в неё, для этого я должен обмануть все законы физики и перевернуться в пространстве. Прорубь под ботинками – это мир читателя; я легко опущусь в неё по пояс или даже по уши, но тогда у меня не получится вылезти обратно на лёд, я просто останусь, вмёрзну в её воду. Поэтому приходится топтаться посередине; вдруг жена всё-таки клюнет на меня. Для остальных случаев имеются два острых крючка – читатель и Большая Белая Рыба.
- Рыба, - Фридрих презрительно сморщил губы.
- У тебя с ними связано что-то плохое? – я построил в чае целый сахарный айсберг.
- Не совсем. Недавно я гулял по берегу прозрачной лесной реки. Представь себе, по реке плыла рыба с наклеенной бородой, которая возомнила себя Иисусом и думала, что идёт по воде, а не плывёт. Она даже выпрыгивала вверх, всё более укрепляясь в своём заблуждении. «Ты ищешь кого-то?» - спросил я. «Да. Я ищу апостола Андрея. По идее, он должен рыбачить где-то неподалёку», - пояснила рыба. «Если он рыбачит, он сам может поймать тебя на крючок. Поэтому сними свою нелепую бороду и откладывай икру, пока молода». «Во-первых, я – мужчина! – возмутилась она. – Во-вторых, я из Назарета! В-третьих, я – христианский проповедник и сын Бога!» - Как только она пробулькала свою последнюю ложь, она застряла в мелкой сетке сачка. Сачок принадлежал младшему из рыбацких сыновей. Мальчик попытался отделить чёрную наклеенную бороду от рыбьего подбородка, однако рыба настолько заблуждалась, что борода вросла намертво. Начав активно проповедовать мальчику на арамейском (он, правда, ничего не понимал, поскольку это был подводный арамейский, а не человеческий), рыба быстро задохнулась от собственной болтовни и непривычного воздуха. Вечером её бородатый трупик скормили местной кошке. Мораль: не рядись Христом, тем более если ты рыба: рискуешь быть распятым на сковородке.
- Фридрих, ты, как обычно, не обошёлся без морали! – засмеялся я.
 Мы долго пили неиссякаемый чай и беседовали на темы, доступные только ушам моей собаки. Под конец мы немного повздорили об апокалипсисе. Я утверждал, что апокалипсис проявится в исчезновении или разрушении пространства, ведь, говорят, его смогут наблюдать из любой точки земного шара. Ницше же упорно талдычил о частичной или полной пропаже блоков времени. Мы поспорили на четыре игральных карты, и затем я проводил его до самого окна.

4.

 Сегодня ко мне пришла девушка лет двадцати. Она представилась журналистом газеты…не помню какой. Что-то вроде «Неправда» или «Питерский октябрёнок»… Она хотела взять интервью. Я не отказался и пригласил её устроиться на кухне. Девушка достала чистый блокнот, новую ручку, маленький диктофон и стала задавать рядовые вопросы типа «Любите ли вы кошек?», «О чём будет ваша новая книга?», «Как вы начали свой творческий путь?», «Какие писатели на вас повлияли?» и напоследок «расскажите весёлую историю из своей жизни», всё пережеванные до кашеобразного состояния слова. Внезапно девушка швырнула блокнот в стенку, чуть не убив его, и разрыдалась.
- Что-нибудь случилось? – обеспокоенно спросил я. Не думал, что «весёлая история из моей жизни» так её расстроит. Она утёрла слёзы рукавом вязаной кофты и сказала:
- На самом деле я пришла не брать у вас интервью. На самом деле я пришла потому, что хочу от вас ребёнка…
Забавно, не правда ли?
- Вот уже семь лет я пытаюсь встретиться с вами, уже семь лет я мучаюсь, страдаю, пытаю себя бессонными ночами… Я пошла учиться на факультет журналистики только ради вас, я устроилась работать в газету только ради вас, я умоляла редактора отправить меня именно к вам на интервью – и вот я здесь. Я с замиранием сердца ждала сегодняшнего дня… За семь лет я переспала со всеми вашими книгами…
- Боже мой, но для этого ведь существуют молодые люди! Зачем же так себя изводить?..
- Мне плевать на молодых людей! Я хочу от вас ребёнка!
 Она иссякла как раненая в живот река и закрыла глаза, будто приготовилась к смертной казни.
- Даже не знаю, что и ответить… Нате, выпейте воды, - я подставил ей полный стакан. Она выпила его залпом, вслепую, с глазами, зашитыми ресницами.
- Послушайте, - я пошарил взглядом на потолке в поисках мыслей, - вы положительно поставили меня в тупик. Вы – такая молодая, красивая… ну зачем вам портить себе жизнь?
- Моя жизнь касается лишь меня. Я хочу от вас ребёнка, - устало повторила она.
- Ну, есть несколько проблем…
- Мне плевать на проблемы.
- Во-первых, со мной очень сложно ужиться…
- Меня не пугают трудности.
- Во-вторых, я женат…
- Это неважно.
- В-третьих, я вас не люблю…
- А никто вас и не просит меня любить, - она наконец-то разлепила глаза. Они имели цвет коры дуба, натёртой вишнёвым соком. – Просто сделайте мне ребёнка. Вам что, семени жалко? По-моему, вы, мужчины, постоянно тратите его впустую, как время. Если эти два слова рифмуются, это не значит, что ими можно бросаться на каждом шагу. Бросайтесь хотя бы с пользой.
 Я молчал. Я тонул и чувствовал это. К тому же, теперь я заметил: она действительно молода и красива, а не потому, что мне нечего было больше сказать.
- Не смотрите на меня так. Молчание убивает. Ну? Я вижу, вы согласны. Я никогда вас не потревожу. Я никогда не повисну у вас на шее с ребенком на руках. Я завтра же уйду. Клянусь печенью трески.


Этот роман длился одну ночь, зато эта ночь длилась, по меньшей мере, несколько лет.
 Она родилась на перекрёстке трёх созвездий, поэтому её кожа белела ярче звёзд и имела огромное количество родинок, образующих настоящие галактики, а пряди волос тянулись солнечными нитями от родинки к родинке, наполняя тело светом. Чем дальше от сердца, тем менее тёплыми становились пятнышки родинок; на груди они грели, прожигая мои пальцы насквозь, на лице они были остывшие и холодили. Её прикосновения напоминали полёт в обитую бархатом пропасть. От них мои уши чрезмерно растягивались, переплетаясь мочками, а нос проваливался в щёки, напрочь переставая существовать; от них я чувствовал себя космосом, чьё безразмерное тело ласкают планеты, от них я забывал псевдоним, под которым издавал свои книги. Даже не верится: эта пульсирующая энергия жизни решила стать просто мешком, мешком для хранения ребёнка…
 Она поведала мне немного о своей жизни. Обычно родители говорят детям, что их принёс аист или нашли в капусте, и дети этому не верят – у них хватает здравого смысла в отличие от взрослых. Ей же говорили, что её прибило к берегу моря в рыбацкой сети, и она верила в это до сих пор. Волны заплели её длинные светлые волосы в косы и закололи их водорослями, а в рот положили ракушки, одну из которых она всегда носила на шее. Родители назвали её Русалкой, поскольку она – русая и происходит из воды.
 Когда ей исполнилось девять лет, она получила на день рождения тайну. Вот как это произошло.
 Вечером родители отправились к друзьям, уложив засыпанную подарками девочку в постель. Однако, именинница никак не могла заснуть. Окна страшно дышали, раздувая занавески, под кроватью елозили чьи-то тени, норовя стащить одеяло с ног, в довершение всего, на небо выползла зловещая уродливая луна, опустившаяся прямо на подоконник и заляпавшая его облаками. Потом открылась дверь, и в комнату вошла скрюченная, кривая на левый бок старуха с горящей свечкой в руке. Девочка ей обрадовалась, хотя и видела её в первый раз.
- С праздником тебя, детка! – старуха поставила свечку на стол, вытолкнула луну вон, взяла жёсткую щётку из конского волоса и принялась чистить подоконник. Закончив уборку, она уселась на край кровати, завязала брови узлом, навесив их над переносицей, и сказала:
- Ты теперь взрослая девочка. Я принесла тебе взрослый подарок. Хочешь взглянуть?
 Девочка кивнула. Старуха поставила перед ней коробку и сняла крышку. Жестяную коробку до краёв наполняла прозрачная солёная вода. 
- Опусти сюда голову и присмотрись хорошенько.
 Девочка послушалась и нырнула в коробку по плечи, задержав дыхание. Сначала её глаза окружала солёная муть. Затем зрачки привыкли к воде, и картинка приобрела чёткость: она увидела двух людей, мужчину с зелёными курчавыми усами и женщину, облепленную светлым шёлком волос.
- Это – твои настоящие родители.
 Воздух в лёгких уже заканчивался, девочка начала задыхаться, однако ей не хотелось воздуха, ей хотелось смотреть и смотреть, разъедая глаза солью, ей не хотелось наружу, ей хотелось поселиться внутри. Старуха еле вытащила упирающегося ребёнка из воды, не дав девочке захлебнуться.
- Успокойся, милочка. Подарок ведь принадлежит тебе, ты можешь рассматривать его, сколько пожелаешь. Лучше послушай внимательно…
- Почему у папы зелёные усы? – перебила девочка.
- Просто твой папа живёт в море. Как и твои шесть братьев.
- У меня есть братья?
- Да. А твоя мама живёт на суше, она – обычный человек. Мама полюбила водяного и родила от него семерых детей. У шестерых из них были жабры и сросшиеся ноги; чрево матери приспособило их для морской жизни. Ты же оказалась единственной «земной» дочерью водного царя. Но мама испугалась, что отец не примет тебя. Поэтому она завернула тебя в рыбацкую сеть, положила свёрток в маленькую деревянную лодку и пустила в море. Она очень плакала, а Бог лишил её счастья за то, что она отказалась от тебя. И теперь она все плачет, плачет, и никогда не может умереть. Ей нет успокоения.
- Бедная-бедная мамочка, - девочка тоже заплакала. – Я бы ей помогла.
- Ты поможешь ей в будущем, - улыбнулась старуха. – Ты действительно искупила бы грех мамы?
- Конечно. Что я должна для этого сделать?
- Ты ещё мала, чтобы знать.
- Ну пожалуйста! У меня сегодня день рождения, и я имею право требовать исполнения любых желаний.
- Хорошо, - сдалась старуха. – Я доверю тебе последнюю тайну. Запомни мои слова и пусть они заговорят внутри тебя много лет спустя. Ты должна зачать от фантазий человека и вырастить ребёнка в одиночку. Таким образом, ты отдашь долг своей матери, и она наконец-то получит долгожданный покой.
 Сказав так, она ушла.
 На следующий день Русалка не отходила от волшебной коробки. Она насмотрелась всласть на отца, запомнила каждую чёрточку его лица. Родители не понимали, что дочка нашла в коробке, до краев наполненной прозрачной жидкостью, и почему она постоянно кунает туда голову. Самим повторить её действия у них не получилось: соль выпрыгивала из воды и нещадно резала глаза, не подпуская лицо к коробке.
 Так на свой день рождения девочка получила в подарок две тайны: своего прошлого и своего будущего. 


Наш роман выпил из меня треть сил. Я лежал на кровати, выжатый, словно отдал вместе с семенем ещё и кровь. Она стояла спиной ко мне, расчёсывая пряди длинных волос. Джеф ругался по-собачьи у входной двери, просился на улицу. Её пряди текли золотистыми ручьями от родинки к родинке.
- Я вернусь, если не забеременею, - она собрала волосы в хвост, ручейки в одну реку, и стянула их зелёной резинкой.
 Затем она пошла в кухню замешивать лепёшки на птичьем молоке.
 Девушка сдержала своё обещание. С того утра я её больше никогда не видел, из чего заключил, что она получила желаемое.

5.

 Мой хромой чёрный пёс заставлял меня вести здоровый образ жизни. Каждый день он будил меня раньше солнца. К творческой бессоннице прибавлялось от силы два-три часа сна; хроническая нехватка отдыха вынудила меня ложиться чуть ли не в восемь вечера, соответственно, весь график сдвигался вверх.
 Мы гуляли настолько рано, что могли наблюдать, как боги играют в теннис, используя вместо мячика – луну, а вместо поля – предрассветное небесное полотно. Правда, мы не столько гуляли, сколько делали утреннюю пробежку. Джеф тащил меня за собой на поводке по сугробам, я бежал, проваливаясь в снег, по-страусиному вытягивая ноги. Если я падал, пёс останавливался: зачем катать хозяина на своей спине? Я лежал немного, обнимая щеками снег, отдыхал, потом поднимался, и безумный jogging  продолжался. Зато домой возвращался румяный, засахаренный морозом, с брюхом, полным аппетита.
 Тридцать первое декабря началось точно также. Фонари ловили последние отблески прячущихся звёзд своими серыми спинками; надеялись согреться холодным светом. Окна были затянуты веками штор, все мёртвые, погружённые в сон. Мы мчались, погоняемые заиндевевшим ветерком, свежий снег кусал ноги, с деревьев осыпались выпавшие за ночь хлопья. Мой нос щипало изнутри: в него заползли предновогодние сверчки; это чувство знакомо каждому. Ожидание чуда, которое, может быть, никогда не произойдет. Мне предстояло снова праздновать новый год в одиночку.


В детстве Дед Мороз появлялся, невидимый никому, и оставлял подарки послушным детям, а другие, те, что дышали пупком и продавали своим братьям вчерашние дни, получали пустоту и надежду, завёрнутую в эту пустоту. Где-то в двенадцатилетнем возрасте Дед Мороз для вас умирает, ибо превращается в папу, которого вы случайно подловили, лихорадочно сдирающим с подбородка клочки ватной бороды. Вы не по-детски разочарованы, но молчите; ведь родители так старались. Вы никому не поведаете о своем разочаровании до самой смерти. Более того, в будущем вы расскажете ту же самую ложь собственным детям, рядясь в ватную бороду.
 У меня пока нет собственных детей. Ребёнком я верил не в Деда Мороза, а в отца. Отец бросил нас, когда мне было пять лет. С тех пор моя вера в Санта-папу закончилась; настала эпоха Санта-мамы. Мать рано состарилась. Время высушило её лицо и засыпало в глаза песок, от чего они помутнели, а в уши залило воду, от чего мать стала хуже слышать. Вскоре к нашей нелегкой жизни добавился отчим. На голове он носил шляпу, похожую на гнездо, а на подбородке – длинную бороду, такую густую, что он прятал в ней ключи от квартиры.
 Я вначале не доверял ему. Мне казалось, он любит свою бороду больше мамы.
 Однажды под новый год мы сидели втроём на кухне. Куранты пафосно пробили двенадцать, пузырьки газировки полопались на моём языке, и отчим сказал:
- Наступило время дарить подарки.
 Он достал из гнезда на голове миниатюрную автомобильную модельку, «Чайку», чёрную, с крутящимися колёсиками и открывающимися дверцами. Я мечтал о такой уже много лет. Пока я игрался  с машинкой, он склонился к матери и зашептал ей тихие, ласковые слова. Она вся заалела, засмеялась, поцеловала отчима в губы, и вдруг – ой! Вскрикнула, словно укололась, отстранилась, и из бороды, как из волшебной шкатулки, ей на руку выпало золотое блестящее колечко. Отразив свет, колечко направило его в глаза матери; из-под век посыпался песок, пыль, грязь, скорбь, печаль и тоска, отслаиваясь мутными оболочками, спадали на пол эти линзы, через которые мать видела мир бесконечно блёклым, мёртвым и покрытым прахом. Я почти не узнавал её: ресницы обрамляли живые, сияющие начищенными алмазами зрачки. Тогда я понял: отчим умеет творить чудеса.
 Потом у них появился ребёнок. Мать родила второго поздно, в сорок три, но это событие помолодило её, обратив время вспять. Я окончательно отпочковался, переехав в 1993 году из Питера в Москву.
 Я созванивался с ними дважды: в день рождения мамы, шестнадцатого июля, и под новый год, тридцать первого декабря.

“…Вальери бежал и бежал, пока, наконец, не увидел свет и белый, яркий проём в черной стене.
- Да, я знал, я знал, это – рай! Я сейчас попаду в рай! – ликующе закричал мессер, но внезапно на него налетели два чёрта и схватили его за руки.
- Уйдите ради Христа, подлые дьяволы! – завопил мессер Вальери, вырвался, ударил одного в нос, от чего тот как-то по-человечески застонал, оттолкнул второго, и, почувствовав за спиной растущие с необыкновенной скоростью крылья, прыгнул в лучи белого света…
___

 Когда Пьерто и Реньо отошли от дома уже достаточно далеко, они услыхали дикий вопль и в нерешительности остановились. Развернувшись, они напугались ещё более, потому что в окне их мастерской горел свет.
- Ты же последний выходил! Забыл свечку потушить? – недовольно спросил Пьерто.
- Да я вообще в мастерскую и не заглядывал сегодня… - отозвался Реньо.
- Ну, конечно, так я и поверил. Дай ключи!
 От растущего гнева Реньо нахмурился, но всё же протянул ключи другу. Они вернулись, отперли дом, зашли, а открыв дверь мастерской, пришли в ужас. На полу валялись груды склянок, целых и разбитых, стены были забрызганы остатками зелий, из драгоценных экземпляров Реньо уцелело всего несколько десятков пузырьков. Алхимики ещё не пришли в себя, когда снова услышали дикие вопли. Они вышли из комнаты и увидели грязного человека в разорванной одежде, торопливо взбегающего вверх по лестнице. Они догнали его на верхней площадке  и, понимая, что этот безумец собирается выброситься из окна, схватили его за руки с двух сторон. Однако человек оказался сильнее: он разбил Реньо нос, отпихнул Пьерто в сторону, и прыгнул.
 Ошарашенные алхимики рванули на улицу; Пьерто стал щупать самоубийце пульс, а Реньо – пытаться привести его в чувство. Но старались они напрасно: мессер Вальери был уже мёртв…”

- Люблю читать тебе, пёс. Ты – единственный, кто меня оценит, ибо ты безмолвен. Виляешь хвостом? Хм. Не разделяю твоего энтузиазма. Концовка мне не нравится. Я её, пожалуй, перепишу на первой неделе января.
 Беру телефонную трубку. Она мокрая. Кто-то, наверное, опять поселился в ней и плачет внутри. Восьмёрка. Код 812. Семизначный номер.
- Алло, мам? С наступающим тебя!
- И тебя, сынок! Как твои дела?
- Идут неспеша, дождевыми каплями. Как сама? Как Филька? (имя сводного брата)
- Ох, ленив донельзя! Умеет мало, хочет много. Ты не женился, сына?
- Женился. Не прожили и пару месяцев, жена исчезла.
- К другому ушла? (сочувственно)
- Если бы…  - вздыхаю. Объяснять бесполезно –  мать всё равно не поймёт.
- Ну вернётся, не последняя, - смеётся мать. – Желаю тебе сынок, чтобы силы твои крепли, метафоры изобретались легко и безостановочно, и чтобы слава твоя росла!
- Да куда уж ей расти…и такой хватит. Я к ней нетребователен.
- Здесь ты неправ, - её голос звучит идеально, по-родительски, мелодии её речи текут легко и плавно, поглаживая уши. – Когда к маленьким людям приходит большая слава – тут явное несоответствие, а когда она приходит к большим людям вроде тебя – то она имеет право на рост, естественно, если и личность будет развиваться.
- За это не беспокойся, – улыбаюсь в трубку; без сомнения, она чувствует мою улыбку. – Тебе, мам, желаю молодеть и научиться видеть врагов спиной, а друзей сердцем; Филька пускай из зелёного становится изумрудным, а отец…отец пусть никогда бороду не сбривает – тогда он сможет располагать нужные ему вещи на каждом уровне бороды, будто на полках, и прятать гораздо больше; я ему потом замки для бороды куплю…
- Спасибо за поздравления, сына! Обязательно передам! Побежала; пора вынимать утку из печки.
- Пока, мам!
- Звони, Писатель, не забывай…
 Гудит трубка; гудит прерывисто – ранена, наверное.
 Странные постукивания отвлекают меня. Хоть бы не безголовые курицы стучались в дверь, хоть бы кошмары из моих рассказов не обернулись явью. 
 Ошибся. Иногда ошибаться даже приятно. Стучат из шкафа в коридоре. Открываю – из него выныривает Большая Белая Рыба, раскрасневшаяся, со сдвинутыми бровями, сбитым на бок спинным плавником, с ободранной чешуёй; вся возмущённая, покачивая бедрами, следует в мой кабинет и плюхается на стол. Джеф бросается на неё Цербером; рыба с размаху бьёт его по морде хвостом. От силы удара он отлетает в сторону – хороша гимнастика буддистских монахов! Первый раз вижу её в таком раздражённом состоянии.
- Белая, что случилось?
- Лио, - суёт в рот сигару.
- Что Лио?
- Лио гитарист, - зажигает сигарету и затягивается.
- Что Лио гитарист?
- Лио гитарист – старый похотливый развратный карась!!! – орёт, неожиданно срываясь и выпуская из жабр табачный дым. – Я спокойна, спокойна… - медленно повторяет, делая три быстрых затяжки.
- Рыба, милая, подожди…- я сел на стул. – Объясни мне…
- Объяснить тебе?! – перебила Большая Белая Рыба. – Этот грёбаный карась Лио чуть не оприходовал меня прямо сейчас в реке Ганг!!!
- Что??!!!
- Именно! Ладно бы в Рейне каком-нибудь… А ты думаешь, отчего я такая красивая?! – она подошла к зеркалу, поправила спинной плавник и стряхнула со своих боков несколько оторвавшихся чешуек.
- Представляешь! Я, понимаешь ли, медитирую на речную муть, а он… Нашёл меня и там, гад! Подплывает и мурлычет мне заманчивым, вкрадчивым голосом, ну как вы, мужики, умеете: «Рыба, дорогая Белая Рыба, ты сегодня безумно сверкаешь в воде! Мои жабры от тебя без ума…» - «Отвали. А если у тебя ко мне серьезное дело, говори прямо», - отвечаю. «О, моё дело сверхважно! – достает из водорослей гитару и трынкает, напевает: You can play your games, but it’s all in vain, cuz my desire for you is much too strong…to be with you in heaven!  » Затем меланхолично перебирает струны и спрашивает: «Поняла, детка?» - «У меня туго с английским, - признаюсь я. – Не мути, давай поконкретней». – «Ох, сложно мне, тяжко мне, - страстно закатывает глаза. – Рискую навлечь на себя гнев, однако, мне нечего терять… Любимая рыбка моя, не желаешь ли ты пометать от меня икру?» Меня как громом шарахнуло! «Ты рехнул…» - не успела я докончить фразу, Лио уже начал пристраиваться ко мне со всех сторон – сверху, сзади, сбоку, - везде меня окружали толпы карасей-гитаристов! Боже! Я ломанулась по Гангу оголтелой селёдкой, ища укрытие, и мне пришлось прятаться в первой попавшейся из твоих рукописей…уффф…
 Он вытащила из-за плавника белый листок бумаги и, утомленная, обмахивалась им. Я прочитал на обратной стороне листка «Преосвященный Люцифер» и задумался. Где-то я встречал это словосочетание…
- Ты с ума сошла, подводная морда?! – я схватил её за хвост.
- Эй, эй, руки! – рыба нахмурилась.
- Откуда ты взяла это?!
- Я ж рассказала, - стряхивает пепел. – В первой попавшейся из твоих рукописей.
- Эта рукопись входит в книгу, героем которой я являюсь! Ненормальная! Я отнёс первую часть в печать!!! Ты думала, вообще?! Листок Nuit – центральный в повествовании! Читатель может открыть четырнадцатую главу первой части и найти там…пустоту! Отсутствие главного!
- Ну я на пять минут взяла, - насупилась Большая Белая Рыба.
- Хоть на секунду! Быстро пошла и вернула деталь на место!
- Ладно, - топит бычок в пепельнице. – Я уже порыскала примерно в одной десятой произведений… В будущее заглянула, то есть в твой рассказ «Исход». Некоторые бы связали происходящие там события с последним днём календаря майя, двадцать первым декабря 2012 – предполагаемым концом света…
- Кстати, - прерываю я, - недавно с Ницше дискутировали на тему апокалипсиса. Я утверждаю, что он проявится в разрушении пространства, а Вильгельмыч ратует за исчезновение времени.
- Оба из вас правы, и ни один из вас не прав, - ухмыльнулась Большая Белая Рыба.- А как всё произойдет на самом деле, не скажу; только после смерти. Не забудь мне напомнить.
 Слезает со стола; в коридоре распахивает дверцы платяного шкафа.
- Бегу возвращать украденное. Жаль, поиски жены твоей пока безрезультатны… Чуть не забыла – и с наступающим тебя!
 Хлопает деревянная дверца.
 Моё лицо прячется в руки; морда собаки прячется в мои колени. Одиноко.

6.

 Звонок. «Ту-ту – ту-ту». Дверная ручка покорно ложится в руку. Никого, а у порога – посылка. Завёрнута в красную ткань, обитую белым пухом. Ни дать ни взять, кто-то оборвал кусок от мантии Деда Мороза.
 Заношу посылку в квартиру и распаковываю. Там – письмо и три тома произведений сербского автора Милорада Павича. Письмо написано на мохнатой и немного курчавой по краям бумаге.
«Милый Писатель! К сожалению, непосредственно поздравить тебя не могу, ибо, во-первых, справляю праздник за городом у друзей, а во вторых, все мои поздравления меркнут по сравнению с твоей полной эпитетов речью. Главное – здоровья и любви, остальное базируется на этих двух.
 Что касается подарка, я очень старался. Сложно найти непогрызанные тобою книги, правда, ты слегка презираешь современных авторов, и я решил: стоит расширить твой кругозор; прости за наглость. Павич оригинален и интересен по стилю, и, как мне представляется, вполне способен принести вдохновение.
 Всего-всего! Пусть удача не покидает твоей пазухи в Новом Году!
Твой,
Зевс Модестович Иванов».
 Я вытащил первый том и направился в гостиную. Свинья в кресле отсутствовала, кодекс сиротливо дремал на полу. Она всегда справляла в кругу хрюшек-машинисток, и главной задачей свиньи было нажраться как свинья и упасть в грязь лицом. Не просыхала она вплоть до десятого января, затем вычищалась, нежилась в сауне, расчёсывала щетину и, надушенная, возвращалась, чтобы продолжить исполнение своих будничных обязанностей.
 Я уселся на её место с ещё не успевшим выветриться теплом, и, расслабленный домашним уютом, открыл первый том где-то на тридцатой странице. Открыл и прочитал:
«… чтобы развлечь принцессу, слуги принесли ей два зеркала. Они почти не отличались от других хазарских зеркал. Они оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них было быстрым, а другое –  медленным. Что бы ни показывало быстрое, отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало долг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько, насколько первое уходило вперёд. Когда зеркала поставили перед принцессой Атех, она была ещё в постели, и с её век не были стёрты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя и тотчас умерла. Принцесса исчезла в два мгновения ока, тогда, когда впервые прочла написанные на своих веках смертоносные буквы, потому что зеркала отразили, как она моргнула и до, и после своей смерти. Она умерла, убитая одновременно буквами из прошлого и будущего…»
 Действительно, занятно. Мне бы такие зеркальца для бритья, только пусть первое показывает настоящее, а не прошлое. Зачем видеть то, чего не вернёшь? А так я в настоящем машу бритвой, а во втором зеркале наблюдаю, порежусь ли, если проведу лезвием так или наоборот.
 Отпускаю себя, погружаясь в полудрёму. Свободно плыву, рассекая бортами волны мыслей, позволяю им биться беспорядочно, не цепляюсь ни за одну. Как узнать, куда ведёт дорога, уходящая за поворот? Научиться смотреть сквозь пространство или сквозь время? Накануне апокалипсиса навык провидца потеряет цену. Зачем видеть то, чего не можешь предотвратить? Не надо пытаться узнать, куда ведёт дорога, уходящая за поворот. Просто поверни, идиот, сам зайди за поворот – и всё станет известно. А за поворотом катятся яблоки сами собой тебе навстречу, притягиваемые неведомым магнитом. Много-много яблок, зернистая почва усыпана плодами. Имя магниту – чувство самосохранения; яблоки совершают паломничество на север, скрываясь от грядущего конца света. Они застынут во льдах и побросают свои семена в будущее. Где-то я уже встречал их, раз я это знаю… Да это не яблоки, это катятся на север глаза Явелины сорта греммисмит…   Одиноко.
 Мысли – словно ступени гигантской лестницы: по ним спускаешься всё ниже и ниже в тёплый бассейн сна. Моя голова кружилась: лестница моя – винтовая, прерывистая, некоторые ступеньки отсутствуют, приходится перепрыгивать через одну или даже через две. Медленно закручивается улиточная раковина, затягивает в омут идей и фантазий. Наконец, я достиг дна винтовой воронки и ступил на красную траву, завешанную сиреневым туманом. Я находился в самом начале сна.
 Справа на расстоянии метра от земли висела вторая лестница. Минутой позже с неё спрыгнул мой хромой чёрный пёс, чему я несказанно обрадовался, поскольку место казалось мне зловещим. Мы бодро зашагали по красной траве; Джеф прижимался к моей ноге левым боком, разгоняя хвостом туман. По сторонам стояли кресты, отбрасывая бледные лунные зайчики на траву. Джеф залаял на призрачную фигуру, возникшую справа; фигура метнулась в сторону, и пёс помчался за ней, бросив меня одного. Я продолжал идти, пока не встретил у одной из поросших мхом могил своего знакомого, часовщика из Веймара. На надгробии значилось чёткими буквами: «Здесь похоронен некто. Дата рождения – ? Дата смерти – 2099».
- Здравствуйте, - произнес часовщик, пожимая мою руку.
- Вы говорите по-русски?
- Во снах я умею говорить даже на языке камней и деревьев.
- Подождите…
 Его перстень с карбункулом сначала впитывал туман, темнел, багровел, наполняясь им, а затем выпускал его кровяными каплями на поверхность камня, и они стекали на траву, от чего она приобретала насыщенный красный цвет.
- Подождите; вы же не можете появляться в моих снах. Их конструирует Большая Белая Рыба, вы сами тогда жаловались.
- Во-первых, вы заснули днём. Во-вторых, рыба занята – она украшает кораллы к празднику, ведь морские животные тоже водят хороводы. Я решил повидать вас, чтобы поздравить на родном языке. С наступающим, Писатель!
- Спасибо, - улыбаюсь я. – Кстати, где мы?
- Разве не видите? – часовщик облокотился на надгробие. – На кладбище.
- Хм. Странное кладбище. «Здесь похоронен некто. Дата рождения – знак вопроса»…неизвестна, наверное. «Дата смерти – 2099». Но 2099 год наступит нескоро. Как такое возможно?
- Возможно, - он достал из карманов несколько часовых циферблатов, объединенных цепочкой, швырнул их в разрытую могилу и закопал ботинком, притоптав сверху. – Механизмы этих часов разом остановятся в 2099 году, а с ними прочно связана чья-то надежда, и как только стрелки замрут, надежда окажется в могиле, либо сбывшись, либо не сбывшись. У каждой надежды есть срок годности. Она может осуществиться до истечения срока и перелететь к другому человеку, осуществиться у него, и так летать, пока не просрочится. А некоторые умирают, не успев родиться. Вы правы. Странное кладбище. Кладбище будущих надежд. Ладно, ступайте, подымайтесь в реальность по лестнице мыслей. Скоро полночь. И не забудьте собаку. Провалится, не дай Бог, в могилу.
 Часовщик повернулся ко мне спиной и медленно пошёл прочь; карбункул шумно дышал сиреневым туманом. Я последовал его совету, направившись к лестнице и кликая Джефа. Туман поглощал мой голос. Пёс лаял недалеко.
 Не дожидаясь его, я начал восхождение по ступенькам мыслей.
 Я проснулся. Джеф лежал рядом с диваном на полу, повизгивал и сучил лапами. Я понял, что он всё ещё бежит к лестнице на мой зов. Странно. Я оставил там голос, среди клочьев тумана, и мой голос жил там отдельно от меня, кутаясь в красную траву.
- Просыпайся, дружище! – я сел на корточки. Его язык вывалился на бок, а уши раздувались от ветра, который ему снился. Наконец пёс разлепил веки, вскочил на ноги и облизал моё лицо. Впоследствии нам часто снились одинаковые сны.
 Торжественно бьют куранты, и пузырьки шампанского щиплют мой язык. За окном поют пьяные снежные бабы.
 Одиноко.

7.

 В новогоднюю ночь я отдыхал от творчества. И творчество отдыхало от меня. Улёгся я рано и спал приятными, тёмными снами, не имеющими сюжетов и напрочь лишёнными фантазий; проще говоря, я смотрелся в зеркала собственных век.
 Утро первого января выдалось морозным и бескрайним. Мёртвые петарды усеивали двор, снег приобрёл грязно-серый, пороховой оттенок, словно трюм военного корабля XVI века. Кроме меня с псом на поводке на улице гуляла пыль и моя еле заметная тень. Джеф почему-то сегодня не отбрасывал тени; наверное, она ещё спала или праздновала. Я завернул за угол дома и расстегнул ошейник собаки. В подворотне толпились бесхозные двортерьеры, напоминая митингующих на демонстрации. Глядя на них, я тоже почувствовал себя бесхозным.
 Вернувшись домой, я залил шампанским два яичных желтка, бродивших на дне желудка, накормил собаку и занялся подсчётом своих страхов. Результаты вычислений не могли не радовать: расход эмоций по сравнению с прошлым годом сократился в два раза. Я избавился от страха перед непредвиденными обстоятельствами, перед кошмарами наяву и перед внезапными знакомствами. Непредвиденными обстоятельствами была материализация Идеального Президента, заставившая меня собрать воедино всю свою смекалку и сорваться с места, не отделившись от тела; именно отделиться от тела в непредвиденных обстоятельствах я и боялся больше всего, ведь тогда я не сумел бы действовать, а парализовал бы сам себя; хуже этого ничего нет. Кошмаром наяву я назвал часовщика. Меня всегда приводили в ужас невидимые преследователи, часто идущие по моим следам в сновидениях. Но, встретившись с часовщиком и затем с Тёмным Гостем, я убедился в одной истине: иногда тот, кому нужна твоя помощь, гораздо страшнее и опаснее чем тот, кто тебя преследует. Внезапное знакомство – это знакомство с Зевсом. Оно принесло мне огромное количество радостей и открыло источники вдохновения, глубоко запрятанные там, где я даже и не додумался бы их искать. Таким образом, боязнь встретить новых людей отпала; наоборот, я старался по возможности наполнять ими свою жизнь.
 Правда, я теперь боялся не найти Явелину или найти её мёртвой. Эмоции, вызванные любовью, могли с лёгкостью перевесить эмоции от трёх страхов, которые мне удалось перебороть.
 Звонок. «Клинг-клинг». Каждый год дверной звонок в моей квартире звучал по-разному. Я не удивлён. Ко мне могли прийти:
1) Кто-нибудь из издательства;
2) Кто-нибудь из соседей по поводу очередного сбора денег на нужды подъезда;
3) Кто-нибудь из газетчиков;
4) Забытый родственник, желающий породниться и посиять в лучах чужой славы;
5) Забытый родственник напару с газетчиком. «Сенсационный материал! Писатель встречает шурина сестры своей троюродной тёти!»…
 Дверь поскрипывает, упирается; Джеф с оглушительным лаем выскакивает в коридор. Фридрих мой! На пороге – школьный товарищ, Генка Селинский, которого я не видел уже лет десять. Длинный, как жердь, и прикольный, как страус, он робко смотрит на меня, смущённый то ли своей неловкостью, то ли моей суровостью.
- Ди…
- Молчи, дурак! – затаскиваю его за руку в квартиру, он цепляется ногами за облысевший половик, упирается, словно дверь. – Какими судьбами?!
- Ну я…я проездом. Всего на пару дней в Москве. Заключаем контракт с одной московской фирмой, - говорит, оправдываясь. – Ну и собака у тебя! – добавляет. – Здоровая!
- Пошли! Чай попьём, поведаешь о своём житье-бытье.
 Стягиваю с него не по сезону лёгкое пальто, вместе с пальто он снимает красные пятна мороза с полных щёк и становится загадочно бледным. Пёс обнюхивает его и, убедившись в том, что Гена, несмотря на высокий рост, абсолютно безобиден, безопасен и более того, пуглив, презрительно опускает уши.
 В кухне Гена облегчённо плюхается на стул.
 Ранняя седина выкрасила его некогда рыжую голову в неопределённо пегий цвет: его курчавые волосы превратились в блёклые пряди, и он напоминал изрядно полинявшего льва.
 Вдруг подумалось: «Ну ты, братец, и опегел!» - и от этой мысли хлопья кукурузного смеха начали распирать меня изнутри, надрывая пакет моего рта. Давясь ими, я прикрыл рот ладонью и принял невозмутимый вид. 
 В детстве он носил на лице веснушки цвета осенних листьев, а сейчас веснушки стёрлись ластиком белизны и бледности. В общем, с годами он блекнул всё больше и больше, и вместо памяти время смывало с него краски. Глаза, прежде ярко синие, имели вид чуть подкрашенных голубым стёкол; казалось, насыщенная акварель либо вытекла из них, либо художник, недовольный результатом, стал разбавлять её и переборщил. Его глаза плавали в воде, постоянно слезились, увлажняя жёлтые ресницы. Отчего же он так выцвел? – Тут меня осенило. После распада Союза Гена ведь уехал в Грецию и поселился на острове Крит – да он просто выгорел на солнце! Не думал, что солнце так меняет людей. В школе он слыл решительным, бойким, прытким, высоким и рыжим. Высоким остался; все прочие свойства померкли, им на смену пришли робкость, неловкость, медлительность и желтоватость. Видимо, он осмелился конкурировать с солнцем в яркости – и солнце наказало его. А Критское море впитало в себя синеву его зрачков и потемнело, заменив зрачки кристалликами соли. Жил он в Ираклионе .         
 Немного освоившись, отогрев мозги крепким чаем, Гена чуть-чуть посмелел и заговорил свободнее, правда, всё равно оправдываясь.
- Ты всё один живёшь, Писатель?
- Да. Не свезло мне с любовью. А ты?
- Я недавно женился, - в его глазах подымаются цунами водянистых слёз, одновременно бледно-розовые губы разводит улыбка, напоминающая о прежнем Гене. Улыбка демонстрирует коричневые, изъеденные табаком зубы. (Странно, Большая Белая Рыба очень много курит, а зубы у неё совсем другие, будто выточенные из слоновой кости.)
Интересуюсь:
- Она красивая?
- Она милая. У неё розы в ушах и собачьи глаза. В её волосах живёт южный ветер, а её ртом можно есть только пирожные, настолько он мал. Птицы смахивают с её кожи пыль перьями, потому что им нравится тереться об её кожу – она кажется им мягче собственных перьев. Бабочки ошибочно принимают её груди за цветы и покрывают их сладкой пыльцой. Она красочная; она картина…
- Почему же она не даст тебе немного краски? – вырвалось у меня.
 Он смутился. Он не знал, о чём я.
- Сначала она казалась мне неприметной, серой, - продолжил он, проигнорировав вопрос. - Однако, мы проводили много времени вместе по работе. Мы часто гуляли, покрытые золотом солнца, и я заметил, что с каждой такой прогулкой она приобретает яркость, контрастность, отделяется от окружающего мира, словно незримый художник всё чётче прорисовывает её контуры…
 Теперь я всё понял. Он не выгорел на солнце, нет; просто солнце, соединив его и её невидимыми проводками золотистых лучей, выкачало из него краски и насытило ими её. Солнце – бог-мужчина, оно всегда подчёркивает красоту женщин, оттеняя их лица, а мужчинам, своим соперникам, слепит глаза и забирает их силы. Солнце ревнует, поскольку живёт на небе и может трогать женщин лишь кончиками длинных световых щупалец. Пока я разглядывал Гену и делал соответствующие выводы, он рассказывал мне о начале и развитии своей любви.


“На Крите очень чистое оливковое масло и очень дружелюбные люди, именующие себя эллинами. Они знают о воровстве ровно столько, сколько пёс Писателя знает о смерти, их дома не запираются на ключи, а их рты часто открываются для бесед или для вина. Живут они не богато, но добротно; питаются оливками, ядрёными, как маринованный чеснок, крольчатиной, баклажанами, дарами моря и апельсинами. Апельсиновые деревья растут в каждом саду и просто так, сорняками, то есть где придётся. После пятнадцати лет проживания на острове меня стало тошнить от маслин, мидий и цитрусовых всех видов.
 Елену я впервые встретил на работе. В нашей фирме она занималась рекламой и параллельно преподавала английский студентам. Она была обыкновенной гречанкой с чёрными кудрями, степенной и пахнущей солью. Никаких отличительных черт. Её родители держали маленький туристический магазинчик; торговали оливковым маслом и кожаными сандалиями, наподобие тапок Гермеса.
 Однажды мне пришлось поехать в Ретимно, посмотреть склад, предлагаемый в аренду. Я не знаю, зачем она отправилась со мной – разъезды не входили в её обязанности.
 С моря дул горький ветер, оставляя на языке резковатый привкус. В прибрежных лагунах копошились суховатые рыбацкие дети.
- Геннадий, - обратилась она ко мне - а у вас есть собственная боль в кармане?
 Я не знал, о чём она.
- Нет. Зачем? (мы общались на греческом)
- Ну как же, - он ослепительно засмеялась. – Каждый непременно должен носить в кармане собственную боль.   
 В следующий момент на меня и на неё упали лучи солнца. Меня они придавили к сиденью и заставили крепче сжать руль, а тёмные глаза Елены ловко подхватили блики света и начали привычно жонглировать ими, наполняясь золотом изнутри. Я промолчал, жмурясь от блеска асфальтовой дороги.
- Почему вы, русские, так не любите солнца?
- Мы просто им не избалованы, и поэтому нам сложнее находить с ним общий язык, - объяснил я.
 За окнами проносились виноградники, апельсиновые деревья, милые невысокие домики, люди, ветры, облака, камни и чьи-то чувства. В домах разыгрывались спектакли, комедии и драмы, иногда мнимые, как на сцене, иногда ведущие к серьезным последствиям, как в жизни. Я тогда подумал: мои дни проносятся точно также, размытыми пейзажами, мимо окон моих глаз, а я лишь сторонний наблюдатель поставленной кем-то пьесы.
 Ретимно наполняли машины и туристы. Склад оказался добротным, с удобным въездом, и вполне вместительным. Я не колеблясь арендовал его.
 На обратном пути мы остановились, чтобы перекусить в придорожном ресторанчике. Столики размещались под деревьями, на которых невыносимо, дурниной орали цикады. Я заказал греческий салат с брынзой и кролика в вине; Елена ограничилась креветками в сметанном соусе. Ожидая появления блюд, она потягивала ароматный эспрессо. С ума сошла: в такую жару пить обжигающий кофе. Её глаза напоминали чашки кофе в миниатюре; в них плескался тёмный напиток.
- Владимир, а правда, что в России зимой от холода стекленеют зрачки и слипаются ресницы, а по улицам бродят медведи, лохматые и свирепые?
 Я засмеялся. Меня часто обижали представления иностранцев о нашей стране. Обычно таким образом европейцы намекают на русскую неотёсанность. Однако она задала вопрос робко и бесконечно наивно, без всякой задней мысли.
- Конечно неправда.
 Солнце, упорно раздвигая листву, наконец пробилось сквозь зелёную крону, окружив лицо Елены сияющим ореолом, и мне почему-то страстно захотелось её поцеловать. Прикусив язык, я зажмурился: слишком уж солнце жгло глаза. Каково же было моё удивление, когда я ощутил совсем рядом её дыхание, дуновение живого ветра, а затем прикосновение её губ к моим, плотное, стремящееся к обладанию прикосновение, горячее, пылкое и нежное. За ним последовал затяжной поцелуй; я таял, чувствуя себя мороженым в чашке свежесваренного кофе…
 Она встречалась с молодым человеком. Пару раз он забирал её с работы, невысокий смешливый парень лет двадцати семи. Волосы начинали расти у него на лбу в виде двух полукружий, придавая ему поразительное сходство с Микки Маусом. Мы беспощадно сбили парня своей любовью, нисколько не покусанные совестью. Елена переехала ко мне – а вместе с ней её платья, книги, расчёски, шампуни, тетрадки, ручки и ученики, которым она давала частные уроки и которые появлялись у меня в доме чуть ли не ежедневно, демонстрируя домашнее задание и феноменальную забывчивость.
 Я купался в шоколадных линиях тела Елены, в мягком шёлке её кожи,  в бархате длинных ресниц. Она много знала и охотно делилась своими знаниями. Утром к ней прилетали белые голуби с розовыми клювами. Они приносили ей в полотенце морскую воду. Умыв лицо и шею солью, она расчесывала чёрные кудри, пока голуби смахивали пыль с её тела, потом отбрасывала грозди волос на спину и подолгу шепталась с птицами. Иногда напевала им песни, уносившиеся на небо прямо с её губ.
 Она охотно делилась даже знаниями, не несущими мне никакой пользы. Ночами мы часто глядели в потолок, искали там отражения друг друга и молча думали. Жаль, каждый думал на своём языке, хотя любовь к гречанке вскоре заставила меня смотреть сны с русскими сюжетами исключительно по-гречески, словно дублированные фильмы.
 Как-то она внезапно рассмеялась, пробив брешь в полотне моих мыслей.
- Ты чего? – поинтересовался я, нехотя отвлекаясь.
- Так забавно! – Елена демонстрировала мне жемчужно-белые зубы. – Наткнулась сегодня в учебнике: в Великобритании в апелляционном суде есть должность «The Master of the Rolls», - «Лорд-хранитель судебных архивов». А дословно переводится «Мастер свитков» или «свёртков». Смешно звучит.
- Радуйся, что у них нет «Магистра использованных папок» или «Лорда-хранителя погрызанных королевой ручек», - улыбаюсь я.
Он хохочет ребенком и замечает:
- Жители Туманного Альбиона не простят тебе этой шутки. Они очень бережно относятся к традициям.
- Мне не нравится их суховатость и напыщенность, - оправдываюсь я. – И вообще, я не со зла пошутил.
- Я знаю. Геннадий, ты любишь кошек?
- Я люблю женщин. Точнее, одну женщину – тебя.
 Она целует меня в щёку.
- Елена, ты спрашиваешь странные вещи. Сначала рассказываешь об англичанах, затем резко перескакиваешь на кошек. Где взаимосвязь?
- Всё предельно просто, - поясняет Елена, встает с кровати, уходит на кухню и через минуту приносит на руках чёрную кошку с хитрой и наглой мордой.
- Кошку зовут Свиток.
- Почему «Свиток»? – удивился я. – Кошка ведь женщина, а ты называешь её мужским именем.
- Во сне она сворачивается как свиток, и не поймёшь, с чего начинается кошка и откуда у неё растут уши. Она милая.
 Свиток спрыгивает на меня, впиваясь в мой бок всеми четырьмя лапами, я сбрасываю её на пол и хмурюсь.
- Можно её оставить?
- Как хочешь. Я люблю кошек, но эта мне не нравится: она не добрая.
- Брось, - Елена погладила мурлыкающее гибкое тело. – Пойду, налью ей молока.
 Появление животного принесло немало хлопот. Со мной оно вела себя дико и повадилось гадить в мои ботинки, Елена же постоянно защищали Свиток, и проделки кошки умиляли её. Белые голуби прилетали всё реже, смущённые хитроглазой тенью, постоянно следящей за ними.
 Черная кошка встала между мной и моей любимой: она тормозила наши отношения и из-за неё мы постоянно ссорились. Моё терпение надувалось и надувалось, я балансировал на границе между «ещё чуть-чуть, всё пройдёт» и «хватит, я больше не могу».
 Мои мучения прервались совсем неожиданно. Утром я услышал надрывный плач и хлопанье крыльев. Я двинулся на кухню и наткнулся на такую картину: Елена ревела, закрыв лицо руками, над дохлой чёрной кошкой. Оказалось, голуби очень ревнивы: они не желали делить мягкую кожу своей хозяйки с мурлычущим созданием, которое мало того что воровало у хозяйки блеск и шелковистость, так к тому же представляло для птиц непосредственную угрозу. В конце концов, голуби заклевали кошку насмерть.
 Елена была безутешна. Она завернула зверька в полотенце и попросила меня закопать свёрток на берегу. Свёрток со Свитком. Я решил, для такой наглой твари, чуть не разрушившей мою любовь, слишком великая честь – упокоиться по христианским обычаям. Я скормил её морским рыбам, обожающим всякую падаль.
 После того, как я похоронил кошку, я стал отражаться в зеркалах вверх ногами. Это жутко неудобно – не побреешься, не причешешься, не приведешь себя в приятный тебе самому вид. Зато это прочнее клея привязало меня к Елене. Видимо кошке, убедившейся в бесполезности своих попыток и в нерушимости нашей любви, нужна была непременная гарантия того, что я никогда не брошу её хозяйку. Оригинальный способ действовать из могилы.
 Я бесконечно зависел от Елены. Я каждый день видел её, и мне всё равно было мало. Я хотел видеть её каждую секунду.
 В октябре 2008 года мы поженились. Вообще, по греческим обычаям, жених не имеет право часто встречаться с невестой до свадьбы, а уж тем более – оставаться с ней наедине. Но Елена – особенная, для неё любовь важнее общепринятых норм.
 Теперь я жив и счастлив. Такое сочетание случается редко. Мёртвые в наше время счастливее живых.”

8.

- Ген, тебе повезло: ты чувствуешь себя живым. А я до сих пор плыву по волнам одиночества, и мне кажется, каждая новая встреча лишь добавляет моей лодке пробоин, и скоро я затону, как Титаник.
- У тебя в Москве совсем нет друзей? – полупрозрачные глаза Гены чуть сощурились.
- Есть. Познакомились недавно. Хороший человек, правда, мы редко видимся – он постоянно работает и у него семья.
- Тебе просто нужно жениться, найти себе вторую половинку. Самые крепкие нитки сшивают тех, кто всю жизнь страдал от одиночества. Они понимают друг друга лучше дельфинов и собак.
- На самом деле, я женат, Ген. Моя жена исчезла около месяца назад. Обиднее всего, я даже не заметил, как она растворилась, и корю себя за это. Возможно, я чересчур погружён в себя и уделял ей мало внимания, занятый собственными мыслями. Где она сейчас? По каким измерениям гуляет? Флиртует ли она с моим читателем? Зачинает ли звёзды от космоса? – я вздохнул.
- Сочувствую тебе.
Помолчали.
- Мне вспоминается страшная история к теме. Извини, я плохо утешаю, зато, могу развлечь, - он порылся в своём портфеле в поисках сигарет, достал пачку и закурил. – История действительно пугает. У меня пропал знакомый. Давно это произошло. В начале XXI века, в 2002 или 2003 году. Он отпросился с работы пораньше – торопился на встречу. Мы провожали его завистливыми взглядами. Встречался он со своей любимой: они праздновали годовщину свадьбы в узком семейном кругу, состоявшем из него и её. Девушка долго ждала его, полагая, что его задержали на работе. Он не появился ни в ресторане, ни в офисе следующим утром. Через неделю его нашли. Мой знакомый сидел на дереве, достаточно высоко от земли, чтобы при прыжке вниз получить травму. Он смотрел прямо перед собой в пустоту и не реагировал на голоса людей, зовущих его. От пиджака остались грязные лохмотья с пуговицами. К дереву приставили стремянку, чтобы снять человека с веток. То ли он вообразил себя яблоком, то ли устал и отдыхал семь дней таким необычным способом. В любом случае, только спасатель поднялся на первую ступеньку лестницы, как мой знакомый рассмеялся добрым, по-детски беззаботным смехом и спрыгнул с ветки, повиснув на толстой кручёной верёвке. Прежде чем обмотать верёвкой основание ветки, он искусно обернул её вокруг шеи, а поверх неё завязал галстук. Создавалось впечатление, будто галстук постепенно эволюционирует в верёвку или наоборот. Некоторое время он покачивался из стороны в сторону, словно живой…вернее, мёртвый маятник. Потом его сняли с огромным трудом, ибо, если человек умеет накручивать такие верёвочные узлы, он в прошлой жизни был, как минимум, моряком, а как максимум – уличным фокусником. Шею стянуло уродливой полоской, язык вывалился набок, на лице застыла детская беззаботная улыбка – он имел вид довольной диснеевской собаки с высунутым языком и в ошейнике, закатившей глаза от восторга. Над кем смеялся? Над собой? И вроде у него всё ладилось – любящая жена, хорошо оплачиваемая работа, родители, готовые поддержать в любой момент. Иногда происходят странные вещи…
- А мне смерть твоего знакомого едва ли кажется странной, - сказал я. – Бывают люди, настолько полные жизни, что при малейшем уколе иголкой она из них сразу вся вытекает, люди – воздушные шарики. Крошечная, чуть заметная проблемка – ручка не так лежит, солнце не так светит, – и они мгновенно сдуваются, впадают в состояние глубокой душевной комы и совершают безумные, не поддающиеся объяснению поступки. Явелина не относится к этому типу. Она умеет, точнее, умела держать баланс настроений, не знаю, умеет ли по-прежнему.
 Джеф громко залаял, возвещая об окончательной готовности креветок, варившихся в кастрюле. Его мощный басовый лай пробудил Гену, вытащил моего друга из диалога и заставил его взглянуть на часы.
- Господи, Писатель! Я, оказывается, опаздываю! Встреча – через сорок минут, а тащиться на другой конец Москвы!
- Я непременно забегу к тебе завтра, перед вылетом, - торопливо тараторил он уже в коридоре, суетясь и не попадая в ботинки непослушными ногами. Зачехлившись в пальто, он выскочил на лестничную клетку и побежал вниз, не дожидаясь лифта.
 Либо я случайно перескочил через завтрашний день, либо «завтра» разбилось об обещание Гены, а, быть может, обещание Гены разбилось о «завтра», разлетелось на куски и застряло в неизвестности, в любом случае, он не навестил меня ни перед вылетом, ни даже во сне.
 Я высыпал варёных креветок на сетку дуршлага, приготовившись к чистке. Особо мелких я швырял в раскрытую бездну собачьей пасти; креветки попадали аккурат на правый клык пса, и он щёлкал их как семечки, сплевывая панцирную шелуху в мусорное ведро. Немного погодя я наткнулся на чрезвычайно занятную креветку. Она выдавалась крупным размером, и у неё на панцире явно было что-то написано, но написано не снаружи, а внутри, как если бы некий микроб заполз ей под панцирь, лёг на спину и начертал буквы. К сожалению, я не умел читать задом наперёд, поэтому стянул верхний покров ракообразной за красный хвостик, разрезал его осторожно, по-ювелирному, кончиком ножа, и развернул, прижав к столу пальцами по краям. Шкурка креветки напоминала пергаментный свиток в миниатюре. Послание крохотными печатными буквами гласило:
«Писатель, по-моему, я напала на след твоей жены. До вечера. ББР».
 Я настолько обрадовался, что швырнул этого Гулливера среди креветок, причём ещё и без шкурки, на язык собаки, от счастья перепутав его розовую поверхность с тарелкой. Таким образом, солидный кусок моего счастья достался псу, и Джеф тоже несказанно обрадовался.
 Мы закончили кропотливую работу к шести. Говорят, голливудский триллер «Чистильщик» посвящён именно этому тяжкому виду труда: сниманию шкурок с варёных креветочных тел. 
 В шесть тридцать позвонили в дверь; второй раз за день. «Клинг-клинг». Я пока не привык к новому звонку.
 Ко мне ломятся незнакомые гориллообразные люди с лысыми головами. Их двое.
- Что вам нужно? – я суров и предельно осторожен.
- Разрешите пройти, - демонстрируют удостоверения.
- Сожалею, я не имею привычки восторженно преклонятся перед агентами спецслужб и всегда давать им дорогу, - я приготовился захлопнуть дверь.
- Писатель, у нас к вам серьезное, неотложное дело, - быстро затараторил один из них, тот, что пониже. В его голосе чувствовалась тревога. – Пожалуйста, разрешите поговорить с вами наедине.
- Разговаривайте! – я выжидающе сложил руки на груди.
- Писатель… - он замялся. – Мы бы предпочли, чтобы нас не слушали чужие стены. Стены вашей квартиры кажутся нам гораздо более надёжными. Дело никого кроме вас и нас не касается.
- Ладно, проходите в кабинет, - неохотно пригласил я. – И рекомендую вам снять тёмные очки: моя собака не переносит людей, скрывающих свои истинные намерения.
 Грозный вид пса и его приглушённое ворчание подействовали лучше слов. Гориллообразные послушно убрали темные очки в карманы курток. Держались они робко.
- Чем обязан?
 В кабинете царила мёртвая тишина; тишина морга. Обычно без умолку болтающие на полках книги молчали, напряжённо ожидая развязки. Чихнувший словарь Ожегова получил увесистый пинок от Заратустры и свалился на пол, дрожа каждой страничкой переплёта. Я поднял словарь с пола и поставил на место, погрозив Заратустре пальцем.
- Уважаемый Писатель…
 Я сидел за  письменным столом, они топтались на ковре, не решаясь приземлить себя на стулья.
-…последнее время мы следим за одним престранным субъектом. Его поведение вызывает у нас опасения: этот субъект представляет опасность для нашей страны и существующего правительства. Не так давно мы установили за ним слежку…
- Постойте, - перебил я, - я понятия не имею, о чём вы. Вы, наверное, ошиблись.
- Нисколько, - гориллообразный уверенно помотал лысиной туда-сюда. – Именно слежка за ним привела нас к вам, и уверяю вас, вы его прекрасно знаете…
 Кладёт на стол цветную фотографию. На ней изображен человек, смотрящий не в объектив, а куда-то сквозь зрителя, куда-то вдаль, одним словом – в будущее. Бородка и лысина от Ленина, глаза от Сталина, брови от Брежнева.
- Я его впервые вижу и абсолютно не знаю!
 Во мне раскрылась рана недавней обиды. Сволочь! Мало того, что плюнул в творца, так ещё и ищеек привёл!
- Не стройте из нас дураков. Разве не вы вытряхивали прослушивающих жучков из складок его пиджака? Разве не вы наделили его выдающимися чертами лидера? Разве не вы, в конце концов, выдумали его и спустили с бумаги, словно собаку с цепи? Вы не считались с последствиями; вы не научились его контролировать, вы не научились им управлять. Сейчас его необходимо срочно нейтрализовать, иначе он перевернёт весь мир и уничтожит нашу планету, не дожидаясь апокалипсиса! Писатель, нам нужна ваша рукопись. Отдайте нам вашу рукопись, мы сожжём её и положим Идеальному Президенту конец.
 Я громко и презрительно рассмеялся. Я обсыпал их хлопьями кукурузного смеха сверху донизу, украсив их плечи и носы, от чего захохотал пуще прежнего.
- Взгляните на себя со стороны, агент Сидоров, - кривая усмешка превращает мои губы в двух змей, обвивающихся вокруг зубов. – Неужели вы действительно верите во весь этот бред, которым вы меня накормили до тошноты? Вы вообще понимаете самого себя? Вдумайтесь в собственную речь. Вы действительно полагаете, что человек может сойти со страниц книги, что он может материализоваться из букв и поселиться в реальности, не обладая ни телом, ни душой? Вы действительно полагаете, что человек, не имеющий веса по определению, ибо герои книг невесомы, может обрести вес в обществе? В таком случае, мне жаль вас, агент Сидоров…
 Пока я вещал, побелка на потолке стала мокнуть и расползаться в стороны. Сперва агенту Сидорову на лоб упала одна капля, за ней тут же другая разрезала себя пополам о кончик его носа, и следом целая цепочка капель-камикадзе полилась тонкой струйкой на его чёрное кожаное плечо. В следующий момент из потолка показался большой изумрудный хвост, разбрасывавший вокруг рыбью чешую, затем Большая Белая Рыба окончательно отделилась от штукатурной поверхности, взмахнула плавниками и начала падать вниз. На мгновение она зависла в воздухе прямо напротив ошарашенных лиц агентов, бросила суровый, глубоко ныряющий взгляд в бегающие зрачки Сидорова, произнесла «так-так» тоном доктора, и шлёпнулась на гору тетрадок, возвышавшихся на письменном столе. Тетрадки промокли до небесной голубизны.
- Не думала, что у тебя гости. Предупреждать надо, - она привычным жестом вытащила сигарету из пачки и закурила со смаком.
 Воцарилась мёртвая тишина; тишина табачная, распространяющая терпкий сигаретный запах. Словарь Ожегова опять чихнул. У него аллергия на табачный дым.
- Ну, чего уставились?  - Большая Белая Рыба едко ухмыляется. – Куда ушёл экшен?
- Вы, наверное, эээ…правы, - обратился ко мне агент, - а мы, эээ, а нам, - он толкнул своего напарника локтем, - эээ, нам, наверное, пора…
 Они по-крабьи, боком попятились в коридор.
- Рановато сматываете удочки. Чайку не хотите? – поинтересовалась рыба.
- Эээ…нет.
 Они поспешно ретировались. Джеф проводил их грозным ворчанием до порога и, подвинув дверную задвижку удлинённым носом, вернулся в кабинет.
- У тебя оригинальный способ передавать мне новости.
- А у тебя удивительный дар – вечно становиться жертвой каких-то идиотов, - фыркнула Большая Белая Рыба. Джеф настороженно косился на неё, дабы увернуться, если снова возникнет опасность получить хвостом по морде.
- Я обозналась, - вздохнула она, наполняя свой вздох нотками трагизма.
- Что значит, обозналась? – нахмурился я.
- Ну, в первый раз вроде все приметы совпали: погналась за пшеничными волосами, повелась запахом хлебного мякиша. Оказалось, по ошибке влезла в эту рукопись, рукопись твоей реальности. Дохожу до места «Явелина исчезла» - и след теряется. Задумалась: в чём дело? И тут – дура, это ж глава, где тебя на поиски отправляют!
- Так, а во второй?
- А во второй – преследовала светлые кудри и в самый последний момент заметила: у героини с пшеничными волосами нет носа и рта. Это была твоя недоконченная зарисовка из недавних. Зато я всё же кое-что тебе нарыла, - добавила Большая Белая Рыба, поставив на стол банку с плавающими в ней человеческими глазами. Она покрутила-повертела банку, затем указала плавником в самый центр и скомандовала:
- Смотри!
 В центре банки висел, зажатый и стиснутый, зеленый глаз сорта греммисмит.
- Боже мой, откуда это? – спрашиваю в ужасе.
- «На стенках комнаты висели полки с различными ингредиентами и смесями: сульфаты, карбиды, хлориды, причудливые сосуды с совсем не понятными растворами и порошками, банки с какими-то кореньями, волосками, клыками, и даже…от неожиданности Вальери вздрогнул и чуть не выронил свечу, - и даже с глазами, синими, карими, зелёными, вытаращенными и не очень, закрытыми белой слепой пеленой и чистыми, полупрозрачными», - процитировала Большая Белая Рыба.
- Фу, какая гадость! Неужели я мог описать этакую редкую дрянь?! Сейчас же унеси это обратно!
 Большая Белая Рыба хихикнула, прикрыв перламутровые губы плавником, и послушно растворилась в воздухе, оставив после себя лишь промокшие до небесной голубизны тетрадки…

9.

 Голуби – странные, всеобъемлющие птицы.
 Голубь как символ мира и согласия.
 Голубь как символ бестелесного: если голубь бьётся в окно, значит, кто-то из ваших близких потерял душу.
 Голубь как провидец.
 Маленький голубь как предвестник больших последствий.
 Влетевший в открытую форточку моего окна, скорее всего, принадлежал к типу голубя-информатора. Это был белый почтовый голубь. Он сделал пару кругов по комнате, привычным жестом швырнул на стол конверт и выпорхнул обратно в снежную тьму, лижущую стены дома. Его лапку украшала красная ленточка.
 Я ни с кем не веду переписку. Птица явно ошиблась, и письмо не предназначалось мне. Тем не менее, любопытство мучительно подтачивает меня. Я беру конверт, разглядываю его. В графе «от кого» написано «Ты всеведущ. Ты сам знаешь». В графе «кому» стоит «Яхве, Аллаху, Будде или просто тебе, папа». На строчке адреса значится «Небо, квартал обители». Любопытство жалится немилосердно. Нетерпеливо вскрываю письмо, рву плотную бумагу. Текст занимает несколько альбомных листов крупным неровным почерком. Читаю на одном дыхании:

“Здравствуй, Боже! Давно не писала тебе. Чего-то ждала. Понятия не имею, чего. И сейчас ещё продолжаю ждать. А может, я жду не чего-то, а кого-то? Говорю же, понятия не имею. В любом случае, одиноко.
 Боже, ты, наверное, сам испытывал одиночество, когда висел в пустоте вне времени и пространства. Представляю, как это жутко: один в хаосе, один в центре белого неразлинованного листка, вернее, прозрачного листка, без цвета, потому что цветов пока не существует, без границ, потому что всё упирается в бесконечность, без жизни…
 Ты принялся создавать. Везёт тебе, Боже: ты развлёк себя творением, а я ни капельки не умею творить. Только слова. Но их придумали задолго до меня, я всего лишь научилась командовать ими и выстраивать в связные цепочки, похожие на эту. Невелика заслуга.
 Утром я смотрелась в зеркало и гипнотизировала саму себя, плавала в своих ярко-зелёных глазах, потом они заболели, поскольку я старалась подолгу не мигать, и я заплакала. Я окружена сочувствующими, близкими, родными – и вместе с тем дьявольски одинока. Я плакала, захлёбывалась, тонула в слезах и вспоминала его. У него нет определённого образа, нет лица, не характера – я держу в памяти его фразы; всегда тёплые, словно подогретое молоко, они для меня самые важные, важнее его внешнего вида. Да, Боже, я опять видела его во сне. Он шептал мне на ушко, что мои глаза напоминают ему два спелых зелёных яблока сорта греммисмит, что мой рот предназначен для сладостей и фруктов, и что мои щёки на вкус – сдобный сахар. Я с наслаждением падаю в его любовь, а после восхода солнца освобождаюсь от неё неохотно, потихоньку, как обычно освобождаешься от одеяла, не желая попадать в объятья холодной комнаты.
 Я плакала вчера, плакала день назад, и теперь снова плачу. Почему хороших людей встречаешь во сне, а не наяву? Я просила тебя подарить мне на Новый Год любовь. Я устала от Максима: он увяз в глубоком снегу, он никогда не сдвинется с места, мне с ним скучно, я с ним одна. Не замечая, я кормлю его болью вместо поцелуев. Он, в свою очередь, злится, холодеет, мстит, и его руки превращаются в плети, обвивающие меня, больно хватающие, до синяков. Мне надоело.
 Я просила тебя подарить мне на Новый Год любовь, пускай маленькую, пускай неисправную, пускай в картонной коробке – но любовь. Я верила в тебя и верила, что это именно ты рядишься в ватную бороду в ночь с тридцать первого на первое и забрасываешь за облака все небесные дела, чтобы утеплить основание ёлки подарками. Я ошиблась. Людскому роду свойственно жестоко, до боли ошибаться. Оказывается, Бог – очень занятой человек. Прости… вернее  Бог – очень занятой…Бог.
 Когда я плачу, моё лицо хорошеет, а яблочные глаза очищаются, светлеют и пахнут дождём. Моя мама не заметит ни влажности ресниц, ни высохших слёз. Никто никогда ничего не замечает, а потом удивляются, почему это люди вешаются. Говорят, после того, как выплачешься, чувствуешь себя легче. Не правда; не соглашайтесь с этим. Чувствуешь себя хуже, поскольку горечь остается, а слёзы кончаются и плакать уже нечем. Вот, пожалуй, и весь сказ.
 Хотя нет, не весь. Боже, ты понимаешь по-английски? Ой, какие же я иногда глупости пишу – конечно же понимаешь; ты ведь полиглот. Я недавно нашла замечательную песню, полностью совпадающую с моим настроением. Удивительно: поёт её мужчина. Не думала, что мужчина способен петь на языке моего сердца. Точнее нельзя было выразить мои задавленные разумом эмоции. Не думала, что мужчина способен ощутить то же самое… Впрочем, может, в прошлой жизни я сама была мужчиной? Боже, тебе видней.
 С другой стороны, творческие мужчины наподобие тебя умеют чувствовать тоньше и даже влезать в шкуру женщины. Творческие мужчины – настоящие фокусники; наверное, тот, кого я последнее время вижу во снах, именно такой – мужчина-творец. Прочитай текст песни, Боже. Уверена, тебе понравится. И музыка здесь божественна, почти идеальна для людского уха. Ну вот, я опять плачу…

 Everything I do, yes I do for my love
 Every place I go, she is on my mind. (пропеваю «he», ибо мои мысли обращены к мужчине) 
 I would give the world, my soul to discover,
 Send me just a sign, angel on my mind.
 And if I should dream, I could dream of no her (пропеваю «him», причину см. в строке №2)
 Out here in the deep hear my body cry. (он поёт это действительно со слезами в голосе)
 Heaven knows the fire that I hide and recover (прямо как я)
 Glorify this fool, angel on my mind.
 This is the greatest gift that I can bring to you
 I feel the world that moves inside
 This is the moment I dreamt of all my life,
 Reach out and touch and you will find…
 Why am I crazy, who’s fooling with the order? (Не ты ли, Боже?)
 Oh, I’m strong, I will not fade, I will survive.
 Look into my eyes, you’ll see my heart, I will recover,
Send me just a sign, angel on my mind…

 Хватит. Прекращаю сентиментальничать. Настраиваюсь на мажорный лад. Ничего не получается. Я не гитара – на полтона выше, на полтона ниже… Я не ношу колки на голове, я ношу длинные струны волос. Звук двойного волоса, вырванного из левого виска, равен звуку одинарного волоса, вырванного из макушки, если его натянуть в чётыре раза сильнее. Ликуй, Пифагор.
 Нравится ли мне моё лицо? Я рассматриваю себя в зеркало и прихожу к выводу, что цель природы – в создании асимметрии. Слёзы – и те, стекают по щекам не одинаково: одна задержится в слёзном мешочке, спрячется в порах, другая – обгонит и помчится до самого подбородка, оставит след из соли. Когда я прекращаю плакать, на моих щеках – два безводных ручья, русла высохшей реки, а во рту – горько, будто нахлебалась морской воды. Я умоюсь, заколю волосы на затылке, чтобы ветер не играл на них свои тоскливые мелодии…
 Музыка и боль – сёстры. Сводные сёстры. Они внешне похожи, но у музыки мать – вечность, а у боли – время. Музыка и после окончания песни не умирает, она берёт корни из души. Некоторую часть души можно записать нотами; музыка ближе всего к разгадке её тайн. А боль лечится. Лечится стараниями своей матери, то есть, стараниями времени. Тем не менее, боль и музыка взаимосвязаны и умеют вызывать друг друга. К примеру, я часто сажусь за пианино, готовая заплакать. Черно-белые деревяшки клавиш – чёрно белые полосы жизни, и у меня рождаются печальные композиции, полные бемолей, минорные, эхом откликающиеся в дальних углах пустой комнаты. Ми-до-ля, си-соль-ми, до-ля-фа, соль…горькая морская соль. Обычно меня прерывает телефонный звонок мамы, сообщающей о позднем возвращении домой, или Максима, зовущего погулять. Я не хочу гулять, глотая постные слюни скуки. Поздно вернёшься? – Отлично, значит, подольше покопаюсь во влажной земле своих мыслей и вспомню его…
 Боже, я уже говорила, что опять видела его во сне? У него нет определенного образа, нет внешности, нет характера – я держу в памяти лишь его фразы, всегда тёплые, нежные, приятные на вкус, как подогретое парное молоко с мёдом. Он порой замечает забавные вещи. «Ты пахнешь хлебным мякишем и вся румяная», - сказал он в одном из моих снов. Иногда он может запропаститься куда-нибудь на несколько ночей и не появляется, хотя я и пытаюсь мысленно позвать его, прежде чем забыться. Я начинаю скучать, мучиться и ждать, не в силах изменить события. Наконец, он появляется снова, дарит мне любовь и улыбки, которые я напяливаю на губы и с которыми встречаю рассвет, не в силах их прогнать. Максим называет их «дурацкими», потому что сам дурак. На самом деле, эти улыбки – ценнейшие подарки; мужчина-творец плетёт их из золота и смеха, придавая им форму месяца, опрокинутого на спину рожками вверх. Максим дарит только земное золото, скучное, плоское и грязное, хранящее запах потных рук, добывших его. Земное золото не стоит и ласкового слова.
 Боже, наверное, я утомила тебя унылостью повествования; прости. Не знаю, ответишь ли ты, ты ведь занятой Бог…
PS подкинь человека из сна в мою реальность
PPS в ночь с тридцать первого на первое ты развесил по небу гирлянду из очень красивых звёзд. Спасибо тебе.   

Девушка без имени, но с надеждой”

10.

 Быстро летит время. Быстро забывается красота. Быстро обрастаешь щетиной. Быстро нарушаются клятвы и обещания, даже если дал их самому себе.
 На улице вовсю хозяйничал февраль, полумокрый, полуморозный, властелин серого, покрытого талым тленом и пылью снега. На ботинки липла слякоть, собаку приходилось в буквальном смысле стирать, ванна мгновенно превращалась в грязевую, для коридора действовал новый девиз на манер старого латинского «Пришёл. Увидел. Победил». Звучал он торжественно и вместе с тем реалистично: «Пришёл. В прихожей наследил».
 Я наконец-то вспомнил о мессере Вальери и решил переписать концовку следующим образом:

“…Вальери бежал и бежал, пока, наконец, не увидел свет и белый, яркий проём в черной стене.
- Да, я знал, я знал, это – рай! Я сейчас попаду в рай! – ликующе закричал мессер, но внезапно на него налетели два чёрта и схватили его за руки.
- Уйдите ради Христа, подлые дьяволы! – завопил мессер Вальери, вырвался, ударил одного в нос, от чего тот как-то по-человечески застонал, оттолкнул второго, и, почувствовав за спиной растущие с необыкновенной скоростью крылья, прыгнул в лучи белого света…
___

 Пьерто сосредоточенно разглядывал разбитый нос своего товарища.
- Что будем делать с трупом? – спросил Реньо.
- Мы сами виноваты, - нахмурился его собеседник. – Мы не сумели сберечь свое мастерство от посторонних. Мы поплатимся за свои ошибки.
- Врёшь, - самонадеянно огрызнулся Реньо. – Мы не виноваты в любознательности случайного идиота и в его упрямом желании выпрыгнуть из окна. Мы должны наладить массовый выпуск зелий, тогда мы сможем замять неприятную историю. Ведь никто кроме нас не уведомлён о действии эликсиров, мы сможем…
- Тебе этого мало?! – сурово перебил Пьерто, покосившись на бездыханное тело мессера Вальери, окружённое травой. – Да, он – случайная жертва, но он – жертва, и этим всё сказано. Нам открыт путь к безумию.
 Сиреневая луна молча созерцала троицу, окутывая людей сетями света и будто указывая небу на их преступления…”

  «Клинг-клинг. Клинг-клинг». Я медлю. Я по-писательски ленив. Нет, я медлю не из-за лени. Время – полвторого ночи. Они там с ума посходили?! Нормальные люди сейчас не трезвонят в дверь, а сопят в подушку!  «Клинг-клинг. Клинг-клинг». Настойчиво, убедительно. Пёс лает сквозь позёвывания. Я шлёпаю босиком по паркету. После яркой лампы кабинета глазам приятно шарить по сумрачному коридору в поисках выключателя. Натыкаюсь на чьи-то мохнатые ноги; правой рукой упираюсь в стенку – рука начинает проваливаться, её поглощают обои. Отталкиваюсь от водоворота в стене и прилипаю к двери. Вот. Прихожая осветилась пыльной люстрой.
 Скрип. Гудение ламп на лестничной площадке. Их бледное холодное сияние сталкивается с теплым золотом люстры; золото теснится у порога, не решаясь выйти из квартиры.
 Идеальный Президент отталкивает меня в сторону и бесцеремонно, не перекинувшись со мной ни единым словом, проходит внутрь. Джеф хватает его за ногу в районе колена. Пустота вместо мяса пугает собаку; эфир брызгает по сторонам, застывая на зубах прозрачным клеем. Я медленно закипаю молчаливым бешенством.
 Следую за ним в кабинет. Идеальный Президент выдвигает ящички стола, роется, копается, выбрасывая на пол их содержимое: игральные кости, гусеницу махаона в стеклянной банке, листки, листки, тонкую книжицу о самогипнозе, ручки, ручки, ещё листки, цвета; радуги, спрятанные в матовые шарики, список литературы, прочитанной мною за год, циркуль, два циркуля – один со сломанной ножкой в гипсе, осколки побитых стёкол, тарелочку с нарисованным на ней Колизеем, чью-то мохнатую шкурку, ручки, листки…
 Идеальный Президент яростно принимается за нижний ящик, методично и равномерно расшвыривает любовные письма Луны к Солнцу, потрескавшийся портрет неизвестного человека, написанный неизвестным художником, кисть неизвестного художника, «Мифологию Древней Греции» без обложки, крошечную фигурку лошадки из слоновой кости и просто слоновую кость…
 Взволнованные бабочки мыслей порхают над нами. Идеальный Президент вращает глазами, его лысина покрыта крупными каплями пота, кажется, от злости он сейчас начнёт ловить бабочек мыслей, ломать их тонкие, хрупкие крылышки, насаживать их на булавки с неукротимым садизмом натуралиста. Он подскакивает ко мне, хватает меня за шёлк китайского халата, трясёт и вопрошает:
- Где??!!!
 Я игнорирую вопрос; с сожалением оглядываю выпотрошенные шкафчики, думаю о том, как потом убрать весь мой хлам обратно и сколько драгоценного времени займёт эта уборка.
- Где??!!!
- Джеф, освободи меня от назойливости непрошеного гостя.
 Недаром псы кельтской крови использовались на войне. Если они могли повалить всадника вместе с лошадью, то какой-то жалкий суррогатный президент даже и упоминания не стоит. Неважно, соткан он из эфира или из мышечных волокон. Собака дёргает Президента за пиджак с силой торнадо; он разжимает пальцы и падает на спину. Джеф вгрызается в воротник пиджака, на ковёр стекает водянистая смесь крови и эфира.
- Отлично, пёс. Держи его.
 Отряхиваюсь. Укладываю на место крошечную фигурку лошадки из слоновой кости, «Мифологию Древней Греции» без обложки, кисть неизвестного художника, потрескавшийся портрет неизвестного человека, выполненный этой самой кистью, любовные письма Луны к Солнцу, листки, ручки, чью-то мохнатую шкурку, тарелочку с нарисованным на ней Колизеем, осколки побитых стёкол, циркуль с ножкой в гипсе, здоровый циркуль, список прочитанной за год литературы, матовые шарики со спрятанными в них цветами радуги, листки, ручки, ручки, тонкую книжицу о самогипнозе, листки, ещё листки, гусеницу махаона в стеклянной банке, игральные кости. Раскладываю вещи методично, наслаждаясь, долго. Подхожу к полке. Щекочу Заратустру сбоку, где он любит. Заратустра смеётся, и из-под корешка книги мне на ладонь выпадает свёрнутая трубочкой бумага. Презрительно перешагиваю через Президента, беспомощно лежащего на спине в позе перевёрнутого жука, и демонстрирую ему содержимое свитка.
- Ты это искал?
- Отдай! Отдай мне рукопись! – пытается вырваться; ничего не выходит – у ирландских волкодавов мёртвая хватка. 
- Ишь, чего захотел.
 Я на глазах у него беру со стола зажигалку, поворачиваюсь к Идеальному Президенту спиной, нещадно мну рукопись, угрожающе щёлкаю зажигалкой, извлекая язычки пламени.
- Нет! Пожалуйста, нет! – кричит-умоляет он.
- Заткнись. Я всего лишь закурил.
 Сволочь. Заставил-таки меня успокаивать себя сигаретой. Дымлю редко, зато помногу – настоящий вулкан. Главное – утихомириться и не облить все вокруг лавой гнева. Иначе будет тихо, как в Помпее, и много покойников.
- Вы правда её сожжете? (жалобно)
- Да заткнёшься ты или нет?!
Ты – глыба льда. Тебе плевать на него. Он – жалкая кучка эфира, он – беспомощное дитя фантазии, он, однако, труслив, он малодушен. Откуда у него взяться душе? Ты – глыба льда, ты не опускаешься до жалких кучек эфира, он не стоит затраченной на него энергии, ещё меньше стоит он твоих эмоций. Кури. Кури. Не дай растаять леднику. Вдох-выдох, вдох-выдох – кури.
 Симпатичные бабочки мыслей кружат под потолком. Парочку, пожалуй, надо поймать и посадить в коробку: они когда-нибудь пригодятся. Главное, не открывай окна – улетят со скоростью взгляда, и их поймают другие и используют. Потом попробуй, докажи, что бабочки мыслей вылетели именно из твоего окна. Бабочек часто воруют. Береги их и приманивай философским нектаром…
- Товарищ, вам совсем плохо? – Большая Белая Рыба наклонилась над тушей Идеального Президента.
- Не трогай этого изверга! Этот эфирный отброс! – вырвалось у меня вместе с сигаретным дымом.
- Куришь? – рыба покачала головой. – Непорядок! В чём моллюск?
- Моллюск в том, что это – Идеальный Президент, моё творение. Творение, с самого начала прущее мне наперекор с упрямством поезда, творение, плюнувшее в меня и захотевшее самостоятельности, творение, навлекшее на меня беды!
- Может, он просто невоспитан?
- Издеваешься?! – я втягивал дым, фильтровал его лёгкими и выпускал через нос. – Я собственноручно взращивал гадюку, думал, человек получится. Причём взращивал на молоке любви и добра. А выросла всё равно гадюка, отвратительный, мерзкий президентишка!
- Ха-хамс! – засмеялась Большая Белая Рыба. При каждом смешке от её жабр отделялись пузырьки, похожие на мыльные, и парили в воздухе, соревнуясь в скорости с бабочками мыслей. – Так оно постоянно и происходит. Вытаскиваешь людей из дерьма, а они оказываются неспособны противостоять силе притяжения, которую имеет духовная и физическая грязь, и снова неизбежно, упорно и настойчиво падают в дерьмо. Законы добра умеют обращать в оправдание для злых и бессмысленных поступков. Типа «Прости меня, сосед: я спёр у тебя из кармана сто долларов, чтобы подать вон тому нищему и помочь ему в нужде…» Я вообще слабо понимаю вас, людей. Наделили божественными качествами простые, никчёмные, заляпанные потом и пылью, мятые бумажки. Бумажками, извините меня, подтираются, а вы им поклоняетесь и ради них обесцениваете всё доброе, хорошее, гармоничное и естественное. И президентишка твой, небось, недалеко свернул – заразился зелёной болезнью.
- Скорее, властью, - возразил я. – Я хотел сделать из него помощника народа, образец для подражания. Я хотел доказать, что государство может держаться лишь на взаимопомощи и доброте…
- Ха, - перебила Большая Белая Рыба, - этого не будет, пока у вас есть тела и, следовательно, желание лелеять, ублажать и потакать этим телам, отпихивая прочих в борьбе за наивкуснейший кусок. Душе не требуется еда, показная роскошь, пышность. Душе требуется тепло, рост и интеллект…
- И спокойствие, и умиротворение, и единение с природой, - внезапно дополнил Идеальный Президент.
- Правильно, правильно, - кивнула рыба.
 Я удивлённо посмотрел на него.
- В этом мире невозможно глобально сдвинуть приоритеты в сторону добра. Для этого потребуется перевернуть установки и принципы примерно 96 процентов населения земного шара, - продолжил Идеальный Президент, приободренный похвалой рыбы. – Это почти невыполнимо! Ты сам становишься таким же. Действует принцип «один – значит, мёртвый», ты сливаешься, прибавляя злу миллиардную долю процента. В этом мире нельзя оставаться добрым без ущерба для себя, только если ты – отшельник, и живёшь вдали от цивилизации…
- Послушай, Писатель, - Большая Белая Рыба улыбнулась перламутровыми губами. – А ты не так уж плохо воспитал его. Президент! – обратилась она к разглагольствующему политику. – Ты умеешь фильтровать энергию, насыщаться дыханием природы и предсказывать грядущие катаклизмы по журчанию ручья?
- Нет, - ответил Идеальный Президент.
- Тебя научить?
- Да! – радостно воскликнул он.
- Писатель, дружище, позволь, я заберу его с собой, - рыба подмигнула мне изумрудным глазом. – Неделя – и ты не узнаешь своё творение.
- Я всё-таки шокирован, - произнёс я, медленно выходя из ступора. – Тебе удалось моментально заинтересовать его. Ты ему чакры чтоли открыла или надышала на него галлюциногенными морскими солями?
- Это же элементарно, Писатель! Твоя ошибка в том, что ты силой забивал в его эфирную голову добро. Я же покажу ему всю красоту добра, и он наконец-то обретёт долгожданную гармонию с миром и с самим собой.
- Рыба, ты проникаешь в природу явлений глубже, тебя не тормозит ни их оболочка, ни их нежелание раскрывать свои причины. Может, ты объяснишь мне, почему Идеальный Президент сумел зажить самостоятельной жизнью, отделиться от тетрадки, а мессер Вальери, к примеру, так и остался сидеть в клетке из строчек?
 Большая Белая Рыба приняла задумчивый, неземной вид.
Она помолчала. Закурила сигарету. Моя комната выглядела странно, по-ирреальному: вся в тонких струйках мистического дыма, собирающихся под потолком, упрямо ползущих вверх по стенам, вся в летающих пузырьках и хлопающих крыльями бабочек, разгоняющих дым, подобно крошечным вентиляторам. У словаря Ожегова скоро случится приступ астмы при такой удушающей туманности.
- Я полагаю, всё дело в энергии, - Большая Белая Рыба напряженно покусывала кончик сигареты. – Мессер Вальери – лично твоя выдумка, Идеальный Президент – это проекция огромного количества людей. Ты просто воплотил фантазию многих – все хотят безопасности, выгоды и возможностей, все хотят построить идеальное правительство. Твой президент разжирел на массовой энергии. Сознание людей подготовило его приход, а ты верно угадал с образом и сотворил вовремя.
- Хм. Надеюсь, население Земли не возжелает вдруг конца света всеми своими миллиардами, а то у меня про это рассказ есть! – расхохотался я.
- Писатель, ты не зря смеёшься: имеется чрезвычайно утешительная весть, - рыба загадочно подмигнула мне.
- Ну?
- Я нашла твою жену!
- Нашла?!
- Да. И я должна сказать тебе, что ты – самое невнимательное создание на свете. Ты сам прекрасно знаешь, где она. Ты даже об этом написал!
- Написал?
- Причём совсем недавно. В главе о своём опегевшем друге.
- О Гене чтоли?
- Да. И твой опегевший Гена вполне определённо повествует о своей любви к твоей жене и о месте её жительства. Греция, остров Крит, если ты забыл.
- Но…
- Цитирую:  “ Явелину я впервые встретил на работе. В нашей фирме она занималась рекламой и параллельно преподавала английский студентам. Она была необыкновенной девушкой с пшеничными волосами, фруктово-сдобной и пахнущей хлебным мякишем. Её мать держала  маленький туристический магазинчик; она часто угощала посетителей кофе и фирменными пирогами, фаршированными белками с непереваренным фундуком”. Далее: “ Я купался в круглых линиях тела Явелины, в её греммисмитных глазах, в бархате длинных ресниц. Она много знала и охотно делилась своими знаниями”. Продолжать цитирование можно до бесконечности. Тебе осталось только слетать в Грецию и разобраться, с чего это она так внезапно смоталась и решила пожить с твоим пегим дружком. Удивительно, почему ты не выяснил этого ещё при встрече.
- Понимаешь, рыба…- мой несчастный мозг плавился от противоречивости событий. – Все твои догадки представляются мне невозможными, поскольку жену Гены зовут Елена, она гречанка, пахнет от неё солью, волосы у неё чёрные, а линии тела – шоколадные…
- Так. Стоп. Возьми свою рукопись и почитай сам. Думаю, теперь можно не опасаться: жена тоже находится на льдине, а не в одной из параллельных прорубей, правда, льдина эта уплыла аж на четыре тысячи километров к западу.
 Я шлёпнул на стол громоздкую тёмно-зелёную папку.
 К моему нескрываемому удивлению, рыба была права. Вместо Елены в рукописи описывалась Явелина. Изменению подвергся и последующий диалог с Геной:

 “ У меня пропал знакомый. Давно это произошло. В начале XXI века, в 2002 или 2003 году. Он отпросился с работы пораньше – торопился на встречу. Мы провожали его завистливыми взглядами. Встречался он со своей любимой: они праздновали годовщину свадьбы в узком семейном кругу, состоявшем из него и её. Девушка долго ждала его, полагая, что его задержали на работе. Он не появился ни в ресторане, ни в офисе следующим утром. Через неделю его нашли. Мой знакомый висел на дереве вниз головой с ногами, причудливо вплетёнными в ветки. От его пиджака остались грязные лохмотья с пуговицами. Его руки были связаны за спиной женскими волосами пшеничного цвета. Потом его сняли с огромным трудом: для этого пришлось распилить ветки и высвобождать ступни по одной. Иногда происходят странные вещи…
- А мне эта история едва ли кажется странной, - сказал я. – Бывают люди, которые после смерти учатся ходить вверх ногами…”

- Рыба, я отказываюсь понимать происходящее. Конечно, я ненормальный, но не до такой степени придурковатости, чтобы не помнить собственных слов и собственных строчек. Я такого не писал. Я такого не говорил.
- Хм. Очень странно. – Большая Белая Рыба курила с философской медлительностью. – Вдруг, это проделки опегевшего Гены? Как думаешь?
- Навряд ли, - я пожал плечами.- Он такой робкий.
- Вдруг, прикидывается?
- Не знаю.
- В общем, здесь явно не чисто. Надо покопать в критском песочке. Может, вскроется что-нибудь. И заодно проверю, твоя ли Явелина там поселилась.      
 На рассвете Большая Белая Рыба ушла и увела Идеального Президента с собой.
 А я ещё долго сидел за столом и размышлял, окружённый радужными пузырьками и бабочками мыслей…

11.

 Во вторник днём я занимался тем, что люблю больше всего на свете – выдавливал идеи из мозгов, как зубную пасту из тюбика. На среднем пальце правой руки вздулась мозолистая писательская шишка.
 На полке трещит телефонная трубка. Я не спеша дописываю строку, щёлкаю ручкой, аккуратно кладу её рядом с лампой, неторопливо поднимаю пахнущую снегом чашку, делаю неторопливый глоток. Вот теперь я нажимаю на зелёную кнопку.
- Алло.
- Привет, Писатель!
- Рад слышать, Зевс. (похлюпываю горьким кофе)
- Писатель, я так соскучился по тебе! Без тебя меня одолевала редкая тоска; я только вчера прилетел…
- Прилетел? – перебил я.
- Да! Я не успел тебе сказать: меня в срочном порядке командировали в Таиланд на две недели. Я столько сувениров привёз! Ты сможешь сегодня забежать ко мне?
- К сожалению, нет. (А я уж думал обидеться на него за такое мёртвое молчание. Вот оно, оказывается, как бывает…) У меня через два с половиной часа пресс-конференция. За мной скоро пригонят машину.
- Жалко… (Модестович неподдельно загрустил.) А в пятницу?
- В пятницу. Я не знаю, что будет этой ночью, а ты про пятницу.
- (улыбается: чувствую через трубку) Ты подумай насчёт пятницы. Я хочу вытащить тебя на концерт.
- На концерт? Ну, я не меломан… Я бы лучше побеседовал с тобой, чем послушал музыку.
- Побеседуем обязательно, - утешает Зевс. – Сначала зарядимся положительными эмоциями, а затем засядем где-нибудь. Решайся, Писатель: концерт обещает стать сенсацией. Это первый приезд известного музыканта в Москву.
- Да? – я помедлил и проявил естественное любопытство. – А кто приезжает-то?
- Гари Мур.
- Ха. Известного, говоришь? Для меня это имя, словно чужое лицо, - вызывает глупые ассоциации, навеянные первым впечатлением. Кошачье имя какое-то. Да к тому же и подгоревшее. «Палёная кошка».
 Зевс на другом конце провода уже помирает со смеху.
- Прекрати! Он – отличный блюзовый гитарист из Белфаста.
- Ирландия?
- Именно! Ну так, ты пойдёшь со мной?
- Пожалуй. Но только ради нашей дружбы.
- Договорились!
 Гудки капельками стекают мне на воротник.

 
 В четыре приехала машина. Черная, длинная, похожая на лакированную туфлю. На заднем сиденье меня ждал Издатель. Лицо-тыква казалось ещё более перезревшим, реденькая растительность мшистого вида змеилась на висках, а толстую моржовую шею обложили жировые складки. В этот раз он надел очки на свой приплюснутый картофельный носик. Вы когда-нибудь видели тыкву в очках? Забавное зрелище!
- Здравствуйте! – он пожал мне руку. – Присаживайтесь! – и я плюхнулся на жесткую кожу. Машина слегка побуксовала в грязи и плавно заскользила по дороге, разбрызгивая в стороны снежную слякоть.
- Главное, в пробку не попасть! – покачал головой Издатель.
 За окнами пролетали яркие витрины, манекены тоскливо гипнотизировали прохожих. Куклы выглядели хмурыми и недовольными одеждой, в которую их нарядили. Люди осматривали их, недовольные собственной одеждой; людей тянуло на обновки. За стеклом пролетали подуставшие дома, фонарные столбы, чьи-то тени. Я молчаливо сканировал улицы города. Торопливые силуэты, бродячие собаки, припаркованные автомобили, уютно пленительные окна с мигающим в них телевизором, залитые теплом ламп. За ними суетятся, копошатся, готовят, стирают, убирают, любятся, работают, рожают детей, короче говоря, живут, оставляют свои маленькие копии, хорошо или плохо, наспех слепленные, и умирают, либо в одиночестве, либо окружённые толпою родственников, искренне сочувствующих, равно как и корыстно желающих получить наследство.
 Я наверняка умру в одиночку, укрывшись книгами, облепленный листками с моими любимыми цитатами.
 Книжный магазин напоминает гигантскую библиотеку: верхние полки предназначены для исполинских циклопов, нижние – для карликов, самые нижние – для лилипутов, подметающих полы подбородками. В этом книгохранилище мне придётся провести пару часов, делясь творческими планами с ненасытной общественностью. Меня приветствуют редакторы, корректоры, художники, наборщики и прочие знакомые. Мы с Издателем устраиваемся за столом.
 Начало объявлено: в зал проникает туча вопрошающих и фотографирующих. Я ощущаю себя засыпанным лавиной вопросов. Отвечать надо так быстро, что я едва успеваю дышать.
- Продвигается ли новая книга?
- Не знаю. У меня одновременно пишется множество всего.
- История про вашу жену – это выдумка?
- Нет. Чистейшая правда.
- Как давно пропала ваша жена?
- Примерно два с половиной месяца назад.
- Вы верите в Деда Мороза?
- Нет. Им переодевается Бог.
- В таком случае, верите ли вы в Бога?
- Узнайте, во что верят агностики.
- Вы действительно ездили в Германию? Ваши впечатления об этой стране?
- Действительно. Очень геометричная страна, словно тетрадка в клеточку. Но обложка потрясающая. И природа красивая.
- В каком питомнике вы приобрели свою собаку и как её зовут?
- Я повстречал свою собаку на улице. Джеф.
- Вы увлекаетесь нумизматикой?
- Нет. Я увлекаюсь жизнью. Даже чересчур увлекаюсь.
- Что вы прочитали за последний месяц?
- «Избранные произведения» Макса Фриша, том второй, «48 законов власти» Роберта Грина, «Историю западной философии» Бертрана Рассела, сейчас нахожусь на пятьдесят шестой странице «Атеистических произведений» Марка Твена.
- Вы часто болеете?
- Постоянно. Болезнь называется «внутренняя писательская шизофрения».
- Вы обращались к врачам в связи с этой болезнью?
- Нет. Она не лечится, так как бессимптомна с медицинской точки зрения.
- Как вы справляли Новый Год?
- В кругу невидимых unhandmadeблов. 
 И создавшаяся пауза позволила мне перевести дыхание.
- А правда, что у всех писателей под шляпами живут белки?
- Конечно неправда. Просто несусветнейшая чушь. (Где я это уже слышал?..)
- Вас узнают на улице?
- Не обращал внимания.
- Ходят слухи, будто вы имеете отношение к известному политику современности, который занимается общественной деятельностью под псевдонимом «Идеальный Президент». Как вы можете прокомментировать эти слухи?
- Молчанием.
- И всё-таки…ещё, говорят, Идеальный Президент был недавно замечен в Индии. Вас что-нибудь связывает с ним?
- Мне нечем вам помочь. Никогда не был в Индии.
- Многие ваши произведения наполнены тонким абсурдом. Ваш абсурд осмыслен и оправдан. Как у вас получается находить такие странные образы и сравнения?
- У меня глаза вогнутые. Мир для меня другой. Какой-то художник присутствовал на торжественной встрече Папы Римского. Потом его спросили: «Ты ведь лицезрел самого Папу? Поразил ли он тебя?» - «Какой Папа?! – ответил художник. – Я видел только краски!» Если память мне не изменяет, это был Микеланджело.
- Ваши рассказы затрагивают обширную философскую тематику. Скоро ли произойдёт конец света, по-вашему? Считаете ли вы современных людей порочными? В чём, по-вашему, смысл этого мира?
- Я не пророк. Я скорее слепец. Я ношу на глазах повязку из ресниц и не присматриваюсь к порокам современных людей. Смысл этого мира в поиске смысла. Пока не ищешь – смысла нет. Примерно равняется фразе «смысл этого мира – в отсутствии всякого смысла».
- Сколько вам лет?
- Информацию давать по паспорту или по Книге Мёртвых?
- Вы относите себя к какой-нибудь конфессии?
- Я отношу себя к гильдии мучителей собственных мозгов.
- Ваш девиз по жизни?
- Иди вперёд – и горизонт приблизится.
- Почему вы живёте в Москве, а не в Петербурге? Вы вроде в Питере родились.
- Просто так получилось.
- О чём пойдёт речь в ваших будущих произведениях?
- Не могу предположить. Я даже не знаю, о чём пойдёт речь в моём будущем, а вы – о произведениях…
- Вы любите музыку?
- Да. Она иногда вдохновляет.
- А сами играете на инструменте?
- Играю. Ночью на распрямлённых извилинах.
- Кто ваши соседи?
- Понятия не имею. Надеюсь, люди.
- Кем вы мечтали стать в детстве? Воплотились ли ваши мечты?
- Я мечтал стать собой. Думаю, вполне.
- Вы часто воруете идеи и сюжеты у других авторов?
- Я не ворую, я сдираю. Но я никогда не сдирал нагло – я сдирал по праву. Меня пугает другое. А именно: я пишу рассказ. Затем я начинаю читать книгу, которую до этого ни в жизни не брал в руки. И представляете, нахожу в ней собственные идеи или фразы, использованные мною в последнем рассказе. Такое происходит нередко. Своими творениями я частично предсказываю то, что собираюсь прочитать.
- Кто вы по образованию?
- Переводчик.
- У вас много завистников?
- Извините, не потрудился пересчитать.
- Поделитесь творческими планами на 2009 год.
- У меня их нет. Писатели не умеют планировать свои встречи с музами. В этом их слабость и проблема. Поэтому музы приходят в только им одним удобное время, наплевав на мои желания. Они весьма капризны.
- Что вы понимаете под словом «муза»? Что такое для вас «муза»? Это нечто абстрактное, или конкретное, имеющее определённый образ?
- Нечто среднее. Порой обратится в шкаф, в гроздь винограда, в подушку, в серебряную дымку, в постаревшую морщинистую даму, в фиолетовую кошку, а порой просто стукнет по затылку, невидимая и неуловимая.
- У вас есть плохие привычки?
- Да. Читать до потери сознания, пить литрами горький чёрный кофе, совать нос в запредельность, общаться с мёртвыми… всего не перечислишь.
- Какое событие в вашей жизни вы считаете самым значительным?
- Мою встречу с тремя снами некой женщины в 1989 году. Некая женщина стирала белье в реке и рожала мальчиков с рыбьими хвостами. В первом сне она плавала под водой, создавая реактивную струю подобно кальмару. Набирала воду в лёгкие и потом с силой выпускала её изо рта, двигаясь спиной вперёд. Во втором сне она, продолжая движение, оказалась в объятьях кого-то, кого не могла видеть, ибо двигалась спиной вперёд. А после третьего она забеременела.
- Вы боитесь смерти?
- Нет. Я не собираюсь умирать.
- Всем спасибо! – громогласно сказал Издатель. – Пресс-конференция окончена.
 Я облегчённо вздохнул и принялся разгребать завалы из незаданных вопросов. Многие просили автографы. Я не спеша выводил витиеватые загогулины.

 Домой вернулся сытый и подуставший. Тишина. Шерсть собаки в ногах. Милая, уютная полудрёма; я не в силах ей противостоять.
- Спокойной ночи, Писатель, - шепчет сиреневая кошка.
 Этой ночью творческая бессонница не поднимала меня с кровати.



12.

 После того, как мой хромой черный пёс выкопал корень мандрагоры, в моей квартире начали происходить странные вещи. Дело в том, что корень мандрагоры умеют выкапывать только хромые чёрные собаки, и никто никогда не видел, как они это делают. Я – не исключение.
 Во время утренней пробежки я упал, чуть не наглотавшись асфальта. Однако Джеф не подождал меня. Напротив, пёс ломанулся вперёд, расшвыривая по земле латинские буквы, и чёрная стрела его упрямого лохматого тела скрылась среди деревьев, домов и унылой февральской грязи. Напрасно звал я собаку, напрасно вышел к замусоренному пруду, напрасно пытался прочитать направление  сбежавшего зверя по выпавшим латинским буквам – я плохо знал латынь. Ветер нагло рылся в порах моей кожи, он искал мысли, пролезал в мои уши, воровал тепло. Поёживаясь, я направился к подъезду. Внезапно стремительный ураган шерсти пронёсся мимо, и беглец резко затормозил, облив меня слякотью, сам весь мокрый, в комьях землистой жижи.
 Мы поднялись по лестнице, волоча за собой шлейф из темно-бурых следов. Я застирал пальто, собаку и ботинки. После мойки пёс приплёлся на кухню, отряхнулся и положил мне на колени уродливый, мясистый отросток, похожий на сплюснутую морковь. Корень мандрагоры имел маленькое младенческое личико, немного недовольное, капризное и нахмуренное, веточки корня разветвлялись в стороны лапками многоножки. Я отмыл его тёмно-оранжевую шкурку, прополоскал его в красном вине, просушил полотенцем и уложил в хрустальную пиалу.
- Где ты это откопал?
 Джеф мудро окинул меня взглядом с ног до головы, задержался на моих глазах, затем вильнул мокрым хвостом и улёгся на махровом кухонном половике, пропитанном запахом растительного масла и специй.
 После того, как мой хромой черный пёс выкопал корень мандрагоры, в моей квартире начали происходить странные вещи. Дело в том, что корень мандрагоры оказывает магнетическое воздействие на смерть и всё, касающееся сферы смерти. Он притягивает призраков со всех концов мира, собирая и концентрируя их вокруг себя, словно пылесос высокой мощности.
 Уже вечером я обнаружил справа от плиты длинношеего господина, по-страусиному склонившегося над пиалой. Я спугнул его шлёпающим звуком босых ступней, он вздрогнул и растворился.
 Немного погодя по кухне с бесстрашной хамовитостью разгуливали белые дамы, чёрные валеты, короли всех мастей, их изящные разодетые слуги, висельники, приговоренные королями к смертной казни, революционеры, бродяги, герои и прочий занятный сброд. Удобнее всего было не замечать их, ступать насквозь, расталкивая руками прозрачные фигуры. Руки утопали в их приятной пуховой мягкости, почти неосязаемой; лишь большое скопление призраков слегка затрудняло продвижение, мешая мне, – по отдельности их плотность не превышала плотности воздуха.
 Длинношеий господин также находился здесь. Он не участвовал в общем полёте душ. Он  стоял у окна и печально всматривался в ночную муть. Господин носил длинные цыплячьи ноги, сочетающиеся своей длиной с шеей и завёрнутые в брюки, как мясные рулеты, и худенькие плечи, которые обнимало полотно рубахи. Голые ступни наполовину проваливались в плиточный пол, худые, вытянутые кисти покоились на подоконнике, тоненькие пушистые ресницы смотрели вверх, а глаза, печальные, лошадиные, никогда не прятались под веками, стекленели не мигая.
 Я подошёл к нему. Он выглядел одиноким и полностью лишённым движения.
- Почему вы не участвуете в общем полёте душ? – спросил я, ставя локти на подоконник рядом с его костистыми кистями; кистям пианиста.
 Он вздрогнул, отвёл печальные лошадиные глаза от стёкол, в которые стучалась голодная ночная муть, и замер, пытливо изучая меня.
- Вы меня не боитесь? – ответил он вопросом на вопрос.
 Я рассмеялся.
- Я не тот человек, чтобы бояться призраков. Я повидал вещей, приводящих в ужас и самих приведений. Я привык к теням прошлого, беспокоящим меня и днём, при дневном свете даже более бесстрашно хамовитым, чем во мраке. И всё-таки, почему вам чуждо веселье остальных? Вы похожи на меня: одинокий, неподвижный, скептически настроенный по отношению к другим. Вы, верно, при жизни были писателем, композитором или художником?
- Не совсем. Хотя, пожалуй, и первым, и вторым, и третьим понемножку. Я просто при жизни был замкнут и затерян в себе. Иногда, впрочем, писал музыку, стихи и картины; не живопись, нет, так, мимолётные порывы, мимолётная жажда красок – в мире их очень не хватает. Вы меня хорошо понимаете, судя по глубине вашего взгляда.
- Да, великолепно понимаю. Вы не хотите пройти со мной в комнату? – предложил я. – Мне часто некому высказаться, не с кем поделиться, и вам тоже. Откроете мне душу.
 Настала его очередь смеяться.
- Моя душа – перед вами. Но поговорить я не прочь.
 В гостиную нас провожали шорохи, голоса и оживленная болтовня духов, объединившихся вокруг корня мандрагоры. Свинья настороженно прижала кодекс Валгаллы к груди, чувствуя чужое.
 Мы устроились на диване, поросшем мхом. Я каждый раз счищал его, а мох снова неизменно вырастал. Правда, для призрака мох не играл никакой роли.
- Вам, может, чаю или воды?
- Не стоит; у меня не получается наслаждаться земными напитками – вода проливается насквозь. Зачем портить диван?   
- Вы правы: он и так испорчен. Знаете, эти музы… - я поморщился.
 Помолчали. Минуты тикали, эхом разлетаясь по комнате.

 Вскоре длинношеий господин проникся ко мне уважительным доверием и решил поведать мне свою историю. Она оказалась длиннее его шеи и ног, поэтому он рассказывал по частям. Мой гость появлялся весьма регулярно, чтобы продолжить рассказ с того места, где он его закончил.
Итак,

ДНЕВНИК ОДНОГО ПРИЗРАКА

“Я мёртв достаточно давно. Настолько давно, что уже научился отличать призраков со стажем от новоиспеченных мертвецов. Умер я не своей смертью – меня убили. Не имею понятия, кто убил меня. Мучаюсь над этой загадкой с момента убийства.
 Да, ваши предположения верны: меня ударили ножом со спины под лопатку, а у меня на спине, в отличие от писателей, не растут глаза. Я забежал вперёд. Вообще, я порядочный человек, то есть, привык излагать всё по порядку. Послушайте с начала.
 Я родился в прекрасном городе, но не помню его название. Я пытаюсь найти этот город по знакомым местам. Там были дворики, наполненные шумом деревьев и шёпотом камней, там стоял запах рыбы, тополей и помидоров, там гуляли узкоглазые азиатские мигранты…
 Нет, Писатель, Москву я облазил вдоль и поперёк; я родился не в Москве.
 …Ещё по улицам прекрасного города летали кривоногие белые птицы и ездили повозки, запряженные вялыми потными лошадками.
 Я родился в семье некой графини Дурашлеппель. Не смейтесь: на языке, использовавшемся в прекрасном городе, фамилия «Дурашлеппель» звучала красиво, с налётом пышности, по-царски. Графиня Дурашлеппель, бездетная дама пожилого возраста, взяла меня на воспитание у своей замужней сестры, мадам Фантомэ. Мадам Фантомэ, моя мать, увлекалась спиритизмом и магией. Во время одного из сеансов она случайно обратила отца в клюшку для гольфа, и так и не смогла вернуть всё назад. Графине Дурашлеппель не нравились запредельные фокусы матушки. Она считала, что оккультизм – на то и оккультизм, чтобы оставаться тайной. Она боялась за ребёнка: не использует ли меня чокнутая Фантомэ в каком-нибудь очередном опыте, не сварит ли в котле, не научит ли превращениям и прочим еретическим штукам? В итоге, она сделала доброе дело – забрала меня у матери в возрасте трёх лет. Кстати, весьма вовремя, ибо вскоре мадам Фантомэ исчезла при загадочных обстоятельствах, а через некоторое время её нашли мёртвой, висящей в лесу на дереве вниз головой, с ногами, причудливо вплетёнными в ветки, и руками, связанными её собственными волосами.
 Я рос, окружённый сухой, молчаливой заботой. Графиня Дурашлеппель разговаривала мало. Её лицо надолго застряло в моей памяти: узкое, с выпирающими скулами, изящными морщинами, придававшими ей некую грацию. На левой щеке – удлинённое родимое пятно, лоб обрамлён соломой вместо волос, глаза прячутся в очки с оправой из китового уса и толстыми стёклами, из-за этого невозможно разобрать их цвет, они какие-то белёсые, с блёстками, и непонятно, то ли линзы отражают свет и искрятся, то ли сами глаза. Нос островатый, как у месяца, брови совиные и легко ломаются. Сама она – солидная, старомодная, носит узкие платья, закрывающие ноги по самые ступни и руки по самые костяшки пальцев. Графиня начесывала солому и накручивала её, однако слабые волосы плохо держали форму; меня забавляла её прическа – наполовину пышная и курчавая, наполовину приплюснутая и безжизненно необъёмная. Характер графини в целом представлялся мне флегматичным, убийственно спокойным, по-английски снобистским и с минимальным диапазоном эмоций. Она никогда не кричала, говорила размеренно и медлительно, ударяя каждое слово. Она никогда не показывала своего отношения к людям. Она скупилась на ласки и расточала их редко, будто они были самыми драгоценными её сокровищами.
 Меня обучали музыке, этикету и языкам. Графиня Дурашлеппель не отслеживала моих успехов, не наказывала за промахи. Предоставленный самому себе, я нещадно рылся в кладовых души, изобретал себе игры, воображаемых друзей, нырял в мечты и часами купался в бирюзово-малиновой воде фантазий.
 Моя любимая игра детства – прятки. Я шёл в древний сад у нашего дома, с деревьями, чьи ветви подпирали небо, а корни оплетали адские владения глубоко под землёй. Яблоки росли высоко-высоко, чтобы достать их, я сбивал их камнями. Я брал с собой деревянного слоника и прятал его в саду. Затем уходил в противоположный угол сада, завязывал глаза тёмно-синим шарфиком из шерсти, крутился вокруг себя, совсем запутывался в пространстве и наощупь приступал к поискам. Вот они, холодные ромбики ограды; аккуратно прикасаюсь ко мшистой коре, мягкой, наполненной жучками и муравьями, вот и муравей пробежал по пальцам. Я представляю на внутреннем экране век трёхмерную картинку. Шагать прилично: примерно яблонь шесть-семь, расположенных в шахматном порядке. Картинка подтверждается, приобретает опору: осязаю дерево слева и справа, чуть поодаль по диагонали. Ботинок цепляется за корягу, я не удерживаюсь и падаю. Разворачиваюсь, постукиваю корягу кончиками пальцев; я похож на врача, пальпирующего живот больного. Под корягой – скользкая шляпка гриба, маслянистая, слизистая. Левую кисть кусают маленькие челюсти; кажется, я угодил рукой в муравейник. Подымаюсь, отряхиваюсь, продвигаюсь вперёд, обнимая каждую яблоню, выплёскиваю нереализованную ласку, нежную, тёплую, шепчу им по пути добрые, горячие слова. Трава шелестит, листва прилипает ко лбу. Наконец, я достиг ограды с другой стороны. Спускаюсь по холодным ромбикам на колени, правее, правее – вот, на пересечении, четвёртый ромбик снизу и пятый с краю от угла, сюда прикреплён деревянный слоник. Снимаю повязку, отвязываю игрушку и мчусь в дом к чаю. Брюки разодраны, ноги мокрые, плечи в листьях, раскрасневшиеся жаркие щёки, счастливые ямки у губ. Плюхаюсь на стул.    
- Вы вымыли руки? – спокойно спрашивает графиня Дурашлеппель, поглаживая кошку на коленях.
 Мгновенно вскакиваю, умываюсь, ладони – в мыльной пене; наспех вытираюсь и скорее – крепкий сладкий чай с плюшками. Слоник сиротливо пасётся под столом.
 Так я проводил свои детские дурашливые дни: подъём в семь утра, утренняя гимнастика, прогулка верхом, завтрак в девять, в десять – уроки. Фортепьяно: Бах, Глюк; языки – французский и второй, не помню какой; этикет, история, математика, чистописание. В три обед, после – свободное время, в шесть – ужин, домашнее задание, подготовка ко сну. Ложился рано, но заснуть не мог подолгу – мечтал, размышлял, разглядывал диатезные пятна на лунном лице.
 Однако всё изменилось, когда… ”

13.

 В пятницу выдалась отвратительная погода, мороженая, влажная и ветреная, выдувающая все краски из волос и загоняющая в нос пыль, от которой непрестанно чихалось. Мне показалось, что после прогулки шерсть собаки посветлела. Цвет шерсти скрылся под кожей от ветра; в тёплой квартире чернильная гуашь вернулась в волоски, наполнив их насыщенной чернотой до самых кончиков, как иглы шприцов. А вот мне пришлось приложить недюжинные усилия, чтобы разогнать кровь по окоченевшему телу. Я выпил три чашки обжигающего кофе, лишившего язык чувствительности, заполнил утренний непроснувшийся желудок подогретым до кипения супом, наглотался чаю с баранками и принялся за уборку.
 Уборка в квартире Писателя – дело напряжённое, требующее огромных физических и моральных усилий. Приступая к ней, никогда не угадаешь, что найдёшь, а что потеряешь навеки в мусорном баке. Джеф нервно забивается под стол, скрываясь от ненасытного пылесоса.
 Я наполняю ведро водой, пока оно не захлебнётся, и осторожно начинаю мыть пол. В углу гостиной обнаруживается новое искривление пространства – крошечная воронка в паркете; тряпку засасывает – если выпустить её из рук, она затянется и вынырнет где-нибудь в районе Бермуд. Я не люблю церемониться с незапланированными поломками. Снимаю с полки недавно купленный будильник и фиксирую его над воронкой кончиками пальцев.
 Стрелки вращаются с невероятной скоростью, обгоняя время, циферблат раскаляется, цифры плавятся и медленно стекают вниз, исчезая в воронке; они напоминают тягучий сыр, какой кладут в макароны. Наконец, нажравшись часами, минутами и секундами до отвала, вихрь успокаивается, края торнадо сглаживаются, и паркет принимает нормальный вид. Я швыряю недавно купленный будильник в коридор, где их скопилась целая гора – мёртвых, застывших, лишённых времени, с голыми белыми циферблатами. Эту гору я вытащил из шкафа, ставшего кладбищем для убитых пространством часов. Надо выбросить их все на помойку. Трупы вечности. Я скоро разорюсь: в моём бюджете даже существует целая статья расходов, посвящённая борьбе с искривлениями пространства. Точно! Налажу связь с часовщиком из Германии – пускай поставляет мне будильники по дешёвке.
 В очередной раз счищаю мох с дивана. В нём успели завестись светлячки. Ночью мой диван похож на звёздное небо.
 Четыре часа. Уборка закончена. Я потный, уставший и голодный. Квартира сверкает. Зеркала настолько чистые, что отражают мёртвых. Из люстры пошёл снег, лёгкий и невесомый, пепельный и не оставляющий после себя влаги.
 Ковёр в кабинете выбрит, свинья в гостиной опрыскана духами, тарелка с бородой помыта Фейри, Гусиная шея обвязана вокруг батареи бантом, а на запотевшем окне кухни – лёгкий женский след, след шёлковой ступни, пахнущей хлебным мякишем. Явелина – рядом, Явелина – здесь… Я слышу её дыхание, свежее, словно после дождя, я слышу, как мигают её яблочные глаза, веки сжимаются и разжимаются, ресницы щёлкают, волосы ловят ветер, арфа природы, их струны играют сами собой. Звук двойного волоса, вырванного из левого виска, равен звуку одинарного волоса, вырванного из макушки, если его натянуть в четыре раза сильнее. Кто мне это уже говорил?..
«Клинг-клинг. Клинг-клинг».
- Ты готов?
- Почти. Подержи мешок.
- Господи, Писатель, что это?
- В нём будильники. Много-много будильников. Затихшие трупы вечности. Их все надо выбросить на помойку.
- Он больше не тикают?
- Нет. Они потеряли время.
- Как это, Писатель?
- Пространство высосало кровь из их циферблатов, всю до последней капли.
- Я не понимаю…
- Смирись. Так. Деньги я взял, ключи я взял… Джеф, береги дом. Пожалуй, пора.
- Давно пора.
 Ключ скулит в замке. В мусоропровод летят убитые, застывшие часы. Летят, ударяясь об узкие стенки, пытаясь выловить из тишины любой звук и обратить его в тиканье…


 Мы решили ехать на метро. Там – душно, многолюдно, пахнет поездами, людьми и шумом. Нос вылавливает разнородные запахи, уши вылавливают разнородные шумы – гул тоннеля, стуканье колёс об рельсы, голоса, покачивания тел туда-сюда, подпрыгивания, удар подошв об пол, шелест книжных страниц, плотных и крепких, шелест журнала – другой, тонкий, яркий и глянцевый, чихание пассажиров, шёпот пыли, витающей вокруг, тяжёлая музыка в наушниках у подростка, треск отлетающей пуговицы – неудачно расстегнул пиджак, вжик – молния сумки поехала вниз…
 Мои глаза перебегают от лица к лицу, аккуратно пролезая под газетами, просачиваясь сквозь очки, и резко устремляясь к ничем не защищённым тарелкам эмоций. Вон бабушка, наверное, нервничает: с такой остервенелостью расталкивает людей у выхода из вагона, будто она ни в жизни отсюда не выйдет. Её волосы полны злобы к окружающим, развеваются змеями медузы Горгоны, того и гляди укусят, а её руки цепляются за поручни изогнутыми крючками. Совет режиссёру: ищите актёров для экрана в метро. Такой колоритной карге – самое место на плёнке Стивена Кинга. А напротив меня – её антипод, девочка лет семи, курчавая, голубоглазая, сотканная из света и пропитанная им насквозь…
- Ээй!!! Я тебя уже пятый раз спрашиваю!
- О чём?
- Ты посмотрел, на какой нам вылезать?
- Минуточку. Я должен был?
- Эх, всё в этом мире приходится делать самому… - Зевс устремляется к карте метро, шевеля сомиными усами и бойко расталкивая всех, кто попадается ему на пути.
- Мы пропустили нашу станцию. Всё из-за тебя!
- Из-за меня? Постой, ты же меня приглашал.
- Но едем-то мы вместе! Значит, действия делим пополам…
 Мы затрачиваем лишних четверть часа. От метро прилично идти. Отвратная погода осталась верна себе с утра; ветер гуляет под нашей одеждой, и мы появляемся в концертном зале синие, как охлаждённые куры. Наши места – на балконе. Отсюда открывается захватывающий вид на головы зрителей, сцену, микрофоны и провода.
- О, смотри-ка! Звук тестируют. Саундчекят  инструменты. Очевидно, сейчас начнут.
 «Сейчас» растягивается на неопределённое время, и я не понимаю, зачем мы так неслись сюда.
- Как зачем? А ты предпочел бы превратиться в грязную и высушенную ветром статую Писателя? О, смотри-ка! Свет тестируют. Лайтчекят  прожекторы. Очевидно, сейчас начнут.
 Острый луч лампы впивается в мой правый глаз. Я вынужден зажмуриться, изображая китайца, медитирующего на восходящее солнце. «Сейчас» снова занимает минуты у вечности.
 Многочисленные головы зрителей внизу нетерпеливо подёргиваются при каждом появлении любого человека на сцене. Наконец, по центру у микрофона вырисовывается пухленькая сгорбленная фигура с гитарой, и оголтелые вопли подсказывают мне – это Гари Мур, человек с кошачьим именем и повадками блюзового гитариста. Homo sapiens, подвид gitara ludens .   
 Я не меломан. Но я потрясён. Я забываю о том, кто я такой. Для меня не существует криков толпы, не существует забавной мимики музыканта, я вижу пальцы, бегающие по ладам стремительно и ловко. Я удобно устроился в толстых брюхах нот и чувствую себя в них защищенным, подобно младенцу в чреве матери; я плыву в них где-то под потолком. Вместо пальцев я теперь вижу птиц, а вместо струн – ветки; птицы перелетают с ветки на ветку и свистят, издавая разный свист в зависимости от своего расположения.
 Я всерьёз задумываюсь над тем, живое ли существо гитара, есть ли у неё сердце, мозг, душа, ведь так плакать и петь может только живое существо. Интересно, о чём она думает, когда подушечки пальцев перемещаются по грифу? Noli me tangere?
 Устаёт ли она? Смотрит ли в зал? Любуется ли физиономиями слушателей или лица людей вызывают у неё отвращение, поскольку ей нравятся лишь лица пальцев? Ха… Есть ли у пальцев лица? Их отпечатки все разные, представляете… Отпечатки лиц пальцев. Каждый палец индивидуален и каждый имеет своё лицо…
- Здорово было, правда? Ну что, пошли?
- Сядь и замолчи. Песня ещё не кончилась.
- Кончилась. Десять минут назад.
- Нет. Мелодия ещё висит в воздухе, ноты ещё заползают в уши. Разве ты не слышишь?
- Нет.
- Что ты слышишь?
- Тишину.
- Тишины нет снаружи. Тишина живёт внутри нас и больше нигде.
- Сложно всё-таки с вами, писателями, - рассмеялся Зевс.
- Сядь. Настрой локаторы и самого себя. Это не сложно. Проговори шёпотом: «отголоски музыки». Захоти услышать – и услышь.
- Будь по-твоему. Хм… Ничего не получается.
- Посмотри. «Фа» летит. Увидел? Толстенькое «фа». Вот оно подлетело к твоему уху. Слышишь?
- Кажется, да. О, точно! И «ля» за ним! Я не схожу с ума?
- Нет. Ты просто учишься ловить звуки. Мы способны улавливать многое, однако мы ленивы и загружены поверхностными, громкими тонами. Из-за лени мы не тренируемся и разучиваемся проникать под поверхность; мы разучиваемся слушать глубину…


 Я глотал пивную горечь, покрытую пеной.
- Зевс, замечательный концерт был. Спасибо за приглашение.
 Зевс глотал пивную горечь, покрытую пеной; его соминые усы все оделись её пористым снегом. Зевс ждал вопросов о своей поездке. Я старался не замечать его нетерпеливые зрачки. Наконец, он не выдержал.
- Ты когда-нибудь ездил в Таиланд, Писатель?
- Ни разу. И вряд ли хочу.
- Почему?
- Сколько там перелёт? Семь часов?
- Тринадцать, - поправил Модестович. – Счастливое число!
- Тринадцать часов. Очень тяжело.
- Ну, поверь, оно стоит того. Население приятное, экзотики – полно, море, буддисты, свежий воздух. Больше и требовать-то нечего.
- А климат?
- Климат странноват немного. Солнце вроде пугливое, прячется по облакам, а жарко и печёт невыносимо. Море мутноватое, с налётом медуз по утрам; море уверенное, с частыми приливами, песка не боится – смело шагает по рассыпчатой земле. Достопримечательности ненавязчивые, крокодилов и слонов – как собак нерезаных, кошек заменяют тигры. Представляешь, на фермах разводят не коров и кур, а крокодилов! Я пихал руку им в пасть – уродливый жёлтый чемодан; кожа бугристая и каменная на ощупь. Адская тварь! Оказывается, они их палкой бьют куда-то сюда (показывает на щёку в районе виска), и у них пасть открывается автоматически и держится несколько минут. У них там – чувствительные точки, скопления нервных окончаний… Кстати, у меня для тебя сюрприз.
 Он роется в кармане и ставит рядом с кружкой небольшого деревянного слоника. Узенькие глазки игрушки позолочены, на спине, лапах, ушах и лбе – завитушки, цветочки и точечки. Слоник выглядит нарядным, но постаревшим, словно прожил несколько жизней. На хоботе вырезаны складки, напоминающие морщины.
- Спасибо. Он милый!
- Писатель, это не обычный слон – он антикварный. Я откопал его в лавке древностей у тайского старьёвщика. Старьёвщик – личность загадочная, типа нашего часовщика из Германии. У него тоненькие усики и реденькие волосы, выдающие недюжинную хитрость. Он продаёт талисманы, амулеты, монетки с квадратными дырками посередине, портреты арабов, потрескавшиеся, покрытые дымкой старины – портреты в тумане, игральные кости цвета кофе с молоком, фигурки, каждая из которых волочит за собой целую историю, гобелены и ткани с удивительными свойствами. В общем, твой слон был выточен из неизвестной породы дерева и разрисован в XV веке. Узоры на нём – разных эпох; первым появился вот этот витиеватый растительный орнамент на спине. Потом слоника вывезли из Азии в Европу. Досконально известно, что в XVIII веке его приобрела на ярмарке игрушек в Германии некая графиня Глупашлеппель, по-моему. Не смейся, на её языке это имя звучало совсем по-другому. В роду графини слон передавался по наследству старшему ребёнку. В начале XX-го некий азиат взял его по дешёвке, когда имение Глупашлеппель и все вещи, принадлежащие семье, продавались с молотка за долги. Слоник вернулся на историческую родину с точечками, подрисованными европейскими мастерами. Художник-реставратор обновил роспись и добавил цветочки, хотя не имел права вносить в антикварную игрушку свои элементы. Никто не знает, зачем он это сделал. Однако, не успели поместить слона на продажу, как он таинственным образом исчез. Тайский старьёвщик, получив лавку древностей от отца, обнаружил слоника на полке с благовониями. Он переставил его к фигуркам из янтаря. На следующий день слон стоял на потолке, прилепившись туда ногами и перевернувшись вниз головой. Тогда старьёвщик понял, что это – игрушка, гулящая сама по себе. В некотором смысле слоник выбрал тебя сам. Я абсолютно случайно зашёл в лавку в поисках сувенира, осмотрел все полки, и споткнулся об восьмисантиметрового слона, пасущегося на полу.
- Так оно всегда и бывает. Обычно всё хорошее находишь случайно.
 Затем Зевс рассказал мне об островах с белым песком и о храме Изумрудного Будды. За час он сумел убедить меня в том, что я подумывал о поездке в Таиланд ещё лёжа в утробе матери.


 Я тяжело поднимался по лестнице, нагруженный эмоциями. Слоник занял почетное место под писательской лампой. Правда, чаще он пасся бок о бок с Заратустрой, делясь с ним опытом. Ведь слонику шёл седьмой век, а творению Ницше – всего лишь третий…

14.

- Здравствуйте. Я по объявлению.
- По объявлению? Хм. По какому объявлению?
- Ну…объявление в вашей книге. Вы же Писатель?
- Да.
- Эээ…у вас недавно вышла книга, где содержится информация о вашей жене и её приметы. Вы нашли её?
- Ещё нет. Вы можете помочь мне?
- Пожалуй. Я видел одну женщину…
- Проходите.
 Пропускаю его в коридор. Посетитель тонок, но неуклюж.
- Снимайте ботинки. На кухню, пожалуйста.
 Джеф провожает его тихим ворчанием.
- О! У вас собака?
- Да. Завёл вместо жены. Говорите.
- Я…ммм…я огляделся. Я повернул голову направо, а затем налево. Всё по инструкции. Это так просто. Достаточно настроиться, и вы заметите то, чего не замечали раньше…
- Давайте ближе к делу. Я очень занят.
- Хорошо. Я увидел её… Глаза сорта греммисмит, фруктовая улыбка, сдобные щёки, скруглённые линии тела – вся румяная, мягкая, булочная…
- Если вы читали мои книги, это не значит, что вы видели её. Почему вы пришли не в издательство, по инструкции, а ко мне домой?
- Эээ…я полагал, так будет проще…
- Кто дал вам мой адрес?
- Один знакомый.
- Ясно. Вам больше нечего мне сообщить?
- Нет. Я…
- Где вы видели её?
- В метро. В час пик. (Зачем он это добавил?)
- Спасибо. Прошу вас на выход.
- Я…
- Не волнуйтесь, я обязательно включу наш разговор в свою новую книгу. Да, вы правы, она продолжит первую часть. Да-да. Спасибо. И вам удачи. Да-да.
 Хлопаю дверью. По двери текут слёзы. Прости, слишком сильно закрыл. Забыл, что дверям тоже бывает больно.
 В кабинете плотно задвинуты шторы, чтобы солнечный свет не стёр лицо моего собеседника с прозрачного листа пространства. Длинношеий господин чуть колышется, чуть подрагивает в тени шкафа, наверное, от сквозняка. Удлинённые кисти завернуты в рукава, ноги настолько худые, что при желании их можно завязать двойным узлом.
- Откуда у вас это? – дрожащий волнистый палец показывает на деревянного слоника, пасущегося рядом с Заратустрой. – Где вы это взяли?
- Он ваш? – риторический вопрос; я прекрасно знаю, кому принадлежит эта вещь. – Ваша тётка Дурашлеппель купила его на ярмарке игрушек в Германии.
- Германия? – от переизбытка чувств призрак хватается за голову. – В каком городе?
- Подождёте минутку?
 Господин волнуется, нежно поглаживает слоника бестелесной рукой, нервничает, по его невесомой оболочке пробегают синие искры напряжения.
- Алло, Зевс? Ты дома?
- Да, но скоро сматываю по работе.
- У меня срочно.
- Слушаю. Валяй быстрее.
- Приходи; мигом поваляю, и ещё пинков надаю.
- Писатель! (с жалобным возмущением) Мне не до шуток!
- Ладно, настраивай локаторы. Помнишь, ты подарил мне деревянного слона?
- Ну?
- Помнишь его историю?
- Ну?
- В XVIII веке его приобрела на ярмарке игрушек некая графиня Дурашлеппель…
- Не Дурашлеппель, а Глупашлеппель!
- Зевс, какая разница?! Скажи, тайский старьёвщик не упоминал, в каком городе произошла покупка?
- Нет. Он обрисовал мне ситуацию в общих чертах.
- Так. Плохо. (пауза)
- У тебя всё?
- Нет. Молчи и внимай. Дорогой дружище (угрожающая ирония), ты никому не сообщал мой точный адрес?
- Эээ…
- Никаких «эээ»! Меня сегодня навестил тонкий и неуклюжий идиот, якобы видевший мою жену в метро.
- Ну Писатель, он так просил, так просил, он утверждал, что располагает сверхважной информацией, и я сдался, понимаешь, по старой дружбе…
- Зевс, я тебя предупреждаю: впредь избавь меня от навязчивых «буонаротти-ни-черта-на-обороте», сующих безмозглые носы в чужие дела. И без них тошно. 
- Хорошо-хорошо… (увещевающе)
 Я невольно улыбаюсь.
- Теперь у меня всё. Мотай хоть на край света.
- Пока-пока!
- Он неисправим… (себе под нос)
Выключаю телефон и обращаюсь к длинношеему господину:
- Город неизвестен. Сожалею. Мой друг откопал слона в Таиланде, в лавке древностей. Может, хозяин лавочки держит в памяти и прочие подробности?
- Мы выведаем их? – с надеждой спрашивает призрак.
- Чтобы их выведать, мне придётся покупать билеты, лететь тринадцать часов, а потом париться на невидимом солнце, купаться в мутном море и совать ладони в пасть крокодилу. Давайте повременим с поездками. Вдруг во время вашего рассказа вскроются новые детали, и мы сами вычислим расположение прекрасного города?

ДНЕВНИК ОДНОГО ПРИЗРАКА (продолжение)

 “По-моему, я остановился на своей учёбе и распорядке своих детских дурашливых дней. Здесь следует описать моего учителя, monsieur'а Лесажа. Француз по происхождению, он носил шевелюру пуделя и очки из медной проволоки; ободок, соединявший стёкла, он обматывал шёлковой нитью, чтобы не натирать переносицу. Я ненавидел взрослых из-за очков. Я всегда чувствовал себя обманутым: очки мешали мне наблюдать за эмоциями и записывать на внутренний экран век подлинные черты лиц. Круглые стеклянные линзы занимали одну треть площади monsieur'овской физиономии, вперёд выдавался нос с горбинкой, обложенный кривыми складками, над толстыми рыбьими губами – тонкие, почти китайские усики. Человечек он среднего роста, плотный, но не до жирноты. По эмоциональному диапазону Лесаж мало чем отличался от Дурашлеппель: сдержанный, толково объясняющий, не выходящий из себя, не имеющий в доме никаких интересов кроме денежных и после уроков молниеносно исчезающий в объятиях какой-нибудь дамы.
 Как-то я подстерёг его за разговором с одной из новых пассий. Я копался в траве у ограды, укрытый ягодными кустами. Тут по дороге продефилировал Лесаж с девушкой в белом платье. Лесаж без очков, с весёлыми морщинками по краям век. Я изумился, насколько он чувствителен, добродушен и смешлив в общении. Ко мне он относился с подчёркнутой сухостью. Это был лишний повод уяснить, что взрослые всегда лгут.
 Время текло размеренно, даже не текло, а стояло на месте, словно одноуровневое болото. Однако всё изменилось, когда мы отправились в центр города.
 Мы жили на окраине, и выезжала в определённые дни только прислуга – на рынок за продуктами. Поэтому я очень удивился, услышав голос графини:
- Приготовьте мальчику парадную одежду! Мы отправляемся к Оберграунам. 
 Я впервые подпрыгивал на сиденье кареты, впервые любовался пролетающими мимо пейзажами, домами и людьми, впервые вдыхал незнакомые запахи, резкие, разнородные, горькие, каменные, запахи фонарных столбов и надушенных экипажей богачей. Я поедал новые картинки, фиксировал их внутри: портреты прохожих и панорамы улиц, массовку бродяг и натюрморты разложенных на рыночных прилавках фруктов.
 Карета остановилась напротив роскошного подъезда: перила с лепниной, мраморная лестница, украшенная пухлыми ангелками, гербы с позолоченными медведями – яркое и надоедливое великолепие.
 Тогда я узнал одну истину. Истина потрясла меня как землетрясение, только подольше. Оказывается, я – не единственный ребёнок в мире.
 Семейство Оберграунов находилось с нами в родстве по необъяснимому генеалогическому стечению обстоятельств. Я до конца жизни так и не понял, то ли деревья наших фамилий срослись корнями, толи всего лишь легонько касались друг друга кончиками веток – это не главное. Главное то, что семейство Оберграунов находилось с нами в родстве, и сие преимущество можно было с выгодой использовать. Оберграуны крепко засели в судебной системе и в сферах, касающихся управления всеми вместе и каждым по отдельности.
 У них росли две дочери, Лилиан и Аннет, шести и тринадцати лет. Мне недавно исполнилось девять.
 Аннет вела себя по-взрослому, то есть искусственно. Она сухо поклонилась мне и удалилась. Мы с Лилиан сидели в детской. Я понятия не имел, о чём разговаривать, и пытался не замечать её, она наоборот с интересом разглядывала меня любопытными карими глазами. Обруч убирал со лба её прямые чёрные волосы, спускавшиеся на хрупкие плечи; руки мяли оборку платьица.
- Твоя сестра, - буркнул я, смотря в пол. – Она уже заразилась.
- Вы чего это? – Лилиан взглянула испуганно.
- Понаблюдай за ней: она уже переняла дурацкие взрослые повадки. Она держится напыщенно, застывает потихоньку, и через неделю покроется морщинами, превратится в мумию и умрёт.
- Зачем вы говорите так, злой мальчик? – по покрасневшему личику Лилиан потекли слёзы; её губы задрожали. – Она совсем не такая. Со мной она играет в куклы и мячик. Она совсем не такая, - повторила Лилиан, - это она со взрослыми такая.
- Потому что заболевает, - продолжил я. – Скоро она и с тобой такой будет. Мумия!
- А кто это – мумия?- спросила Лилиан, вдруг перестав плакать.
- Мумия – это страшная, мёртвая кукла. В древних странах богатые люди умирали, и из них делали куклы, заматывали их в одежды, и они высыхали, воровали из постелей детей и ели их живьём, - зловеще прошептал я.
- Злой, злой мальчик! – воскликнула Лилиан и убежала к родителям, плача в маленькие ладошки.
 Я нисколько не раскаивался. Напротив, был весьма доволен собой. 
- Адольф, зачем вы обидели ребёнка? – сказала графиня Дурашлеппель, держа Лилиан за хрупкие плечи. – Сейчас же попросите прощения!
- Простите, - промямлил я.
- Замечательно. Дети, играйте! – она легонько подтолкнула ко мне девочку и оставила нас вдвоём.
- Правда, давайте играть! – оживилась Лилиан, и её слёзы мгновенно высохли. – Давайте в дочки-матери?
- Я не умею.
- А во что умеете?
- Я умею в прятки.
- И я в прятки умею! Давайте, я спрячусь, а вы меня найдёте?
- Давай.
 Начинает носиться по комнате в поисках укрытия.
- Эй, отвернитесь к стенке!
- Зачем?
- Вы разве не знаете? Чтобы не видеть, как я прячусь.
- Мне, напротив, нужно это видеть.
- Зачем же тогда играть?
- Не гнуси. Прячься. И дай мне повязку для глаз.
- Но там другие правила!
- Если ты и дальше станешь твердить про глупые правила, я перестану с тобой играть!
- Но без правил неинтересно!
- А вот и интересно!
 Она наконец послушалась и забилась под стол в противоположном углу. Я завязал глаза кукольным шарфом и отправился исследовать комнату кончиками пальцев.
- Ты молчи, ладно? Не подсказывай мне своим голосом, а то весь смысл пропадёт.
 Мишка. Ориентировочно он валялся посередине. Подамся-ка я влево. Мягкие ворсинки ковра щекочут коленки. Она молодчина: затаилась, тиха, неподвижна. Ползу на четвереньках. Под правую руку попадает мяч. Отталкиваю его в сторону, врезаюсь головой в стул – я напрочь забыл о нём, вырастет шишка, чуть поодаль – смешок, не удержалась. Я стремителен, локти вперёд, резко выбрасываю ладони…
- Попалась! – я сжимаю изящную щиколотку. – Я нашёл! Нашёл тебя!
 Я не спешу снимать повязку.
- Не нашёл, а, скорее, поймал! – смеётся колокольным смехом. – Так, правда, интересней!
- Ну вот, я же говорил. Уууф. Я прямо запыхался. Ты молодец – тихо сидела.
- Как мышка?
- Как мышка.
 Стягиваю кукольный шарфик. Яркие краски детской переливаются через край. Я жмурюсь, привыкаю.
- А вы странный.
- Почему это я странный?
- Потому что все мальчишки безмерно глупы, а вы – нет…”

15.

 Я развлекался выкуриванием светляков из дивана. Сидел как дурак с трубкой в зубах, пропихивал её в диванные подушки и пропитывал их дымом вишнёвого табака. Трубку я отрыл во время недавней уборки. Наглые светляки мало того что не боялись дыма, так наоборот, выползали наружу, только чтобы затянуться поглубже, накуриться до дурмана и похватать вишнёвого табака прямо из трубки.
- Писатель!
- Привет, рыба! – не оборачиваясь, узнаю её по голосу.
- Писатель курит трубку. Проснулась страсть к шикарной жизни?
- Нет. Просто проснулась трубка. Чуть не засосал её в пылесос.
- Перестань мучить насекомых. Лучше погляди, кого я тебе привела.
 Неужели Явелина? Моё сердце бьется учащённо; моё сердце сейчас пробьёт грудную клетку. Поворачиваюсь. Смесь разочарования и шока.
- Рыба, кто это?
- Позабыл о своём творении?
- Президент?!
 Я полон удивления. Рот стремится раскрыться, глаза стремятся укутаться в волосы, брови расползаются по вискам, черты лица обратились в бегство.
 Президент гладко выбрит. Никакой бородки, никаких остатков волос на затылке. Макушка сияет, распространяя атмосферу просветления и запах природы.
- Правда, ему идёт оранжевая ряса?
 Ряса спускается на пол огненными волнами, складки переливаются друг в друга, напоминая о лаве вулкана.
- Ну…выглядит неплохо.
- А по-моему, выглядит замечательно. Всмотрись: какое спокойствие, какая гармония в нём и вокруг него, какая умиротворённость чувств, какой баланс эмоций!
- Разрешите присесть? – Идеальный Президент указывает ладонью на диван. Его голос звучит мягко и подхватывается невидимым ветром, западая в душу.
- Присаживайся, - я подымаюсь с колен, отшвыриваю трубку прочь и встаю рядом с  Большой Белой Рыбой. Она торжественно произносит:
- Покажи ему силу энергии!
 Президент понимающе кивает. Он садится на диван в позе лотоса, складывает ладони перед собой, зашторивает зрачки веками, его фигура вытягивается вверх, расслабляется, воплощая идеальную концентрацию воли. На губах – божественная, естественная улыбка, улыбается не он, улыбается целая вселенная, в его лице сквозит сплошная божественность, и божественность эта – в простоте.
 Проходит несколько секунд – и вокруг него на подушках вырастает мягкий изумрудный мох, из мха пробиваются орхидеи, благоухая сладкими ароматами. Президент наощупь срывает один из цветков, прячет его в руки, дует на него, наполняя жизнью, раскрывает пальцы – и вместо цветка уже яркая, перламутровая бабочка, пушистая, сушит крылья на невидимом ветру дыхания.
- Ты впечатлён?
- Пожалуй. Я впечатлён твоими воспитательными методами. Как?
- Сократ был прав: диалоги – лучший метод.
- Диалоги? О чём?
- Диалоги, направленные на поиски истины. Честно говоря, мы совершили с ним небольшое путешествие. Могу рассказать, правда, это займёт немало места в твоей книге. Наши приключения тянут на солидную повесть.
- Я полагаю, мы напишем об этом отдельную книгу. А пока давай закончим с книгой моей жизни.
- Да, ты прав.
«Клинг-клинг».
- Подозрительно. Позвонили один раз.
- Кто высказывается лишь однажды, тому есть, что сказать, ибо он заключает в свои слова высокую цену, - скромно заметил Идеальный Президент.
- Значит, нам звонит нужный человек, - подтвердила Большая Белая Рыба. – Писатель, потрудись-ка встретить гостя.
 Со вздохом выхожу в коридор.
 На пороге некто странный. Индус. Вид забавный: тёмная кожа, тёмное пальто, белый тюрбан,–  а на ногах сандалии.
- Вы, наверное, замёрзли? Вы что это, с ума сошли, по холоду в сандалиях? Скорей, скорей проходите, - втаскиваю его за рукав.
- Амитофо! – кивает мне, сложив ладони перед собой.- Есть хозяина дома?
- Я – хозяин дома. Нет, не надо меня есть!
- Хозяина? – показывает на меня.
- Да, да, «хозяина». (смешной акцент у него)
- Ищет гуру. Гуру!
- Уууф. Президент! Президент! Кажется, к тебе пришли!
 Идеальный Президент плавно, будто скользит, двигается по полу и останавливается перед индусом.
- Амитофо, Дажи! – Президент целует полу его пальто.
 Индус плюхается на колени и бормочет непонятные, почти неслышные фразы.
- Всё хорошо, Дажи, - Президент поднимает его с пола, - всё хорошо. Я ничем не отличаюсь от тебя. В каждом из нас живёт гуру, но он спит, и в тебе, Дажи, тоже живёт гуру, но этот гуру близок к пробуждению, и я поцеловал не твои одежды, а одежды готовящегося к рождению Будды. Всё хорошо.
- Может, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?! – запротестовал я.
- Это – Дажи, индус, - размеренно отвечает мне Президент. 
- Я уже понял.
- Не обгоняйте время: терпение награждается информацией. Дажи столкнулся с коварнейшей и страшнейшей проблемой: сон запер его  в зеркале. Он спал и вышел из тела, однако не в своём, реальном образе, а в образе того, кем он себе снился. Дажи совершил ошибку: он посмотрелся в зеркало. Естественно, жестокое стекло отразило чужое лицо и втянуло душу Дажи в себя, заключив его в темницу, из которой нет выхода. Люди видели его спящим крепко и безмятежно. Их насторожила длительность сна: Дажи не открывал глаз несколько суток. В конце концов, люди решили, что он впал в глубокий транс. На самом же деле он упорно и безрезультатно бился в стеклянную поверхность, пытаясь выбраться. Большая Белая Рыба придумала мне задание в качестве экзамена – помочь Дажи, изобрести способ для его освобождения. Многие вещи лежат на поверхности, а мы запутываемся, ищем их в глубине. Проблемы часто имеют простые решения, а мы жаждем сложностей. Я разгадал, решил задачу: чтобы вернуться в реальность, Дажи необходимо было всего лишь заснуть в зеркале. Сон на сон даёт пробуждение; если вам снится, что вы спите – значит, вы близки к выходу из сна. Путём медитации я переместился в зеркало и сообщил пленнику ключ. Таким образом, я спас его и удостоился рыбьей похвалы. Теперь я имею право наставлять людей на путь истины, служить им путеводной звездой и приобщать избранных к законам добра, ибо мало кто желает к ним приобщаться.
- Президент, я счастлив: у меня появилось творение, которым я могу гордиться. Я беспокоюсь, не обледенели ли у Дажи ступни?
- О, уважаемый Писатель, зря беспокоитесь: Дажи недавно научился контролировать свою внутреннюю температуру и защищать тело от переохлаждения. Я очень благодарен вам за создание меня и извиняюсь за причинённые мною беды. Сегодня я улетаю в Тибет: Дажи купил билеты. Не имею понятия, свидимся ли ещё, в любом случае, я буду давать о себе знать через Большую Белую Рыбу.
- Удачи во всём! Прощай, Идеальный Президент!
- Амитофо, уважаемый Писатель! – он поклонился мне, и я запер за ними дверь. От умиления я чуть не прослезился. Прижался к глазку, мысленно обнял их устремлённые ввысь фигуры, пока лифт не проглотил силуэты ржавой пастью.
 У буддистов нет христианского раболепия, заискивания перед высшим существом. Они смогли убить гордость без унижения самих себя. Они смогли победить зло, не прибегая к устрашению. С какой стати я должен унижаться, если я значим для бытия, если я существую?
 Продираясь сквозь лёгкую медитацию размышления, в мой мозг постучалась мысль, ошпарившая меня кипятком.
- Подождите! По-до-жди-тееее! – я ломанулся в кабинет, варварски вытряс из Заратустры свёрнутые трубочкой листки, засуетился…
- Писатель, не мельтеши! – осадила меня Большая Белая Рыба.
- Рыба, рукопись! Рукопись! Он рукопись забыл!
- Остынь. Она ему больше не нужна, - рыба неторопливо курила Kent.- Ты можешь спокойно сжечь её без малейшего ущерба для него. Его духовность и глубина позволяют это; не бойся, он не исчезнет, а продолжит засеивать плодородные головы семенами добра.
- Ты уверена?
- Стопудово. Ну, хочешь, поставь её в рамку и сдувай пылинки.   
- Перестань. Пусть спит, где спала, - я запихнул листы обратно под корешок Заратустры и, отдышавшись, плюхнулся на диван. – Дьявол, опять мох! Только недавно ведь счистил всё! Да к тому же и цветы какие-то попёрли…
- Это же орхидеи!
- Ну, я не цветовод, я – Писатель…кстати, как там поиски?
- Кстати, и я хотела перейти к этой твоей излюбленной теме. Я не понимаю, то ли ты мало написал, то ли я наконец усвоила космические перемещения в пространстве. Мне осталась примерно одна треть, и я, кажется, напала на след: строки одного из черновиков прямо все усеяны золотистыми нитями волос. Я вот тут подумала…Я копаюсь для тебя за бесплатно почти, да?
- Ну?
- И…хм…в общем…ты не сделаешь мне одолжение?
- В принципе, я не против. Смотря, конечно, в чём моллюск.
- Эээ…Писатель, у тебя есть аквариум?
- Аквариум? Ну, у меня террариум есть. Остался с давних пор, там когда-то уши жили. Они питались мелом, были счастливы, как хомяки, беззаботны, как слюни, и умерли они в один день, как герои романа. А…зачем тебе аквариум?
- Ну…эээ… - она редко смущалась; сейчас же её щёки стыдливо заалели, а изумрудные глаза избегали моих взглядов, считая чешуйки на хвосте. – Ну, короче…вот!
 Большая Белая Рыба положила мне на колени пакет с водой. Нечто подобное получаешь в зоомагазине, но вместо гуппи по дну пакета перекатывались два маленьких оранжевых кружочка.
- Это…это икра?!
- Эээ…ну типа того.
- Боже мой, рыба! Когда это ты успела стать матерью? – я дружелюбно похлопал её по хвосту.
- Да, ты знаешь…- она замялась. – Эти караси-гитаристы…они такие…такие напористые!
- И твоя мудрость не смогла противостоять напору?
- Послушай, удивительная вещь: путём простой перемены двух букв и выброса третьей слово «мудрость» быстро и легко превращается в «дурость»!
 Смеёмся.
- Что ж, я поздравляю тебя! Давай выпьем за твоё материнство!
- Исключительно чаю. Замужним рыбам не подобает пьянствовать.
- Замужним? Почему никто не пригласил меня на свадьбу?! – возмутился я.
- Да мы поженились тихо, скромно, без шумихи. Погуляли над подводной бездной при луне. Он с бережным поклонением относится ко мне: представляешь, он присутствовал при родах и помогал мне греть икринки. Я ему доверяю, но всё равно, растить икру в открытой воде опасно, столько проблем и забот. Ты не последишь за ними, пока не вылупятся?
- Ради тебя поработаю нянькой.
 Я выбрасываю из шкафа книги и коробки с ботинками, потом медленно выдвигаю террариум с толстыми стенками. Тащу его в ванную, чищу, наполняю, приношу в кабинет и ставлю на пол.
- Выливай!
- Аккуратно; повредятся.
 Большая Белая Рыба с трогательной заботой прикрепляет их ко мху и опускает мох в тёплую воду.
- Они чудесные, не правда ли? Икринки-огоньки, идеальной, круглой формы, а какие гладенькие!
- Рыба, через сколько они вылупятся?
- Понятия не имею.
- Дура, где твои инстинкты?! Ты когда родила?
- Позавчера.
- Ага. Третий день. Хм.
 Я нарисовал на листке цифру три, жирную и глазастую.
- Ладно, Писатель. Спасибо. До встречи!
 Бросив прощальный материнский взгляд на оранжевые кружочки, Большая Белая Рыба вышла из комнаты.


 Справочная литература. Разведение рыб. Оглавление. Ага. Удобно, по алфавиту. Карась. То, что нужно! «Мальки карася требуют от девяти до десяти дней при температуре плюс двенадцать градусов…»
 Я захлопнул Справочник Рыболова и вернул книгу продавцу.
- Нет, брать не буду. Нет, не то. Благодарю.
 Значит, ещё примерно дней пять.

16.

 К моему удивлению, первый малёк вылупился на седьмой день, обогнав предначертанный справочником срок. Причём произошло рождение ночью. Я выводил на странице причудливые каракули и жевал лимонные корки. Мои уши наслаждались тишиной. Я уже решил изменить своё мнение насчёт того, что тишина живёт внутри нас и более нигде, и тут раздался лёгкий мутный стук, едва различимый; за ним последовал всплеск. Я взял лампу, опустился с ней на колени и осветил наполненный водой террариум. Крошечная точка метнулась, напуганная неожиданной яркостью, и забилась в плавучий мох.
 С приходом солнца я сумел тщательно рассмотреть рыбку. Две трети её существа занимали круглые чёрные глаза, а червеобразное тельце имело желтоватый цвет и на свету блестело, будто покрытое позолотой.
- Это девочка! Девочка! – ликовала Большая Белая Рыба, вызванная из астрала материнским инстинктом. Я поражался остроте её зрения. Хотя, матери виднее.
 Второй малёк запоздал на один день, зато показал себя резвым и храбрым, несмотря на размер. Он рьяно охранял свой участок мха, немилосердно гоняя сестру. Мальчик, похожий на Большую Белую Рыбу, как две чешуйки одного хвоста: изумрудноглазый, большеголовый и весьма смышлёный.
- Вы давно завели рыбок? – поинтересовался призрак, склонившись над террариумом.
- Да нет. Одна знакомая родила…ой, то есть, принесла.
- Ясно. Какие-то они у вас…странные. Особенно вон та, белая.
 Я не мог этого отрицать: золотистая выросла совсем чуть-чуть, а белый вымахал на полтеррариума и воровал по ночам сигареты. Я долго думал, куда деваются пачки, приготовленные для Большой Белой Рыбы, и почему в кабинете по утрам попахивает табачным дымом. Сегодня тайна стала явной. Я не лёг спать, а притаился за дверью, оставив щёлку. Малёк оттолкнулся хвостом от дна террариума и шлёпнулся на ковёр. Ползком он добрался до стула, и, используя ярко-зелёный хвостовой плавник в качестве рычага, запрыгнул сначала на стул, а затем на стол. Оглядевшись, он привычным движением вытащил сигарету и закурил.
 Беда в том, что, в отличие от матери, он не умел разговаривать, или делал вид, что не умеет. В общем, мне предстояло выяснить это и провести серьёзную беседу с Большой Белой Рыбой. Детям противопоказано курить, когда они ещё не научились выражать свои мысли.
 Длинношеий господин опустил кисть в воду и наблюдал за рыбами, плавающими туда-сюда сквозь его паучьи пальцы. Он ждал, пока я соберу рассыпавшиеся цвета радуги, пропущу их все через лупу и загоню обратно в матовые шарики. Вскоре я управился, изрядно намучившись, и он продолжил свой рассказ.

ДНЕВНИК ОДНОГО ПРИЗРАКА (продолжение)

 “Нетрудно догадаться, что, став взрослыми, мы с Лилиан поженились. Это был брак по расчёту любви. В приданое она получила загородное поместье Оберграунов: небольшой, но многокомнатный дом на холме.
 Порой создавалось впечатление, будто комнаты в этом доме то появлялись, то исчезали сами собой. Чердак хранил невероятное количество загадочного хлама: чьи-то тряпичные куклы, деревяшки непонятного предназначения, миниатюрные медальоны с портретами неизвестных людей. Здесь наверняка водились злые духи, напаивающие мышей вином и заставлявшие их брать уроки по пляскам Святого Витта. Вечерами за портьерами раздавались шорохи, старинные книжки чихали пылью и шептались, примерно как у вас на полке, скрипели засовы, движимые скрытыми ветрами.
 Лилиан обладала прекрасной внешностью: густые чёрные волосы, сами заплетавшиеся в косы, когда она спала, карие глаза вишнёвого оттенка, мелкие и милые черты лица, очень аккуратные, отшлифованные до тонкого изящества. Она переключала своё настроение легко и незаметно, попадая под власть любой мелочи. Обожала верховые прогулки, по-дамски  устраивалась в седле и мчалась навстречу лесу, счастливо обнимавшему её ветками деревьев.
 У нас родился мальчик, круглый и пухлый, словно вылепленный из теста. Больше всего меня потрясло холодное, безрадостное отношение Лилиан к ребёнку. Чем крепче, веселей и хулиганистей рос сын, тем дольше молчала, тем сильнее капризничала и тем чаще плакала Лилиан.
- Что происходит? – спросил я однажды.
- Ничего. А что должно происходить?
- Ты всё реже смеёшься, ты мёрзнешь от света, а твои волосы перестали заплетаться в косы во сне. Ты изменилась. Мне не нравится это. Общение с ребёнком навевает на тебя скуку.
- У ребёнка есть другие няни.
- Для ребёнка нет няни лучше матери.
- Для ребёнка нет няни лучше матери, потерявшей собственного ребёнка.
- Я не совсем понимаю.
- Колыбель твоего ребёнка качают чужие, невидимые руки.
- Это не мой, а наш ребёнок.
- Неет. (слегка растягивая «е») Впрочем, против моей тоски имеется средство. Ты хочешь избавить меня от грусти?
- Конечно. Я же люблю тебя.
- Поедем в город. Я покажу тебе, чем меня можно излечить.
 Я велел заложить карету и отправился переодеваться. На обратном пути заглянул в детскую. Колыбель качалась сама; мальчик посапывал, заботливо завёрнутый в одеяло. Наверное, нянька только что ушла.
___

 Мы заехали в бедный квартал. У обшарпанных стен теснились грязные, оборванные люди. Улица выдыхала едкий удушливый смрад, запахи пищевых отбросов и смертельных болезней.
 Лилиан попросила кучера остановиться, и наши ноги ступили на кривые уродливые камни. Я ломал себе голову над тем, что моя жена могла забыть в такой нищей опасной глуши. Правда, несмотря на колющее любопытство, я стоически молчал.
 Я спустился за Лилиан по неровным ступенькам, пахнущим варёным рисом. Очевидно, она не впервой посещала эти места, поскольку двигалась порывисто и уверенно. Она постучала в выкрашенную зелёным дверь четыре раза и один раз ударила по медному колокольчику, подвешенному сбоку на гвоздик. Снаружи на двери не было ручки; дверь открылась внутрь.
- Проходите, проходите, - закрякал попугай, получив в корявую лапу монету от Лилиан.
 С потолка свисали кокосовые орехи, в них что-то гремело. На многочисленных полках стояли фигурки из янтаря, валялись игральные кости цвета кофе с молоком, лежали талисманы и монеты с квадратными отверстиями посередине, нанизанные на кожаные шнурки, посередине стопками размещались ткани. Ткани из первой стопки впитывали воду, при этом оставаясь сухими, ткани из второй стопки сами залатывали дырки, срастаясь, если их порвать, а третья стопка содержала удивительный шёлк, в котором можно было переносить воду, как в кувшине, не боясь расплескать её.
 В глубине лавки сидел азиат, окутанный туманом благовоний. У него тоненькие усики и редкие волосы, выдающие недюжинную хитрость.
 Лилиан кивнула ему. Азиат встал, повернулся к нам спиной и, вытащив из-под прилавка зеркало среднего размера, поставил его перед нами.
- Ну?
- Лилиан, это слишком дорого.
- Адольф, это – единственное средство.
- Чем поможет зеркало? Чем? Оно впитает твою горечь и преобразует её в радость?
- Ты обманывал меня. Твоя любовь – мифический грифон, слабый и рассыпающийся в пыль при попытке на нём взлететь.
 Я вздохнул и положил деньги перед азиатом.
___

 Лилиан действительно стала добрей, веселей, прекратила раздражаться по мелочам. Хотя, создавалось впечатление, что она напяливает маску комедии, а внутри продолжает плакать.
 Бывает, когда день превращается в ночь и меняет твою жизнь так, как она не изменилась бы и за десять лет.
 Лилиан поднялась раньше обычного. Я слышал сквозь сон её дыхание, её шаги, скольжение её платья по хрупкому телу.
 Она с упоением каталась верхом, надолго проваливаясь в лиственные объятья леса, но не настолько долго, чтобы пропустить завтрак и не вернуться к обеду. Поэтому, не дождавшись её к горячему, я всерьёз забеспокоился и отправил слуг на поиски.
 Через час в конюшню примчалась взмыленная гнедая лошадь жены. Глаза животного наполнились страхом до самых краёв, и конюху не с первого раза удалось завести лошадь  в стойло. Немного погодя из леса вернулась часть людей.
- Господин, у нас плохие новости.
- Говорите.
- Госпожа мертва.
- Что?!
- У неё были срезаны волосы по самые корни, а руки связаны за спиной её собственными волосами. Она висела на дереве вниз головой с ногами, причудливо вплетёнными в ветки. Нам пришлось спилить ветки, чтобы высвободить ступни…”

- Рыба, твой сын творит плохие вещи. Я подловил его ночью за воровством сигарет…
- Воровством?! Это ужасно! Мог бы просто попросить.
- Одумайся, рыба! Где твои инстинкты? Он – ещё не ты. Детям нельзя курить. К тому же, он совсем не разговаривает.
- Да, пожалуй, я соглашусь, - Большая Белая Рыба задумчиво оглядывала террариум. – Не научившись выражать свои мысли, нельзя учиться курить.
- Но я умею выражать свои мысли! – запротестовал Большой Белый Сын, высунувшись из воды.
- Он заговорил! Ура, Писатель! Он заговорил! Всё, теперь можешь есть табак хоть пачками.
- Водная, что ты! – я покачал головой. – Как ты его воспитываешь?! Это же вредно!
- А нам плевать, у нас жабры…
 Они задымили напару, завешивая пространство кабинета туманными полотнами.
- Вот доченька вся в отца растет. Не пьёт, не курит, молчит как рыба...
- Ты заберёшь их скоро? На твое потомство никаких червяков не напасёшься.
- Пожалуй, сегодня и заберу. Пора деткам отправляться осваивать волны жизни.
- Ты, кажется, явилась сообщить о результатах перекапывания последней трети моих произведений?
- Да, да. Только поклянись, что выслушаешь не перебивая, внимательно и без писательского мордобоя.
- Клянусь усами Ницше!
- Хорошо, хорошо.
 Молчит.
- Пойдём-ка на кухню. Дело касается лишь нас двоих.
 Я налил себе чаю, приготовившись к самому худшему. Худшее оказалось хуже того худшего, к которому я готовился.
- Во-первых, твой друг Гена умер за год до вашей встречи. Критские рыбы сами видели. Его нашли висящим на дереве вниз головой со ступнями, причудливо вплетёнными в ветки, и руками, связанными за спиной женскими волосами. Погиб он на следующий день после того, как похоронил кошку. Поэтому, собственно и отражался в зеркалах вверх ногами: ведь умерщвлён он был в перевернутом состоянии.
- Да и выцвел, наверное, по той же причине. На момент посещения моей квартиры
он уже год как пролежал в могиле, не так ли?
- Мда. Именно так.
- Значит, было от чего побледнеть. А во-вторых?
- Во-вторых, Явелины на острове нет.
- А где она есть?
- Хм.
 Рыба помолчала, перегоняя бабочек мыслей по своей голове. Парочка даже вылетела из пропитанных дымом жабр.    
- Скажи, Писатель, ты когда-нибудь беседовал с Зевсом Ивановым о своей жене?
- Нет.
- Скажи, Писатель, ты когда-нибудь приходил в гости к Зевсу Иванову со своей женой?
- Нет.
- Значит, твой друг никогда не видел твоей жены?
- Никогда.
 Большая Белая Рыба нервно курит.
 Пауза. Страшная, долгая, затягивающая в бездну вечности пауза.
- Писатель, ты её выдумал.
- Что?!
- Писатель, ты выдумал Явелину.
- Как это – выдумал??!!!
- Писатель, прокрути в мозгу все факты. Она жила потому, что ты думал о ней. Она пришла к тебе потому, что ты мечтал о ней. Она звонила тебе, когда ты вспоминал о ней. Только она вылетела из твоей головы – и она сразу вылетела из реальности, только ты перестал думать о ней – и она исчезла. Теперь её не вернуть.
- Не вернуть? Как не вернуть? (Я наверняка выглядел отчаянно жалким.) 
- Она – твой персонаж, Писатель. Идеальный Президент заматерел, объевшись творческой энергии миллионов людей. Она потеряла телесность, разрядилась и выключилась, как мобильный телефон, исчерпав ресурсы творческой энергии тебя одного.
- Но… (Не плакать! Не плакать! Затянуть слёзные мешочки! Бери сигарету. Кури. Кури. Ты – спящий вулкан, ты – неподвижная глыба льда, ты не таешь, глобальное потепление не действует на тебя, не заставляет сочиться солёной водой…) 
- Но я ведь зафиксировал её в своей рукописи!
- Когда ты начал писать свою рукопись? – Когда она уже исчезла! Если бы ты написал мою биографию, когда я уже ушла, я бы тоже к тебе не вернулась. Ты опоздал!
- Нет…нет… Рыба, что же делать?
- Я предполагаю, её образ вполне может разгуливать в тонком мире. К сожалению, единственным  выходом в тонкий мир мне видится смерть.
- Ты предлагаешь мне убить себя? 
- Ни в коем случае. Убитый может воскреснуть, но никак не самоубийца. Тебе самому решать. Желаю удачи. (горько) Мне правда жаль, Писатель.


 Ветер спит, озарённый луною.
 Плачет птица лесная далёко.
 Почему разошлись мы с тобою?
 Одиноко мне. Одиноко.
 Я ищу тебя на свободе,
 Где вином напиваются мыши.
 Люди разные мимо проходят,
 Но не вижу тебя я, не вижу.
 Разминулись мы на перекрёстках,
 Ведь у жизни тропинок так много.
 Ты блуждаешь в неведомых звёздах,
 Далека так, а мне одиноко…

17.

 Выдумать. Невозможно.
 Выдумал. Смешно как-то. Смешно с привкусом горечи во рту.
 Он стоял по пояс в собственной тоске. А уроды выводили рулады. Они пели дурацкие песни, трясли топорами и черпали кровь из его сердца оловянными ложками. А его сердце не иссякало, потому что плакало красной любовью, выводящей из себя быков. Он весь состоял из красной любви и умел обращать в неё воздух.


 Законы жанра. Если я описал себя в книге, а потом убился, я смогу воскреснуть?
 Представим себе следующую ситуацию: я бью себя пяткой в солнечное сплетение и мгновенно умираю. По идее, первая стадия моих мертвецких приключений – именно тонкий мир. В нём ошиваются не только свежеумершие, но и всякие фантазии, тени, монстры, низшие духи и прочие.
 Да, нужно уяснить себе. Инструкции для собирающихся отправиться на тот свет или уже отправившихся туда, пункт первый. Как понять, что ты в тонком мире?
 Первоначально вы, возможно, окажетесь в собственной квартире, в метро, в акваланге, в машине, в чьих-нибудь объятиях, – то бишь там, где, собственно, испустили дух. Как понять, что вы – другой, и реальность – другая?
 Однажды семью, увлекающуюся альпинизмом, засыпало лавиной в горах. Они вспомнили физику. Знаете, как они выбрались? Вообразите: вы находитесь под снегом, снег справа, слева, повсюду вокруг. Вы определите, куда копать, чтобы вылезти? Они вспомнили физику: они скопили во рту побольше слюны и плюнули. По закону земного притяжения слюна упала вниз, и они стали рыть в противоположную сторону и спаслись. Иначе они бы погибли от переохлаждения.
 Тонкий мир даёт изъяны в физике. Попробуйте плюнуть. Слюна летает по кругу или по спирали? – Поздравляю: вы мертвы.
 Он стоял, зажав зубами электрическую лампочку, и лампочка горела. А уроды выводили рулады. Они не знали, что тело человека проводит электрический ток.


 Шаг номер два. Ищем друзей в тонком мире. Как определить, кто перед вами: дух, фантазия или человеческая душа?
 Фантазии любят показывать фокусы. Они привыкли к нереальному, ибо сами никогда не были реальны. Фантазии часто откусывают себе пальцы, а пальцы тут же вырастают заново, и фантазии не удивляются этому – а вы вместе с остальными человеческими душами – удивляетесь. Неоконченные фантазии – самые легкоразличимые. У них обязательно отсутствует нос, рот, глаза, или фигура у них непонятной формы.
 С духами тяжелее всего – они шифруются, прикидываясь своими в чужой компании. Однако, они никогда не мигают, поскольку видят всей своей оболочкой.
 Он стоял, вытянув вперёд ладони. В его ладонях лежало и билось яркое багровое сердце, истекая красной любовью. А уроды выводили рулады. Они не предполагали, что он дарит своё сердце не им, а ей, той, которую он не в силах забыть… 


 Попросить убить меня. Нанять себе самому киллера.
 Кто бы подошёл для этой роли? Роль ответственная и плохо заучивается. Доверить, допустим, Зевсу. Забудет роль: взыграет жалость. Доверить человеку, с которым тебя ничего не связывает. Забудешь собственную роль жертвы…Интересно, если заказать киллеру самого себя, это – самоубийство?
 В его сердце торчал нож, острый кусок нержавеющей стали. А уроды выводили рулады. Они думали, что убили его любовь. На самом же деле они помогли ему обрести её снова.


 Прошло неопределённое количество дней. По-моему, теплело. Но ветер всё рано подгонял, кусая спину.
 Недавно Зевса навестил двоюродный брат из Ростова, и мы гуляли по центру, показывали ему Москву. Брат был невыносим: когда он напился в первый день приезда, мы не смогли вынести его из бара. Более того, он задавал идиотские вопросы, тыкал в людей пальцами, и вообще вёл себя как полое внутри бревно. Модестович, видимо, не хотел оставаться с ним наедине: боялся посеять свой интеллект в его бессвязной речи. Поэтому он таскал и меня с собой. Вчера мы, наконец, посадили брата в поезд, и он помахал нам ручкой. Шариковой. Слава Мерлину!


    Ранний вечер. Мы с псом шагаем по улице. Вдруг навстречу – девушка, пшеничные волосы, греммисмитные глаза, фруктовая улыбка, прошла – и запахло хлебным мякишем. Писатель, ты спишь? – Нет же, нет, это – она, Явелина, никаких сомнений, точно она. Когнитивный диссонанс. Понятие из логики: знаю, но не верю. То есть, знаю, что это – она, но не верю самому себе от счастья. Явление Явелины.
 Он остановилась. Почувствовала мой взгляд. Узнала?
 Я догоняю её.
- Девушка! Девушка!
 Смотрит строго и вопросительно; милые, знакомые черты.
- Девушка, я вас знаю!
- Хм. А я вас нет, - ступает дальше. – Хотя…кажется, вас по телевизору показывали.
- Вас ведь «Явелина» зовут?
- Нет, обознались. Гремма. 
- А фамилия у вас случайно не «Смит»?
- Случайно, нет. Точно, вспомнила: вы – Писатель.
- Да. Послушайте, Гремма. Разрешите пригласить вас на ужин?
 Смеется. Боже мой! Улыбка, моя любимая улыбка.
- Ну, приглашайте. У вас пятидесятипроцентная вероятность: либо нарвётесь на близость, либо на хорошую пощечину.
 Больше я не позволял себе жениться мысленно. Только по-настоящему, при свидетелях и букетах невесты.


P.S. Я продемонстрировал ей письмо Богу, спрятанное в выдвижном ящике стола. Удивлена; круглые ямочки на румяных щеках.   
- Это же моё, моё письмо! Я искала его тогда по всему дому! Ты читал?
- Читал.
- Вот хитрый! – улыбается. – Оно же не тебе адресовано.
- Я не удержался.
- А я думала, Еврик  утащил его куда-то и растрепал, - поглаживает белые перья птицы, воркующей на балконе.
 Оказалось, полтора месяца назад её почтовый голубь по ошибке залетел в моё окно.


P.S. К сожалению, убирая квартиру, Гремма вышвырнула корень мандрагоры в помойку. Поэтому у меня не получилось продолжить общение с длинношеим господином. Возможно, следующей зимой мой хромой чёрный пёс, шерсть которого так нравится Гремме, снова откопает корень, ведь мандрагора возрождается из пота хромых чёрных собак и из холодных снежных искр каждый год. Возможно, я слетаю в Таиланд, найду тайского старьёвщика и узнаю подробности о прекрасном городе. Возможно, я даже выясню название прекрасного города, посещу его и попытаюсь раскрыть двойное убийство, произошедшее несколько веков назад. Но об этом как-нибудь в другой раз…