Марь Ванна

Гордеев Роберт Алексеевич
               http://www.proza.ru/2011/11/23/586               

          Разгрузили машины Ашота и две пришедшие до обеда, потом ещё одну. Потом всей командой обрезАли уже «простреленные» сваи на втором из будущих складов и скобами сшивали с ними балки, но вплоть до окончания рабдня Зуев не мог отделаться от мыслей о Марь Ванне. До её последней послеобеденной фразы он ничего не чувствовал к этой женщине, да и сейчас она была ему безразлична. Сколько раз он сталкивался с этой странной избирательностью женщин! Ты можешь им быть трижды неинтересен, но стоит, хоть в чём-нибудь, выделиться из общей массы представителей своего пола, зачастую более сильных, достойных и интересных, тут же попадаешь под прицел. И всего-то он помог с рукой этому Ныгину, и вот уже в героях! Добро бы хоть чем-нибудь его заинтересовала эта женщина! Назойливые, лишние мысли начинали мучить, они потащили его туда, куда обычно влекут всех мужиков - в ту сторону. И не в ту!...
          Ему ведь, действительно, снесло крышу шесть лет назад…
          В их компании шестерых, крепкой ещё со студенческих времён, только трое были женатыми. Холостые к вопросу женитьбы относились полусерьёзно, и на совместные праздники каждого почти всякий раз сопровождала новая девица. Затем ему попытались подсунуть «пани Дульскую», давнишнюю Толькину знакомую. Тогда они всей командой с подначками и на спор двинулись «обновлять» недавно открывшийся Дворец бракосочетаний на Петра Лаврова;  Зуев почувствовал большое облегчение, когда выяснилось, что они попали на выходной день. Затем трое неженатых публично разыграли на пальцах, в какой последовательности они будут менять свой семейный статус, и «подписали конвенцию»; Зуеву достался номер два. Было это интересно, смешно и, по правде говоря, безразлично до экскурсии в Таллинн на теплоходе «Эстония». На нём-то он и познакомился с Ёлкой.
          Её красота была не то, что необычна – как сказал Толька и как подтвердили все остальные, - «такая красота преступна!» Сколько дружеских шутливых упрёков вынес он в качестве «нарушителя конвенции», сколько слышал слов и мнений о том, что на красивых жениться нельзя, что с красивой жизнь не сладится, что семьи у него с ней не будет, и счастья тоже не жди! В том, что прогнозы не сбылись и остались вороньим карканьем, возможно, сыграло свою роль ещё до свадьбы сформулированное вместе: «каждый сам хозяин своего тела»… Уже после шумной с песнями и розыгрышами свадьбы выяснилось, какое голодное детство было у молодой жены и сколько уже лет приходится ей ухаживать за больной матерью. Потом он дал ей имя Солныш, но об этом имени не знал никто кроме них двоих.
          Зуев не верил тому, что о любимом человеке люди думают всечасно. И сам всечасно не думал, просто чувствовал себя мужчиной всякий раз, когда вспоминал о жене. А разве не бывало флирта и ревности во все эти годы? Было, ещё как было… Но именно формула "каждый сам хозяин..." не позволяла возводить флирт любимого в повод для подозрения, тем более придавать ранг причины!  А скучно им не было. Его как-то спросили, почему он говорит Жена Ёлка, как будто у него есть ещё и другие жёны. Вы же сами сказали, ответил он, что на таких красивых жениться нельзя - будем считать, что уже начал их коллекционировать и различать, начиная с Жены Ёлки. А сколько их будет, жён, и каких - там увидим… Ему не нужна была никакая другая женщина, и представлялись чуждыми игры с целью получения зыбкого мимолётного удовольствия или, если верить Александру Грину, «живейшего из наших наслаждений». Так было всегда. Разве что мелькнуло смешное поползновение «пойти налево», предпринятое несколько лет назад в Омске. С ним совпала их первая, неудачная попытка, но связи не было: в том, что ребёнок родился мёртвым виноваты были врачи. 
          Возможно, и у Ёлки случались моменты затмений, но он не желал ничего знать. Вернее, она не давала поводов поинтересоваться, а в том, что он ревнив просто свирепо, Зуев убедился с первых же женатых дней. Просто нужно было помнить раз впитанное понимание того, что же именно в мире может разрушить семью и тебя самого… С тех пор оба они знали, что упрекнуть ни себя, ни друг друга им не в чем.
          А полтора года назад, наконец, родился Зёрныш…
          Команда шла, завершив тяжёлый день, все привычно усталые, грязные и потные. В Зуеве мелькнула горечь воспоминания о роскошной бане в Омолое три недели тому, и он снова ощутил чужую руку, коснувшуюся воротника его штормовки. Это прикосновение говорило, кричало о том, что должно произойти после ужина, когда все уснут. А его молчаливый кивок мог быть – да что там, уже! – воспринят, как его согласие, и от этого согласия, как бы, обещания стало тяжело на душе. Затем подумалось об израсходованном утром лимите, двух кружках воды, зачерпываемых из бочки – норме, положенной каждому для умывания, и о том, что давно уже они все не обращают внимания на обилие и особенности запахов, окружающих их команду повсюду.
          Он пытался избавиться! С обеда то и дело пытался! Но, никаким усилием не удавалось избавиться от этих мыслей. Они были, словно шипение иглы, заскочившей в забоину на старой патефонной пластинке! Весь во власти этого шипения, не в силах отбросить сумятицу мыслей, он поужинал и вместе со всеми стал устраиваться на ночлег. Ныгин, поначалу так встревоженный темой коэффициентов, пока молчал, да и толковать об этом без участия командира было не с руки. Привычно усталый кубрик через пять минут уже крепко спал. А к Зуеву сон не шёл. Он представил себе, что она уже сочла его неявку, как недостойную мужчины трусость и понял, что надо, что придётся идти. Стараясь не шуметь и чувствуя себя липким и ароматным, он выполз в коридорчик, и тут же дорогу ему осветил лучик света из приоткрывшейся двери охранницкой.

          На скатерти между двух вилок стояла в миске нехитрая закуска, рядом толстая фаянсовая кружка; из похожей кружки когда-то Зуев любил пить компот на третье в пионерлагере. Рядом, неуместный здесь, в тундре, и слишком большой, георгин накрывал собою гранёный стакан с водой. Он заметил сначала его и уже потом подкрашенные губы женщины, три расстёгнутые пуговицы на гимнастёрке и поясной ремень с кобурой, висящий на спинке кровати. Улыбка её была светла:
          - Не подумайте чего-нибудь такого, Альберт Николаич! Вы, конечно, не могли знать, но у меня и в самом деле вчера был день рождения. Мне захотелось его, хоть немного, отметить с человеком, поразившим меня и мне симпатичным. Помочь страдающему, как Вы, я, наверное, не смогла бы ни за что!... Извините меня за сервировку стола, - женщина смущённо повела рукой, - какой уж тут уют на производстве! А вино у меня хорошее…
          На столе появился армянский портвейн «Айгешат», вино, действительно хорошее. Мелькнула посторонняя мысль – странно, откуда? Зуев заранее боялся, что ему будет тошно, но было только  неудобно; он просто не представлял, как вести себя дальше. Как-то отстранённо понимал, что она – симпатичная, эта Марь Ванна, даже милая, вроде бы, женщина, но чувствовал себя деревянным. Как Буратино! И сразу же: а она, значит – Мальвина? Тогда где Пьеро? Так ведь это же ему, сообразил он, предназначена роль Пьеро! О, Господи…
          - Вы откроете? – улыбаясь и глядя в глаза, она пододвинула бутылку, - здесь у нас открывашек нету, а захватить из дома штопор не догадалась! Но, говорят, мужчины всё умеют?...
          Зуев умел. После пары резких ударов в дно пробка была извлечена, но ничего толковее, как промямлить что-то про сухой закон он не догадался. Не было и понятия, как избегнуть намечавшейся доли, и в то же время он заметил - в женщине появилось нечто понятное. Не притягательное, но понятное. 
          - Знаю, знаю! Закон законом, но видела я, как на днях кое-кто его нарушил! У нас ведь только один бокал, - Марь Ванна нацедила полкружки, - давайте, Вы первый! Не станете же Вы обижать женщину, отказывая ей? Я уже налила – берите!      
          Не надо, ох, не надо было протягивать руку! Показалось, что от портвейна, плеснувшегося в «бокале», на него пахнуло запахом их кубрика; преодолевая подступившую тошноту, он сделал глоток и невольно отметил взгляд скользнувший по нему сверху вниз. 
          - А я, если Вы не возражаете, позволю себе немного побольше? – голос играл и лукавил, - Что ж это Вы не сказали тоста в мою честь, заглотили и – всё! Но, ничего, успеете - тут ещё много осталось…
          Женщина, глядя ему в глаза, подняла почти полный «бокал» и, отпив немного, замедленно провела языком сначала по верхней губе, потом по нижней. Как бы вторым зрением, со стороны, Зуев увидел свой взгляд, такой же, как замеченный секунду назад, только скользнувший снизу вверх; женщина, слегка запрокинув голову и неотрывно глядя на него, допивала остатки вина. Сквозь внутреннее сопротивление всё ближе подступало, проникало через преграды нечто неизведанное ранее. Сквозь неясный гул в голове он услышал свой изменившийся чуть охрипший голос:
          - Вы очень хороший человек, и я желаю Вам многого счастья, но…
          - Не надо, Альберт Николаич! Вы хотите сказать…
          Надо было кончать с этой игрой. Зная, что сейчас наступит миг горечи и сожалений, он произнёс:
          - Вы не слушаете меня, Марь Ванна, а я хотел сказать, что сейчас наваждение кончится. Как только я скажу два слова…
          - Нет, не кончится, и нет таких слов, - она шагнула ближе, и он снова увидел губы, - скажите же мне, наконец, что я Вам нравлюсь.
          - Вы нравитесь мне почти так же, как моя жена…
          Она некоторое время молча глядела на него, потом покачала головой:
          - Славный тост в мою честь, славный подарок! А я рассчитывала на другой подарок, какого у меня нет. Зато он есть у Вас, но, подозреваю, и Вы бы не остались без подарка…
          Ожидавшейся горечи и сожаления не было. Она смотрела пристально, и Зуева всё глубже охватывало то, неизведанное ранее, нечто. Это была не нежность, с какой он всегда встречал женщину – подступало холодное чувство владельца, хозяина, который может и имеет право на всё. Самца! Она сделала ещё шаг, и он сначала почувствовал под коленками железный край койки, а потом рухнул и глубоко провис в панцирной сетке. Это было ужасно!      
          С трудом поднявшись, он подошёл к женщине, повернул спиной к себе и резко толкнул на стол.  Показалось, он услыхал возглас протеста, но хозяина, вселившегося в него, было уже не остановить. Ещё до женитьбы и вплоть до этого момента он никогда не прикасался к женщине без нежности - подходил к высшему Творению Божию только с нежностью, благоговением и любовью. Знал: иначе – это грех! Сейчас он жёстко грешил и остановиться не мог; хотел отвергнуть её, эту под ним, толкнувшую его на грех - но не мог! Георгин, встряхиваясь, дрожал над стаканом, стало безразличным всё, что бы ни произошло вокруг, потому что было это – сейчас! Он был самец над своей добычей, но он не добивался этой добычи. Против воли его, желания, чистоты она сама напросилась на это, так пусть же знает теперь, каково быть добычей! Он никогда раньше не подозревал, насколько неистов бывает самец! Теперь - знал! Только затихнув в своём неистовстве, он услышал короткий лёгкий стон женщины, а потом она обратила к нему становящееся всё более светлым и радостным лицо...
          И тут же дошло до сознания, что за окном слышится урчание автомобиля и некто стучит, ломится в наружную дверь.
          - Я боюсь ночью выходить, Альберт Николаевич, - Марь Ванна была явно испугана, - посмотрите, кого там чёрт принёс? Где, интересно, мой…
          Зуев знал, кого. Под дождём, под стекающими с крыши струйками и, разносимыми ветром, брызгами сильно подшофе стоял Болшаков. 
          - Оба-на - живая душа! А то уж думал, придётся чесать до Омолоя… Всё, Семёныч, прорвало! Спать бум дома. Ты-то сам, как, доберёсся? – обратился он к стоящему рядом прорабу. - Не то, гляди, потеснимся: Алька ко мне на второй ярус, а мы напару с тобой  к нему в партер…
          - Всё, всё путём… Да доеду я как-нибудь, не боись ты - тут уже недалеко! И ты не сердись, Альберт, - прораб слегка обнял Зуева за плечи, - он не нарочно такой – надо было! Теперь…
          - Ладно. Всё. Чеши! Пока… – Болшаков захлопнул дверь и, заметив свет за приоткрытой дверью охранницкой, прищурился на Зуева:
          - Что, не спится, няня? Или ты сегодня в гостях - пошалить решил? Мне тогда, наверное, тоже можно?
          Он решительно шагнул к двери. Возле койки Марь Ванна никак не могла попасть наганом обратно в висящую кобуру. Болшаков засмеялся:
          - Так-то встречают у нас командование! Это вы с оружием – на всякий случай? Ты надоумил? - обратился он к Зуеву и продолжил, - а чем это у вас тут пахнет? Бляманже-то какое - никак, партейн! И гляди-ка – хороший! Марь Ванна, на-аливай!
          - Тихо ты, разбудишь публику!
          - Да ладно тебе… Усталая публика давит клопа, а мы – по сухому закону! О-па!
          Зуев проверил себя. Он был, вроде бы, даже рад разряжавшейся обстановке и в то же время вдруг понял, что смотрит на Болшакова, как на возникшего вдруг ненужного соперника. Это, что же выходит, у тебя уже личное отношение сложилось к этой женщине? Личное!? Разве она нужна тебе, Зуев!
          Болшаков, прищурясь, тоже глядел на охранницу, растягивал слова:
          - Ты знаешь, Алька, хорошая машина у прораба, просто хорошая… УАЗик. И тянет, как зверь… У тебя машина есть? Да, знаю я - нету! Ты ведь не за машиной приехал, не за «жыгулём», как твой Ашот. Вот Витька Пугин, тот за «жуком» фольксвагеновским приехал, а ты… А у Вас, Марь Ванна, машина есть? Чтобы ездить постоянно. Неужели, нет! Ай-яй!... И у нашего профессора тоже нет – верно, проф?
          - Славка, перестань, - попытался остановить его Зуев.
          - А у Вас у самого-то есть? – Марь Ванна с интересом смотрела на нового гостя. Болшаков захватил руку хозяйки; его взгляд был полон скоромного масла.
          - А у меня есть! Всегда при мне, поверь, и работает, как зверь. Могу покатать – не согласисся? Или сначала показать?
          Такого гегемонского выступления от неизменно интеллигентного Болшакова Зуев никак не ожидал услышать и подтолкнул командира к двери:
          - Ты, что?! Обалдел?... Мы на минутку, Марь Ванна. На пару слов…
          - Ну, что ты, что тебе, - загудел, зашипел на него в коридоре Болшаков, - не видишь, женщина готова! Не обижать же её!
          - Ты соображаешь? Ты же уже на кондиции. Идём, тебе письмо на подушке лежит…
          - Да что письмо, какое письмо! Подождёт до утра.
          - Пойдём, Славка, - Зуев толкал его всё дальше от двери, - ты же пьян! От Ритки. Прочти сейчас, чтобы не жалеть потом…
          - А потом-то поздно будет, - горячо задышал перегаром Болшаков, - железо ковать надо! Ковать! Не видишь - женщина готовая! Не желаешь, так иди спать, не мешай!...
          - Прочти письмо, коваль, железо будет потом! Всё надо делать по-человечески!
          Сказать, что Зуев испытывал сложное чувство, значит ничего не сказать. Рядом был чужой, совсем чужой человек, который хотел ему сделать плохо. Странно незнакомым, отталкивающим было знакомое лицо, голос этого гегемона... Такого отвратительного сального голоса из окрестностей пивного ларька он не слышал уже давно. Всё это не укладывалось ни в одно, ни в несколько слов. Единственно, он чувствовал, знал, что Славку необходимо заставить прочитать письмо жены, был уверен, что после этого ему будет глубоко безразлично, куда пойдёт Славка - к охраннице или к себе в койку. «Соперник», слава Богу, забрал письмо, вышел в камбуз и зажёг свет. И сразу стало легко; дальнейшее Зуева уже не интересовало. Забравшись под одеяло, он мгновенно провалился…
          Утром за столом только и было разговоров, догадок, где это запропастился командир – постель была пуста. Зуев молчал. Все уже ушли, выходил он последним. Дверь охранницкой отворилась, показался заспанный Болшаков. Он оглянулся по сторонам, покачал головой и, сделавши знак, означавший «потом, потом», на цыпочках проследовал в кубрик.

            http://www.proza.ru/2011/11/23/604