Перед нами открылась живописная поляна, окружённая разлапистым ельником вперемешку с ветвистыми соснами, в обрамлении берёз и рябин. Почти у самой воды стояла охотничья избушка, крытая грубым тёсом. Два её тёмных подслеповатых окна настороженно смотрели на нас из-под еловых ветвей, с удивлением и каким-то своим тайным любопытством.
За избой, между стволами деревьев серебрилось большое озеро.
Я остановился возле дома. Все разом высыпали наружу.
- Милые вы мои, это же рай земной! – любовался дед открывшейся панорамой.
Генка носился по поляне с фотоаппаратом за Клавкой, потом, увидев, что мы с Соней разбираем багаж, фоткнул нас и стал уговаривать избушку, чтобы она повернулась к нему передом, а к лесу задом. Та, не поддавалась ни на какие уговоры. Тогда к нему присоединилась Клава и они, вдвоём, стоя на коленях, умоляли:
- Ну, избушечка, ну что тебе стоит.
- Да как же вам не стыдно! – сдерживая смех, вмешался старик, - Зачем ворошить старую почтенную избу. Вы такие молодые, здоровые – взяли бы да сами и повернули.
- Ну и ладно, - согласился Гена, - мы не гордые, сами обойдём, - и они с Клавой пошли обследовать дом.
Соня, зайдя следом за ними, вскоре вышла и побежала к реке, где мы с дедом начали разматывать бредень.
- Ребята! Да здесь купаться можно! Настоящий пляж! – она уже хотела скинуть с себя одежду, но я возразил:
- Купаться потом будем. Сначала рыбы наловим. А то ты сейчас её всю распугаешь.
- Тогда пойду в избушке приберусь, - сообщила она радостно и побежала, словно полетела на крыльях.
Я чувствовал: ей постоянно хотелось находиться рядом со мной.
- И Геннадия сюда гони. Успеют ещё, нацелуются, – крикнул я в след, специально сделав ударение на последнем слове, дескать, и у нас с тобой будет предостаточно для этого времени.
- Девчонки просто ошалели среди этой красоты, - сказал я, улыбаясь, когда Соня оставила нас.
- От любви они ошалели, - мудро рассудил дед, - От предвкушения близости. Так-то, друг мой. – Помолчав, он добавил: - Соня хорошая девушка, и ты мужик не плохой, но жизнь мудрее нас, - и, многозначительно взглянув на меня, отправился растапливать печь, а мы с подошедшим Генкой стали таскать бредень вдоль берега.
Вода была чистой и тёплой, приятно обволакивала, ласкала тело. Мы с удовольствием, снова и снова заходили в воду, и каждый раз, вытаскивая по два-три щурёнка, радовались, как дети.
Минут через тридцать все вместе весело чистили рыбу и картошку у крыльца. Затем, девчонки под руководством старика ушли варить уху. Мы с Генкой, закопав неподалёку картофельные очистки, требуху и прочие остатки, зашли в избу.
Последний раз мы приезжали сюда с Геннадием года два назад на мотоцикле. С тех пор ничего здесь не изменилось. В правом углу под девяносто градусов друг к другу располагались вешалки для ружей и одежды, в левом – квадратный тесовый стол, окружённый рядом скамеек. На стене висел самодельный шкафчик с алюминиевой, эмалированной и глиняной посудой, разместившейся на его полках вперемешку – то, что смогли принести сюда из дома охотники и рыбаки. Над столом висела керосиновая лампа.
Пока мы ловили рыбу, девчонки успели обмести потолки и углы от паутины, помыли посуду, окна и полы, отскоблили стол. И теперь тут пахло чистотой, ухоженностью и тонким ароматом женского присутствия.
Единственным украшением охотничьего прибежища, не считая русской печи, являлась репродукция с картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Она аккуратно была вправлена в самодельную рамку из натуральной осинки, распиленной вдоль пополам, с чуть выпирающими округлостями сучков и висела в простенке между окон.
- Искусство, оно и в лесу - искусство, - значительно заключил Геннадий, перехватив мой взгляд на картину. – А помнишь, Толь, мы на отцовском «Урале» приезжали сюда? У неё другая рамка была.
- Тогда и печь была другая.
- Точно. А я-то думаю, что-то здесь не то. Вроде бы меньше места стало. А это, печка стала больше. – Он сел на широкий лежак, застеленный мешковатым матрасом изо мха, с удовольствием попрыгал. – Надо же, как мягко.
- А я бы пожила здесь, - мечтательно произнесла Соня, расставляя на столе посуду и украдкой поглядывая в мою сторону.
- Тогда про кого бы ты тут частушки сочиняла? – поймал я её взгляд.
- Я бы стихи писала.
- И читала бы их медведям, - хихикнула Клава.
- Ну, а что, я бы тоже не прочь здесь обосноваться, - включился в разговор дед.
- Вот, один слушатель уже есть, - поддакнул Гена.
Они вчетвером стали развивать тему жития на природе. Дескать, в лесу можно выжить только сообща. И лучше, если они поселятся здесь все вместе.
Следя за их разговором, я пытался представить, как на поляне появляются один за другим дома и проблема квартирного вопроса в городах исчезает, но кроме уже существующей избушки, моя фантазия ничего такого не вырисовывала.
Геннадий, всегда являвшийся центром внимания любой компании, сегодня, с какой-то сыновней готовностью отдал весёлое лидерство старику и лишь подыгрывал ему. Тому это нравилось, и он отвечал тем же, будто перекидывали мяч из рук в руки. Но когда в спор включалась Клава, дед «перекидывал мяч» в её руки, и был полностью на её стороне. То подмигнёт хитрым глазом, то волосы ей поправит, когда её руки заняты. Им нравилась эта игра, а всё вместе напоминало семейную идиллию.
Мы с Соней в разговоре почти не участвовали, но старик о нас не забывал. То на неё глянет ненароком, то в мою сторону кинет испытующий взгляд. Я догадывался, что он всё время сравнивает её с Катей. Конечно, Соня ему очень симпатизировала, и он против неё ничего плохого не имел, но Катя ему дороже, ближе и родней. И он постарается сделать всё от него зависящее, чтобы Катя стала хоть чуточку счастливей. Он видел, что Соня меня любит, и что мне она тоже нравится, но насколько сильно моё чувство к ней? Я и сам этого не знал. Да и как-то думать сегодня ни о чём серьёзном не хотелось.
За разговором из печи достали чугунок с ароматной наваристой ухой и все уселись за столом. Клава раскладывала всем ложки, хлеб и салфетки, Соня наливала по мискам уху. Я резал солёные огурчики. За столом царила праздничная атмосфера.
- Друзья мои! – начал дед просто, по-домашнему, - Я рад, что судьба на старости лет преподнесла мне такой дорогой подарок. Благодарен Анатолию, что выкорчевал меня, старого пенька, из дома, познакомил с вами Соня, Клава, Гена. Я искренне полюбил вас всех, поэтому, очень рад, что сижу с вами за этим столом, дорогие мои. Счастья вам всем!
Ели и нахваливали уху. В избушке стало ещё веселей и немного тесней. Насытившись, все понемногу расслабились, размякли. Купаться уже никому не хотелось.
Соня и Клава попереговаривались между собой о чём-то, пододвинулись друг к дружке поближе и запели:
- Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,
Только мне не плачется – на душе светло.
Пели они так проникновенно, что действительно, душа озарялась чем-то светлым. Их голоса струились из какой-то недосягаемой глубины и, задевая самые тонкие струны, вырывались прочь из тесной избушки. Казалось, этой песне здесь не хватает места. И она неслась над поляной, над лесом, вдоль озера…
Геннадий не выдержал и подхватил:
- Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копна свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Втроём у них получалось ещё лучше. Геннадий, своим мягким баритоном только подчёркивал девичьи голоса. Как будто его и не хватало. Мне показалось, старик даже слезу смахнул от нахлынувших чувств. Невольно хотелось подпеть, но они так красиво пели, что я решил дослушать.
- Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска весёлая в алостях зари.
Они втроём повторили первый куплет и замолчали. А песня, будто ещё продолжала звенеть их голосами.
Дед встал со скамьи, подошёл сзади к девушкам, обнял их по-отечески, прижимая к себе их красивые головки.
- Спасибо вам, девчата. В жизни ничего подобного не слыхал. Как это у вас здорово получилось! А Геннадий-то, так хорошо вписался! Просто молодцы.
Заговорили о Есенине. Старик, немало удививший всех познаниями творчества поэта, прочёл его стихотворение:
- Задымился вечер, дремлет кот на брусе,
Кто-то помолился: «Господи Исусе».
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребётся в затворённой клети…
Все слушали, затаив дыхание, а я, вспоминая этот стих, представлял нашу поляну, избушку, окружённую елями, и представлял завтрашнее утро: рассвет, когда первые птахи начинают пробовать свои голоса, когда сосны, ели и пихты, устремляясь ввысь, чтобы вперёд увидеть восход солнца, начинают источать свой смоляной аромат, а дед, тем временем продолжал:
У лесной поляны – в свяслах копны хлеба,
Ели, словно копья, уперлися в небо.
Закадили дымом под росою рощи…
В сердце почивают тишина и мощи.
Творческий вечер затягивался. Я зажёг керосиновую лампу. Огонёк сначала чуть покоптил над фитилём, потом, подпитавшись керосином, вспыхнул и загорел чище и ярче. Убавив огонь, я закрыл лампу стеклом. Причудливые тени закачались на стенах. В открытую дверь на огонёк стали залетать комары. Клава встала, чтобы закрыть, и вышла подышать лесной прохладой, потом, никем не замеченная, потихоньку улеглась на неосвещённой половине дома. Затем, скрипнув лестницей, на печи растворился дед.
Чтобы не мешать им, мы, втроём вышли на крыльцо. Вбирая в себя ароматы вечернего леса, мы некоторое время сидели молча, словно заворожённые окружающей нас красотой. Природа вокруг притихла, притаилась, казалась таинственной. Соня любовалась звёздами, отражёнными в тихой воде. Иногда с озера доносились редкие всплески рыбёшки. Мы с Генкой переговаривались о предстоящей выставке в Соединённых Штатах, и пришли к мнению, что от выгодного предложения американцев, отказываться грех. Конечно, нам не хотелось так быстро расставаться с только что заработанными деньгами, но была надежда, что наши затраты на транспортировку и другие расходы, окупятся.
- Американцы, люди не бедные, - зевнул Геннадий, - всё равно что-нибудь купят. К тому же это первая наша с тобой всемирная выставка. Не удастся продать все картины, так хоть прославимся. За границей побываем. Мир посмотрим.
- Ты и так уже прославился, - улыбнулся я в сумраке, скорее себе, чем ему, - Шёл бы спать, прославленный ты мой.
Он, снова протяжно зевнув, нехотя встал, затоптал окурок и ушёл в дом, пробубнив напоследок что-то вроде «спокойной ночи».
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/11/25/122