Готовятся, готовятся, коварные, нападать на мирок, построенный Эмиусом Гаргатом. Главы относительного затишья также и в процессе осмысления текста, его перестройки, главы в основном сюжетного значения, пусть и показывают, наконец, страдальца Кошку. Писал я (точнее, описывал, записывал) механически, заранее продуманно, но серьезнейшие изменения (и не всегда, увы, к лучшему) ждут «Детей идеалов» буквально за ближайшим поворотом.
III.
Владимир Александрович, также нарекаемый прозвищем Кошка, находился у себя в комнате, в одной из многочисленных принадлежащих ему комнат огромнейшей подземной цитадели, полное и доскональное построение которой он даже не знал и знать, в соответствии с особенностями своей натуры, абсолютно не имел желания; описываемая комната едва ли могла полноправно называться его кабинетом, однакож функции выполняла именно принадлежащие обыкновенно кабинету и единовременно спальне; подобного рода комнаты занимало наравне с Владимиром Александровичем большинство наиважнейших и значительных персон в цитадели, в том числе и бабка его Екатерина Васильевна, в данное время, несомненно, почивавшая. Обстановка оной комнаты представляла собою характерное явление в таковой цитадели, оформленной, как и следовало предполагать, в варианте исключительно современном и техническом; комната покрывалась синеватым пластиковым покрытием, с потолка светили с величайшею энергией электрические лампы; в углу располагалась металлическая кровать с мягчайшими прослойками из разнообразных искусственных материалов и застеленная синтетическою постелью; около соединенного со стеною гигантского экрана, служащего для наблюдения за цитаделью и заодно для целей чистейше развлекательных, заключавшихся в просмотре кинематографической продукции, имелся стол, за которым Владимир Александрович принимал пищу, притом наслаждаясь зрелищами, предлагаемыми колоссальным экраном; присутствовало еще несколько незначительных и практически ненужных столов, автоматически подающий одежду электронный пластмассовый гардероб; но отдельного подробнейшего упоминания требовал громаднейший стол, за которым во вращающемся жестком кресле и сидел Владимир Александрович; на столе удобнейше разместились три совершенно необходимых и незаменимых для него сложнейших электронных агрегата.
Самому Владимиру Александровичу, обыкновенно отличавшемуся регулярностью своего сна, абсолютно сейчас не спалось, хотя первый из упомянутых агрегатов показывал чрезвычайно позднее время – приблизительно два часа ночи; Владимир Александрович постоянно и напряженно ворочался в кресле с искренним недовольством, принимая то расслабленную и статичную, то весьма напряженную, сгорбленную позу; он, не прерываясь ни на мгновение, курил сигареты, поставляемые им по первому же прошению другим электронным агрегатом, и выкурил их уже удивительное множество, а именно несколько уже десятков; тот же агрегат порою предоставлял ему моментально очередной стакан с крепчайшим зельем, каковой Владимир Александрович, отвлекаясь временно от сигареты, стремительно, залпом выпивал; совершенно никакого интереснейшего занятия, способного оторвать его хоть временно от тревожных мыслей и заглушить дичайшее, всепоглощающее, ему непривычное волнение, Владимир Александрович не обнаруживал; пытался он неоднократно заняться с усердием многочисленными хозяйственными вопросами, существующими в цитадели; дабы с таковым вопросами надлежащим образом ознакомиться, взор Владимира Александровича принимался лихорадочно наблюдать экран, имеющийся на третьем электронном агрегате, однакож немедленно оное занятие становилось ему скучным и отбрасывалось; иногда Владимир Александрович взволнованно вставал и порывистыми, неровными, спотыкающимися, но весьма быстрыми шагами принимался обходить комнату; какого-либо удовлетворения или успокоения сии моционы также не привносили, и Владимир Александрович от грызущей его тоски принимался порою абсолютно немилосердно браниться. 31.03.05. Столь взволнованное и возбужденное состояние Владимира Александровича было вполне объяснимо; именно вчера вечером, по абсолютно точным данным, колонна заключенных, в которую успешнейше своевременно была водворена Гаргонта, прибывала в Санкт-Петербург, в Петропавловскую крепость; соответственно, наступала наиболее ответственная и знаменательная часть возложенной на Гаргонту миссии, провал каковой означал ужаснейшие последствия: на значительное время прекращение переговоров, срочнейшее смещение принадлежащего Владимиру Александровичу штаба в отдаленные места, уничтожение обязательное данной цитадели… Таким образом, к окончательной и фатальной трагедии пленение Гаргонты прислужниками Российской империи не относилось, однакож принесло бы непременно многочисленные хлопоты и неприятности; впрочем, ликвидировать разбойника Кошку с его присными, даже получивши все известные Гаргонте разнообразнейшие факты, гаргатинцы бы не сумели однозначно; у Владимира Александровича и бабки его Екатерины Васильевны существовало немало источников сведений в гаргатинском обществе, и они моментально бы получили донесение о страшнейшем провале ответственной операции; но и в провал Владимиру Александровичу, учитывая могущество Холиавского Чародея, не особенно верилось; однакож, несмотря на успокаивающие таковые мысли, он определенно не успокаивался и спать не желал. По договоренности Чародей обязывался доставить Гаргонту в Воронеж мгновенно переносящим с одного места в иное сильнейшим колдовством; впрочем, другой вариант возвращения Гаргонты назад не представлялся выполнимым, и исключительная выгода оного перенесения посредством волшебства и выглядела в данной ситуации сподручной и удобнейшей; исходя из приведенных фактов, Гаргонту следовало ожидать приблизительно в течение ночи, в крайнем случае – до полудня; если же по истечении сего срока Гаргонта не объявится, ее отсутствие уже красноречиво и с величайшей четкостью разъяснит сложившее положение даже ранее разветвленной системы доносчиков и осведомителей. Итак, в состоянии такового напряженного ожидания и находился Владимир Александрович; он однообразно расхаживал по комнате (Комментарий 2008: добавить еще смутную тревогу, будто бы не касающуюся успеха дела, смутное сомнение), не отрываясь ни на миг от очередной сигареты и все чаще без какого-либо особенного удовлетворения принимал очередной стакан крепкого зелья; однакож даже легчайшее опьянение подавляло возраставшее постоянно нетерпение и чрезвычайная злоба.
Наконец, часам к трем пополуночи, когда Владимир Александрович уже окончательно потерял всякое самообладание и принялся отчаянно, громчайше, жалобно браниться, из-за двери послышался совершенно неожиданный звонок; звонок оный мгновенно воспламенил во Владимире Александровиче стремительно угасавшую надежду; подбегая мелкими и испуганными шагами к столу, дабы повернуть надлежащий для открывания двери рычажок, он успел мимолетно и раздраженно сообразить, что, не исключено, появится отнюдь не ожидаемая им необычайно Гаргонта, а также мучимая встревоженной бессонницей Екатерина Васильевна или взволнованная, суетливая Демонесса; Владимир Александрович непослушными, побледневшими, поразительно дрожащими пальцами повернул рычажок, и огромнейшая металлическая дверь плавно и неспешно распахнулась, т. е. раздвинулась в противоположные стороны. В комнату усталою, медлительною, спотыкающейся походкой вошла Гаргонта; Владимир Александрович, увидавши ее, едва не воскликнул, однакож неимоверным усилием сдержался; он даже радости по поводу, очевидно, удачнейшего ее возвращения сначала не почувствовал, никакого удовлетворения ему не явилось; он единственно изумился, увидавши ее. Изумился он совершенно основательно, ибо в облике Гаргонты по сравнению с теми временами, когда практически беззаботно обитала в его цитадели, произошли огромнейшие и пугающие изменения. Она, и без того достаточно тонкая, чрезвычайно похудела, ужасающе побледнела, словно под колоссальною тяжестью сгорбилась; напоминала она оживший скелет, покрытый лишь тончайшим уязвимым слоем кожи, также мертвенно синеватой; одета она была в разорванные, поразительно грязные, издающие неприятнейший запах лохмотья неопределенного цвета; волосы ее, много дней не расчесываемые, превратились в спутанный, отпугивающий, уродливый клубок; но значительнее всего преобразилось ее лицо: невыносимо худое, абсолютно белое, вытянувшееся, с резчайше выделяющимися скулами и глубоко запавшими, практически незаметными глазами, с нависшим вперед, нахмурившимся несоразмерно громадным лбом, с выделяющимся удивительно носом, выступающим заостренным подбородком, тонкими фиолетовыми, совершенно неживыми губами; даже когда подбирали ее, обреченную на погибель и страдания, когда продуманнейшей хитростью высвобождали ее фактически из рук гаргатинцев Кошкины разбойники, и то не была она столь измождена и измучена. Владимир Александрович изумился чудовищно и всеобъемлюще (в его облике, кстати, в противоположность Гаргонте не произошло никаких даже малейших изменений), вследствие чего механическим жестом затворил за нею пугающую дверь не сразу; он с дичайшим усилием, стараясь соображать насколько возможно ясно и с величайшею четкостью, разогнулся и срывающимся голосом произнес:
–Гаргонта?
–Ага… – бесцветным, исключительно безразличным голосом ответствовала Гаргонта и немедленно инстинктивно, желая единственно отдохнуть после утомительной дороги, присела на ближайший обнаружившийся невдалеке от нее табурет.
Владимир Александрович, окончательно удостоверившись, в каком состоянии находится несчастная Гаргонта, быстрейшими, торопливыми жестами наполнил стакан предоставляемым агрегатом крепким зельем и протянул дрожащею рукою Гаргонте; также он в рассеянной задумчивости обронил недокуренную сигарету и моментально затоптал ее своим громаднейшим, гигантским черным ботинком; Гаргонта отреагировала на протянутый ей стакан лишь через несколько времени, однакож приняла его и опорожнила с некоторым облегчением и успокоением; Владимир Александрович, вновь почувствовавший грандиозное нетерпение, порешил не откладывал предстоящий разговор на утро и немедленно, пускай и достаточно кратко, расспросить Гаргонту о произошедших событиях.
–Ну чо, типа, у тебя этот.. блин, сволочь, документ?
–Ага, – монотонно ответила Гаргонта. – Назад, блин, еле дотащилась… Этот сукин сын, дрянь собачья, блин, он меня за два километра отсюдова бросил… А ночью черт знает что… У, сволочь, собака поганая, хоть не повалилась там, не знала, куда топать, блин…
–Ну а чо он те сказал?
–Ну а чо он скажет? Типа так и так, что… Ну, твою бумагу раз-два и давай свою… Вот тебе она и есть…
–Ну!.. Во блин!
–Да блин, типа сволочи они. Ты это… слушай, чуть приятеля твоего, царя-то чуть не (неразборчивое слово).
–Да ты чо брешешь? – закричал резчайше Кошка. – Рёхнулась, чо ли, блин?
–А нет… Ты вот слухай. Он его долбанул как следовает, да потом еще этот… блин… кусок да прямо куском по нему хотел… Ну, от крепости… О блин, сволочь какая!.. каменный кусман. Прям по нему и хотел, блин, да не вышло… эта… девка, сука, помешала…
01.04.05. –Какая еще девка? Царю-то вроде у девок это… блин… не охотники…
–Эх, нет! Девка-то, блин, сволочь, не гаргатинка, и какая-то, блин, не поймешь кто! Вроде рожа людская, и потом этот придурок… ну, Халявский это, блин, сукин сын: «Доченька моя, доченька!» – и потом, сволочь, больше ни слова. Противная девка и уродливая, блин, а оно, сволочь, и понятно… Ну я так додумалось: долбак-то этот молчит, блин, сволочь…Она-то, дочка типа его, а к этому корешу твоему да сорвалась… Вот ведь что за!.. Блин…
–Ага, блин… Что за чертовщина… – задумчиво проговорил страннейшим изменившимся голосом Владимир Александрович. – Не-е, Гаргонта, ты брехунья, не охотник этот… до девок-то.
–А верно, блин, не брешу, не ври!
–Не-е, черт его, впрочем, знает, сволочь эту паскудную… Чо ему на уме… А чо, спасла она его вроде типа, чисто конкретно?
–Ну так… этот-то… камню – раз, и как не было! У, сука! Не разбери ее поймешь… Я аж в осадок типа выпала – раз, и нету, блин, камня! Ну и этот подонок сразу спятил – доченька его, сволочь! – еле смылись из-за него, паскуды…
–Э-э, блин, магичка она, что ли?
–А вроде и магичка: Халявский-то, блин, этот вроде тоже, ну и она – дочка-то типа, а может, и не дочка…
–Ты, короче, фяльтруй базар! – развязнейше прикрикнул на нее раздраженный и изумленный последними абсолютно непонятными известиями. – Слыхал я, блин, про эту самую девку типа, блин, ну да не то слыхал… Не, Гаргонта, что, блин, за сволочь! Ни одна стебовая девка никого типа, блин, спасать не станет, хоть и может… Клевая девка, ей наплевать – мужик, себя и сам типа, блин. А эта и есть, блин, дура паскудная, сука… Себя не ценит, чо ли? Сволочь, да неужто правда она в мужика втюрилась? Блин, сволочь, а? (Комментарий 2008: Отличный монолог, в скрытом виде обрисовывает внутреннюю трагедию Кошки, всю его боль, ненависть к окружающим. Для него внезапно открылась упущенная возможность: ведь у Гаргата есть настоящая любовь! А у него… Что же за жизнь у него, всегда стремившегося быть в обществе? При встрече с Хеленой он будет потрясен, ведь он понимает, кто она, не знает, что сказать.) Вон по телику и в инете везде (неразборчивое слово) и раньше типа, блин, трепались, фяльтруй базар, у тя индивидуальность (вон ведь слово, блин!) и типа все… это…
–Черт их, сволочей, знает, этих халявцев!
–Лады, плевать на девку твою поганую… Давай бумагу, базара нет, блин! – Владимир Александрович стремительным жестом отбросил окурок, однакож за следующую сигарету не принялся.
–Щас, – убедительно произнесла Гаргонта, и медленно, вероятно, с величайшим трудом извлекла из законспирированного кармана своих лохмотьев значительную по размеру стопку чрезвычайно сильно помятых и даже местами разорванных бумаг; Владимир Александрович моментально выхватил таковые бумаги из ослабевших, практически не движущихся рук Гаргонты и отдал их в соответствующее распоряжение электронному агрегату, дабы оный агрегат незамедлительно их разобрал и вслух Владимиру Александровичу их содержание подробнейше известил.
–Лады, типа, топай к себе да поваляйся пока, – наставительно обратился к Гаргонте Владимир Александрович; Гаргонта еле заметно кивнула, молчаливо с величайшим усилием поднялась с табурета и неторопливо, подозрительнейше покачиваясь, удалилась; (Комментарий 2008: этот монолог станет достаточным поводом, чтобы заподозрить Кошку в неправильных мыслях) у Владимира Александровича мелькнула было мысль преподнести ей второй стакан зелья, наверно приободрившего бы ее, однакож сию мысль он по неизвестным причинам моментально отринул.
Агрегат, разобравшись окончательно в предложенных ему документах, принялся усердно и исключительно монотонно скандировать их непосредственно содержимое; но Владимир Александрович слушал его рассеянно и весьма невнимательно, а порою и вовсе абсолютно не слушал; в конце концов, для изучения данного договора времени имелось еще достаточно, да и, собственно, обстоятельное изучение ему совершенно не требовалось, тем более что все вопросы касательно хозяйственного положения и прочих существующих нужд относились к ведению Екатерины Васильевны и помогающей ей Демонессы, а от него требовалось единственно присутствие и представительство при различных переговорах. Гораздо более занимал его иной, не в пример предыдущему интереснейший вопрос: крайнее недоумение и смущение, произведенные рассказом Гаргонты; и в состоянии такового недоумения и смущения он резчайше расхаживал по своей комнате, продолжая непрерывное выкуривание сигарет. Нет, о присутствии Хелены Холиавской при императоре он неоднократно слыхал и ранее; догадывался он также и о владении ею некоторыми колдовскими чарами, однакож, несмотря на приведенные факты, не особенно о Хелене задумывался; собственно, не задумывался он и о причинах, побудивших Хелену совершенно добровольно присоединиться к государю, ибо ничего предположить в описываемой сфере не представлял возможным. Но сейчас рассуждал он и задумывался отнюдь не о таковых аспектах, касающихся Хелены Холиавской; значительнее интересовал его поступок, 03.04.05. совершенный Хеленой, исходя из повести, рассказанной ему Гаргонтой; таковой поступок он объяснить логически или хотя бы предположить, что подобное в действительности возможно, не мог. Что сделала в описываемый момент Хелена? Чем она руководствовалась? Неужели не понимала она, что произведенное ей действие для нее абсолютно бессмысленно? (Комментарий 2008: Добавить про отца – для Кошки естественнее, коли бы она была за отца.) В опаснейшей, критической ситуации, на пороге смерти, когда сыплются с неба испускаемые практически непобедимым Холиавским Чародеем, возможно ли не поддаваться чудовищному испугу и забывать самоотверженно о собственной участи, о собственном благополучии? (Комментарий 2008: Почему она его защитила? – хорошая фраза для текста: можно поставить ее несколько раз подряд.) Владимир Александрович представлял сие положение, несмотря на скупые и немногословные описания, приведенные усталою Гаргонтой, удивительно явственно и ощутимо; виделось ему оно столь близко к действительности, словно он своими глазами его созерцал; и потому Владимир Александрович впервые глубочайше задумался над оным страшнейшим вопросом, о существовании которого ранее совершенно не подозревал. Никогда не думалось ему, что собою можно пожертвовать, что собственные желания можно полностью и окончательно обуздать, себя забыть ради чего-либо; таковое казалось ему чрезвычайно противоестественным и нелепейшим вздором, вымышленным в прежние времена; и вспоминал он свою достаточно уже долгую жизнь, перебирая многократно все запомнившиеся ему происшествия, дабы единственно себе ответить: жертвовал ли он когда-либо собою сам, бывали ли его поступки бессмысленными и невыгодными? Ежели рассматривать со стороны логику, каковую исповедуют образованные демократы-специалисты и с особенности работники медицинские и психологи, с презрительною усмешкою подумалось Владимиру Александровичу, вся исключительно его жизнь проходила в деяниях вредоносных и бесполезных; однакож вредоносным и бесполезным сия логика представляла то, что теоретически никакого удовольствия не приносит, и проповедовала лишь избежание таковых глупейших вещей, именуемых «неправильное питание», «курение», «пассивный образ жизни»; Владимир Александрович с величайшею четкостью осознавал, что все вышеприведенное есть бессмысленная ерунда, вследствие чего данную логику моментально отверг. Однакож обнаружил немедленно, что он абсолютно точно (Комментарий 2008: что эта логика его ненавидит, и на самом деле ей на курение плевать, а вот на ту глубину, которая в нем – не плевать, она-то и ненавистна, и сводится наукой до пошлых стереотипов, когда ее невозможно познать.) никаких поступков, помимо несомненно выгодных и приносящих удовольствие и удовлетворение, не совершал; (Комментарий 2008: лучше пусть поймет, что жил ради общества, весь его эгоизм – общественный, с целью утверждения в глазах других.) старался он единственно в течение всей жизни поболее заиметь денег, получше прокормиться, получить разнообразные и наиболее дорогие предметы обихода, развлечься наилучшим образом; даже в переговорах с Холиавским Чародеем и предстоящей, пока лишь неопределенно планируемой революции, должной свергнуть Российскую монархию и уничтожить императора, он руководствовался чистейшим личным интересом: желал распоряжаться Гробницей и изучать подробнейше ее; стремясь к таковым целям, он всегда и жил, стремился бесконечно, преследуя таковые подлейшие, как подумалось ему теперь, идеалы, он нескончаемо ругался, демонстрировал собственное невежество и озлобленность, изъяснялся с колоссальною наглостью и развязностью; даже в элементарнейших и ничем не выделяющихся ситуациях проявлялась сия чудовищная и невыносимая его сторона; и в разговоре с Гаргонтою, произошедшем всего несколько минут назад он говорил чрезвычайно невежественно, и одновременно держался подлейше и себялюбиво – требовал немедленного повествования о событиях, доклада о выполнении данного поручения, не испытывая никакого абсолютно сочувствия или понимания; сейчас он разговаривал с собою в совершенстве искренно и безыскусно, находился в полнейшем одиночестве, и оттого позволял себе несколько отстранить и подавить ужасающую сторону, навеки впечатавшуюся в его разум и душу, сторону полноценно проявившуюся в упомянутом кратковременном разговоре. (Комментарий 2008: Примитивно! Не за те мысли я тогда зацепился!) И неожиданно почувствовал он неописуемое, всеобъемлющее отвращение к оной своей стороне, ко всей окружающей невыносимой и опустошенной жизни, ко всем ее бесчисленным мерзостям, унизительным атрибутам; он понял, что таковое отвращение он ощущал наверно изначально, едва познакомился с данной жизнью, едва увидал ее впервые – даже мимолетно! Постепенно и медлительно накапливалось оно в нем, и лишь под старость принялось выплескиваться страннейшими и вызывающими недоумение и подозрительное недоверие у его подчиненных мгновенными просветлениями, долгими часами состояния задумчивого и печального; однакож только нынче он точнейше осознал собственное чувство, дерзостно признался себе в нем и нарек его отвращением; именно вследствие такового нескончаемого отвращения становился он груб, невежествен и себялюбив (Комментарий 2008: а вот это очень мудро!); он постоянно бессознательно упивался губительным отвращением, он одновременно ненавидел окружающую грязную и отупевшую действительность и не представлял возможным избавиться от нее – недоставало ему до сих пор должной могущественной и непоколебимой воли признаться себе в искреннем отвращении. Он моментально ощутил свою непременную обреченность; все исключительно факторы, сформировавшие его, взаимосвязаны и соединены в несокрушимую, закостеневшую цепь; отвращение к жизни вызывает и воспитывает чрезвычайную грубость, черствость, жестокость, бессердечие; в остальное время, когда сии ужасающие чувства отступают, действительность взывает единственно к глупейшему и безудержному веселью, побуждающему вновь обратиться к отвращению; даже язык, которым изъясняются в данном обществе, не способен выражать соответствующим образом иные чувства, кроме озлобленности и себялюбия либо опустошающего, глупейшего веселья; думая таким образом, Владимир Александрович с величайшими трудностями подбирал и использовал подходящие словесные обороты, необходимые для выражения его мыслей; язык, каковым он обыкновенно общался, оказался слишком примитивен и прост для оных неоднозначных, не окончательно ясных мыслей и мог выражать их единственно бранными междометиями; но Владимир Александрович осознанно старался в своем порядке мыслей от таковых неприятнейших и в совершенстве двусмысленных междометий избавляться. «Проще, конечно, все мысли одним словом выражать… – рассуждал он, по-прежнему порывисто расхаживая. – Так и сам толком не поймешь, что говоришь… Вот блин! Назад, молчи, мразь проклятая… И самое главное и плохое-то, что никто почти моего отвращения из них из сволочей, не знает, и не притворяются они все, чтобы чудаками не прослыть, а и вправду думают, что все это верно… У, сволочь я поганая, и в меня тоже эту мразь вогнали, что я уж и сказать ничего не могу… И никто не может…» Однакож припоминался ему мгновенно единственный человек (человек ли?), чей взгляд (Комментарий 2008: возможно, добавить воспоминания Кошки: детства не было) был абсолютно освобожден от нелепейшего тумана благодатного себялюбия, чей разум не лишился 04.04.05. исключительной ясности и трезвости в оценках сей действительности; чьи чувства не окончательно исказились в позорнейшую из сторону и не одеревенели, превратившись в безудержное, ничего за собою не имеющее веселье; данный поразительный, совершенно ни на кого не похожий человек (человек ли?) всего несколько часов назад едва не был безжалостно уничтожен своими многочисленными врагами… Неожиданно доселе последовательные и связанные логически, и единовременно абсолютно искренние его рассуждения прервал резчайший, пронзающий звук; Владимир Александрович даже сначала не осознал, что именно представляет собой таковой звук и откуда он приходит; также не осознал он и не предполагал, сколько времени он уж размышляет и как давно выпроводил поскорее Гаргонту; возможно, пролетели с тех пор весьма незначительные и практически незаметные несколько минут, а возможно, что расхаживает он в состоянии взволнованном и возбужденном многие часы; наиболее же явственно он понял, что его беззастенчиво и безжалостно прервали, остановили на пороге несомненно важной мысли. Чудовищный звук повторился еще с большею настойчивостью и протяженностью; Владимир Александрович, наконец, воротился в настоящий мир, изумленно огляделся и, оценивши сложившуюся ситуацию, направился поскорее к рычагу, отворяющему автоматически колоссальную металлическую дверь.
На пороге оказалась Демонесса, в значительной степени сонная и медлительная, однакож стремительно преодолевавшая собственную апатию и сонливость; она моментально прошла вовнутрь комнаты и решительно с любопытством посмотрела на стушевавшегося и испуганно-настороженного Владимира Александровича, нервической походкою прохаживающегося вокруг стола; весь пол кругом был с чрезвычайною густотою усыпан бесчисленными окурками, среди которых изредка выделялись опустошенные коробки сигаретные и особенно выделилась полностью использованная зажигалка; Демонесса скептически и недоверчиво огляделась вновь и обратилась к Владимиру Александровичу:
–Ну чо, Гаргонта-то к тебе заходила?
–Да, заходила, вернулась она, – Владимир Александрович, сам того никак не полагая и даже не предпринимая какого-либо специального усилия, заговорил вдруг на чистейшем языке, без употребления многочисленных междометий и бранных связующих выражений.
–Ну и чего? Я-то к ней прихожу – услыхала, что вроде вернулась, а она уж дрыхнет, спит, (неразборчивое слово), и не побудить! Что у нее-то там? Без всякой гадости этот бред вышел?
–Н-да, даже… –Ему подумалось было сообщить о практически свершившемся плане уничтожения императора, но в последний момент он сам разозлился таковым словам и немедленно замолчал.
–Ага… Ну ты толком расскажешь хоть, что там?
–Нет, не расскажу… Потом расскажу, Демонесса.
–Тьфу, ты что, опять бредишь… сволочь позорная… – совершенно незаметно ворчливейшим и недоверчивым тоном прошептала Демонесса. – И на кой черт у тебя этот бред начинается?
–Пошла вон! – закричал на нее оскорбительно и грубейше Владимир Александрович.
–Да чо ты?!
–Не мешай мне думать, пожалуйста, Демонесса, – негромко проговорил опечаленным и понизившимся голосом Владимир Александрович; он в смятении незаметно присел, облокотился на стол и больным жестом обхватил понурившуюся голову руками. – Ради Бога, не мешай мне думать!
–Тьфу, ясно все… Опять, гад, бредит… Ладно, сейчас я пойду старушке скажу – она тоже не спит, всю ночь в компьютер режется. Вот узнаешь, гад, тогда…
–Сколько времени-то, Демонесса?
–Ну да, и время он не знает… Смех, какой дурак… Пятый час сейчас. А я старухе пойду скажу.
–Пошла вон! – настойчиво и негромко, однакож с несомненною угрозою сказал Владимир Александрович и обратил на Демонессу слезящиеся, жалостливые, необыкновенно печальные глаза; Демонесса в полнейшем молчании мгновенно удалилась с исключительно недовольным и оскорбленным видом.
05.04.05. Однакож сколь невыносимо и мучительно порою присутствие кругом любопытных и абсолютно не понимающих ничего глупцов, подумалось в возмущенном и тоскливом отчаянии Владимиру Александровичу, и сколь любое совершенно окружение порою ненужно! От своего одиночества он ощущал единственно некое доселе незнакомое приятнейшее удовлетворение и исключительное спокойствие; необходимо и неизбежно одиночество, и определенно напрасно многие утверждают, что одиночество есть состояние противнейшее и безрадостное, утвердительно подумалось ему; тот могущественный, непреклонный и безжалостный человек (человек ли?) также упивался собственным бесконечным одиночеством, довольствовался им и радовался замечательнейше ему; Владимир Александрович неожиданно захотел необычайно оказаться в полнейшем одиночестве надолго, навечно, дабы размышлять и рассуждать, дабы бесконечно предаваться посещающим его грезам и чудесным, прекраснейшим мечтаниям, чувствовать вокруг успокоительное и светлое отсутствие назойливых и окончательно отупевших Демонессы, Гаргонты, Екатерины Васильевны и прочих многочисленных подручных и знакомых. Но разум подсказывал ему еще, что со временем одиночество чрезвычайно ему опротивеет и сделается действительно абсолютно невыносимым; возможно, постигнет его до того спасительная гибель; а коли не постигнет, то непременно пожелает он раньше или позже поговорить, однакож душа востребует единственной доброты нескрываемой, сочувствия и сопереживающего понимания, какового достичь практически невозможно; тот, о котором Владимир Александрович постоянно вспоминал и к которому обращался в своих размышлениях, предпочитал горделивое одиночество, но со временем совершенно истомило оно его; захотелось ему также равного и доброго разговора, не с бессмысленными и отупевшими гаргатинцами, несомненно преданными ему и ему подчиненными, а с равным понимающим и воспринимающим; не оттого ли он столь неожиданно заговорил с неизвестной и доселе абсолютно незнакомой ему Хеленою Холиавской? Верно, он значительно изменился, справедливо предполагал Владимир Александрович. «Как я его раньше помню – ему только мысли, им только мысли правили… Тьфу, и опять хочу сказать глупость! Тогда он бы эту дочь чародейскую захватил бы и ее бы заложницей держал, выкуп или соглашение какое требовал. А теперь нет, иное здесь… – И вдруг осенила его поразительная, молниеносная и в своем великолепии ужасная, чудовищная мысль. – Да что я, я – против этого, против него, выходит, борюсь. Враг я, значит, его? Он же кто, а я только из-за проклятой Гробницы, твари поганой, его убить хочу, все силы для этого… А на кой черт? Что я за сволочь и мразь такая, что не пойму ничего?! И ведь теперь уже и назад никак дела не повернешь! Сказал – сделал, и поздно, далеко дело зашло! Откажешься, нет скажешь, грохнут поганые твари!» И неожиданно он вспомнил о Демонессе и осознал в полнейшем ошеломлении: она направилась вызывать на помощь властительную и непреклонную бабку его, Екатерину Васильевну: она обязательнейше, ни единого мгновения не раздумывая и не испытывая элементарных сомнений, выскажет свои ужасающие соображения перед Екатериной Васильевной, и последняя, к ужасающему смятению его, незамедлительно сюда явится, дабы соответствующим образом вразумить и наставить несколько неуравновешенного и весьма подозрительно себя ведущего внука; следственно, в следующие несколько мгновений она, несомненно, объявится… «Может, пристрелить ее?» – в грустной безысходности предположил Владимир Александрович и даже с таковою целью извлек из стола резчайше выделяющийся черным цветом громаднейший револьвер и в некоторой нерешительности зарядил его; однакож упомянутый план он моментально отбросил: Екатерина Васильевна обязательнейше будет вооружена и, несмотря на старость, способна оказать значительное сопротивление, да и никаких особенных изменений в его участи оное действие не произведет; Владимир Александрович совершенно потерялся и стушевался; в решающий, кульминационный момент исчезла в нем всякая возможность мыслить логически и связно, остался единственно подлейший и нарастающий испуг.
06.04.05. Когда послышался звонок, удивительно звонкий и пронзительный, в своем звуке уже обладающий некой повелительною властностью, Владимир Александрович совершенно механически мгновенно отворил, не стараясь особенно сопротивляться или препятствовать; в комнату неспешною, степенною покачивающейся походкой прошла Екатерина Васильевна, также за прошедшие месяцы абсолютно не изменившаяся и практически не постаревшая; она без разрешения, не оборачиваясь даже на хозяина комнаты, подвинула незначительно ближайший табурет к столу, за котором располагался внук ее Владимир Александрович, и в равнодушном спокойствии, преисполненная достоинства, со старческим кашлем на таковой табурет присела. Затем, прокашлявшись окончательно, промолвила несколько прохладно:
–Ну, здравствуй, внучек.
Владимир Александрович оборотил к ней поразительно дикий, затравленный и испуганный взор, однакож сохранил полнейшее молчание; Екатерина Васильевна, не получивши какого-либо ответа или хотя бы ответного действия на произнесенные ею слова, осмотрелась внимательнейшее кругом и продолжила исключительно иронически:
–Ага, внучек, ты уж, я вижу, хохнуть меня вздумал – вон какая пушка на столе-то… Да не выйдет, я и сама тебя быстрей, дурака, прихохну, – она последовательным и весьма неспешным жестом извлекла из одного из бесчисленных карманов свой револьвер, заряженный и внешне ничем не отличающийся от револьвера, каковым обладал Владимир Александрович, и положила его моментально пред собою. – Да и не бушь ты меня хохать – на что тебе оно? Но ты, внучек, седня зарвался уж больно, – неспешно, выдержавши значительную паузу, заговорила вновь она. – Гаргонта, бедная, к тебе приходит и все, небось, побалакала. А потом Демонесса – ты-то, нет чтоб базара нет, все ей чисто конкретно разболтай, а ты «уйди» да «пошла»! И я же не Демонесса, а бабка родная – мне бы сказал, я уж ведь тут дрыхнуть не дрыхнула, в комп резалась, как дура малая… А, ты сволочь, дурень… Вламывается ко мне твоя Демонесса, дура тоже – лупетками моргает и орет: «Кошка-гад опять с ума сбрендил!» Я то ей: «Ты чо хайло разинула, фильтруй базар!», а она, дурная, не дойдет до нее никак: «Кошка сбрендил!» Я опять ей: «Да ты рожай быстрей, чо пасть разинаешь!» Ну и она тут: «Кошка опят сидит и бред несет. Гаргонта-то у него была, а он, сволочь, ничо не прет! Иди быстрей, я одна с ним ничо не поделаю». Что за дура! (Неразборчивое слово) перед ней сидит, щечку как сопляк какой подпер, лупетки большие делает… По тыкве бы тебе, дурень, разок-другой, сразу б оклемался, и базара нет… Ну, чо молчишь, дурень? Гаргонта к те приходила?
–Приходила, – односложно и подозрительно сказал Владимир Александрович.
–Да, ну и чо: договор-то они этот поганый с бородачом доделали?
–Доделали.
–Ну а бумагу-то он дал?
–Д-дал. Вон она, вставлена.
–Ага, вставлена… Дай-ка послушать… – протянула несколько Екатерина Васильевна, наклонившись к электронному агрегату и надлежащим образом настраивая и заводя его; вскоре монотонный и абсолютно, порою абсурднейше безразличный голос принялся скандировать слова предложенного документа; Екатерина Васильевна облегченно и даже малость задумчиво откинулась насколько позволял табурет, назад и вновь неприятнейше закашлялась.
–Ага… Ага… – произнесла неопределенно она, вслушиваясь в предлагаемый текст договора. – 07.04.05. Переговоры главные, значит, ему и уже все передать… Черт возьми, до чего допер… Но ты себя, внучок, и как урод какой типа ведешь. То да се…
–Да дай ты мне подумать! – воскликнул в состоянии взволнованном и взбудораженном, практически (неразборчивое слово) Владимир Александрович. – Чо ты, мразь, приперлась? Чо те надо? Дай мне подумать, ради Бога! Ты мешаешь мне.
–Подумать ему дать, поганцу… Да о чем ты, дурень, думать бушь, кроме как опять о ерунде чертовой? Уж видала я твои выдумки – что да как. Мировые дела ему решать, дурню. Раньше хоть о бабах да о водке – и то ладно, все дело какое, а теперь совсем рёхнулся, блин, урод стал под старость…
–Оставь меня, пожалуйста, бабушка, – неожиданно примирительно, однакож несколько натянуто и неискренне произнес Владимир Александрович, причем натянутость и неискренность его речей Екатерина Васильевна почувствовала абсолютно верно. – Надо мне подумать, поразмышлять надо. И Бог с ним, потом обсудим…
–Заткнись ты, внучок, лучше, – поучительно сказала она, прервав таким образом его развивающиеся рассуждения. – Потом тебе, дурень, да потом… Базара типа нету, балясы ему потом точить… Ты это чисто, дурак, заткни пастенку лучше. Ты вот, Владимир Александрыч, лучше типа пойми: на кой черт ты нам тут нужен? Жрет за десятерых, одних сигарет сегодня вон скока выкурил типа, небось и бутылку не одну, дурень, вылакал… На халяву лопаешь, держут тут тя, а не нужен ты и вовсе… Ты чо, до чего додумался, что коли ты мне внук, так я тебя и, сволочь такую, не хохну? Во урод! Да я тебе хоть чащ в лоб дам, мрази поганой!.. Оченно ты нам нужен! Ты думашь, помрет твой дурак бородатый, ежели я так буду заместо этой вот мрази? – она угрожающим и величественным жестом указала на Кошку. – Да на кой ты-то ему, ему лишь бы твоего знакомца-то прирезали… да не своими лапами…
–Что?!
–Да то, заткнись, дурень… Оно, понятно, этому придурку получше, коли ты там притопаешь, меня-то не околпачишь. А тя он, лопуха, пока ты хайлом мух ловить будешь, он тебя типа так кинет, чо до тебя и не дойдет, где кинули! Во урод! Он-то, этот бородатый, и сам лопух – как лупетки-то разует да пасть откроет, да так и вовсе лопух, блин… Да у него там свои ребята поважней типа, они ему и мозги вправят, как надо, а ты, дурень, когда те мозги вправляют, еще и ерепенишься… Во, сволочь, тоже лупетки разинул…
–Что ты, мразь, говоришь?! – возмущенно, оскорблено, но в совершенстве подавленно воскликнул Кошка.
–Я-то те мозги вправляю, нормально типа говорю… А ты, дурень, все ерепенишься – и на кой ерепенишься-то? Чего тебе надо? Да тя хоть дошло, до идиота позорного, блин… Тьфу, сволочь ты все-таки… Да дошло до тебя, что я тя прям щас и хохну, коли извилинами вертеть не примешься?! Понял, а?!
–О господи! – исключительно смущенно и перепугано, однакож в высшей степени отвлеченно проговорил Кошка, и Екатерине Васильевне не обращаясь. – Да что мне, блин… делать? Да что, что мне, господи, делать теперь?! А-а-а, черт, да зачем ты, блин, мразь приперлась?! Убить ты меня хочешь! Убить! Убьешь ведь, и не пожалеешь!
–Ну дебил… – процедила с грандиозным равнодушием Екатерина Васильевна и словно непосредственно положила руку на лежащий перед ней и резчайше выделяющийся среди белого и бежевого окружения револьвер. – Только и хохнуть надо бы…
–А-а-а, за что же это такое? – закричал в окончательном исступлении Кошка и неожиданно оборотил взор на руку Екатерины Васильевны, неспешно оказавшуюся на револьвере; костлявые, морщинистые, необычайно проворные пальцы таковой руки медлительно охватили рукоятку и указательный палец ужасающим движением лег на курок; Кошка посмотрел в чрезвычайном и молчаливом недоумении на лицо Екатерины Васильевны, прямо и бесстрастно наблюдавшей его, и увидал в сем окаменевшем, абсолютно неподвижном лице угрожающую и решительность. Он отшатнулся было назад, значительно побледнел и перестал бессмысленно вскрикивать; он лишь с поразительною частотою вздыхал и непроизвольно хватался за горло, испытывая мучительный недостаток воздуху; глаза его, мгновенно округлившиеся, затравленно и безвольно метались; надо полагать, соображая (неразборчивое слово) и сориентировавшись в данный момент надлежащим образом, он, при его замечательной сноровке, сумел бы ухватить собственное оружие, первым поднять его и выстрелить, тем более Екатерина Васильевна лишь выжидательно всматривалась в него, не предпринимая никаких действий; но о существовании оружия и вообще о возможности противоборства Кошка совершенно забыл: он чувствовал единственно нарастающую панику и чудовищный страх пред намечающейся гибелью, и резчайше дрожал и задыхался. Таковым образом прошли приблизительно две минуты; неизвестно, каковые противоборствующие чувства в оное время разрывали Кошку, необыкновенно стушевавшегося под непреклонным взглядом Екатерины Васильевны, однакож он неожиданно с величайшим облегчением откинулся в кресле и глубочайше вздохнул; Екатерина Васильевна с интересом посмотрела на него и позволила себе изменить до сих пор остававшуюся совершенно неподвижной позу; Кошка стремительно поднялся и произнес:
–Вот блин, что за сволочь, блин, ко мне пристала, а, бабка? Теперь уж и, блин, не догонишь, что за сволочь такая… Давай по стакану, а?
–Давай, давай, внучек, – с нескрываемым удовлетворением согласилась Екатерина Васильевна. – И сигаретку дай… э-э, дурень! И давай болтай, чо типа там Гаргонта наворотила. 30.03.05. – 07.04.05.
IV.
08.04.05. Повелительница Селения расположилась без особенного удобства за предназначенным для трапез столом, находящемся в правительственном дворце города; время неспешно приближалось к полудню и Селения приказала равнодушным, осипшим и значительно упавшим голосом подавать достаточно скудный завтрак, а также призвать своего ближайшего советника и осведомителя с соответствующими донесениями. Пиршественный зал, в котором располагалась Селения, представлял собою огромнейшее помещение, предназначавшееся обыкновенно для торжественных празднеств и колоссальных трапез с величайшим множеством участников; был он прямоугольный, несколько вытянутой формы, с громаднейшими окнами, практически полностью занимающими противоположные боковые стены; зал был оформлен преимущественно деревом, однакож имелись повсюду еще и бесчисленные медные и золоченые подсвечники, обыкновенно освещавшие зал в дождливые и ночные часы, ибо в остальное время он освещался прекраснейше и проникающим в окна солнечным светом; основную часть зала занимал громаднейший стол со скамьями для пирующих, но в последние дни он совершенно пустовал и пришел в некоторое запустение, несмотря на регулярную уборку его прислугою. Сама Селения предпочитала таковому необъятному столу чрезвычайно небольшой столик, поставленный у окна исключительно для нее; Селения сидела, в глубочайшем раздумье облокотившись на оный столик, в изготовленном также единственно для нее мягчайшем с обивкою кресле – аналогичных данному кресел на Великом Серпантине никогда не мастерили. Сама Селения за прошедшие два с половиною месяца, значительно изменилась; от скудной и весьма неприятной пищи, постоянного недоедания она неимоверно похудела, пускай и раньше была необычайно тонка; вследствие кратких и часто прерываемых часов сна, нескончаемой мучительной бессонницы под глазами ее появились чудовищные, поразительные синяки; лицо ее осунулось и побледнело значительно более прежнего, а потому особенно выделялось в окружении пугающе широкого багрово-черного ужасающего одеяния, производившего непонятное смятение и потемнение рассудка; на лице с удивительною резкостью выделились скулы, а само лицо казалось постаревшим и изможденным, с проступающими морщинами; впрочем, необычайная горделивая грациозность Селению не покинула, однакож чувствовалась в ней какая-то усталость и затаенная безразличная, безнадежная апатия.
С тех пор, как Селения стремительным и неожиданным маневром овладела крепостью, принадлежащей Вирмийскому Конклаву, прошло, как уже упоминалось выше, два с половиною томительных и долгих месяца; захват крепости в действительности произошел в абсолютном соответствии с повестью гонца, и действительно выступали на стороне Селении невообразимые, внушающие страх чудовища – огромнейшие, изрыгающие зеленоватый огонь, клыкастые медведи, колоссальные и медлительные ожившие деревья и прочие, каковые уже описывались с надлежащими подробностями ранее. После скорейшей сдачи крепости градоначальник изъявил желание беспрекословно сопутствовать Селении и ее начинаниям; народ также предпочел величайшую покорность, а некоторые даже откровенно, совершенно не скрываясь, поддержали ее и поклялись быть полезными; Селения замечательнейше устроилась в доме, принадлежащем градоначальнику и принялась незамедлительно отдавать срочнейшие распоряжения о начале разнообразных работ, касающихся укрепления города и изготовления необходимой войску продукции и о размещении ратников на временные квартиры. Однакож мгновенные и последовательные действия со стороны Холиавского Чародея она не предусмотрела и была чрезвычайно изумлена, увидавши через три дня многочисленное и прекраснейше снабженное войско, спускающееся в долину под предводительством военного советника; по неизвестным причинам представлялись ей единственно разброд, сомнение и растерянность Вирмийского Конклава, нескончаемые и абсолютно бессмысленные военные совещания, которые непременно дадут ей достаточную отсрочку; явление же рати Вирмийского Конклава ее хоть и поразило, но не привело в растерянность и замешательство; Селения приказала моментально подготовиться к возможной обороне, в случае если противник решится на немедленный приступ, после чего послала быстрейших эльфов-всадников в еще не захваченные близлежащие села, дабы срочнейше вывезти оттуда население и сколько возможно провианту и фуражу; 11.04.05. Таковая вылазка произошла достаточно удачно, и запасы, содержащиеся в крепости, увеличились практически вдвое. Однакож в действительности Селения прекраснейше осознавала, что данные мероприятия являют собою лишь отсрочку неизбежного поражения; войска, руководимые военным советником, в кратчайшие сроки оцепили крепость, перекрывши все возможные ходы и оставили дополнительные заградительные рати на всех существующих перевалах и горных тропах; оцепление было исключительно плотным и непрерывным, а расположившиеся полки оказались столь многочисленны, что Селения моментально оставила любые помыслы о мгновенной вылазке и сокрушительном прорыве, ибо рать Вирмийского Конклава превосходила весьма незначительный боеспособный гарнизон в десятки раз; помимо прочего, к осаждающим постоянно поступали подкрепления, сбираемые из отдаленных городов и появлялись огромнейшие обозы с припасами и прочими необходимейшими предметами, вследствие чего у них появлялось колоссальное преимущество пред осажденными. Однакож осторожный и весьма осмотрительный военный советник предпочел не начинать немедленно штурм, а выжидать наиболее подходящего и удобного момента: за прошедшие два с половиною месяца он, впрочем, произвел без особенного энтузиазма несколько штурмов, окончившихся однозначною неудачею; неудача сия, надо полагать, обосновывалась главным (Комментарий 2008: а вот штурмы стоит убрать!) образом нерешительностью военного советника и его чрезвычайными предосторожностями; едва увидевши какие-либо потери или заметивши малейшую панику среди отдельного отряда, он без колебаний приказывал стремительно отступать; таким образом, в результате проведенных штурмов погибло со стороны Вирмийского Конклава ратников немногим более двухсот, со стороны же Селении еще менее. Помимо непосредственных военных действий, Селения совершала иной раз попытку провести дипломатические переговоры, сама абсолютно не задумываясь, что именно желает таковыми переговорами произвести и какую пользу возможно из них извлечь; на переговоры с ней всегда являлся единственно военный советник с прилагающейся многочисленной охраною; он находился в некотором отдалении от ворот, сохраняя расстояние, безопасное для его жизни; Селения обыкновенно одиноко появлялась у надвратного парапета и со значительной высоты наблюдала военного советника, а высокогорный ветер величественно шевелил и развевал ее волосы и багрово-черное устрашающее платье; несмотря на порядочное расстояние, они замечательно слышали друг друга, так как в оный напряженнейший момент весть моментально обегала и крепость, лагерь Вирмийского Конклава, и разговоры уважительно замолкали; впрочем, упомянутые переговоры отличались однообразностью и совершенно ни к чему не приводили, да и заканчивались достаточно быстро; после надлежащих приветствий и почтительных словес, военный советник и Селения осознавали практически сразу, что говорить им абсолютно не о чем; военный советник в соответствии с положенными ему указаниями, предлагал без всякого сопротивления сдаться; Селения ответствовала предложением противоположным, т. е. требовала скорейшего отступления войск Вирмийского Конклава или признания их капитуляции; оба, в сущности, отличнейше осознавали, бессмысленность данных высказываний, отчего впечатлительная и несколько невыдержанная Селения раздражалась и принималась порицать и даже оскорблять военного советника, указывая на его исключительную глупость и прочие разнообразнейшие дурные качества; военный советник, более сдержанный, обыкновенно молчал, но терпение его вскоре оканчивалось и он принимался отвечать Селении, насколько умел и представлял пристойным в рамках достойного окружения; заканчивались переговоры всегда тем, что Селения в полнейшем огорчении и разочаровании, напоследок сказавши что-либо в высшей степени неприятное, удалялась со стены, ничего абсолютно не добившись; военный советник также ретировался, сохраняя спокойствие и видимость чрезвычайной обиды и возмущения. Между тем имеющиеся в крепости запасы с поразительною быстротою исчезали; Селения трапезовала весьма скудно, наравне с прочими своими ратниками (населению мирному, не предполагавшему никаких занятий, полагалось еще менее), однакож никаких особенных изменений таковое бескорыстие не приносило; по приблизительным расчетам, крепость способна была просуществовать даже при неимоверно скудном расходовании запасов не более недели; необходимо было предпринять какое-либо спасительное (или наоборот – гибельное) решение; именно над оным решением Селения и призадумалась, равно как и позвала она помощника с последними отчетами, дабы определиться с таковым решением – возможно, последние сообщения прояснят ее мысли и натолкнут на необходимый путь, безнадежно думалось ей.
12.04.05. Селения с холодною усталостью посмотрела за окно и увидала загрязненную, пустынную, никем не убираемую центральную улицу, выложенную достаточно старой и местами выбитой даже каменной брусчаткой мостовую, посаженные в палисадниках и также исключительно неухоженные деревья, запертые отчаявшимися мирными жителями дома, порою с заколоченными окнами; с начала осады обыватели городские предпочитали с твердостью и совершенной непреклонностью отсиживаться дома, позабывши о всеобщем запустении и неухоженности, обыкновенно следующими за оным сидением; появлялись они на улицах, единственно будучи востребованными на ремесленных работах, однакож работали с колоссальным недовольством, а иногда и недобросовестно; Селения не особенно обижалась на несчастных обывателей и приказала не обращать никакого чрезвычайного внимания на их стремительнейше возрастающее недовольство; она прекраснейше понимала, что не виновато городское население в многочисленных навалившихся на него неожиданно бедах, и предпочитала не усугублять и без того тяжелейшего положения полуголодных обывателей. По улице прошествовал сбивчивым строем караульный отряд, долженствующий наблюдать за соблюдением порядка и при внезапном нападении передавать скорейше тревогу; отряд состоял из нескольких понурившихся и равнодушных эльфов, облаченных в зеленые плащи и зеленоватые незначительно доспехи и был вооружен достаточно просто и незамысловато – кинжалами и луками; эльфы патрулировали улицу в настороженном молчании, совершенно промеж собою не переговариваясь, шли размеренным медленным шагом, опустивши голову и даже не осматриваясь кругом в соответствии с положенной должностью. Селения не испытывала никакого желания окликнуть их и призвать к повиновению и полнейшему порядку; она лишь напряженно вздохнула и отвернулась с чувством неопределенной, но постоянно накапливающейся горечи. Через незначительный отрезок времени послышался осторожный и весьма уважительный стук в дверь пиршественного зала, после чего в приотворившемся легонько дверном проеме появился проворно и одновременно почтительно слуга-эльф; он, поклонившись аккуратнейше Селении, негромко спросил:
–Разрешите ли подавать кушанья, повелительница?
–Подавай, –невыразительным, сухим голосом проговорила Селения и, призадумавшись несколько, добавила с представительною начальственностью в голосе: – Да не запамятуй позвать помощника с докладами!
Слуга вновь ловчайше поклонился, расставил пред Селенией все полагающиеся яства и скрылся с величайшею быстротою, дабы поскорее исполнить указанное Селенией действие; собственно, Селения также предпочитала трапезовать в абсолютнейшем одиночестве и в прислужниках не нуждалась, ибо обладала удивительною привычкою обходиться без них. Яства, предложенные ей, расценивались в осажденной крепости в качестве чрезвычайно достойных и наиболее богатых – как уже упоминалось, таковым весьма обильным и, в соответствии с предположением, замечательно утоляющим голод завтраком обладали лишь наивысшие чины в крепости, а остальные получали значительно менее; завтрак данный напоминал отчасти ранний обед и состоял из весьма разнообразного набора блюд, а именно пустой крупяной похлебки, двух вареных картофелин с прилагающимся поразительно маленьким обрезком отварного конского мяса и фунтовой доли черствого, испеченного более недели назад хлеба (впрочем, сей хлеб в сравнении с выдаваемым мирному населению назывался достаточно качественным и превосходно сохранившимся); из напитков оставалась единственно вода, подслащенная малиновым вареньем – тоже исключительная редкость. Селения с нескрываемою скукою осмотрела описываемый завтрак, убедившись в очередном его сокращении, и привычно, абсолютно механически принялась отхлебывать жидкую и исключительно неудовлетворительную на вкус похлебку, более всего напоминающую обыкновенную воду, в каковой изредка обнаруживалась вареная крупа.
Когда она опустошила уже чашку с похлебкою и принялась, не испытывая теперь брезгливого отвращения, за картофель, благо приготовлен он был неописуемо лучше и ощущался от него вкус действительно достойно приготовленного картофеля, в пиршественном зале практически беззвучно появилась еще одна персона, являвшаяся ближайшим помощником Селении и непосредственным распорядителем от лица ее; то был эльф, состоявший в Вирмийском Конклаве в звании весьма незаметном, доселе абсолютно никому не известный, однакож Селенией отмеченный за сметливость и исполнительность, равно как и искреннюю преданность ей; исполнял он при службе дополнительные и преимущественно мелкие поручения, касавшиеся разведки на территории Российской империи, но за выдающиеся способности был Селенией выделен и вознагражден честью исполнять задания гораздо более ответственные и сложные, к примеру, наблюдение за Хеленою Холиавской (результаты именно его наблюдений Селения предоставляла Чародею Холиавскому на собрании срочнейшем Вирмийского Конклава); (Комментарий 2008: пусть он также будет причастен к исчезновению Хелены) в полководческом и воинском деле он не отличался даже элементарными способностями и был с предметом совершенно незнаком; однакож хозяйственные дела крепости и исполнение различных поручений Селения предоставляла именно ему, а сама обыкновенно находилась в пиршественном зале или в спальне своей и пребывала в глубочайшем раздумье. Возрастном эльф был приблизительно втрое младше Селении (от появился на свет, следует предположить, в середине двадцатого столетия) и, соответственно, отличался достаточною молодостью; росту он был среднего, одет был в мантию, чрезвычайно напоминающую мантию участника Вирмийского Конклава, однакож с преобладающим зеленовато-черным оттенком, с волосами несколько рыжеватыми; лицо его, тщательно выбритое и выглядевшее, несмотря на многодневную, нескончаемую осаду и постоянные заботы, весьма свежим, и на нем заметнейше выделялись веснушки; нос его отличался широтою и вздернутостью, губы выделялись исключительной полнотой, а бегающие, постоянно движущиеся светлые глаза искрились некою хитростью и быстрым, сообразительным умом; 13.04.05. в движениях и жестах эльф не выделялся чрезвычайной благородностью, однакож показывал определенную уверенность и одновременно веселость. Оборотившись к Селении, он моментально поклонился и, подошедши уверенно и прямо к столу, вновь в соответствии с положенной церемонией, раскланялся, затем произнес несколько, вероятно, для столь напряженного положения беспечно:
–Приветствую, повелительница!
Селения медленно оторвалась от своей достаточно (неразборчивое слово) трапезы и, в противоположность эльфу весьма мрачно и даже незначительно недовольно взглянула на его, после чего с мгновенною скептическою усмешкой поприветствовала его:
–Здравствуй. Принес ли ты новые доклады?
–Как же не принести, повелительница, и докладов новых много, – эльф удивленно и с искусственным простодушием развел руками.
–Принес, выходит… Но ты завтракал? – Селения вновь непроизвольно усмехнулась, причем многократно бодрее и радостней.
–Потрапезовал, повелительница, но трапеза сегодня скудная, еще скудней вчерашней…
–Ты говоришь верно, суп водянистый, картофель… Таким ли мы раньше кормились?
–Нет, повелительница, слава Вирме, ранее кормились иначе.
–Да… Вспоминается Адрадоново одно стихотворение – уж сочинителя не помню, а только лишь, что из их великих сочинителей – смешное стихотворение. Воля Вирмы, смешное… – Селения неожиданно и печально вздохнула. – Да и ты, помнится, его читал: «Но носящему котомку И капуста – ананас…»
–Ха! Да, повелительница, был такой отрывок. Ты изволила над ним тогда издеваться, да простит меня Вирма, и я и сам с вами согласился – ведь, воля Вирмы, смешно и непонятно было… А теперь, повелительница, и то понимаю…
–Далее там еще было: «Как с прекрасной незнакомки, Он с нее не сводит глаз» и еще далее… Адрадонов, конечно, стишок, и строки последние Адрадоновы в особенности, но все равно правдивое стихотворение.
–Что же поделаешь, повелительница, небогатая трапеза, и жаловаться особенно не на что. Все же на ногах пока держимся, должно быть, и Вирма милостива.
–Должно быть, на ногах держимся?! – Селения невесело и также исключительно скептически рассмеялась. – Может, и правда не держимся… Ты с донесениями явился? Отложи их, пожалуй, в сторону и присядь напротив. Нечего ведь, друг мой, доносить. Мне и без тебя главное известно: проклятый глупец-колдунишко со своим вздорным фанатичным поклонением Первой Вирме наслал на нас огромное войско, и справиться мы с ним не в силах… Что ж больше? Провизия заканчивается, и завтрак уменьшенный, видно, друг мой, лучше донесений повествует. Народ недоволен, конечно, отчего же быть нынче довольными? Но нет, друг мой, не для того я тебя пригласила, ибо – благодарение Вирме! – я не столь глупа, как вздорный колдунишко, чтобы без донесений не понимать ничего. Нет, я сама каждое утро выхожу на крепостную стену и встречаю рассвет, а заодно осматриваюсь кругом. Я вижу многое, чего не видно обыкновенным взором – к нашим противникам тянутся со всего Великого Серпантина длинные обозы, а сам Холиавский Чародей покинул наши земли и в Российской империи устраивает планы разгрома ее; над двумя темными Гробницами – не дано мне увидеть их, но это я вижу отчетливо – клубится страшная тьма, которую Адрадонам не дано сдержать. Вижу я и близкие глазу картины – войско колдунишки, возглавляемое не меньшим глупцом военным советником и голод и недовольство в нашей крепости… И ничего нельзя поделать… Я не обвиняю, друг мой, своих подданных в неверности или измене. Мы сами заманили их в столь страшную ловушку – думали, что победим, а наш бунт оказался необдуманным и заранее обреченным на поражение… Не виноваты в своей участи несчастные эти гномы или несчастные эти эльфы – крестьяне, мастеровые, работники, ратники наши… Я тебя, друг мой, пригласила лишь для того, чтобы обсудить дело более насущное, чем последние донесения. Увы, я не знаю, как поступать мне далее – мало мы совершили, и совершили неоправданно. Теперь мы в осажденной крепости помираем с голоду и обречены на верную смерть тысячи несчастных! И как поступить далее? Я чувствую лишь безнадежность, и ничего более. Я лишь обратилась к тебе, мой друг, за советом – когда великие мудрецы и властители теряются, возможно надеяться на мудрость и познания их подчиненных.
14.04.05. Эльф внимательнейше, даже с некоторым благоговением выслушал обращенную к нему речь и рассудительно, неспешно, произнес, помолчавши предварительно в размышлении:
–Нет, повелительница, напрасно, должно быть, ты ко мне обратилась за мудрым советом. Я не великий чародей и не умею призывать Вирму, и сокрыты для меня долы – но то, что происходит кругом, я вижу хорошо и понимаю не хуже, а дальше могу предположить или угадать. Однако, сколько не думай и не сравнивай, а не могу я тебе советовать, о повелительница… Да и, кажется, посоветовать теперь нечего, а мудрости в моих советах никогда много не было…
–Ты правду говоришь – ничего нам сейчас не посоветуешь, и никакой мудрец, верно, не отыскал бы решения, чтобы и себя сохранить, и из ловушки безвыходной лазейку найти. О Вирма! Я-то надеялась, что временно задержу, а то и остановлю врагов Гробницы и Российской империи, друг мой. Думалось мне, что я необычайно могуча… я и врагов недооценила: думала, что проклятый колдунишко будет долго пребывать в нерешительности и терзаниях… О Великая Вирма, чего же я только не натворила? Ведь и выбор-то у меня простой: между нами, великими повелителями, управляющими народом, и этими несчастными эльфами да гномами-мастеровыми, которые считаются подчиненным народом. Если останемся мы в непреклонной гордости – погубим голодной смертью и народ, и самих себя. Но ведь я и без того – одна великая Вирма знает, зачем – для народа многое старалась улучшить. Даже трапезу мне подают ту же, что и прочим, пусть я и повелительница. А для чего я так желаю, друг мой? Разве подлые камнетесы да (неразборчивое слово) выше чародеев Вирмийского Конклава? Но мне их жаль, и одной жалости оказывается довольно, чтобы осознать – их я спасти могу. Сдав крепость глупцу военному советнику, я их всех ценою своей жизни спасу; и вас, и других близких моих помощников, и их, друг мой, я в силах оправдать полностью, так что никакая злая участь вам не грозит. Но меня казнят обязательно, тем более, когда я постараюсь всех оправдать – виновной останусь лишь я… Кругом одна смерть остается, мой друг, и выбирать, получается, не из чего. В том и страшная беда, мой друг.
–Да, повелительница, теперь уж вдвойне не знаю, каким мудрым советом вам помочь или хоть сочувствие оказать…
–Я смерти не страшусь, друг мой и не страшно мне, что меня на плаху возложат, ибо лишь Адрадоны да те, кто сблизился с ними, начинают истинно пугаться смерти. Вирмитту же положено мужественно и самоотверженно свою смерть переносить. С чего же бояться – не так уж, должно быть, и ужасно умирать, ибо все умирают… А я уже и пожила достаточно, не одно столетие пожила, хотя для Вирмы столетия наши – мгновения. Но мне довольно и нескольких мгновений, а большего и не нужно. Многие из нас сейчас и единственного мгновения не проживают… Но мне невыносимо больно, что так бессмысленно мои мгновения окончатся: ничего я своим мятежом не привнесла и не отвратила, а до этого пустым изучением Адрадонов и бесплодным поиском Гробниц занималась. Только Хелену я воспитывала и пестовала, Хелену Холиавскую, и воспитала и вразумила – одно дело невеликое сотворила, но мало одного дела, друг мой. Мало я деяний достойных совершила, и даже Хелену воспитала на погибель. Да и пусть на погибель – многое она знает, немалое поняла и восприняла, а погибель не столь уж ужасна, я уж говорила…
–Не столь ужасна, повелительница.
–Однако более нечего сомневаться: для меня и, возможно, для тебя, мой друг, не столь уж смертоносны испытания и боль. А для бессмысленно загубленных простых ратников и мирных жителей станут они непреодолимыми и страшными. Я никого из них не понимаю и даже презираю их за слабость и глупость, но жалость… Увы, мне всех их жалко… Достаточно рассуждать, ибо наступают последние дни наши, а мне, должно быть, предначертана гибель, как и всем нам! Вы, друг мой, направляйтесь к себе, не о чем больше разговаривать… А я поднимусь на привратную башню.
–Повелительница! О Вирма! И ты желаешь сдать крепость без сражения?
–Без сражения, иначе нельзя. И так довольно, любые дела теперь мне отвратительны.
–Повелительница, образумься! Вирма тебя образумит!
–Меня никто не образумит и не заставит одуматься, ибо я разумна и думать нынче не о чем. Иди к себе, друг мой! Может быть, видимся мы в последний раз. Прощай, и оборони тебя от любых напастей Вирма!
–Не мне тебе указывать, повелительница. Но прощай.
–Если удастся мне оправдать тебя, то живи потом долго и радостно, – вот тебе мое прощальное напутствие. Благословляю тебя именем великой Вирмы.
–Благодарю, повелительница, – эльф, поклонившись почтеннейше и с величайшей благодарностью, вышел исключительно испуганно; Селения, вследствие такового разговора еще значительнее постаревшая и сгорбившаяся, чрезвычайно хмуро расхаживала в течение получала по пиршественному залу, постоянно останавливаясь и осматриваясь словно бы изумленно; затем она решительно взмахнула рукою и стремительными, строгими, порывистыми шагами направилась к двери, выводящей непосредственно в переднюю.
16.04.05. Селения спустилась быстрыми, спотыкающимися и несколько даже суетливыми шагами с узорчатого исполненного с исключительным мастерством крыльца и направилась по улице налево, к достаточно далеко расположенным центральным воротам; на посеревшей, загрязненной улице не обнаружилось, как и следовало предполагать, абсолютно никого; отсутствовали и караульные отряды воинов, которых в последние дни никто совершенно не заставлял соблюдать строжайшую дисциплину; и улица, и окружающие ее многочисленные здания с прилегающими к ним дворами и садами, казались покинутыми и необитаемыми, жители забросили собственные садики, предпочитая запираться в сколько-нибудь надежных своих домах, затворивши все имеющиеся окна и забаррикадировавши двери и ворота; в городе, доселе необычайно оживленном, стояла удивительная, всеобъемлющая, ничем не нарушаемая тишина; торговая площадь, по каковой проходила Селения, также была покинута – пусты и позабыты бесчисленные прилавки, заперты на замки разнообразные мастерские, харчевни и прочие местные заведения, так что кругом воцарилась невыразительная могильная сырость, в противоположность прежнему времени, когда торговая площадь являлась наиболее шумным и людным местом во всей крепости. Прошествовала Селения и мимо разрушенного несколько дней назад в результате незначительного налета драконов двухэтажного строения, принадлежавшему ранее одному из местных ремесленников: от здания сохранился единственно обгорелый рассыпающийся каркас да раздробленные каменные обломки, порою отдаленно напоминающие стены; крыша здания и потолочные балки, после пожара еще некоторое время державшиеся, теперь обвалились, превратившись в груду осколков и разносимого ветром пепла; стены окончательно обратились в груды почерневших от пламени камней и мельчайшего каменного крошева; поперек улицы лежало несколько никем не прибираемых опаленных бревен, преграждавших дорогу, а по мостовой рассыпались практически незаметные, разнесшиеся по всей округе многочисленные камушки; Селения на мгновение остановилась и созерцала оставшиеся от здания высокие черные хрупкие столбы, накренившиеся и готовые от любого прикосновения развалиться; таковые столбы особенно ярко и заметно выделялись в окружении ясного, абсолютно безоблачного неба; Селения отворотилась с чувством некой необычайной горечи и с чрезвычайною грустною решительностью направилась далее. На пути до центральных ворот она не привлекала даже какого-либо внимания со стороны обитателей близлежащих домов; лишь дважды распахивались кратковременно ставни, а появившиеся в окнах бледные, испуганные лица осматривались отчаянно, подозрительно и опасливо.
Колоссальные центральные ворота, своею громаднейшею резной аркой возвышавшиеся над городскою стеной, сверкали замечательным белым цветом под солнечными лучами; виделись величайше четко (неразборчивое слово) изображения и прекраснейшие узорчатые картины; Селения восхищенно, пускай и подходила она к оным воротам доселе огромнейшее число раз, приподняла голову и закрывши ладонью глаза от обжигающих солнечных лучей (Комментарий 2008: хороший момент, оставить – ведь она идет на смерть, оттого и любуется), улыбчиво и благоговейно оглядела виднеющийся в высоте надвратный парапет и две прилегающие к нему чрезвычайной высоты башни, оканчивающиеся остроконечными черепичными крышами. Затем она замедлившимися шагами прошествовала к входу, ведущему непосредственно на винтовую лестницу, расположенную внутри башни; часовые, охранявшие сей вход, немедленно поднялись и в соответствии с надлежащим порядком поприветствовали могущественную повелительницу; та совершенно не обратила на них внимания, не произнесла ободряющего мудрого совета или напутствия, а лишь мрачными, слезящимися глазами оглядела изумленных и непонимающих ратников; дверь пред нею отворилась, и она двинулась задумчиво, сгорбившись и понуривши окончательно голову, по винтовой лестнице в сером внутреннем покое (Комментарий 2008: очень хорошо!) с достаточно редкими окнами, не проницающими гулкий, распространяющий эхо прохладный сумрак; караульные предпочли не следовать за нею в целях надлежащей охраны и, возможно, необходимой помощи (впрочем, в действительности ими всегда владело преимущественно обыкновенное любопытство), ибо увидели в мимолетном взгляде Селении неумолимую угрозу и исключительную серьезность.
Наконец, Селения, преодолевши душное внутреннее помещение башни, прошествовала неспешно на надвратную арку, возвышавшуюся над крепостью и окружающим ее враждебным лагерем из бесчисленных тесно расставленных палаток и вырытых наскоро землянок, а также ограждающих их заостренных и исключительно прочных частоколов. Прохладный, живительно свежий и порывистый высокогорный ветер неожиданно и с добродушною резкостью овеял стремительно лицо Селении, и она вновь горделиво и успокоенно выпрямилась, движения ее сделались грациозны и торжественны, взор излучал суровую уверенность и полнейшую, окончательную решимость; ветер словно полностью развеял последние присутствовавшие в душе Селении сомнения и неурядицы и придал ей достаточно мужества; Селения с удовольствием вдохнула приободряющий и веющий холодом высокогорный воздух, и, подошедши парапету, огляделась в последний раз вокруг, желая искренне попрощаться с таковым отчасти замечательным миром, каковой окружал ее и в каковом она доселе жила.
Она увидала освещенное удивительно ярким, ослепительным солнечным светом очищенное от туч, расстающееся бесконечно голубое красивейшее небо; в оное чудеснейшее небо упирались оцеплявшие долину гигантские, могучие твердыни гор; их пики, покрытые изначально снегом, блистали величественным светом на солнце; виднелись их медленно спускающиеся в долину пологие склоны, поросшие в совершенстве темно-зеленым непроходимым лесом подножья и тянущиеся ниже бесчисленные луга, на которых произрастала высокая, колыхаемая ветром, не затронутая абсолютно ни чьею рукою трава; ближе к крепости расстилались многочисленные ныне пустынные пажити, посевы, огромнейшие сады и виноградники; среди них возможно было изредка заметить резчайше выделяющееся черноватым пятном поселение, обитателей которого заранее увезли посланные Селенией ратники; вследствие оного отсутствия местных жителей кругом, равно как и внутри крепости, царило исключительное опустошение и запустение; однакож именно с таковым, чрезвычайно дорогим и бесконечно милым ее сердцу краем расставалась и прощалась с колоссальною горечью Селения, и болезненно исказило ее лицо сие невыносимое, ужаснейшее расставание. Не приходилось ей расставаться лишь с расположившимся в весьма незначительном отдалении от нее лагерем Вирмийского Конклава, который она наравне с прочим обозревала, созерцая несокрушимые ряды ее многочисленных противников; лагерь в последние дни перенесся практически под стены крепости, ибо чувствовал военный советник полнейшую беззащитность врагов своих, мятежников под предводительством Селении; оттого лагерь замечательно был виден, и Селения разглядывала в нем отдельных воинов, собирающихся громаднейшей шевелящейся толпою для очередной и весьма обильной трапезы; слышался ей невнятный, неразборчивый, но постоянный и пугающий шум, производимый данным лагерем; ратники Вирмийского Конклава с удовольствием радовались и веселились в своем многочисленном обществе; Селения стояла над парапетом абсолютно одна (Комментарий 2008: достойный контраст!), вздохнувши, в последний раз ощутивши вкус чудеснейшего холодного воздуху, она громогласно и торжественно провозгласила, заставив лагерь противника почтительно и испуганно замолкнуть:
–Именем великой Вирмы, повелительница Селения призывает военного советника и воеводу ратей Вирмийского Конклава для беседы!
В лагере вражеском немедленно началась чрезвычайная, поразительная суета и смятение; все воины и их полководцы услыхали страшный, разносящийся с колоссальною силою голос Селении и принялись моментально выполнять ее веление – докладывать срочнейше военному советнику о предложенной просьбе, так как даже не осознавали возможности сопротивляться столь властному и решительному велению; 17.04.05. вскоре Селения увидала, как к воротам неспешно и церемонно направляется военный советник, в соответствии с положенною традицией оседлавший чешуйчатого бескрылого дракона; военного советника сопровождала значительная охрана и разнообразнейшая необходимая свита, движущаяся исключительно пешим порядком; Селения пригляделась особенно и разглядела лицо наиглавнейшего оппонента своего – преисполненное гордости и достоинства, однакож с затаенным чрезвычайным испугом; процессия прошествовала, не ожидая вполне осознанно никакого сопротивления, практически к самым воротам и, наконец, остановилась; по приказанию и жесту военного советника свита его и многочисленная охрана мгновенно построились и заняли полагающиеся им места. Сам военный советник, приподнявши голову, увидал наклонившуюся меж колоссальных белоснежных зубцов парапета Селению; ее абсолютному одиночеству он совершенно не изумился, ибо в процессе всех предшествующих переговоров ее также никто не сопровождал, что, впрочем, уже упоминалось; осмотревши Селению и собравшись несколько, военный советник невозмутимым и необыкновенно равнодушным голосом возвестил:
–Приветствую тебя, о повелительница Селения! Неизвестно мне, для чего позвала ты меня, но делами моими правит единственно воля великой Первой Вирмы.
–Привет и тебе, военный советник Холиавского Чародея и воевода полков Вирмийского Конклава. Не хочется мне восхвалять дела твои достойные, ибо ты и моих дел не упомянул. Впрочем, мои деяния тоже подсказаны великой нашей властительницей Вирмой. А для чего воззвала я к тебе, тебе известно и без моих слов; я предлагаю тебе в последний раз отречься от бессмысленной гордыни и себялюбия и от беспочвенной уверенности в собственной правоте и могуществе. Отведи свои рати от крепости, принадлежащей мне, прекрати ненужную войну – и будет для тебя награда, когда я возвращусь с победою в Храмовый город.
–Селения! – усмехнулся непроизвольно военный советник. – Не принимаю ни я, ни подвластные мне войска твою просьбу, рожденную безумием мятежницы и еретички, поддавшейся губительной силе Второй Вирмы! Твоя крепость, да и то не тебе она принадлежит, окружена ратями, которые превосходят твои многократно, а те подданные, что легковерно подчинились тебе, вскоре останутся без пищи и помрут от голода… Не прельщай нас посулами наград и славы – твой разум окончательно помутился, и ты в отчаянии пытаешься нас обмануть, думаешь, что мы поддадимся, как ты, страшным чарам Темной Вирмы. Оставь напрасные чаяния! Предлагать тебе мир можно лишь мне, и я, дабы не допустить твоего совершенного падения, предлагаю тебе его. Возврати Вирмийскому Конклаву преступно захваченную крепость, освободи плененных тобою жителей и сдайся сама со своею армией – вот бее единственное спасение.
–Благодарю тебя, но не надобно мне твоего спасения! – весьма иронически ответствовала Селения. – Признаюсь, я тебе лгу, но и ты мне лгал сейчас ничуть не менее. Спасение, предложенное тобой, означает позорную казнь, а обвинения, которыми ты пугаешь меня, вымышлены и порождены только глупостью твоей и неизмеримой глупостью наивного колдунишки, которого ты мнишь своим властелином! Я не сдамся! – Селения не отказывалась от собственного несомненного решения, однакож напоследок предпочла не подчиняться моментально и полнейше, а несколько оспорить и гневно оскорбить военного советника, вызывавшего ее исключительное презрение и отвращение.
–Одумайся, о Селения, ты вновь оскорбляешь меня и пытаешься посеять сомнения если не в моем сердце, то в доверчивых сердцах моих воинов – ты уже многих искусила предаться еретическим учениям и мыслишь, будто сотворишь то же и с нами. Но, уходя из Храмового города, ты, помню я, вызывала уважительный страх и удивление, а теперь ты только жалка и беззащитна. Ты опустилась настолько, Селения, что и казнь должна считать достойною наградою, не дающей тебе опуститься в страшные ереси еще далее.
–Жалкий глупец! Я не Адрадон, чтобы бесконечно цепляться за жизнь, да и на свете уж пожила немало, гораздо более твоего, военный советник. Но ты ровно ничего не добьешься, казнив меня, ибо все ваши злые замыслы, продиктованные самолюбием и фанатичным желанием уничтожить Гробницу, обречены… Однако что меня о них говорить? Я предупреждала вас– и тебя, и глупого колдунишку, – а вы пренебрегли моими предупреждениями.
–Так что же ты желаешь, жалкая еретичка?! Ты их никогда не победишь и одновременно неизвестно за что сражаешься!
–Ах, за что я сражаюсь? Да, мне известно, что ты, военный советник, не выполнишь моих повелений и не отведешь подвластные тебе рати, освободив мою крепость. Я бы, возможно, и предпочла умереть с голоду, но нынче я согласна принять и казнь.
–О Селения, неужели ты наконец освободилась от гибельных пут Темной Вирмы? – обрадовано воскликнул военный советник.
–Я ни от чего не освободилась, военный советник, ибо остаюсь и теперь незыблемо верна своим убеждениям и ничем не разбить тебе их. А для чего я соглашаюсь на казнь и сдачу крепости, я даже и не желаю тебе объяснять – едва ли ты меня действительно поймешь, глупец, – Селения обреченно вздохнула и отворотилась; ужасающе посерело и окончательно осунулось, сделавшись неимоверно страшным, ее лицо, а глаза совершенно потускнели и практически не виделись из-под полуприкрытых век. –Мне остается лишь сдаться, военный советник, более ничего я сделать не могу.
–Тогда отвори военному советнику Холиавского Чародея и подчиненным ему ратникам ворота в крепость, преступно тобою захваченную!
–Ворота отворить? – абсолютно неслышно и холодно проговорила Селения и спотыкающейся, надломленной, покачивающейся походкою медлительно отошла от каменных, сделавшихся серыми в резчайше потускневших солнечных лучах стен. – Ворота отворить… О Вирма, что же мне делать? Великая Вирма, подскажи мне – не замечаю я никакого просвета в своей судьбе и мучает меня мое решение, и не ведаю я, сколь оно верно… – Селения проследовала к противоположной стороне надвратной арки и, наклонившись, срывающимся, на первый взгляд неузнаваемым, огрубевшим и лишенным некоторой приятности голосом прокричала: –Стража, отворяй ворота и без сопротивления!
Ворота, давно не смазываемые и чрезвычайно старые, стали с громчайшим, невыносимым скрипением и грохотом отворяться; Селения, повесивши окончательно голову и практически полностью прикрывши глаза, направлялась к башне, дабы спуститься вниз и непременно сдаться поскорее собственным противникам, признавши свое несомненное поражение и напрасность приложенных величайших усилий. 08.04.05. – 17.04.05.