Мы приехали в Карачаево-Черкесию, чтоб рассказать об одном казаке из станицы. В одиночку, в своем гараже, не имея ни конструкторского образования, ни серийных деталей, он сооружает самолеты и вертолеты. И не просто сооружает на потеху публике, но и летает на них.
Однако прежде, чем мы добрались до него, нам встретился другой демиург неба. Тип совершенно улетный. Серебристая щетина, кепка- пшенный блин. Он поджидал нас у буфета под чахлой чалой. Мы пили чай и вяло торговались о стоимости переброски нас на его авто до нужного пункта. Он сидел, откинувшись на спинку пластикового стула и крутил в пальцах связку ключей.
- Ладно, угаварил, ни тебе, ни мне, паехали, - крутанул он еще раз ключи, не удержал и они упали в пыль.
На крашенной в разные цвета "Ниве" мы мчали по просторам кавказской республики. Шерстяные пумпоны овец шевелили горы.
- Не печалься, дарагой, - будто тост произносил веселый черкес, поправлял кепку.
- Щас вершина поднимемся- оттуда на взлет пойдем.
Ему постоянно кто-то звонил. Он бросал руль, искал пиликавший где-то под сиденьем телефон и буйствовал в трубку:
- Щто ты на меня орешь, э-э? Крутую машину купил, папа не нужен стал, да? Начальник орет, жена орет, ты еще. Надоели вы мне все, возьму кинжял, уйду гори. И там умру.
Он выдерживал паузу, в которой должна была читаться, по крайней мере, обида, и ставил жирную точку:
- Я умру, кто родину любить будет?
-У нас тут все летчики, - разузнав о цели приезда, вещал он. – Брат мой на тепловозе в Джигуте – летчик. Ой, так летает. Серьезно тебе говорю. Душа просит. Я летал в ущелье один раз. Машина Уазик был.
«Нива» наша дребезжала, чхала, но со склонов стрелка отклонялась до 160. Мы вспоминали близких. С высоты сёла под нами казались фотографией со спутника. Расшугав по станице кур, наш таксист картинно притормозил у забора, обдал пылью флегматично жующего кукурузные листья мула и сказал:
- Сорок минут - 120 километров. Рекорд. Тыща триста с вас.
- Ты же говорил шестьсот?
- Ай, маладец. Ну и память у тебя, слущай? - заулыбался он. – Как у брата моего. Серьезно тебе говорю.
День обещал еще несколько часов света. С заборов свисали понурые головы теплых подсолнухов. Дом конструктора-самоучки Василия Алексеевича Свербиля был заперт на амбарный замок. На наш стук из ворот выкатился круглый щенок и затявкал. Урча, стал грызть нос моего кеда. Тут вдруг из-за поворота вылетел на приличной скорости какой-то странной конструкции джип. Из него вышел загорелый человек, спросил:
- Вы, что ли, из меня героя приехали делать?
Мы сидели в прохладном его доме, зачерпывали из ведра кружками колодезную воду. На тканых половиках от заходящего солнца лежал косой прямоугольник окна, в нем чуть колебались темные ветки дерева. В комнате стоял стол, покрытый велюровой скатертью, диван, шкаф, туго набитый книгами. В углу молчал аккордеон. Некоторые кнопки на нем были заиграны до желтизны октябрьских листьев. Остальные белы, точно предгорья Эльбруса. Просто на аккордеоне Василий Алексеевич исполняет только одну песню. Из фильма "Пять вечеров". Под названием «Думы окаянные». Других играть он не умеет.
Ему неловко перед гостями, которые есть не хотят, и ждут от него не то юродства, не то стеба над собой. А он не умеет ни того, ни другого. И про себя вообще не формулирует: какой он?
- Когда я был маленький, ну, я думал, что у людей все такими периодами. Сначала они дети, потом взрослые, потом опять дети, потом опять взрослые. А когда понял, что мы стареем и умираем, расстроился. Но однажды стоял в саду и надо мной пролетел маленький, игрушечный самолетик. Откуда? В то время, после войны, а тем более здесь, в станице, где верхом технического прогресса являлась жестяная банка из-под гуталина? Сон это был или явь? До сих пор не знаю. Но он пролетел.
- И тогда вы решили, что будете летать.
- Вроде того. Тогда казалось все таким простым. Как кусок мяса. Берешь его, отбиваешь и на сковородку. Жаришь с одной стороны, с другой. Следи только, чтоб не подгорело. А почему-то чаще всего приходилось есть всякую дрянь, - улыбается он. – Вот и я всю жизнь водителем был. Но я доволен. Жаловаться нечего.
Колесил он на легковых и грузовиках. Возил зерно, шкуры, детали для одного из заводов, людей. И, как маньяк, лелеял в себе возможность полета.
Свербиль не терся возле летчиков колхозной авиации, не канючил, ну дай хоть одним глазком взглянуть в салон кукурузника. Он говорит, что никогда там и не был. И вообще, до того, как поднялся в небо на собственной конструкции, летал только мысленно. Лопатя по ночам соответствующую литературу. Если все книги собрать – трактор с прицепом получится, улыбается он. Его время пришло, когда стала рушиться родина. Та, в которой он до этого жил. Завод, где служил Василий Алексеевич загнулся и дал свободу его рукам и голове.
- А детали откуда брали?
- Покупал в колхозах. Они разваливались, малая авиация стала никому не нужна. И мне запросто или за бутылку втихаря отдавали. Им это было уже ни к чему. А я приспособил. Списывался с такими же чокнутыми, как я, обменивал…Книжки опять же у летчиков брал по устройству. Конечно, если взять те чертежи, что делал я, и показать их человеку знающему, он скажет: бред. Как это? Естественно, азы какие-то были. Из книжек тех же научился рассчитывать центр тяжести, учитывать воздушные потоки в планировке. Но иногда тех деталей, что требовались, просто не было. Я брал другие, которые могли выполнить схожие функции.
- А что же жена? Как она относилась к вашему занятию?
- Нормально, - вскидывает он глаза. – У нас с ней бывают, конечно, трения. Но в гараже она меня никогда не донимала.
И когда она накрывала на стол – сыр, чай, печенье- было очевидно, что не пилит, не брюзжит.
Василий Алексеевич говорит, что в любовь, как в награду не верит. По его мнению, это такая же работа, как выгребать тот самый навоз или подстригать засохшие ветки вишни. Нельзя сесть в саду под сень и блаженствовать так вечно. А кто будет эту вишню потом собирать? Чехов, что ли?
День, когда отворил со скрипом ворота, он помнит до сих пор. Как руки тряслись, когда он цеплял к своему джипу самолет. Как бешено колотилось внутри, как ноги почему-то становились ватными. За станицей, в долине, где он собирался испытывать самолет, собралась куча народу.
- Вот режиссер Герман, говорил, что настоящее кино может снять только тот, кто внутренне вполне готов пустить себе пулю в лоб, если у него что-то не получается. Вот и у меня тогда в темени стучало: если уж суждено грохнуться, то грохнуться насмерть.
Но самолет разбежался, вляпавшись в несколько коровьих лепешек, и, качнувшись, оторвался от травы. Станичники застыли, как вкопанные. И вдруг, когда самолет пролетал над ними, сквозь рев мотора от "Запорожца" все услышали, как Свербиль поет.
- А почему потом стали делать вертолеты?
- Дак ведь в самолете все устроено так, чтоб он летал. Его толкни - он и парит. Вертолет - дело другое. Там же все вопреки. Знаете, - сказал он, помолчав, - вот вроде железяка железякой. Возишься с ней, с холодной. И вдруг прямо мурашки по спине: чувствуешь, как железяка эта, словно полено папы Карло, начинает дышать. Я вертолеты те сначала, как щенков, обучал. Ездить, взлетать. И они меня научили многому. Не ерепениться, не дергаться, не суетиться. Раньше я с механизмами как работал? Заводи - поехали. Не заводится? Поехали, потом заведем. С вертолетами так нельзя. Его ты должен не только, извините, попой чувствовать.
Шамиль Басаев уходил по здешним перевалам на Сванетию. Федералы прочесывали местность. И вот летят на Ми-8, смотрят: что за черт?! В одном из садов станицы Зеленчукской стоит какая-то нелепость с лопастями. Не то вертолет, не то пепелац из "Кин-дза-дзы". Снизились. Рассредоточились. Одна группа залегла в копнах сена. Несколько человек трусцой, пригнувшись к земле, продвигались вдоль заборов по улице. У одной из хат сидела старуха. Так же, тихонько бряцая спицами друг о дружку, вязала левый носок из овечьей шерсти.
- Бандиты в деревне есть? – тихо поинтересовались военные.
Она взглянула на них поверх очков и строго ответила:
- Так мне почем знать. Я ж не разведчик.
- Тогда чей вертолет вон в том саду стоит?
- А, это… Васьки Свербиля, опять принялась за носок бабуся. У него их чи штуки три уже. С ума сошел на старости, вот и ляпает. Я думала вы по какому серьезному поводу маски эти напялили, и за таку даль приперлись. Например, насчет самогонщиков. Их тут трое. Вон в том крайнем дворе, на заречье и возле магазина гонят.
Ребята, конечно, "Сикорского" нашли. Глянули на вертолет и спросили:
- И чо летает?
- Так идемте, - ответил Василий Алексеевич.
- Не, - замахали руками те. - Слушай, а чего у него винт такой странный? - спросил один дотошный. - Он у тебя че, в другую сторону, что ли, крутится?
- Ага, - с жадностью зацепившись за человека понятливого, довольно улыбнулся Свербиль. - Обе лопасти одинаковые нашел. Других не было. Думаю, не выкидывать же, вот винт у меня влево и крутится. Они посмеялись, но очень настоятельно рекомендовали, чтоб я от него избавился.
- Порезали?
- Не. Продал. Фермеру одному из Ростова. Он на него лицензию сделал, тракториста своего обучил. До сих пор поля удобряет. Я ведь и распылитель к нему сделал точечный. Не чета тому, что на кукурузниках стояли. Они как? Ухнут - куда больше летит, куда совсем с гулькин нос. Вот рожь с одной стороны и желтеет, а с другой сорняком зарастает. А потом я еще сделал,- усмехается Василий Алексеевич. - Через год. И тоже с со штангами, распылителем. До сих пор в станице знакомым картошку обрабатываю. Правда, бензину жрет много. Час полета – 70 литров.
Эти штанги для Свербиля некое такое прикрытие, что ли. Ведь если б летал он так, без надобности, праздно, в станице б сказали, что он, мол, блажит. А тут вроде как делом занят.
- И ни разу не отказывали механизмы?
Его натренированному фатализму позавидует камикадзе:
- Три раза бился так, что по чертежам собирали. Сперва меня, потом я вертолет. Но ничего, живой же. Как только оклемывался – собирал новый.- Даже приходилось повоевать маленько.
- Это как?
- Да как. Вечером полетал, двигатель еще пищал, не остыл. Подъезжают верхом на лошадях четверо. А сами пьяные в дым. Я вожусь там с вертолетом, а они: давай, говорят, в Пятигорск полетим. Я им: "Вы че, мужики? Ошалели?" Только тут заметил у одного за спиной автомат. Втолкнули в кабину, стали там выключателями щелкать.
- А вы?
- А чего я? Я же дрался раньше неплохо. Ну, врезал одному в челюсть. Он отлетел.. Они стрелять стали. Я вертолет завел, поднялся - и вираж заложил, на них. Они на лошадей - и от меня. Целый детектив с погоней. Догнал, хотел на куски винтом порубать. Но Бог как-то отвел. Вертолет не помню как посадил, колотило всего. И уснул. Не пьяный был, но как садился - убей, не вспомню. Раньше тут вообще весело было. Местные парни куролесили. Наша, говорят, земля, а вы вон отсюда. Я тогда листовки сам писал, чтоб казаков морально поддержать. И с вертолета их сбрасывал. В меня еще раз стреляли. Один раз прилетел, смотрю - в задний винт три пули попали. После этого ко мне Сережа Бодров приезжал, он тогда в программе "Взгляд" работал. Сюжет сделал. Рассказал про вертолеты. Тут погалдели, погалдели. И все заглохло. Да и кому нужен сумасшедший конструктор какой-то. Хотя нет, гляди. - Он поднялся, хрустнул коленями, полез в шкаф, пошелестел страницами истрепанного журнала без обложки. - Читай.
В безымянном журнале рассматривалась проблема малой авиации для нужд сельского хозяйства страны. По словам экспертов, ни в Америке, ни в России, ни вообще где бы то ни было маленьких и дешевых вертолетов и самолетов сейчас не производят. Конструкторским бюро нерентабельно заниматься такими пустяками. Творения моделистов-самоучек, по утверждению автора статьи, ни моральных, ни технических характеристик не выдерживают. Цитата: "Кроме пьяного зависания над землей, дело дальше никак не продвигается".
- Вроде как про меня, - засмеялся он и закашлял в кулак.
Солнце по стремянке горных вершин сползает в долину. Мы идем в сад смотреть вертолет. Мокрая трава, белая капуста. Флюгер на тонкой длинной пике держится за забор натянутыми проволоками. Деревянный самолетик с красным пропеллером застыл, словно парит. Крошечный пилот в нем не виден.
А дальше - вертолет. Стрекоза, застывшая на тропинке. До другого надо ехать на поле, что у гипсового завода. Мы петляем проселками. Джип, на котором едем Василий Алексеевич тоже соорудил сам. К нему выстраивается очередь из окрестных автомобилистов, чтоб убитые машины Свербиль возвратил к жизни. И он возвращает. Даже иномарки правит так, как ни одному капитальному ремонту не под силу.
- А они с меня техническую документацию требуют, - говорит он. – Где я ее возьму? Она же вся у меня здесь, - стучит он легонько указательным пальцем по лбу.
Мы проходим на поле. Собаки тычутся в колени, чихают от пыльцы. Поодаль стоят домики с пчелами.
- Злющие они у тебя, - говорит Свербиль своему приятелю, сторожу. – Прошлый раз одна в шею саданула, другая в щеку.
- Эт не мои, степенно парирует приятель.
- Как это? – подначивает его Свербиль.
- А ты бортовой их номер списал, чтоб мне претензии предъявлять? – серьезничает тот.
Седьмой по счету вертолет с надписью СВ-7 на фюзеляже, укрыт, как стог сена, синтетическим билбордом. Билборд призывает к светлому будущему. Василий Алексеевич скидывает его в траву. И перед нами возникает чудо техники. Изящные линии, добродушная «морда», точно у авто 70-х.
Мы заливаем бензин. Свербиль напяливает на себя шлем. Другой протягивает мне.
- Когда сделал первый летающий аппарат, я попытался проследовать тем же маршрутом, которым в детстве надо мной пролетел тот маленький самолетик. И понял, что это невозможно. Там скала.
- То есть это видение было?
- Не знаю, - пожимает Свербиль плечом.
В кабине он щелкнул тумблерами, ветер, ветер стал ерошить макушку копны. Он потянул на себя рычаг, завис ненадолго, и вот мы уже незаметно скользим над стогами.
Вертолет набирает высоту, закладывает вираж над станицей. Линии в ладонях наполняются влагой. От теплого марева земли он раскачивается как дилижанс. Но мы летим.
- Не дрейфь, сынок, - преодолевая шум винтов, подбадривает меня летчик. – Я три раза так бился, что даже кино про другую жизнь показывали. Но ведь живой. Щас турбулентность начнется, вот где будет цыганочка с выходом. Коленку-то отпусти. Я отдергиваю руку.
Внизу по ущельям реками плывет туман. Слева от нас то ли гигантское облако, то ли мираж. И вдруг открывается, что это гора Эльбрус.
Василий Алексеевич сначала сосредоточен, но при этом ворчит что-то себе под нос. Когда мы делаем круг и возвращаемся, я понимаю, что это он так песню поет: «Бестолковая любовь, головка забубенная…»