А деревня, жила своей жизнью, нисколько, даже отдалённо непохожей на городскую – внешне тихой, неприметной и неторопливой, со своими нравами, бытом, укладом. Технический прогресс, конечно, дошёл и до неё в виде всевозможной техники и телекоммуникаций, но в сравнении с «деревенским», или как его называют «сарафанным радио», которое всегда работало безотказно, всё это прогрессивное казалось таким недолговечным, ломким, заменимым. А «радио», и сейчас, как и сто лет назад, на полную катушку передавало «последние известия» с одного конца деревни на другой. Во всех подробностях обсуждалась весть о женитьбе городского художника на дочке заведующей молочно-товарной фермы. «Радио», имеющее глаза и уши, говорило о беременности Клавки с уточнённой датой рождения ребёнка. Кто-то осуждающе, дескать, не успела девка школу закончить, как уже и не девка. А кто-то осуждал осуждающих и откровенно радовался за Клавдию, объясняя тем, что жених-то видный. Всё-таки, не деревенщина какая-нибудь – культура!
Оставив товарища на попечении родителей, я вышел во двор и сел на крыльцо. Сзади на плечо запрыгнула кошка Мурыська и, примурлыкивая, стала тереться об моё ухо. Затем спрыгнула на колени, потёрлась рыжей мордашкой о мою грудь и, получив порцию ласки, беззаботно свернулась клубочком на коленях.
Я вспомнил, что меня ждёт Катя. «Наверное, она уже приняла какое-то окончательное решение. И дед ждёт с поздравлениями. Ну, что ж, сосватаем Геннадия и я сразу в город. Генка, наверняка, останется у Клавдии».
- Сынок, - на крыльцо вышла мать, - сходил бы пока к бабушке. Иконка у неё облупилась. Просила, как приедешь, к ней отправить. Подкрасить надо.
К бабушке я шёл с детства знакомой улицей мимо школы, в которой когда-то учился, мимо каменного зданьица детского сада дореволюционной постройки, мимо деревенского клуба – бывшей церкви, и всё здесь было дорого моему сердцу.
От прошедшего дождя и следа не осталось. Солнце пекло, как и прежде. На небе ни облачка. Всюду стайками слонялись безучастные овечки, бесцеремонные козы, горделивые гуси, бестолковые утки. Лишь собаки в это время прятались от жары в тени подворотен и, изредка пробуждаясь от дремоты, звучно зевали и лениво поглядывали на случайных прохожих, которых им было лень даже облаять. Куры, разморённые июньским полуденным солнышком, млели, зарывшись в ямки, прячась в тени заборов, и лишь иногда неохотно поднимались, чтобы нацарапать пыли под перья от досаждавших блох. Зато петухи, невзирая на жару, важничая перед своими гаремами, упорно надрывали глотки – соревновались на громкоголосость. Где-то высоко над головой, в ветвях тополей недовольно ворчали грачи, воспитывая своих грачёнышей.
За огородами на реке голосисто плескалась ребятня. С фермы доносилось натужное урчание трактора.
Без всего этого я не мог представить свою деревню. Такой она рисовалась в моей памяти. И стала моим творческим началом. Здесь я черпал заряд бодрости, бродя этими улочками. Ночами разговаривал со звёздами. Здесь они всегда были ближе, ярче и, как мне казалось, лучше меня понимали. Да просто: здесь я был ближе к природе, к простому народу, к его истокам.
Мимо меня на рыжей кобыле проскакал белобрысый малец и, как большой, не забыл поздороваться:
- Здорова, дядь Толь!
Я только и успел махнуть рукой, на ходу вспоминая: чей это парнишка, как следом за ними проскакал жеребёнок, визгливо изображая ржание жеребца. «А! – вспомнил, - Пацан-то, тракториста Федьки Белого, тоже Толькой зовут. В прошлом году он у нас напару со Сметанычем на покосе сено грёб на этой же кобыле».
Навстречу на велосипеде ехала Нюрка Весталка с толстой сумкой на ремне. Весталкой её прозвали за её работу почтальонкой.
- Привет, Толянка! – поздоровалась она.
Я и ответить не успел, как она просвистела мимо.
Иду и думаю: «Вот народ! Есть имя, фамилия, отчество – мало. Надо ещё кличку дать». Это тоже своего рода народное творчество.
У сельсоветского колодца, кем-то метко прозванного – «на безымянной высоте», судачили бабы. Среди них я заметил Соньку по прозвищу Патефон. С ней-то я как раз и не хотел сегодня встречаться, но деваться уже было некуда. Она тут же отделилась от пёстрой сарафанной кучки и, немедля оправдывая своё деревенское прозвание, голосисто, нарочито громко, на всю округу запела припасённую для меня частушку собственного сочинения:
- Ты куды это пошёл,
Наш художник Толенька?
Аль зазнобушку нашёл?
Нарисуешь голеньку?
- Ну, Софья, ты, наверно, ночами не спишь, частушки сочиняешь, а?
Женщины засмеялись в один голос.
- Здравствуйте, бабоньки! – поприветствовал я и обратился к Соне, - Ты про себя спой, а то, как ни встречу, всё про меня, да про меня.
Все поздоровались вразнобой.
- Да она всю деревню частушками обложила, - выкрикнула самая голосистая.
- Так ведь не матерками же, - девушка снова повернулась ко мне, шагнула навстречу и, подбоченясь, приятным, проникающим в душу голосом, запела:
- Про себя, мой милый Толя,
Петь мне неохота,
Я послушала бы лучше,
Если спел бы кто-то.
Было в её пении что-то нерастраченное, зовущее. Это «что-то» переполняло её девичью грудь, будто она просила: «Ну, скорей же, подставь ладони, не дай моему чувству расплескаться». Мне показалось, что она снова пела про меня.
- Ты их что, на ходу штампуешь?! – искренне восхитился я и, подойдя поближе к колодцу, обратился к женщинам: - О чём сплетничаем?
- События дня обсуждаем. Вот слышали, что друг твой женится, а ты в Америку собрался.
- Насовсем, али как? - вторила другая.
- Что насовсем? – улыбался я, - Друг женится? Или в Америку собрался?
- С другом-то нам всё ясно, а вот с Америкой не совсем.
- Так и быть, скажу вам по секрету, - поддал я жару приглушённым голосом, - сначала съезжу «али как», а потом уж, может быть и насовсем.
- Родителев-то с собой возьмёшь?
- Как же без них-то. Они уж и сундуки собирают.
- Ну-ну. Ай-яй-яй, - переглядывались доверчивые бабы, покачивая головами, кто-то, согласно кивая, а кто сочувственно - из стороны в сторону, и не знали, верить или нет.
- А может, ещё передумаешь? Родителям-то, каково будет на чужбине?
- К тому же, там одни капиталисты. Аль тоже капиталистом станешь?
- Да как можно землю родную оставить? Красотища-то у нас, глянь какая.
- И по-американски ты не говоришь. В школе-то у вас немецкий был.
Бабы, на перебой приводили разные доводы, пытаясь призвать меня к благоразумию, и я сдался, видя, что разговор принимает серьёзный оборот.
- Ну, ладно, бабоньки, так и быть, уговорили. Не поеду в Америку. Где я там про себя частушки услышу?
- Слава Богу!
- Вот и хорошо. Родина, она и есть Родина.
Им хотелось ещё о чём-то поговорить со мной, но тут вмешалась Соня:
- С бабами лясы точить, что воду мочить, - она повесила мне на плечо коромысло с вёдрами. – На, вот, понеси. Всё равно так же прохлаждаешься.
Женщины, продолжая что-то так же горячо обсуждать, остались у колодца, а мы двинулись по тропинке в сторону Сониного дома.
- Куда путь держишь? Если не секрет. – Девушка искоса глянула на меня снизу вверх.
- Тебе скажи, ты опять частушку сочинишь.
- Что в этом плохого? Вся деревня поёт мои частушки. В них вся история, так сказать летопись деревни. Ну, а в городе что нового? – она сменила тему, - Рассказал бы чего. Не женился во второй раз?
- Пока нет. А ты, почему не выходишь замуж?
Соня вдруг смущённо улыбнулась, покраснела и, просто, по девичьи вздохнула:
- Жду, когда ты предложение сделаешь.
- Ты это серьёзно? – я был сражён её откровенностью.
- Серьёзней не бывает.
Она встала напротив меня. Таких печальных глаз, какие были у неё в эту минуту, мне ещё не приходилось видеть. В них одновременно таились глубокая грусть и трогательная нежность, отчаянье, вызов и мольба. Я стоял в каком-то оцепенении и боялся понять, подумать, что она меня любит. Мне стало совсем неловко, будто я был виноват перед ней, и нет мне за это прощения.
- Какая тебе разница, Толя? Ты же в Америку собрался. – Она неспеша сняла коромысло с моего плеча и, отходя, прочь, с той же глубокой грустью запела:
- Полюбила я мальчонку
Городского, мамочка,
А мальчонка полюбил
Одну Американочку.
Покрутив указательным пальцем свободной руки у виска, Сонька скрылась за воротами. Я стоял возле её дома как вкопанный и не мог сдвинуться с места. «Сонька Патефон меня любит?! Эта горлопанка меня любит?!» - мысли мои кипели. Я не знал, что делать дальше. Оставить всё как есть, и идти своей дорогой. Но это как-то не честно, не по-мужски. К тому же не вписывалось в мои планы.
Да, я избегал Софьи из-за её едких частушек, часто бьющих не в бровь, а в глаз, но то, что она самая красивая девушка в деревне, никто не мог оспаривать. Я тоже питал к ней симпатию, как к красивой девушке, но не больше. И даже представить себя не мог рядом с ней в роли жениха или супруга.
«Но, позвольте, - вдруг озарило мою память, - она же собиралась замуж за какого-то офицерика, когда училась на воспитателя. Я же их не один раз вместе видел. Нет, надо расставить всё по своим местам».
Оказавшись во дворе её дома, я направился к калитке, ведущей в огород и, не дойдя до неё, услышал всхлип.
Соня сидела за загородкой в летнем сарайчике на куче сена. Обхватив руками свои загорелые, словно литые из бронзы ноги, она плакала в колени. Войдя в сарай, я долго стоял перед ней, не решаясь потревожить. Борясь со своими противоречивыми чувствами, переполнявшими меня в эти минуты, думал: «С чего же начать»? Её плечи мелко подрагивали. Она была мила в своём беззащитном состоянии, и казалась такой хрупкой.
- Сонь, - окликнул я.
Девушка испуганно вздрогнула и, одёрнув платье, прикрывая голые ноги, подняла зарёванное лицо. Карие, полные слёз глаза, казалось, почернели от горя. Откинув каштановую косу назад, она, с какой-то безысходностью в голосе, произнесла:
- Толя, не надо меня жалеть. И утешать меня не надо. Это пройдёт. Вот выплачу всё и пройдёт.
- Ты веришь своим словам?
- Да, я не хочу, чтобы это прошло. Я хочу любить тебя всю свою жизнь. Пусть я дура. Пусть надо мной смеются, но я люблю и счастлива этим. И ты можешь посмеяться, я не обижусь.
- Милая моя девочка, прости меня, - я опустился перед ней на колени, - если я тебя чем-то обидел. Я очень хорошо к тебе отношусь, но я бы никогда не подумал, что ты…
- Способна на любовь? Ты это хотел сказать?
Я молчал, не в силах совладать с собой. Хотелось сказать, что я тоже её люблю. Но было ли бы это правдой? Я взял её мокрое от слёз лицо в руки. Хотелось целовать её, говорить что-то хорошее, но в моём воображении вдруг возникла Катя. Где-то глубоко в душе что-то шевельнулось: «А люблю ли я Катю? Что меня к ней влечёт? И влечёт ли? Даже, если и люблю, что из того? Она всё равно уедет к мужу, а Соня, вот она, здесь – любит. Она вся моя».
- Что ты молчишь? – вернула меня к реальности Соня, - Я же со школьной скамьи только о тебе думаю. Неужели ты такой слепой? Каждую пятницу бегала на остановку встречать тебя. Все девчонки надо мной смеялись. А я всё ждала, когда ты меня заметишь.
- Тебе же тогда лет пятнадцать было.
- А что, в пятнадцать лет нельзя влюбиться? Я же в училище поступила только потому, что думала, вместе домой будем ездить, рядышком, в одном автобусе. Но ты тогда уже приезжал со своей женой. Я, как дура, всегда сидела сзади и наблюдала за вами. Вы ворковали, как голубки, а я готова была убить вас обоих.
- Погоди, Сонь, - я присел рядом, - а как же твой офицер?
- Да у нас с ним ничего и не было. Он просто меня провожал по моей же просьбе. Потом уезжал с этим же автобусом. Понимаю, что глупо, но мне хотелось, чтоб ты хоть как-то обратил на меня внимание, что я уже взрослая. Замуж за него я и не собиралась. Я любила только тебя. Надеялась, подойдёшь когда-нибудь, спросишь… - она замолчала и уткнулась мне в плечо.
- Что же ты со мной делаешь? – я приобнял её.
- Если б ты знал, Толенька, как я настрадалась, чего только ни натерпелась. Столько лет ношу в себе любовь безответную. Хочу забыть, выбросить из головы, а сердце не даёт. И сил уже никаких нет. И никакой надежды, а ноги, сами несут к твоему дому. Целыми вечерами просиживала напротив твоего окна, всё твердила: «Отобью. Отобью, пусть только выйдет». Но стоило тебя встретить, сразу весь дар речи терялся, одни глупые частушки в голову лезли. Потом я в детском садике работала, ты с женой разошёлся, купил машину, и стал совсем неуловимый. Но я искала с тобой встречи, разрабатывала целые сценарии на тему: «Разговор с Анатолием Кондратьевым при первой же «случайной» встрече». Узнавала у твоей матери, когда ты приедешь, отпрашивалась с работы пораньше, специально ехала в соседнюю деревню и ждала тебя на остановке, как случайная попутчица.
- Да, помню, подвозил тебя пару раз. Ты говорила, что к подруге ездила.
- Если бы так. Но ты всегда приезжал с другом. И у меня, просто, не было возможности выразить свои чувства. Одни частушки из меня только и лезли.
- Поэтому я тебя и побаивался.
- Язык мой – враг мой. Я сама себе всё портила: своими частушками отвращала тебя от себя. Но тогда-то я думала, что наоборот, привлекаю твоё внимание.
И я вспомнил те зимние дни, когда Соня, посиневшая от холода, садилась на заднее сиденье, изображая на лице жизнерадостность, рассказывала деревенские новости: кто умер, кто женился или какая девка замуж вышла, у кого кто родился. И пела свои традиционные частушки на злобу дня. Мне ещё Генка говорил: «Обрати внимание, Толь, мне кажется, она к тебе не равнодушна». Но я пропускал это мимо ушей.
- Ну вот, теперь ты всё про меня знаешь, - она облегчённо вздохнула, будто выговорилась самой близкой подружке, взглянула на меня высохшими глазами, словно никаких слёз и не было, преобразилась вся и осторожно отстранилась от меня, - Мне стало легче. Приятно было посидеть с тобой рядышком. Но ты не думай, ты мне ни чем не обязан. Просто мне нужно было выговориться кому-то. Прости, если что не так, - она пыталась сохранять спокойствие, - Насильно мил не будешь. А теперь, прошу тебя, уходи. Я не хочу тебя больше видеть.
- И меньше тоже, - пытался я пошутить, надеясь, что разговор ещё не окончен.
- Иди, Толя, прошу тебя, - сказала так, будто просила остаться. - Я, правда, не хочу тебя видеть.
Вставая, я вдруг почувствовал, как сердце моё сжалось. Не мог я уйти так просто. Снова опустившись перед ней на колени, я взял её руки в свои, и, поцеловав их в ладошки, тихо произнёс:
- Спасибо тебе за откровенность. Жаль, что об этом я узнал только сейчас. Ты мне всегда нравилась, но из-за твоих частушек я почему-то думал, что ты меня недолюбливаешь.
Она улыбнулась миролюбиво:
- А я тебя перелюбливала! – и понизив голос, добавила недоверчиво, но с надеждой: - У тебя кто-то есть?
- Нет. Но дело не в этом. Последние два дня на меня столько всего свалилось.
- И я в том числе, как гром среди ясного неба, - Соня вдруг звонко засмеялась, и тут же сникла, снова стала маленькой беззащитной девочкой. – Дай мне хоть какую-нибудь надежду. Не говори ничего, только кивни.
- Дай мне время, - кивнул я.
- Теперь иди.
Ноги меня не слушались. Я хотел встать, но что-то удерживало.
- Иди. Ну, иди же. Я хочу побыть наедине с собой.
Уходя, я обернулся. Соня сидела в той же позе, прикрывая руками голые ноги, и смотрела перед собой невидящими глазами.
Перед воротами, ощетинясь, стояла здоровенная собачина. Это была уловка многих деревенских псов – сначала впустят без звука, а потом попробуй, выйди.
- Свой! – услышал я голос хозяйки, - На место!
Псина, виновато вильнув хвостом, нехотя побрела в свою будку.
«Зачем? Зачем я дал ей надежду?» - корил я себя.
Выйдя на улицу, я сразу не мог вспомнить, куда и зачем шёл, но бабушка, как само напоминание, выросла перед носом, словно гриб сморчок:
- Ты иде, внучок, застрял? – затянула она шамкающим надтреснутым голоском, - Я жду его не дождусь, а он, глянь, по девкам бегат. Я уж краски припасла, каки надо, волосянки всякие. Его всё нет и нет. Вот решила навстречу пойти. Так и знала, кто-нибудь перехватит по дороге. – Старушка причмокнула беззубым ртом, хитро глянула слезливыми глазками: - К Софье-то по-што заходил?
- Частушки просил переписать. – Взяв её за руку, словно ребёнка, мы направились к бабушкиной избушке.
- Так уж и частушки?
- А ты что думала?
- Мне-то что думать? Вам думать надо.
- Ты о чём, бабуль?
- А то ты не знашь?
- Ну, ты ещё спой мне про Сонькину любовь.
- А кто тебе ещё спел?
- Сам сегодня убедился.
- Ну, вот и хорошо. Теперь ты знашь, что Софья тебя любит.
- Ещё бы я её полюбил.
- Придёт время, и ты её полюбишь.
- Ты-то откуда знаешь?
- Чай, не слепая я. Да и кому же ещё знать, как не мне. От мово глазу не скроешь заразу, а любовь – та ишшо заразушка.
- Недаром тебя колдуньей кличут.
- Была бы колдуньей, икон в доме не держала бы. А что лечиться ко мне ходют, то, правда, не скрою. И от Сониной болезни заговор знаю, только лечить её не буду. Пусть любит. Болезнь эта от Бога – не кажному даётся.
- Мне-то, что с её любовью делать?
- Эх ты, варнак. Да с любовью можно горы свернуть.
- Ты хоть понимаешь, о чём я? Я не люблю Соню.
- Но она тебе нравится?
- Ну и что? Нравиться могут многие, но это же не значит, что я всех люблю.
- А ты не спеши с выводами. Сейчас ты думаешь, что не любишь её, а через какое-то время ты будешь думать, что жить без неё не можешь. Когда-то ты не мог представить себя рядом с ней, а сегодня ты мог поцеловать её.
«Вот старая ведьма»! – беззлобно удивился я, а она продолжала читать свою немудрёную лекцию:
- Люди только предполагают, а Господь располагает. Вот ты говоришь, не любишь, а это грех даже произносить это слово. Любить надо. Допустим: ты её любишь не как женщину, но как человека.
«Ох и оказия, - подумалось мне, - видимо, все старики похожи в своих суждениях, что дед Никанор, что бабушка – одного поля ягода».
- Бабушка! Я люблю её как человека. Более того, она нравится мне, как человек противоположного пола. Но можешь ли ты допустить, что у меня может быть другая женщина?
- Стоп! – мы остановились перед крыльцом бабушкиного дома, - А вот с этого момента давай поподробней. Это же совсем другое дело.
«Вот же хитрая бестия. Сейчас всё выведает».
- Ну, ба, - мне совсем не хотелось говорить ей о Кате.
- Давай, выкладывай, как на духу. Иначе ничем не смогу помочь.
Пока я размешивал краски и реставрировал икону в ароматном царстве сушёных трав и кореньев бабушкиной «аптеки», она потихоньку, ненавязчиво выудила из меня про Катю и её мужа, про их дом и деда Никанора. Слушала внимательно, с неподдельным интересом. А когда рассказывал про старика, мне даже показалось, что она помолодела.
- Ты что, знаешь его? – спросил я, но бабушка ловко перевела разговор к женской теме.
- Несомненно, Катя неплохая женщина, хорошая хозяйка, но у неё есть муж. Разбивать семью – грех. Вижу, понравилась она тебе, и ты, похоже, запал ей в душу, но всё равно, не гоже это. Не Богоугодно. На несчастье счастья не построишь. К тому же, чувствую, у Кати, кроме прочего, к тебе интерес ещё и другого плана. А это уже не назовёшь любовью.
- Какой такой интерес?
- Пока не уловила его суть, но какая-то корыстинка здесь присутствует.
- Да она - сама бескорыстность.
- Бескорыстных женщин не бывает.
- Вот и договорились. Выходит и у тебя какая-то корысть?
- В твоём случае, моя корысть, это ты. Я хочу на старости лет видеть тебя счастливым. И, если удастся, понянькать правнуков. А Софье уже пора рожать. Ты сказал, Катя замужем? А детей у неё нет. Если бы она их любила, она непременно давно родила бы. Это только укрепило бы их семью.
- Выходит, и Софья меня любит не без своей корысти?
- Её корысть весьма благородна – беспрепятственная любовь.
- Как это понимать?
- Ну, если ты будешь любить Катю, это же для Сони препятствие. А ей всю свою любовь хочется отдавать тебе без потерь, то есть, не тратя свою энергию на восстановление нервных клеток. Скажу тебе как на духу, кроме Сони, так искренне, так нежно, по-настоящему никто тебя не полюбит. С этой стороны и смотри на неё.
«Ну и дела! – досадовал я, покидая бабушку, - Она думает, что всё объяснила мне, расставила всё по своим полкам. И довольна. А мне как быть? – я уже просто негодовал, - Надо же было такому случиться! Два года я жил спокойно без всяких там женских штучек, а тут за два дня, буквально, вляпался. Катя, теперь Соня. Что-то надо с этим делать. Надо принять какое-то достойное решение».
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/11/24/1953