сценарий
Раннее летнее утро. Ясный рассвет, изгоняя ночные тени, завоёвывает всё большее пространство, пробуждая деревню. Хозяйки, под крики петухов, выгоняют бурёнок в стадо, среди которого пощёлкивает кнутом пастух.
* * *
В пастельной бархатистости рассвета дремлет луг, по которому вытянулись ровными рядами пчелиные ульи. В мглистом тумане тонут стволы яблонь. На границе поляны и тёмных ещё кущ пристыла ветхозаветная изба.
* * *
В полумраке комнаты видна кровать с никелированными шишечками. Под лоскутным одеялом, полураздевшись во сне, спит мальчик. Сон ребёнка безмятежен и кроток. В окно, что сочит рассвет, виден кусок двора. Сруб колодца. Из колодца старик, в фуфайке поверх исподнего, выкачивает бадью. Мальчик сладко переворачивается, совсем сбивая с себя одеяло.
Старик входит в избу с наполненным ведром, ставит его на лавку у порога и приближается к спящему мальчику. По привычке поправляет одеяло. Лицо внука. Лицо деда. В старческих морщинах, убегающих в седую щетину, проступает отеческая нежность. Натруженная за век рука ложится на хрупкое детское плечо:
– Севка, вставай... – Другой рукой дед поддерживает фуфайку, согнувшись над кроватью. Осторожно, но требовательно тормошит спящего.
Тот нехотя размыкает веки:
– Чего, деда?
– Посля поспишь. Надо в деревню бечь.
_В такую-то рань? – набалованно, нараспев протестует внук.
– Сестрёнка приезжает на автобызе, надо встретить. Собирайся-ко живо, ну. Дорогу-то поди не знает да и с сумками вымучится. Пособишь ей донести. Одна едет, без родителей, а мала ищо, тебе одногодка.
Внук садится, протяжно зевая:
– Откуда она взялась, – бурчит, взъерошенный, недовольно.
– С городу, знамо. Тожа внучка. Гостить отправили, сына мово Василия, а твово дядьки дочка. Ну, – велит дед, – напяливай одёжу-то, да напрямки – время уж.
– Как хоть я её узнаю?
– Да, чай, их не десяток едет. Городская – заметишь.
* * *
В древесных кронах – царство птичьего щебета! Тропинка, петляя в росе и серых клочьях тумана, выводит на дорогу, соединяющую шоссейку с прилепившейся к речке деревней. Обочь дороги, по лугу разбрелось стадо. Пеший пастух смолит папиросу.
– Здорово, дядь Гриш!
– Никак в город собрался, Севка?
– Не, встречаю. Автобус ещё не проходил?
– Да должон вот-вот, – глядит на часы пастух. – Хто ж едет-то?
– Сестрёнка.
– А, – понимающе. – Савельич-то не хворый?
– Не.
– Ну, дай Бог здоровья! Поклон ему от меня!
* * *
Севка мнётся у одинокой будки, торчащей на повороте с большака к деревне. Вдалеке завиднелся автобус, он быстро приближается. Его обгоняет мотоцикл. С адским рёвом, не бешеной скорости пролетает мимо будки и вдруг резко, с заносом на мокром асфальте, тормозит и разворачивается. Подгоняет к Севке. Машина – невозможной, сверкающе-никелированной конструкции, трубы издают турбо-реактивный звук, седок весь в чёрном, лица не рассмотреть из-за шлема и высокого горла кожаной клёпаной куртки с бахромой. Появление мотоциклиста настолько контрастно с утренней пасторалью, что мальчишка порядком робеет.
– Пацан, что это за деревня? – выкрикивает, всё время газуя, тот.
– Веснянка!
Парень сверяется с какой-то бумажкой и сруливает с шоссе вниз. Севка видит, как тот, распугав коров, проносится мимо стада, обдав пастуха облаком сизого дыма. Пастух бесстрастно глядит вслед.
Тем временем автобус подъезжает к будке. Отворяется дверь у кабины и оттуда выпихивается джинсовый ребёнок с дорожной сумкой и пёстрым рюкзачком за плечами. Тут угадывать нечего, Севка подхватывает багаж и заодно рассматривает сестрёнку, а вернее – что-то рыжее и конопатое, обрамлённое вязаной полосатой шапочкой, которое приветливо и чуть застенчиво улыбается ему.
– Здравствуй! Ты от дедушки Ивана Савельевича? Я – Ада, а ты – Сева, правильно? – смело произносит существо, оказавшись на земле.
– Здравствуй. Сумку давай, – не очень любезно предлагает услуги Севка.
– Одному неудобно, лучше вдвоём.
– Чего это тут напихали? У нас всё есть, надо было тащить, – ворчит под увесистой сумкой братец.
– Это моя одежда. Ведь я на всё лето, – поясняет гостья.
– А куда столько-то? – не понимает Севка.
– Ну, для разнообразия, – уклончиво отвечает девчонка.
– Скажи, наряжаться любишь!
– Ну и что? Это по-твоему плохо?
– Да глупости. Куда у нас наряжаться-то, – хмыкает Севка. – Ворон пугать?
Городская сестрёнка вовсю лыбится над деревенской манерой говорения и суждений своего брата.
Они сворачивают на тропинку.
– А почему мы идём не в деревню? – замечает она.
– Так ближе.
– Куда? К дому?
– Ну.
– А разве он не там? – показывает та.
– Мы отдельно живём, во-он там... – и оба всматриваются со склона туда, где виднеется средь черёмух и ив поляна с пасекой и яблоневым садом, белеющий домик под серебристыми тополями, торчащими выше всех остальных кущ.
* * *
Савельич, попыхивая дымарём, хлопочет у одного из раскрытых пеньков. Слышится странный рёв, нарастающий и внезапно глохнущий где-то близко. Прислушался – и снова за дело.
– Доброе утро, отец! – раздаётся из-за спины молодо.
Спина старика от неожиданности замирает, оборачивается пасечник не сразу.
– Извини, испугал.
Незнакомец добродушен и небрежен.
– Здорово, – взгляд старика выжидательно-спокоен.
– Ты не бойся, дед, я не грабитель. А вот по саду твоему походить должен. Слышал, наверно, почему. За событиями-то следишь?
– Я людей давно не касаюсь, а радиво в доме не держу.
– Счастливец, – под чёрными очками гостя сияют белые зубы. – Так я похожу?
Он достаёт чёрный приборчик, не дожидаясь ответа направляется к яблоне. Работает как миноискателем, что-то заносит в блокнот. Обойдя яблони три, возвращается.
Хозяин, поставив дымарь на землю, ждёт. Прямо и не знает, что говорить, как себя вести. Загадочный гость...
– Пойдём-ка, отец, в тенёчек. Устал я. С четырёх утра гоняю по округе, как проклятый. Яблочками на базаре торгуешь или как? Да и медок – товар отходный.
– На базар сроду не ходок, мил человек, а продукт – радость души. Раздаю, а что продаю местным. Так, на махру, на инвентарь, на мануфактуру. Земля не всё родит, что в магазине брать приходится. Вон под тем навесиком аккурат столик, – айда, что ль, посидим.
– Урожай намечается, гляжу, – говорит гость. Достаёт из кармана флакон, отвинчивает пробку: – Будешь?
– Непьющий, – ответствует старик.
– Зря. По моим соображениям сейчас – вещь незаменимая.
Он отпивает изрядно, завинчивает пробку, прячет.
– А говорят, политика нынче – против хмельного зелья. Указ будто вышел, – замечает дед.
– Вышел, вышел, – подтверждает гость. – Только выпить когда беда, а когда благо. Иной раз и воду из колодца пьёшь, а она и не вода вовсе, а водочкой запьёшь – и снова ожил. Парадокс, отец!
– Загадками говоришь, – старик достаёт папиросу.
Гость поднимает очки, в глазах его – от выпитого? – бегают лукавые зелёные огоньки.
– У всякой загадки есть отгадка. В Бога-то веруешь? (Дед пыхнул молчаливо дымком). А табак – зло. А вином и Христос угощался.
– Я сам себе тут бог, – говорит хозяин пасеки. – Живу от людей отдельно.
– А это вроде твой рай, – улыбается парень. – Похоже вообще-то.
– Ну, будет тебе таить недоброе, меня вон дела ждут, – произносит дед недовольно. – Што на хвосте принёс? Мой нос беду за версту чует.
– Иную беду носом не учуешь.
– Ишь ты, не по-молодому рассуждаешь... – замечает старик. – Говори уж иль как.
– Вот ты яблочки растишь, а они – яд. – Гость сорвал, не вставая, с ветки плод, наклонился, держа яблоко на ладони чёрной перчатки, понизил голос заговорщически: – Фонят твои фрукты, батя! И саду твоему – хана. Лет так на триста. Видишь, – он достал свой приборчик, – мигает красненькое? Этот «нос» не врёт.
– Што-то не пойму я, – растерялся дед. – Намутил ты, паря, што-то. Как это яд? Отродясь лучше моих яблок в округе не было, жизь на сад положил!
– А теперь сад будет жизни класть. Радио всё-таки иметь надо. Патриархально живёте, – вроде как осуждающе промолвил гость, – старозаветно. Рай, а не жизнь. А земля давно маленькая-маленькая.
Старик молчал недоумённо и озадаченно.
– Я и так больше положенного сказал, – и гость надвинул на глаза свои чёрные очки. – Про всё забудь, но про себя помни: смерть притаилась в твоём саду. И пока суд да дело – поостерегись яблочки кушать. Поверь, отец, я не шучу. Авария была, люди не всё ещё знают про такие аварии. Завели чудовище, а приручить его нельзя. Вот оно и выпрыгнуло. И разбрелось по свету. И не увидеть его, не услышать, не унюхать! Ну, поехал я, будь здоров!
– Погодь, а как всёш-таки сад? Да и пасека? – всполошился неуклюже хозяин.
– Сад – могильник, а пчёлы – бомбардировщики. Всё – смерть, отец, всё – смерть, – бросил на прощанье гость. – Ты мудрый, поймёшь. А больше не могу сказать, извини... – и с этими словами исчез за домом, где взревел двигатель и вскоре удалился прочь.
* * *
А с другой стороны из-за дома показались Севка и городская гостья – незнаемая внучка. Старик сидел отяжелев, потух дымарь – истлели в нём покрошенные древесные полипы. Но старый собрался с силами и полурадостно-полуразбито простёр внучке добрые объятья.
* * *
Гостью кормили кашей с мёдом, поили молоком. Дед дивился её чудному наряду:
– Эт нынче все так в городе ходют?
Внучка поправляла широкополую панаму, разводила плечики под экзотической майкой с нерусскими буквами и зверскими рожами:
– Ну конечно! Мама говорит, что я подрасту – и мне купят бусы и серёжки. А дырочки мы уже прокололи, вот, – и она демонстрировала деду уши.
– Она тут вздумала наряжаться по десять раз на день. Смешная, да, дед? – заявил Севка.
Рыжая Ада посмотрела на него как на предателя, а Севка в свою очередь погрозил кулаком.
– Дедушка, а почему вы живёте не в деревне? – поинтересовалась внучка.
– Дак при саде, золотая моя. Поближе к воде. Пчёлки опять же волю любят, а они опыляют яблоньки.
– А вы бы пробурили колонку.
– Подземная вода холодная, внученька, озябнут деревца. А речная – ласковая, в сам раз им будет.
– А телевизор у вас есть?
– Да, чай, дома надоел этот балабонный ящик. Сиди да сиди, так и ножки отнимутся без ходьбы.
– Ну вот ещё! – сказала Ада. – Без телевизора скучно. Особенно без видиков.
– Ну, внученька, не обессудь. У нас и свету тут нет, включать некуда.
– Вы в темноте, что ли, живёте? – изумился городской ребёнок.
– На карасине, – важно сказал дед.
– Ой, кошмар!
– А ты не пужайся, лапонька: день летний долгай, а ночью спать – свету не надо.
– Спасибо, дедушка, я наелась, – заявила Ада.
– Скусно было? – прищурился дед.
– Очень.
– Ну и на здоровье! Бегите поиграйте!
– Нет, я вещи должна разобрать, – сказала внучка.
– А, ну, дело нужное, – согласился дед. – Севка, ты не обижай Адушку, – приказал он. – Адушка-ладушка – твоя двоюродная сестричка, а ты будь при ей лыцарем.
Ада прыснула на «лыцаря».
– Аль я не так сказал? – смутился дед.
– Ну конечно не так, дедушка. Надо – рыцарь!
– А, ну ить понятно и так. Только получается вроде как сердитый царь, лыцарь – мяхше, деликатнее.
Логика деда убедила внучку. Одна дорожная усталость не удержала бы этого неуёмного ребёнка от спора.
– Ой, – вздохнула она тяжко, – ну, я пошла, – и стала вылезать из-за стола под навесом.
Из дорожной сумки извлекались платья, блузки, кофточки, сарафанчики, брючки, комбинезоны... гардероб припасён был на три лета. Ада, то и дело отбрасывая назад падающие рыжие локоны, потела над выбором. В избе жужжали мухи. Со двора доносились голоса деда и Севки. Ада устала с нарядами и пошла поглядеть.
Дед неумело прихватывал внука – не иначе затем, чтоб высечь. Ада прилипла к стеклу. В руке деда замелькал гибкий прут, а Севка визжал больше положенного и вырывался. Совсем вырваться он не мог, Савельич крепко держал его меж колен. Драл он Севку жестоко, не понарошку.
Незримая внучка сидела с выражением: ой, куда я попала! Первым устал Севка – орать, потом дед – драть. Оба разъялись. Севка плакал безмолвно, косясь на избу (девчонка наверняка видела его позор). Савельич, отдыхиваясь, внушал:
– Увижу ещё, что куришь, исполосую в кровь! Голого!
– Не курил я, – хныкал Севка.
– А што табачные крошки в кармане?
– Сам же за куревом вчера посылал.
– Ты мне не ври! Курево ты в сумке принёс, я помню, – и дед грозил гнутым пальцем, тут же с дрожью доставая беломорину. Спохватился, запихнул обратно. С дедом что-то происходило, внук впервые его пугался.
* * *
Севка и Ада гуляли вдоль речки. Ада брела по поваленному бревну, балансируя руками, бревно выходило к самой воде. Речка была узкая, берег освещён солнцем.
– Ой! – она неловко взмахнула и покачнулась, Севка интуитивно подхватил её за руку. Ада (из-под рыжей копны) посмотрела благодарно.
Время от времени Севка болезненно морщился и трогал себя сзади.
– Болит? – сострадала сестра.
– А ты как думала!
– А ты правда куришь?
Севка промолчал.
– Не хочешь, не говори. Ой! – у самой кромки ветер вздыбил полы шляпы и сорвал её с рыжей головы. Шляпа плавно опустилась на воду. Как лилия. Ада глядела расширенными от ужаса глазами. Шляпа уплывала всё дальше на середину.
Севка всё понял. Быстро разулся и, не раздеваясь, махнул в воду. И сразу же ушёл по грудь, угодив на глубину. Поплыл к шляпе, схватил, завернул к берегу. Вылез – с него текло.
– Держать надо, – протянул сестре.
– А ты и правда рыцарь, – оценила та.
Севка стал стягивать (с трудом и морщась) мокрую одежду. Совсем голый, принялся отжимать. Ада на всякий случай обошла и поглядела на его раны. Багровые, местами посиневшие, вздувшиеся рубцы произвели на неё впечатление. Потрогала – Севка недовольно передёрнулся. Ада увидела его глаза (ниже она и не смотрела) – Севка не сердился, а по-братски мирно шевелил мокрые губы в подобье иронической улыбки: сестра ему всё больше нравилась.
* * *
Через минуту оба сидели на бревне, мокрые штаны и рубашка висела на кусту. На Севке были одни трусы.
– Ой, а я буду загорать! – вспомнила Ада и ловко стянула через голову сарафанчик вместе со шляпой. И тут же всё это развесила на ветках. Трусики у неё были короткие и пятнистые, весёлые. – Нет, – она сдёрнула и водрузила обратно на голову шляпу, – я буду так, солнце вредно для лица. Так мама говорит.
Севка ухмылялся забавной девчонке.
– А дедушка всегда злой? – спросила Ада.
– Он не злой, – вступился внук.
– Меня папа не лупит. Даже если очень виновата.
– Дед добрый. Это сегодня на него что-то нашло. Сам не пойму.
Севка отломал веточку и сунул сестре:
– На, гоняй. Комары здесь лютые. Вон у тебя кожа какая нежная. Они свеженину сразу чуют. И вообще ты зря разделась. Если из-за меня, то мне не надо. И так до свадьбы всё заживёт. Надо вечером подорожник приложить.
– Ой, можно я буду прикладывать, – предложила Ада.
– Можно, – улыбнулся Севка.
– А давай деда проучим?
– Как?
– Ну, по дороге придумаем. Так, для смеха. Пошли?
– Пошли. Всё равно тут кровососы замучают, – устав убивать комаров, согласился брат.
* * *
Дед стряпал. На таганке в печи стоял казанок, дед помешивал в нём деревянной ложкой. Отвернулся за чем-то, глядь – над казанком растопырилась лягушка. Дед тряхнул головой – лягушка исчезла. На всякий случай Савельич перекрестился. Краем глаза увидел: в окне мелькнуло лицо внучки.
На крыше над трубой сидел Севка и дёргал за ниточку. Ада пряталась под окном, подавая брату знаки.
Дед направился к двери, девчонка предупредила – и Севка залёг на той стороне крыши. Дед выглянул, внучка отвлечённо играла на завалинке. Савельич ухмыльнулся в щетину, вернулся в избу. Над казанком опять дёргалась живая лягва. Савельич поймал её и отстриг ножом от нитки.
– Вот чертенята, – произнёс себе. Повертел лягушку – куда девать? – и вышвырнул бережно за порожек.
В укрытье Севка и Ада обсуждали очередную «пакость».
* * *
Шершавый ствол яблони Савельич гладил трепетно и горько. Достал лямку из кармана, подвязал перегруженную плодами ветвь.
Тяжело пошёл к навесу, шаря на ходу папиросы.
–Тьфу, нечистая ты сила!.. – с пальцев вытащенной из кармана руки стекала яичная жижа с налипшими скорлупками.
Оботря руку о лопух, закурил-таки, смял пустую пачку. Дымил и думал, темнея лицом в сумерках сада. И опять вздыхал.
В папироске зловеще зашипело и взорвалось. Савельич долго отмахивался и откашливался, утирая слезящиеся глаза. Потянуло на табуретку, но та внезапно поползла в бок, а вместо неё старик угодил прямо в корыто с извёсткой. Еле поднявшись, он стоял враскорячку, жалкий и беспомощный, как ребёнок. Губы жевали нелепую папиросину, а глаза хлопали на белый свет глупо, как у ударенного по голове. За кустами, уползая в чащу, повизгивали от смеха внучата.
* * *
Беды было не миновать, но дед молча кормил ужином опасливо тихих заговорщиков. Кабы не они, не приоделся бы в праздничное, чистое. А тут – свежая рубаха, чёрные штаны. Только ноги двигал тяжелее обычного и был отрешённо задумчив.
Севка и Ада улеглись спать, а дед бубнил при лампе над книгой.
– Чего он? – толкнула брата девчонка.
– Писание читает. Он всегда на ночь читает. Потом молиться будет.
– Фи, а бога всё равно нет.
– Много ты знаешь, – Севке было совсем жалко деда, перестарались они с ним.
Савельич, напялив старинные очки в железной оправе, водил пальцем по ветхой Библии, по строкам, написанным от руки, наверно, ещё в незапамятные времена.
–...и падёт с неба звезда Полынь, и отравит моря и реки, и источники вод, – доносилось монотонное бубнение. И персты старика осеняли вослед лоб, а губы шептали: –...защити от напасти и раба твоего, и плоды раба твоего, и семя раба твоего...
Савельич всё читал, щурился, вздыхал, с этим видением и уснули ребятишки.
* * *
Утром Севка встал первый, девчонка ещё спала и даже не пошевелилась, когда он покидал постель. Дед, кажется, и не ложился. Но ни книги, ни лампы на столе не было, будто всё это приснилось. Дед сидел на завалинке и курил, кутаясь в накинутую фуфайку. Сад тонул в серебряной росе и сиреневой дымке. И был он перед дедом как на ладони.
Внук, одевшись потеплее, присел к деду.
– Дед, а бог всё-таки есть?
– Ты чего вскочил спозаранку? – заругался тот.
– Я выспался.
– Бог-то? – дед поплевал на окурок. – Кому есть, а кому нет. Каждому по вере его, так сказано.
– А вот меня ты не учишь, а сам молишься.
– Как не учу? Учу. Примером учу. Пример сильнее слова.
– А я бога не чую, – признался Севка.
– Это он в тебе не проснулся. Не ко всем он сразу приходит. Ко мне ведь тоже не в одночасье пришёл. А уж пришёл, тут ему служи. Сказано: «Ревнитель».
– А это что?
– Не любит непокорства и прочего.
– И пришибить может?
– Может. Ослушников не любит.
– Дед, я яблоков нарву Адке, пока она спит. Ей будет приятно.
– Погоди-ка, – поспешно придержал внука Савельич. – Нельзя их. Человек был, сказал: порча в них. Земля порчу родила. А какую – не понял я. Молчать велел и не есть. Считай, что и мой тебе запрет. Договорились?
– Ладно, – сказал Севка.
– Адке тоже скажи: нельзя.
– Скажу, – пообещал внук.
– Ну и добро, – дед заботливо положил руку ему на плечо.
* * *
Над цветами жужжат пчёлы. Ада собирает букет, Севка верно сопровождает.
– А ты умеешь плести венки? – прищуривается та.
– Что я – девчонка? – возмущается он.
Потом они сидят на взгорке, на сестрёнке уже надет жёлтый венок, второй она, доплетя, надевает на Севку.
На Аде длинное платье с пышным подолом, поэтому она всё время поддерживает подол, чтоб не запутаться ногами. Севка в венке выглядит по-дурацки, но Ада убеждает:
– Ой, как здорово! Ты такой смешной!
Под ними – дедов сад, красивый и мирный.
Они возвращаются. Савельич из лейки поливает яблони. Ворчит:
– Два месяца хоть бы капнуло... Пекло!..
– Дедушка, а если помолиться, дождик пойдёт? – спрашивает иронично рыжая бестия.
– На всё воля божья, – уклончиво отвечает дед. – В прежни времена батюшка с молебном поля обходил, бывало и вымаливал. С народом, конечно.
– Просто так совпадало, – убеждённо говорит внучка. – Он ходил, ходил, пока дождик сам не шёл, а все думали, что это бог. Нам в школе рассказывали.
– А ты, милая, не всему верь, что рассказывают, – произносит обиженно дед. Почему-то напористость внучки приводит его в замешательство. Севка чувствует эту обиду деда, а Аду уже прорвало:
– Как доказать, что бог сидит на небе? Там никакой не бог, а космонавты.
– Бог, внученька, невидим. Тут мово ума мало, а твово подавно. А кажет себя Бог тем, кто верит. Листричества вон тоже не видно, а оно однако ж есть. Я так разумею: и воздуху не видно, а куда ж мы без воздуху? Вот так и Бог: он везде. Сказано: альфа и омега. Жизнь и смерть то есть. А мы где-то промежду бродим, беспамятно. Во как.
Савельич и сам остался доволен своей проповедью. При его молчаливости слова давались ему нелегко, а отмолчаться было стыдно, вроде как дураком старым выходил. Но спор старого и малого так и не свёл позиции к истине.
– Всё равно дождик сам по себе, от испарения воды. Не от бога, а по барометру, – заявила Ада.
– Вона што, – подивился её образованности дед. – Ну пусть по барометру. А тепло, стало быть, по градуснику. А ветер – от вентилятора...
Заливистее всех смеялась над дедовой выдумкой внучка.
* * *
Вода в пруду плавилась от жары. Мокрые Севка и Ада валялись на берегу, где зеленела травка. Девочка болтала ногами, оперши голову на кулачки.
– Ты змей боишься? – пытала Севку.
– Да у нас их почти нет, – отзывался тот.
– Змеи везде есть, кроме северного полюса, – заявила подружка.
– Знаю без тебя. Тоже в школе учусь, – буркнул Севка задаваке. Положил голову на локти, зевнул. – У нас тут ужи да гадюки, мелочь...
– Всё равно, – тарахтела рыжая всезнайка. – А главное, что они заползают на деревья, её и от ветки не отличишь. Меня в пионерлагере раз чуть не цапнула, а когда рассмотрели – оказался удод. Он так окрашен, что когда в дупле – то как змея. Ой, как я испугалась! Если б правда змея, я б могла умереть, представляешь?..
– А чё это ты завела про змей?
– Так. Вот лежим, а она ползёт. Жуть! А ещё они, между прочим, плавают. И пиявок я боюсь, они гадкие.
– Они лечебные. А что противные – это правда.
– Змеи тоже лечебные
– И пчёлы, – добавил Севка.
– А от пчёл можно умереть?
– Запросто. Если всего искусают. Распухнешь и сердце разорвётся.
– Кошмар!
– Давай ещё купаться?
– Давай!
И они наперегонки помчались в тёплый пруд.
* * *
Возвращались с купания по тропинке. Ада скакала босиком, неся сандалеты в руках. Приятно шуршала трава по щиколоткам. Вдруг девчонка вскрикнула:
– Змея, смотри, змея! – и ухватилась за ступню. – Она меня укусила!
Испугавшийся было Севка тут же облегчённо рассмеялся:
– Это уж. Не ори так. Где он тебя куснул, ну? – и стал рассматривать сестрёнкину ногу. Красная точечка над подъёмом ступни была похожа на укус. – Ладно, – сказал брат, – чуть поболит и бросит. Ужи не ядовитые. Под ноги надо смотреть. Скажи, что повезло. Меня вон сроду никто не кусал, кроме слепней да пчёл раза два. И то когда роились, они тогда злые.
Ада быстро успокоилась и захромала дальше обутая.
– А как ты определил, что это уж?
– У него жёлтая полоска на затылке. Ты ему, неверно, хвост прищемила. Так просто никто не укусит, даже кобры.
– А если будет заражение?
– Ты бы поменьше болтала. А то одно уже накликала, второе накликаешь, – поостерёг брат.
Дальше шли молча, Севка впереди, сестра за ним.
* * *
Вид автобуса у дома удивил и встревожил. Это был тот «пазик» (или такой же), что привёз из города Аду. Они заметили его ещё с косогора, когда спускались к саду. Севка и Ада переглянулись.
– Давай не пойдём пока, – предложила сестрёнка.
– Не, давай лучше подкрадёмся и посмотрим.
...Устроились за изгородью, в кустах смородины, плотно заслонявших двор. На дворе дед объяснялся с врачихой – нестарой тёткой в белом халате и белом чепчике, туго натянутом на самые уши. Кроме того, на лице её была марлевая повязка.
Они нутром поняли, что разговор про них: врачиха поминутно ищуще озиралась, а дед растерянно разводил руками. Засунув руки в халат, врачиха нервно ходила по двору.
Ада взяла из травы недавно упавшее яблоко, напряжённо потёрла о платье и, надкусив, протянула Севке. Оба неотрывно следили за врачихой.
– Фу, червивое, – чуть не выдал их обоих Севка и, гадливо морщась, откинул яблоко в траву.
Нападавших яблок было много, и сестрёнка выбрала ещё два. Севка машинально взял и тут вспомнил запрет деда:
– Стой! Их же нельзя, отдай!
Сестрёнка упёрлась (почему это нельзя?), к тому же вскочила в рост в своём непомерном платье. От возни ходуном заходили кусты.
Врачиха ткнула пальцем в их сторону.
– Севка! Ада! – покорный воле медицины, окликнул Савельич.
Пришлось сдаваться.
Врачиха не скрывала какого-то большого чувства облегчения, пополам с нетерпением побыстрее закончить этот визит.
* * *
Внутри дома она допрашивала хозяина:
– Дети давно с вами?
– Внук с той поры, как не стало дочки и зятя, а внучка вчера приехала – на лето.
– Какое легкомыслие! – произнесла врачиха.
– Ты бы, милая, объяснила всё ж, что стряслось-то, – топтался дед, в который раз ничего не понимая.
– Деревня попала в зону загрязнения, эвакуируем детей. Чернобыльское облако нас накрыло, вот что, – напрямую сказала та. И быстро стала распоряжаться: – Их надо немедленно помыть, переодеть и в автобус. Вещей не брать.
– И куда ж их? – робко спросил Савельич.
– Сначала – обследование, потом – санаторный курс. Возможна госпитализация. Не знаю, у меня предписание – собрать и доставить.
– Господи, как на войне, – промолвил старик.
– Чего вы стоите? – вперилась врачиха. – Действуйте! Где вода, наконец? Только не речная и не дождевая, а колодезная. – Она повернулась, не вынимая рук из карманов халата: – Дети, быстро раздеваться.
– Да спешка-то отчего? – недоумевал дед.
– Да потому, что тут всё светится, тут радиация, а у меня тоже дети, – без обиняков заявила та. А глаза её говорили: «Вам всё равно, вы уже смертники, вы нахватались рентгенов до ушей, возись тут с вами, гробь здоровье!..»
И хоть для реплик детей места не оставалось, Севка всё же подал голос:
– Мы только что искупались.
– Где, в речке? – машинально уточнила врачиха.
– Нет, в пруду.
– Безобразие, – тоном учительницы резюмировала та. – Это же стоячая вода, это... – она не договорила. – Ладно, – посмотрела на них оценивающе (где-то там жила всё-таки женщина, русская баба). – Значит, снять всю одежду и ждать. А я за пижамами.
Она быстро вышла, за ней дед, Севка и Ада остались одни. Раздевались молча, спиной друг к другу. И ждали, казалось, уже целую вечность, когда врачиха принесёт эти свои пижамы...
Щуплые детские фигурки бледнели в чёрном проёме двери, стоя с опущенными под живот руками, у ветхозаветной избы, и библейская притча про Адама и Еву, вкусивших плод от древа Добра и Зла, наплывала вместе с сумерками близкой ночи.
Уже переодетые в казённые пижамы, внук и внучка Савельича липли к заднему стеклу автобуса, за которым, шатаясь и не в силах что-либо сделать, брошенный и несчастный, в внезапном своём одиночестве и нелепой своей отверженности не только от мира, но и от собственного потомства, которое он, может быть, не увидит никогда, плёлся в немощи белый старик.
Там, за забором, лежало надкусанное смертоносное яблоко.
Сад, оставляемый Севкой и Адой, притихшими среди десятков других детей, в одинаковых пижамах в страшном, забравшем их автобусе, скрыли кусты и деревья, он исчез из виду насовсем.
Автобус вырулил на грунтовку, потом на шоссе, где безымянный «гаишник» с мотоциклом тотчас выставил посреди дороги в Веснянку щит с предупредительным знаком о радиоактивном заражении и надписью: «ВЪЕЗДА НЕТ!»
Над ровной, истончившейся полосой шоссе тлел умиротворённый закат в недвижных облаках, похожих на отражения небесных гор и долин, удаляющийся автобус делался всё меньше, сокращаясь до игрушечных размеров, пока не исчез, будто его не было.
* * *
«И сказал Господь: вот, Адам стал как один из Нас, зная Добро и Зло; теперь как бы ни простёр он руки свои, и не взял так же от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно.
И выслал его Господь Бог из сада Едемского...
Адаму же сказал: проклята земля за тебя...
И поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни...»
конец
1996