Через полчаса мы были уже за городом. Генка сидел за рулём моей «девятки», тщательно пережёвывал жвачку и о чём-то сосредоточенно думал, а я, уронив голову на подголовник сиденья, пытался доспать бессонную ночь.
Мы ехали в Кондратьеву. Вихрем и с рёвом проносились встречные машины. Я то и дело пробуждался, откидывал голову к окну и полусонными глазами смотрел на мимо проплывающие луга с пасущимися стадами коров и поля с зелёными нивами. Мелькали отдельно стоящие вдоль дороги деревья и телеграфные столбы. Позади оставались деревни, в чём-то похожие и не похожие друг на друга, люди, стоящие на автобусных остановках.
- Сегодня никого не садим, - проронил Геннадий, проезжая одну из таких остановок, - а то прошлый раз, помнишь, подвезли на свою голову какого-то придурка?
Я помнил. Мужик тот всю дорогу тогда ругался матом. Костерил всех, кого ни попадя - на чём свет стоит. Мы его километров пять терпели, а потом остановили машину и высадили. Он и нас напоследок обматерил.
- Вот так и делай людям добро, - снова пытался завязать разговор Геннадий.
- Да, - нехотя поддержал я его.
Он понял, что мне не хочется разговаривать и, наслаждаясь ездой, замурлыкал какую-то очень знакомую мелодию.
Солнце, омытое утренними росами, набирало высоту.
Оно, то медленно катило над раскинувшимися просторами
полей, то вдруг резво ныряло в густые заросли деревьев и, продираясь сквозь ветви, стремительно неслось рядом, словно пытаясь обогнать нас.
В другой день я бы не смог оторваться от этой природной прелести, но дремотное сегодняшнее состояние было сильней меня. И я не сопротивлялся.
Иногда у меня возникало такое чувство, будто за моей спиной сидит Катя, и мне невольно хотелось обернуться.
«Во как меня подцепило! – удивлялся я сам себе. – И виделись-то всего раз. Женщина, как женщина. И красивее встречал, однако, именно она не выходит у меня из головы».
Подъезжая к деревне, в двух десятках метрах от обочины мы увидели пасущееся стадо коров. Геннадий притормозил.
- Ну, где твоя Апрелька? Где наша знаменитость? Хочу взглянуть на неё.
- Ты чего, Ген, спятил что ли? Далась тебе эта корова.
- Нет, нет, нет! Давай, показывай. Должна же она узнать, что на весь мир прославилась. Это же ей памятник при жизни.
- Максимыч! – окликнул я деревенского пастуха, - Апрелька в стаде?
Глуховатый Максимыч, стоявший к нам спиной, и ухом не повёл.
Мы направились в его сторону, и тот по реакции коров понял, что к нему обращаются.
- А-а, здоровы были, господа ***жники! Чегой-т пожаловали? Аль молочка деревенского захотелось?
Я подошёл к старику и заорал на ухо:
- На Апрельку хотим посмотреть.
- Чего на неё смотреть-то? – он недоверчиво округлил глаза. – Вон она, травку кушает. А табачку у вас, робяты, не будет?
- Тебе же старуха курить запретила.
- Да вот утре-то поспешил, забыл взять махорочки, а коровушек одних не оставишь. Хто их знат, бес попутат, где их потом искать?
- Ген, дай ему сигарету, а то нам его не переслушать, - попросил я и направился к своей кормилице с батоном в руке, предусмотрительно сунутым мне тем же Генкой, который в угоду себе устроил это представление.
Апрелька, услышав знакомый голос, повернулась, узнала меня, радостно мыкнула и пошла навстречу, вытягивая слюнявую морду. Обнюхав моё лицо, она ткнулась носом в батон, косо посмотрела на подходившего Геннадия и не спеша, по кусочкам, стала слизывать тёплым шершавым языком у меня с ладони ароматный хлеб. Другой рукой я гладил корове под челюстью, чесал за ухом.
- Кушай, родимая, кушай, - приговаривал подсевший рядом друг, - это твой гонорар за труды праведные. Заслужила. Ты у нас теперь не простая корова, ты - «мисс. Америка»! – он заразительно засмеялся.
- Тебе бы всё зубоскалить, а нам слава ни к чему. Скажи ему, Апреля. Нам бы травку посочнее, да погуще.
Корова повернула морду к Генке и, как бы в подтверждение моих слов, протяжно промычала.
- Ну что ты, Апрелюшка, я же пошутил.
- Чудак ты, говорит, на букву «МУ»
- Сам ты это слово, - деланно обиделся он и встал. – Прямо как дед Мазай – всё понимаешь.
На обратном пути, проходя мимо Максимыча, Генка крикнул:
- Как «Марльборо», дед?
- Нет, не дерёт. Но табачок приятный. Вот махорка, та дерёт. А энтот слабенький.
- Да врёт он. Нет у него никакой махорки. Ходит по деревне со своей газеткой, у мужиков самосад стреляет.
А кто сигарету даст, так в самокрутку её искрошит. Твою сигарету из уважения не стал потрошить. Раньше заслуженным конюхом был, а теперь летом коров пасёт, зимой комбикорм возит на лошадке. Ему уж давно за семьдесят, а без работы не может. Надоедливый, правда. Как начнёт плести всякую несуразицу, хоть уши затыкай. А так, старик не зловредный. Вот старуха у него - настоящая бестия. Деревенские её метко окрестили следователем, а его подследственным. И сын у них под стать папаше.
- А кто у него сын?
- Степаныч, егерь.
- Сметаныча? Знаю. Да он же у вас на покосе как-то сено грёб. Ну и достал же он меня тогда. Еле-еле отвязался. Ох, и «не любит же он поговорить». Так это и есть сын Максимыча? Похож, похож.
- Да вот, пешком хожу, - не понял дед, о чём речь. – Просил у бригадира лошадь, не дал. Что б ему пусто было. Шибко старый, говорит, расшибёшься – старуха меня с потрохами съест. Это его-то!
- И с лошадью в придачу, - усмехнулся я.
- Вот-вот, - снова не понял он.
Геннадий, сочувственно кивал головой старику и соглашался:
- Вот старый перец, ни хрена не слышит, а поговорить охота.
- Да чомор его знает? – пожимал тот плечами в ответ, - Я ведь, робяты, глуховат маненько. Но на лошади-то езживал. Толька не даст соврать, - он посмотрел на меня в надежде на поддержку.
- Вот и поговорили, - кивнул я в знак согласия и подал старику руку. – Будь здоров, дед.
- Пасу, куды ж деваться. С оводами да слепнями воюю. Совсем озверели заразы. Не иначе, как к дождю, - он долго тряс мою пятерню, наслаждаясь, будто ему сто лет никто руки не подавал и ненароком оглядывался по сторонам, дескать: смотрите, люди, не последний я человек в деревне! И со мной об ручку здоровкаются.
Проводив взглядом Максимыча, заботливо отгоняющего крылатых насекомых от Апрельки, мы тронулись с места.
- Грустно, - вздохнул Геннадий.
- Что грустно? - не понял я.
- Неужели мы тоже когда-нибудь станем такими же старыми, дряхлыми и глухими, как этот дед? Страшно грустно, - он озадаченно опустил уголки губ и с неким удивлением посмотрел на меня, будто сделал какое-то открытие.
- Что-то не хочется об этом думать.
Дома нас уже заждались. Увидев по-деревенски богато накрытый стол, Генка, от удовольствия потирая руки, с порога заявил:
- Анатоль, вот за что я тебя люблю, так это за твою хлебосольную мать.
- Понятно, за что меня ещё любить-то.
- Погоди, - резковато осадил приятеля батя, - ты его ещё и за отца полюбишь.
Геннадий, пропустив это мимо ушей, подошёл к матери, поцеловал её в щёчку и передал ей полиэтиленовый пакет с городскими гостинцами.
- Честно признаться, мам Нин, мы сегодня ещё не завтракали.
Как-то сразу повелось, что мою мать Генка стал звать мам Ниной, а отца батей. Это было приятно всем, особенно мне, поэтому я по праву считал его своим братом, а родители – сыном, и, соответственно относились к нему, как к родному. С Геннадием мы помогали родителям садить картошку, окучивать её, собирать урожай. Да и сенокосная страда никогда не обходилась без нас. Вместе с отцом перестраивали баню, заготовляли дрова на зиму. Да мало ли дел в деревенском доме. А Генка всегда был до работы жадным.
- Мойте руки и усаживайтесь, - мать вся сияла от радости.
Отец вёл себя как-то особо, сдержанно.
Когда разместились за столом, Генка только открыл рот, чтобы торжественно заявить о вчерашнем успехе, как отец вдруг поднял руку и недовольно пробасил:
- Всё знамо!
Геннадий так и остался сидеть с открытым ртом, а отец повернулся ко мне с насупленными бровями. Он всегда так делал, когда был чем-то не доволен.
- Что ж ты, сынок, про «деньги надо» позвонил, а про выставку ни словом не обмолвился. Оказывается, наш бедный художник не такой уж и бедный. Мы тут с матерью всю ночь не спали, все копейки пересчитали, думаем, что бы ещё продать, чтобы наш сынок домик купил. А у него, как оказывается, денег на целый дворец.
- Бать, ты чего? – пытался я защититься.
- Не перебивай, когда отец говорит. Нонче утром Пантелеиха прибежала: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, сынок-то ваш в Америку, небось, уедет? По радио говорили». Целый час новостей с матерью ждали, пока своими ушами не услышали. На кой ляд тебе дом-от, коли ты в Америку собрался?
- При чём тут Америка? С чего ты взял? Об этом тоже по радио говорили?
- По радио не слышал, но вся деревня только об этом и говорит.
- Сынок, - вставила свою слезинку мать, - нас-то ты на кого оставишь? Ты ведь один у нас.
- Ну-ко, не реви. Пусть он сам скажет, что к чему. И про мировую известность, и про дом, и про то, что мы ни сном, ни духом.
- Ну, ты, батя, и загнул. Во-первых: ни в какую Америку я не собираюсь, во-вторых: не обмолвился потому, что на выставке я не был. В это время я ходил смотреть дом и договаривался о его покупке. А о результатах выставки я узнал от него, - кивнул я на Генку. – А он пришёл поздно.
Вы же, спать ложитесь в восемь часов вечера.
- Во-первых, - передразнивая меня, продолжил отец, - спать мы ложимся не в восемь, а в девять. Это вы, творческая интеллигенция, горазды по двенадцать часов в сутки спать, а нам, извините, в шесть часов нужно коровушку в стадо проводить, скотинушку накормить, навоз убрать, чтоб хлев за день успел подсохнуть. Помощников-то, как ты знаешь, у нас нет никого, кроме тебя, конечно, - съязвил он, оглянувшись на мать, ожидая её поддержки, но та в это время отвернулась к печи. - Во-вторых: хорошим новостям мы всегда рады, даже если бы ты разбудил нас в час ночи. И, в-третьих: ты когда-нибудь чувствовал себя дураком? Нет! Потому что у тебя нет такого умного ребёнка, как у меня. Ты думаешь, мне приятно, когда мне рассказывают о тебе то, о чём я не знаю?
- Бать, ты что так сегодня разошёлся? Ну, прости меня, что не позвонил в час ночи. Прости, что навоз не приезжаю убирать, воду носить, дрова колоть.
- Слава Богу, мы сами пока со всем справляемся. А когда совсем состаримся?
- Вот тогда и поговорим. Да и не ребёнок я. Причём уже давно. Должна же у меня быть своя личная жизнь?
- Ты уже пытался устроить свою личную жизнь с этой, прости меня Господи, шалавой. Язык не поворачивается назвать её по имени. И что? Устроил? Мы всей роднёй собирали ему деньги на квартиру, а он взял и оставил её этой.… Тьфу ты. Да она просто тебя использовала, - он взял со стола солёный огурец и стал нервно им похрустывать, играя желваками. Успокоившись, наконец, продолжил более миролюбиво, - Ладно, дело прошлое. Тебя, дурака, жалко. – И чтобы не углубляться в дебри, решил сам поменять тему разговора. - Что-то не слыхал я, чтоб к нам иноссранцы приезжали картины покупать. Может ты, мать, слыхала?
- Так они же в городе совместное предприятие с нашими открывают, - попытался сгладить накалившуюся обстановку Геннадий и тут же получил ответный отпор.
- А тебя не спрашивают, - строго посмотрел на друга отец. – Я тебе опосля слово дам.
Генка поперхнулся, но промолчал и на сей раз. Мать потупила взор. А я совершенно ничего не понимал. Между ними троими было что-то, о чём я не догадывался. Обведя присутствующих взглядом, я хотел узнать, в чём тут дело и о чём они не договаривают, но мать меня опередила:
- Ну, что же вы ничего не кушаете?
Все стали сосредоточенно жевать пищу.
Мать вдруг заговорила о сенокосной страде, дескать, сена нынче будет много и, соответственно, народу надо звать много. И что Сонька приходила, предлагала свою помощь.
Я, конечно, понял, к чему мать клонит. Но мне стало интересно, почему отец в этот самый момент, когда мать заикнулась о Софье, спешно увёл Геннадия во двор, как он любил выражаться - «побеломорить»
Мы остались вдвоём с матерью.
- Что-то я уловить не могу. Объясни мне, мама, ты мне про Софью пытаешься что-то внушить. Отец Генку поедом ест. Что происходит?
Она немного помялась, как бы раздумывая над чем-то важным, и начала:
- Ладно, про Соньку потом поговорим. Сегодня нас с отцом большое беспокойство одолевает за твоего друга.
- А что с ним может случиться? – я удивлённо смотрел на мать.
- Да ведь уже случилось. Клавку Остроумову помнишь?
- Дочка заведующей фермы? Помню. Дом у них на том краю деревни. Напротив дома егеря.
- Топиться надумала.
- Как, топиться? Зачем?
- Беременна она.
- От кого?
- От друга твоего.
- От Генки, что ли?
- Ну а от кого же ещё!
- Погоди, мам, так она же, вроде, ещё в школе учится.
- То-то и оно.
Я смотрел на мать совершенно ошарашенный.
- Во, деревня! Во, даёт! Это кто же такое придумал?
- Деревня-то об этом потом узнала, когда их мать в мае голеньких застукала. Пришла с работы, а они, того, спят на веранде, в чём родились.
- Он же в апреле со мной последний раз приезжал.
- Ага, в апреле! Да он всю весну к ней на твоей машине мотался. Это мы уж потом узнали. Из школы заберёт, и катаются неизвестно где. Потом домой привезёт, мать ворчит, дескать, вот привадила. А тут как в воду канул. Ни слуху, ни духу.
- Машина в ремонте была. – Я сразу припомнил Генкины частые исчезновения. – Выходит, он сам до сих пор ничего не знает?
- Теперь-то уж знает, - мать кивнула в сторону двери, из-за которой доносился громкий мужской разговор. – Мог бы автобусом приехать, позвонить. Письмо написать, в конце-то концов.
- Ну и дела! А про Соню, что ты хотела сказать?
- Любит она тебя. Как ни встречу, всё о тебе спрашивает. А в глазах тоска и надежда. Материнское сердце не обманешь. Хорошей женой тебе стала бы. Видная девка. Сколько парней на неё заглядывается, а она ни с кем. Про тебя спросит, и взгляд потупит. Ты когда со своей разошёлся, я ей сказала, ты бы видел, сколько надежды в её глазах появилось. Пригляделся бы к ней, сынок. Да и нам с отцом она по нраву. С измальства её знаем. Не пустышка, как некоторые. И добрая, и хозяйственная. Колхоз ей дом выделил как молодому специалисту. Скотину держит – сама со всем управляется и матери помогает.
- Ладно, мам, пригляжусь, – заверил я и кивнул в сторону дверей. - А пока пойду, узнаю, что у них там.
Я вышел в сени. Отец сидел на крылечке и в одиночестве дымил неизменным «Беломором». Присев рядом, я обнял его за плечо.
- Ну, что, старый, куда друга-то дел?
- Ко Клавке поехал.
По тому, как тот жадно затягивался папиросой, было видно, что разговор был жарким.
- И ты скажешь, что ничего не знал? – повернул он ко мне разгорячённое лицо. – Как же, конечно! Живёте в одной комнате и ни гу-гу.
- Я и, правда, ничего не знал. Он на такие темы не любит разговаривать. Спросит машину – пожалуйста. Всегда заправит. За руль пьяный не сядет. А где был – его дело. Ну, скажет, был на свидании, и всё. А про Клавку у нас был разговор как-то под новый год. Я его тогда остерёг, дескать, малолетка совсем. С тех пор он о ней и не заикался. Я ведь думал, что он позабыл про неё.
- О чём же вы целыми вечерами калякаете?
- О чём, батя, могут калякать художники? Кисти, краски, мольберты, полотна.
- Набить бы ему этот самый мольберт. Хороший бы пейзаж получился. Вот тогда бы и узнал, о чём про него в деревне калякают. Тут ведь утром слово скажи, через час – рассказ, а к вечеру, хоть роман с продолжением пиши.
- Да успокойся уже, - потрепал я его за плечо, - а то и про тебя сочинят. Вон, как раз Пантелеиха мимо идёт, - Я кивнул за забор, где важно вышагивала одна из главных деревенских сплетниц.
- Уже сочинили. Будто они у нас тайком встречаются. Поскольку, мать Клавкина его попёрла, я им самолично твою комнату отвёл для любовных похотей.
- Ну и народ! Из чего угодно мыльную оперу сделают.
- Вобщем, хватит кобелячить, - отец закурил новую папиросу, глубоко затянулся и продолжил совсем миролюбиво, - отправил я его в разведку. Вечером сосватаем. Родителев-то у него, правда, нет?
- Вообще никого нет. Сам же знаешь, детдомовский он.
- Вот мы и будем ему заместо родителев. Чтоб всё по-людски было, по-божески.
Немного погодя возле дома скрипнули тормоза «Жигулей». Хлопнула дверца, и в проёме ворот появился сияющий Генка.
- Согласна! – радостно воскликнул он и сгробастал отца в охапку. – Батя, ты слышишь? Согласна! А мать аж прослезилась от радости.
- Ещё бы! Ты ведь у нас вон, какой неотразимый! – иронизировал отец, пытаясь высвободиться из объятий, - Пусти, кому говорю! А то в пантрет заеду. Пантретист хренов.
- Да я сегодня самый счастливый! – поставив отца на землю, Генка с ребячьей прытью подскочил ко мне и так же хотел обхватить меня, но я увернулся. Тот налетел на столб, подпирающий крышу крыльца. Обнял его и мечтательно произнёс: - Она меня любит.
- Не понимаю, как можно любить такого оболтуса? – улыбнулся я другу.
- Это я для тебя оболтус. А для неё я – Генчик, Геночка, Генуся. А ещё – пупсик, лапушка, котёнок...
- Да уж, точно пупсик, - с удивлением смотрел на него батя. – Ты бы, пупсик, отошёл от столба, а то ненароком крышу уронишь.
Отец бросил в ведро потухшую папиросу и скрылся в доме.
- Что ж ты, Генчик, мне всё это время мозги пудрил? – напустился я на него. – Я тебе доверял самое сокровенное, а ты скрывал от меня то, что должен был в первую очередь поведать. Девчонка из-за тебя чуть не утопилась. Знал бы я раньше, давно бы свадьбу сыграли.
- Да будет тебе, Толь. И, как бы я тебе сказал? Ты сразу бы стал читать мораль про совращение малолеток, про возрастные различия, про «сарафанное радио». Да и, честно признаться, Толян, боялся вспугнуть, сам ещё не верил, что это настоящая любовь. Она же ещё совсем маленькая, вся такая хрупкая, ранимая, а я … - он пытался подобрать какие-то слова, но я нашёлся быстрее и продолжил за него:
- Такой большой и тупой.
- Да, - он счастливо улыбался.
- Что, разве не так? Тебе даже Апрелька об этом намыкнула. Был бы умный, всё было бы путём. А ты ещё и тихушник. Я-то думаю, почему на спидометре цифры скачут, как после авторалли? А он у нас, оказывается, автогонщик.
- Ну, не сердись, брат. Пойдём лучше выпьем ради такого случая.
- Теперь тебе пить нельзя. Ты у нас человек семейный, должен вести трезвый образ жизни.
- Но я-то ведь не беременный.
- Кто тебя знает. Может, ты и это от меня скрыл. – Я дружески хлопнул его по спине, и мы пошли в дом.
Во дворе стал накрапывать дождь.
- О! Прав был пастух, - Гена поднял ладонь вверх, - и, правда, дождь. Хорошая примета.
Мы остановились на крыльце. Дождь усилился. Крупные капли звонко барабанили по жестяной крыше, хлестали по листьям деревьев. Повеяло прохладой и опахнуло дорожной пылью, поднимаемой дождём. Где-то за домом, сверкнула молния и, следом за ней, прямо над нами, раскатисто громыхнуло. Куры, прятавшиеся под крыльцом, оглушённые и напуганные грохотом, дружной стайкой побежали под навес. Мы одновременно засмеялись. И дождь, вдруг, прекратился, так же неожиданно, как и начался. Уже через минуту вовсю жарило солнце. По всей деревне от земли поднималось густое испарение, а над рощей, что виднелась за рекой, повисла яркая радуга.
На крыльцо вышел заметно повеселевший отец.
- Думаю, вам есть о чём поговорить. Идите за стол, а я в баньку дровишек подброшу, да веники перевязать надо. Так что, меня не ждите. Опосля подойду.
Мать на кухне, отделённой от горницы большой русской печью, месила тесто.
- Вечером горяченьким хлебушком вас угощу да пирожками. А пока кушайте картошку с грибочками. Ничего же так и не поели.
- Спасибо, мам Нин, - Гена подошёл к матери сзади и, наклонившись через плечо, поцеловал её в щёчку. – Вот бы мне такую мать. Завидую я тебе, Толян. – И добавил, усаживаясь за стол: - Святая она у вас.
- Ты понимаешь, Толь, - продолжил Геннадий немного погодя, держа перед собой вилку с солёным груздочком, - я ведь её с первого взгляда! Помнишь, в прошлом году на покосе она сено подгребала, а я от неё навильники таскал? Я уже тогда знал, что она и станет моей женой. Ну и что, что маленькая, я не тороплюсь, подожду, когда подрастёт. Ты знаешь, я от неё просто с ума сходил.
- Это было заметно, - улыбнулся я. – Бабка Дуся тогда ещё сказала: «Хорошая пара. Прямо, жених и невеста».
- Что, правда? Её бабушка так и сказала?
- Да тогда и говорить-то особо ничего не требовалось, у вас у обоих на лицах всё было написано. Вы за обедом так друг за другом ухаживали, словно молодожёны. Все, только переглядывались, да посмеивались, наблюдая за вами. А вы ничегошеньки вокруг не замечали.
Генка, с удовольствием слушая мою речь, аппетитно похрустывал солёными груздями.
- Помнишь, осенью, ты всё по лесам, по лугам – пейзажи писал. А я с неё - портреты.
- Что-то я ни одного не видел.
- Я всё ей дарил. Представляешь, я её рисую, а она, такая милая, журчит ручейком – ни минуты на одном месте, всё крутится, вертится, а я и рассердиться на неё не могу – в душе, словно капель весенняя. И так хорошо! Тогда я ей и признался, что люблю её, и если женюсь, то только на ней. А она смеётся так звонко: «Два года ждать придётся – я же ещё несовершеннолетняя». Смешная такая. Чуть что – мама заругает. Такая непосредственная. Я себя с ней её ровесником чувствую. Потом без тебя к ней гонял, когда ты был занят. Встречались тайком. То по окрестным деревням катались, то в город ездили. Цветы, мороженое… Ей кафе понравилось, что в сквере. Сядем у окна. За стеклом зима, морозец, снег похрустывает. А в кафе тепло, спокойная музыка поигрывает, горячий кофе и её любимые ватрушки. Она в окно поглядывает, на природу любуется, что-то щебечет, а я наглядеться на неё не могу.
Всю зиму так катались. Потом, как-то весной, снег уже сошёл, в лес ездили. Мясо на костре жарили, дурачились, как дети. Не заметили, как день пролетел. Привёз её поздно вечером и говорю: «Всё, хватит скрываться». Вместе зашли в дом, я с порога: «Мама Сима, - говорю, - люблю твою дочь. Жить без неё не могу. Отдай в жёны». – Пал перед ней на колени, а она: «Какая я тебе мама? Я всего-то на десять лет тебя старше. Тоже мне, сынок нашёлся». Короче, как понесла она! Как начала меня чихвостить! Клавдия в слезах: «Мамочка, миленькая, люблю я его!» - убежала в свою комнату, рыдает. Не мог я
этого вынести – уехал и с Клавкой не попрощался. Каково мне было, Толян.
Я внимательно слушал его, не перебивая, и думал: «Любовь Любови – рознь, но как они похожи!»
Тут, вдруг, в моём сознании промелькнул образ Кати. Что-то так ёкнуло в груди и замерло. Чтобы избавиться от наваждения, я стал похрустывать солёными груздями.
Геннадий горестно вздохнул, и в том же духе продолжил:
- Две недели места себе не находил. Уйду в студию, забьюсь там, в укромный уголок и сижу, как дурак, целый день. Настоящая пытка. Что делать? Как быть? Как там Клава без меня? Украсть её, уехать куда-нибудь на край света? Глупо. Мать-то, тоже её любит и зла ей не желает. А я старше Клавдии на целый десяток. Видимо, трудно ей с этим смириться. Понимаю её. Любая мать желает своему ребёнку только счастья. Даже моя мать, которую я в глаза не видел. Уверен. Ну, не ровесник. А не могу Клавдию забыть. Никто больше не нужен, кроме неё. В общем, плюнул я на все предрассудки и, будь, что будет, рванул в деревню, снова пытать своё счастье.
Приезжаю. Мать на ферме. Клавка, худющая, в чём только душа держится! Бросилась мне на шею, целует от радости: «Милый! Родной мой! Я ведь думала, ты не приедешь больше. Покой потеряла. А мать только и ворчит: «Забудь его. Не пара он тебе. Не ровня». Ну и что, не ровня. Мы же пара. Правда, милый? Люблю тебя, люблю! Увези меня отсюда. Мне никого, кроме тебя не надо».
Я, давай объяснять ей, что без материнского благословения мы не можем уехать. Что мать не глупая, поймёт и всё равно согласится на наш брак. В это время Клавка начала меня раздевать: «Я тебе ребёнка рожу. Тогда она точно даст своё благословение».
Короче говоря, вернулась мать с работы, а мы во всей своей красе, хоть картину пиши. – Он махнул рукой. – В общем, опять скандал, опять истерика: «Я тебе говорила, чтоб ноги твоей здесь больше не было! Мне что, участкового позвать? Убирайся отсюда к ё…ной матери! И чтобы я тебя больше не видела!» Как она орала, Толян! Вся деревня, наверно, слышала. Клавка от страха под одеяло забилась, носа боится показать. Я сел на кровати и говорю ей спокойно: «Нет у меня матери. Рад бы, но даже и такой нет. А Клавдию не отдашь, сам заберу». Она обмякла немного, села напротив нас и заплакала: «Что ж ты делаешь, изверг! Мало тебе баб в городе? Ей же всего шестнадцать. Оставь ты её в покое. Парень у неё в армии служит, письма каждый день пишет. Наш деревенский. А ты, нарисовался тут, художник, мы тебя, знать - не знаем. Убирайся подобру». Тут Клавдию, как прорвало: «Никто у меня нигде не служит. И писем от него уже год как не было. И вообще, я этого Кольку терпеть не могу. И лет мне уже семнадцать будет через месяц. Я сама уже взрослая и имею право самой решать за себя. А через девять месяцев я рожу Геннадию ребёнка». Мать встала: «Ну, всё, - говорит, - моё терпение лопнуло. Я пошла за участковым милиционером», - и вышла.
Я, конечно, как мог, успокоил Клаву, пообещал, что приеду сразу после выпускного, а пока пусть всё уляжется. Неделю опять ходил сам не свой. А тут ты машину сдал в мастерскую. Да и сам знаешь, к выставке напряжённо готовились. Не мог выбраться. За это время Колька из армии вернулся, да не один, а с женой. А сегодня, мать, как увидела меня, так и на грудь: «Слава Богу! Гена, прости ты меня, дуру. Бес меня попутал. Думала, бабник ты, а Клавка – дитё малое, неразумное – побалуешься и бросишь. Голову мою затуманило».
Ну и так далее. Бабушка потом пришла, давай всех нас на путь истинный наставлять. В общем, посидели вчетвером, по семейному, и так хорошо поговорили.
Генка, довольный своим содержательным рассказом, выразительно посмотрел на меня, засунул в рот варёную картошку и начал сосредоточенно жевать.
Вскоре, подключив родителей, мы стали обсуждать предстоящее сватовство.
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/11/24/1924