Позвонив в автосервис, я узнал, что утром могу забрать свою «девятку». Обрадованный таким известием, тут же набрал номер телефона родителей и сообщил им ещё более радостную весть о покупке дома. Мать от счастья пустила слезу, заверив сразу же, что помогут деньгами, если у меня не хватит. Начала тут же перечислять: «Тёлку продадим, быка, свиней»… Но отец, как домовитый хозяин, зная цену себе и нелёгкому крестьянскому труду, обругал меня простофилей, за то, что оставил свою квартиру бывшей жене, в то время как у самого нет денег даже на собачью конуру. А в итоге сказал: «Ничего продавать не будем. Сам зарабатывай. Довольно и того, что мы кормим тебя со своего подворья».
Отец у меня хоть и бывает порой ворчлив, но среди людей старался не позволять себе таких вольностей. В деревне его считали рассудительным. Поэтому по большей части я старался прислушиваться к его мнению. Он был прав, и я с ним не спорил.
От души поблагодарив стариков, я пообещал, что завтра обязательно приеду, и обо всём поговорим.
Затем я прибрался в гараже, подготовив его к продаже. Упаковал по ящикам всё самое необходимое – то, что может пригодиться мне в будущем. Потом продал подешёвке всю свою аудио-теле-видеоаппаратуру бывшему сокурснику. Дал объявление в городскую газету о продаже автомобиля.
А перед сном меня ждала совершенно ошеломляющая новость. Вернулся с аукциона мой коллега, он же хозяин комнаты Геннадий, у которого я временно квартировал. Из суеверия я не присутствовал на заключительном этапе выставки и не сожалел об этом, поскольку к славе, в отличие от Генки, я относился спокойно. К тому же сегодняшняя встреча с Катей могла с лихвой затмить любую мою выставку картин, даже если бы это была всемирная экспозиция.
Подвыпившего на радостях Геннадия я встретил снисходительно-спокойно, по-отечески. Он долго морочил мне голову нелепыми загадками и ребусами, но, видя мою непробиваемую реакцию, не выдержал и сдался.
Оказалось, семь моих картин были проданы с молотка американским ценителям русской живописи за круглую
сумму «зелёных».
- Откуда у нас американцы в городе?
- Я так понимаю, что выставка была приурочена к их приезду.
- Теперь и я понимаю, почему наши власти вдруг так легко пошли нам навстречу. Что же они нам до этого два года голову морочили?
- Это сейчас уже не важно. Ты представляешь! После них – тишина! – как мальчишка восторгался Геннадий. - С ними даже для вида никто не посмел торговаться. Прикинь, Толян, наши торгаши орут: «Три тысячи рублей! Раз! Три тысячи рублей! Два!» А янки, слышь: «Пять тысяч долларов!» Раз! Два! Три! И ти-ши-на! – перейдя на шёпот, злорадствовал друг, - Позор! Собрался весь городской бомонд – светочи науки, искусства и культуры! Депутаты! Бизнесмены! Все такие важные, аки индюки надутые! – он степенно выхаживал по комнате, изображая публику, останавливался возле той или иной воображаемой картины, жестикулировал сам с собой, обсуждая то или иное полотно. – А американцы такие простые мужики, с виду и не подумаешь. Просто гуляли, смотрели. Никто на них даже внимания не обращал. А потом – раз! И всем нашим индюкам по сапатке! Так-то, брат. Вот кто настоящие ценители нашего творчества. Теперь я догадываюсь, почему талантливые люди уезжают за границу. Потому что там талант в большой цене. А у нас, куда ни плюнь, везде одни барыги.
- Ну, ладно, хватит митинговать. Эти барыги, как ты говоришь, организовали нашу выставку, и, заметь, продали наши картины. Так что радуйся, а не злорадствуй.
- Так я и радуюсь. Только если бы не мы, не было бы никакой выставки. Жаль всё-таки, что ты не пришёл. Увидел бы своими глазами, как ты всем нос утёр обыкновенным деревенским пейзажем. Молодец, Толян! Очень за тебя был доволен. Теперь понимаю, что такое - ёлочки, сосёночки в бархате заката, ивушка зелёная плещется в реке. Вот чего не хватает в моём творчестве – природного естества, широты душевной, дали неоглядной.
- Ты что, смеёшься надо мной?
- Я? Да ничуть. Всё это ты завтра прочтёшь в прессе. И про милую русскую бурёнку-кормилицу, мирно пасущуюся среди буйства красок и скромных коровьих лепёшек, которая, будто специально тебе позировала.
- Ну что ты мелешь, Ген? Ты можешь рассказать обо всём нормальным человеческим языком без этого пафоса. Давай, в двух словах.
- Хорошо. В двух так в двух. Ты миллионер!
- И всё?
- Ты просил в двух словах? Я повторяю: ты миллионер! – он, наконец снисходительно улыбнулся, - Ладно, старик, не нервничай. Завтра можешь получить свои двадцать пять тысяч американских долларов и семь «штук» деревянных. Так что с тебя причитается.
- Ты шутишь.
- Какие шутки, Толя! Ты гений! Ты художник с большой буквы «Х»! Понял? – с этими словами он сгробастал меня в охапку и стал таскать по комнате. Как я ни дрыгал ногами и ни махал руками, пытаясь освободиться, ничего не получалось до тех пор, пока мы не опрокинули стул и не уронили мольберт. Только после этого он бросил меня на кровать и, тяжело дыша и вытирая со лба обильный пот, направился к холодильнику. Достал бутылку «Столичной», кинул её мне, что я едва успел поймать.
- Старик, доставай «хрусталь», реж хлеб, огурцы, ну и всё такое. Короче, сервируй стол, а я пойду, приготовлю «жаркое». – Он взял с десяток яиц, подсолнечного масла, луковицу и что-то весело насвистывая, удалился на кухню.
В этот момент мне вдруг вспомнился дед Никанор с окладистой бородой как у деда Мороза и его голос: «Думай о хорошем. Мысли разных людей имеют способность встречаться». Потом в памяти вдруг возникла Катя. Она так же стояла у окна, махала рукой и улыбалась мне. Я любовался ею, будто видел её на самом деле. Так захотелось её обнять, такую близкую и такую далёкую.
«О чём я думаю? Что за бред? Впервые увидел эту женщину и растаял, как пацан», - попытался я остудить себя трезвой критикой, но вновь почудился молодой голос деда Никанора: «Думай о хорошем». И снова Катя: «Буду ждать вас завтра».
«Наваждение какое-то?» - мелькнуло у меня в голове, и тут за дверью послышались весёлые возгласы Генки, доносившиеся из коридора. Он попутно успевал с кем-то зубоскалить насчёт выставки: «Нет, нет, дорогие мои, поздравления только в письменном виде! Цветы складывайте у дверей – в комнате уже некуда».
Геннадий ввалился с пышущей сковородкой яичницы и замер на пороге, картинно тараща на меня глаза:
- Ты чем всё это время занимался? Я там «жаркое» готовлю, парюсь, думаю, что он поляну накрыл, ждёт не дождётся. А он даже бутылку не откупорил. Ты только посмотри, какой натюрморт я тут изобразил, – он поставил сковороду на середину стола, - Видишь тут укропчик, лучок зелёный, петрушечка.
- У нас же кончилась зелень, – я, наконец принялся резать хлеб.
- А, Ленка пока ходила за солью, я из её пучка и покрошил.
- Эх ты! – устыдил я друга. – Как ты мог? У неё же дети малые.
- Да брось. У неё там целая гора этой зелени. Не убудет. К тому же ты на прошлой неделе последнее ведро картошки ей подарил. Так что получается баш на баш.
- Что мне с тобой делать? - ворчал я на него, - Как был обормотом, так им и остался. Когда ты свои детдомовские замашки бросишь?
- Ну, всё. Картина готова! – пропуская мои слова мимо ушей, он ещё раз довольно оглядел стол. – Насыпай!
Я разлил водку по стаканам.
- За наш сногсшибательный успех! – Генка залпом осушил посудину и, закусив, стал колотить вилкой по сковороде. – Семь тысяч, раз! Семь тысяч, два! Семь тысяч, три! Продано! Молодцы американцы!
- Да хватит тебе, Ген. Это мы молодцы, что не осрамили честь родного города.
- Слушай, Толь, а что они там, в Америке, коров не умеют рисовать? Или у них коровы другие?
- Они у них глупее, – поддался я его настроению. – Ты лучше скажи, сам-то сколько отхватил?
- Шестнадцать! Я отродясь столько «зелёных» в руках не держал.
- Это для нас большие деньги. А для них, что утреннюю газету купить. Мы к своему творчеству относимся как к искусству, а для них это бизнес. Вот они вложили в твои
картины шестнадцать тысяч баксов, а дома их же продадут за сто шестьдесят «штук». Вот и вся политика бизнеса.
- И пусть. Зато они смогли отметить нашу работу по- деловому достойно. Теперь хоть наши ценители будут иметь хотя бы примерное представление о её стоимости.
Опорожнив второй стакан, Генка наклонился через стол и заговорчески спросил:
- Куда деньги девать будешь?
- Дом куплю.
- Да ну!
- Ну да, - в тон ему кивнул я, подцепляя вилкой желток.
- Ага, - он помолчал. – Бросаешь, значит? А ещё друг
называется.
- Ген, я же не могу вечно жить с тобой в одной комнате. И у тебя и у меня должна быть какая-то личная жизнь. Согласен?
- Есть варианты? – он уставился пьяными немигающими глазами мне в переносицу
Я вкратце поведал ему о сегодняшних знакомствах, упуская некоторые детали.
Что касалось старика, Геннадий пропустил мимо ушей.
Дом его тоже мало интересовал, а вот хозяйка, похоже, разбудила в нём любопытство.
- А эта Катя, да? Она как? Ничего? – у него начинал заплетаться язык, хотя с виду он был совершенно трезв.
- Очень даже ничего. Но она замужем.
- Нет, ты скажи, она тебе понравилась?
- Очень.
- А она?
- Что, она?
- Ну, что-что? Как она к тебе отнеслась?
- Она очень радушно меня встретила.
- Что ты заладил: очень да очень. Про мужа что-нибудь говорили?
- Слушай, Ген, ты что, хочешь меня сосватать?
- Нет, ты мне всё-таки ответь, что она говорила про мужа?
- Да ничего особенного. Строитель. Где-то на севере работает.
- А каким тоном она о нём говорила?
- Говорила она о нём грустным тоном, потому что ей не хватало его. Потому что она по нему скучала. Понял? – я был уже не рад, что заговорил с ним о Кате.
- Не скажи. Ты знаешь, когда женщина говорит о своём возлюбленном, она вся светится! А тут грусть. Значит, она чем-то не довольна. А раз она чем-то не довольна, скорее, его отношением к семейной жизни, то о какой любви может идти речь? Посуди сам. Женщина создана для любви. Ей хочется любить и быть любимой. Но если нет рядом того человека, которому она может отдать самое дорогое – любовь, то, что это значит?
- Что?
- А то и значит, что ты ей понравился.
- Ты хоть думаешь, что говоришь?
- Ты сам подумай. Муж на севере. Она здесь. Его месяцами не видит. А если бы она его любила?
- Ну что? Что ты этим хочешь сказать?
- Если бы она его любила, она была бы давно с ним.
- Ну, а если она и была всё время с ним, да только приехала дом продать.
- Не убедительно.
- Я и не собирался тебя в чём-то убеждать.
- Нет, Толян. Я знаю женщин. Ей нужны чувства нежные, благородные, большое доброе сердце и надёжное мужское плечо, к которому она могла бы прижаться в любую минуту. Ей нужны крепкие, сильные мужские руки, чутко реагирующие на её ласку. И, поверь, старик, когда женщина любит, деньги – не самое главное. И, как бы там ни старался её муж заработать всё золото севера, она его не любит. Я нутром чувствую, что ты ей понравился.
- Так можно договориться до чего угодно.
- Такой человек, как ты, не мог ей не понравиться.
- При чём тут это, понравился, не понравился? Речь идёт о том, что я хочу купить её дом. И всё.
- Ты думаешь, я пьян? Думаешь, я не знаю, что говорю? Зато я хорошо знаю тебя. И ты от меня ничего не скроешь, потому что у тебя всё на лбу написано. Я же вижу, что ты
влюбился. И я, как настоящий друг, хочу тебе помочь.
- Да, она мила. Она симпатична, как и многие другие женщины, но с чего ты взял, что я влюбился?
Я понимал, что противоречил себе. Видимо, Геннадий это чувствовал.
- Ладно, не будем говорить о прописных истинах. Мы завтра купим цветов, шампанского и вместе закатим к твоей Кате.
- Это ещё зачем?
- За тем, что завтра я тебе скажу, стоит она тебя или нет. Если я это увижу, ты не пожалеешь. – Он поднял стакан. – За тебя, старик!
Мы допили остатки водки, и наши родственные души совсем размякли, разрыхлели. Захотелось обнять Генку по-дружески, уткнуться ему в грудь и поблагодарить за всё. За то, что приютил меня в своей комнате. По-детдомовски на правах приветливого хозяина лишний раз оберегал от хлопот по уборке комнаты или готовке пищи. Всякий раз говорил: «Раз ты привёз картошки, значит, я её пожарю». И он никогда не стеснялся говорить то, о чём думает. Наверное, детский дом научил его рубить правду-матку с плеча. Он не умел льстить, вернее, он никогда этого не делал. Если он говорил что-то хорошее человеку в глаза, то от души. Даже, если ему нужна была моя машина, он никогда не заходил издалека, а обращался прямо: «Ты мне ключи от «ласточки», а я тебе сегодня храпеть не мешаю». И я всегда был готов ему удружить.
- Кстати, как там твои старики? – вдруг встрепенулся друг. – Всё хочу да забываю спросить. Здоровы?
- Слава Богу, здоровы.
- Про меня не спрашивали?
- Мать интересовалась, что-то Генка давно к нам не показывается.
- Завтра с тобой поеду, - ответил он и, вздохнув, вроде бы погрустнел.
Что-то его томило. Он хотел поделиться со мной чем-то для него важным, но вдруг передумал.
- Что с тобой, Ген? Что-то не так?
- Да всё вроде бы так, и всё не так, - уклонился он от ответа. – Давай-ка, брат, спать. Устал я, наверное, после этой выставки.
Я не стал пытать друга, надеясь, если захочет, сам расскажет.
Несмотря на выпитое, я долго не мог уснуть. Передо мной то и дело возникали яркие образы прошедшего дня: старик, крепко пожимающий мою руку; дом, за окном которого стояла улыбающаяся Катя; Генка со своей весёлой напористостью. «Ну, как он меня сегодня порадовал! – думал я о нём с теплотой в сердце. – И как он искренне был рад за меня. Простецкий мужик и настоящий друг».
В окно заглядывали яркие звёзды. Через открытую форточку доносились глухие удары огромного кузнечного молота: завод не спал. Сейчас там трудилась ночная смена.
Я сразу вспомнил одну из Генкиных картин. Она так и называется: «Ночная смена». На фоне только что выплеснувшейся из жерла печи искрящейся лавы, стояли два пожилых сталевара. Один что-то громко говорил другому, пытаясь перекричать окружающий грохот и, рукой показывал на текущий по жёлобу раскалённый металл. Другой, явно, соглашаясь, устало, но с достоинством вытирал пот со лба. Каски с опрокинутыми вверх защитными очками залихватски болтались у них на затылках. Лица их были довольны. Поодаль за их работой с гордостью наблюдали аккуратно одетые молодые, по всему видать, мастер и начальник смены. В глубине картины мостовой кран тащил в мощных клещах продолговатую ярко-оранжевую болванку. Из окна крановой кабины выглядывала весёлая краномашинистка в белом в красный горошек платочке. Глядя на полотно, можно было подумать, что действие замерло на секунду. Ещё миг и всё оживёт. Начальники подойдут к работягам и станут их поздравлять. Раскалённые искры, перекрывая своим сиянием ночное освещение, будут с треском рассыпаться по бетонному полу, а кран, позванивая кому-то там внизу, с грохотом двинет дальше, вдоль прокатного стана. Дымное марево поплывёт вверх и, завихряясь под потолком, устремится в вентиляционные шахты, а сквозь раскрытые настежь фрамуги вновь ярко засверкают звёзды.
Представив всё это, мне стало жарко, как будто сам сейчас находился в литейном цехе.
Что ни говори, а Генка талант! Любит он всё такое реальное, масштабное. А ведь каждую мелочь схватит, ничего не упустит, вплоть до капельки пота. Герои его
картин в основном трудовые люди, их производство и будни, их образ жизни и праздники. Его работы всегда актуальны, пронзительны своей самобытностью и поэтичны. В них всегда присутствовала народная музыка, народная мудрость, широта и глубина души народной.
Изредка мимо общежития проезжали автомашины, заглушая на время заводскую «музыку» и шелест листьев.
Незаметно мной овладела дрёма. Временами я куда-то проваливался и, тут же какая-то тёплая окутывающая пелена выталкивала меня на поверхность ватного матраса. Мысли клубились где-то надо мной. Стук кузнечного молота становился всё тише, всё глуше, и вот я уже слышал, что по комнате кто-то медленно расхаживает из угла в угол. Я стал прислушиваться и понял, что шелест листьев это вовсе и не шелест листьев, а чей-то шёпот. И Генка уже не храпит, а с кем-то тихо переговаривается. Кто бы это мог быть? Старик! Точно, дед Никанор говорил Геннадию:
- Катя его любит. Она ждёт его.
Я пытался спросить: «Кого она любит?» Но в этом не было необходимости. Уже Генка орал, будто прочитав мои мысли:
- Да тебя! Тебя она любит, кого же ещё!
Тут я проснулся. Открыл глаза в надежде увидеть старика и понял, что это был сон.
- Ну, слава Богу! Еле растолкал, - передо мной маячило улыбающееся лицо товарища. – Вставай же. Ехать пора.
Наконец, преодолев земное притяжение, я поднялся и сел на кровати.
- Я говорил во сне?
- Да так, немного, - он бросил мне футболку и джинсы, - Одевайся. Умывайся. Поторапливайся. Завтракать будем в деревне. Матушке твоей я позвонил. Машина у подъезда.
- Как, у подъезда? Я же с ними ещё не рассчитался.
- Не беспокойся, дружище, я теперь тоже богатенький Буратино.
- Так ты её забрал? – я всё ещё не мог прийти в себя.
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/11/24/1900