Кабинет был сумрачен, с каким-то тяжелым запахом редко проветриваемых помещений, решетки вставленные меду оконными рамами по низу были затянуты слоями паутинок, за которые зацепились присохшие крылья бабочек, каких-то жучков, и даже одна божья коровка. Рамы слегка шелушились, обнажая желто-коричневые проталинки мёртвой древесины. Но присутствующие в кабинете не замечали описываемых подробностей. Мужчина сидел за столом, усталое и измученное выражение его лица не предвещало ничего хорошего ни ему самому, ни тем, кто бы вступил с ним в контакт. Желающих к общению не наблюдалось, так сидевшее напротив него изнеможенное человеческое существо, мало было расположено к таким проявлениям социальных действий. Скорее последнему хотелось забыть и об этой комнате с одиноким столом и парочкой стульев, и об этой лампе, повернутой так в её строну, что нить накала электрической лампочки резала глаза, и тем более о хозяине кабинета, который утомлённым попугайным голосом задавал одни и те же вопросы и давал к ним одни те же комментарии.
– Не знаешь ты ничего! – монотонно бились капли в подсознание.
Так когда-то, как кто-то рассказывал растрепанной женщине, которой адресовывались эти фразы, пытали в фашистских тюрьмах задержанных - посадив под капель, бьющую прямо в темечко. Она не помнила точно: сколько человек может это выдержать, перед тем как сойти с ума, но теперь ей казалось, что до этого не далекого. Разговор продолжался черт знает сколько времени, счет давно был потерян – за это время муть за окном несколько раз переходила от черноты к бледному свечению дня.
– Не знаю я ничего, - эхом откликалась женщина.
– Сука, - констатировал собеседник, и все начиналось с начала.
Первое время женщина не знакомая с таким обращением возмущалась, и пыталась напомнить о своём человеческом достоинстве, но теперь попытки сошли на нет. Эта напрасная трата сил – только еще больше подорвала её здоровье. В глазах плыли огненные мушки, мысли путались, и хотелось только одного: спать! Но режиссер спектакля все никак не мог закончить сцену. Он снова и снова возвращался незримо в эти стенки и как бы безголосо вопрошал главное действующее лицо:
– Где ты будешь?
Лицо встрепеналось и начинало по новой давить на женщину. Женщине в уплывающем сознании уже не удавалось уловить момент: сменялся ли этот тип напротив, или он тут тоже находился бессменно. С точки зрения здравого смысла – ему нужно было выходить, хотя бы для выполнения элементарных человеческих действий: туалет там или перекусить. Да и в целом – это же была всего на всего работа. Он издевался над сидевшей перед ним скорее не в силу природного отклонения от человеческих норм морали, а по профессиональным признакам его должностной инструкции. Хотя, что бы стать плачем – надо, наверное, иметь к этому определённую склонность.
– Так значит, он выглядел так-то? – билось в лоб очередным вопросом.
Фраза никогда не заканчивалась, и от женщины именно и требовалось выдавать такие ответы – конкретно как? Но она не знала – как? Она даже не подозревала есть ли этот он. Однако, мужчина напротив, по всей вероятности ни мало не сомневался – он должен быть. Кровь из носу. Из носу, разумеется, этой видавшей виды потаскушки. Но её сознание ничего не рожало на слово: он.
Когда-то в полубреду, она слышала слово: однако! Его резким удивленным голосом произнес один из персонажей. Однако! Отпечаталось в памяти как пароль. К чему-то человеческому и гуманному. Но пароль больше не повторился.
– Ты не можешь обвинить её в нацизме, ты только что обвинил её в сатанизме – это все слышали, не слишком ли много на одну больную голову.
– Так сможешь или нет? – казалось мячиком отскакивало от кирпичных стенок.
Стенки были толстые – по полметра. Когда то здесь во времена царского режима был банк. Потом какое-то пролетарское заведение. Затем, уже во время оккупации, гестапо. Фасад с белыми колоннами тогда сменил красный флаг со звездой, на красный флаг со свастикой. Когда немцы ушли, здесь стали учить детей. Теперь здесь сидели он и она. Не то чтобы он. Так – сгусток целеустремлённости и безапелляционной уверенности, что ему с этой минуты все позволено. Мы безупречны, потому что невидимы и не достижимы. Нас охраняют океаны, толстые стены с колючкой, новейшие охранные сигнализации, нехилые заработки – за которые, к слову, мы перегрызем любую плоть.
Женщина была не против чужих заработков, она не имела привычки считать деньги в чужих карманах. Но она была, всего вероятнее, против безжалостного кровопускания сознания. Её мама умерла в пятьдесят от рака головного мозга. Четвёртая стадия. Это даже не ужас. Это Армагеддон в отдельно взятой голове. Ёй однажды кто-то показал – что это за боли. Да конец мира можно организовать локально. Причем боль явно вызывалась воздействием на расстоянии. И зачем им это понадобилось? Голос звучит то ли с людей участия, то ли с долей несогласия. Не знаю. Но это есть – потому что оно есть! Теперь она думала только об одном – умереть не от рака, а так от чего нибудь не столь ужасного. Тихи-тихо.
Но видно кому-то не терпелось – громко-громко. Нужен был резонанс где-то на эту смерть. Хотя казалось бы : семь миллиардов. Куда тут уделять им такое пристальное внимание. Сдохла, как самая грязня собака во вселенной да и ладно. Но, видимо, тот ради которого это все зачиналось, должен был как-то отреагировать. А реакции всё не было и не было.
Когда то ей говорили в подобной ситуации:
– Быдло! – и были наотмашь.
Так бобр добр до бобрят? Как говорится в одной русской скороговорке. Ответа нет.
– Была ведьмой, а теперь со змеем связалась! – визжало пространство.
Но змей отчего-то пугал меньше, чем всё дальнейшее. Хотя это еще надо знать какой из змеев. Там тоже все как у людей.
– Где ты будешь? – звучало в подсознании рефреном. Но ей уже было всё равно: где будет каждый конкретный змей.
– Суки вы тут все…….
А суки ли? И все ли если уж на то пошло.
У неё был знакомый. Он в свое время написал по заказу одной немки-мецената книгу о Чернобыле, и немцах, побывавших в советском плену, как увязывались две эти темы женщина не помнила, или просто не знала. Но помнила она другое. На гонорар от книги писатель закончил свой труд – многолетний зов души: сагу о библейском змее и Еве. Змей был тем, чем рисовало много лет подсознание и сны. Скользкое, прохладное его тело обвивало лианой нагую женскую плоть, ласкало её легким подрагиванием, проникало внутрь , и там уютно свернувшись находило всей пристанище, или покой, как говорится в одной суре Корана. Обремененная женщина испытывала настоящее наслаждение от своего нового состояния. Змей был явно недостающей составляющей её сути и существа.
Но эта избитая в прямом смысле слова ютящаяся сейчас на кончике стула, готовая в любую минуту вот-вот рухнуть на несвежий пол, почему-то в своих воспоминаниях – не любила «того» змея. Похоть с одной стороны и мразь с другой. Ради электроимпульсов в головной коре продать свой настоящий дом, и задаться какой-то «высшей» сущностью? Ей это было чуждо. Если бы мог существовать в мире змей для каждой Евы, то её был бы однозначно более целомудренным.
Между тем в барабанную перепонку бились какие-то разрывы струн и морзянка. Отчего сосредоточиться на главном вопросе:
– Кто он? – не представлялось никакой возможности.
А сидевший напротив, казалось, так и сверлил словами: мог ли он здесь пройти? Ей не было дела – ни до каких прохождений и похождений. Мог – не мог? Как Гамлет с его быть – не быть. И призрак старого Гамлета, витающий за спинкой стула ведущего допрос. Помнят ли Гамлеты Офелий? Беременных их сознанием.
Она уже мало походила на человека. Негде тут. Тут на самом деле негде, даже изменить богу со змеем, тем не мене они уже четвертый год искали его. И совсем было не ясно: первого или второго. А может обоих разом. Тогда скорее всего это была рать дьявола. Кому еще могли не угодить сразу и первый и последний.
– Ты не можешь так думать – это его слова и мысли?! – рвалось резкими скачками пространство.
Вот разве что – думать, потому что та по большей части молчала. А что говорить? Му-му. Утопленница, которой нет дела до мира вне зыбучей воды. Так чьи же это слова и мысли.
– Может Вам спросить у него, - ответ страдал нелогичностью, но есть ли в таком состоянии дело до Высшего Логоса, и если он существует – это, по меньшей мере, и есть дьявол.
Она любила записывать всякие свои мыслишки в виде пары штрих пунктиров. Тевтон, возвращавшийся от Гроба Господня, и решившийся на партию со Смертью в шахматы, дабы отыграть жизнь – все пытался узнать у обреченной на сожжение, якшавшейся по плоти с дьяволом – есть ли хотя бы последний, для того что бы понять есть ль первый. Он был не прав. Это она отныне знала точно. Дьявол есть - не зависимо от того есть ли тут бог. Хотя ей всегда хотелось чтобы Бог был. Как законченный Демиург Мира. Демиург русских? Или мирам без разницы отребьям какого ты являешься.
– Так он или она?
– Оно, - это чтобы не ошибиться.
Оно её и доконало. Это, наверное, был самый неудачный из возможных ответов.
– Похоже вероятно на шерифа из Вторжения? Со звездой…
– Это что-то сатанистское.
Она все время забывала, что ту страну, в которой довелось родиться, из-за звезды-то и обвиняли в сатанизме. Черт бы побрал этот союз. Не с кем в него было вступать. Но прозрение приходит слишком поздно. А ты не ведись на всякую херню. Раньше в её словарном запасе таких слов не было. Поэтому она не знала точно, что это может обозначать.
– Так что это за херня?
И всё. Память вновь дает сбой. Вспоминаются огромные белоснежные облака. Гряда, моря, океаны облаков, в которых ты летишь легким ангелом. Она у вас такой трудоголик. А потом приходит он – и снимает пенку со сливок – это действие чем-то напоминает работу сепаратора. Тебе, то есть – ей – остался обрат. А сливки он, тот сильный и могучий высший лев, говорят, подарил своей близкой подружке. Она еще умудрилась их, и продать со временем, как одно из доказательств разрыва их отношений. За полцены – ничтожестово!
– Ничтожество! – где это сейчас прозвучало тут или там?
Она знала, что всё что она напишет они оцифруют и разнесут как проводки. Типа и нет её, а только их игры разума. Но что было делать. Они были тут, они были там – они были везде. Черный памятник поэту вставал в мареве облаков – огромный черный-пречёный. Но он не был агрессией. Он летел как столь же черный шар, по траектории метеора.
– Он никогда о таком не слышал…
Есть ли ей дело кто из них и где о чем слышал. Черный – это преступление. И вероятно, чем чернее – там усугубительнее. Не усугубляй! Куда уж больше.
— Если ты заберёшь у неё сердце – она….
— Хочешь сказать, умрёт? – голос дышал вопросом.
— Вероятно, – предположил отголосок.
— Но ты не уверен, - констатировал Собиратель.
— Обычно это заканчивается так.
— Тогда это закон природы, - голос в ответ пожал плечом. – Не нам возражать природе.
— А если она не умрет? – засомневался несогласный.
— Это ещё почему?
— Бывает…..
— Тогда тем более, – голос Собирателя приободрился.
— Но это однозначно хуже?
— Что на этот раз? – Собиратель был явно не в духе, он не любил когда ему перечили.
— Она попадёт в сумасшедший дом, – уверенно заметил напарник.
— Нам какое дело? – удивился Собиратель.
— Милосердие, – предположили в ответ.
— Ты слишком восприимчивый, – громыхнул раскат.
— Обычный, странники в ночи, – не сдавалось пространство.
— Я принял решение, – ни мало не сомневаясь, подвел черту Собиратель.
Позади тишины.
— Забери.
После сердца они с корнем вырвали сознание, потом дерево жизни. И, наконец, пришли за ним.
— Так кто он?
Если черный – то мелькала какая-то форма.
— Кто тебе сказал одеть форму?
— Она…..
— Так кто он?
Кто же ты на самом деле, что меня лишили здоровья, памяти, стерли в порошк в поисках тебя. До нано-частиц и генома. Но тебя нет. Если бы он был – он бы уже был. Тебя нет. Они никак не могут в это поверить. Или в то. Можно ли поветить в то, чего никогда не видел. Можно. Солнечные, залитые светом пирамиды Египта. Можно ли в них поверить не видя. Так они же как живые. Может быть даже лучше живых.
— Обещаю: по пропасти по краю я тебя проведу.
Но это можно сделать только обременившись змеем. Забеременев. Одно хорошо – не носители языка ничего понять не могут. Все их флэшки – такое же дерьмо, как и электроимпульсы от суррогатной беременности и секса. Или сигарет. Лось проскользнувший на подсознании – не лось. И уж тем более не мусульманин. Там видимо всё ж уместнее верблюд. Караван востока.
— Он уже забрав с собой ту, из каравана, свою настоящую, что бы к нему при проверке на КПП комар носа не подточил, а я осталась – так мне пояснили. Экспериментальная крыса. Или мышь, - она что-то там пытается сопоставить.
Но память терли-перетерли. Все высасывающие дезу еще до этого самолюбивого карьериста. И как только проясняли ситуацию тут же снова всё стирали. Дэза как доза – стоит денег.
— Далеко……..
Далеко до человечности, до вочеловечивания, до живородков – из-за которых над тобой так издеваются.
Близко только к смерти и с каждым разом всё ближе. Каждый следующий уходя прихватывал все свои погремушки с собой.
Семь миллиардов неосчастливленных ждали его………..
Р.S.
Она уже даже не плачет. Где-то витает – «не дарите мне берег – подарите мне море». Мари Хуана. Мари. Мроя и мара. Хуана. Того самого из «Жизнь и смерть Хоакина Мурьеты»
Как она тебе – прошло четыре года? Так как она тебе……….
Так на ***, или на хер?