ОТ-СТРАНЕННОСТЬ…
СТРАНА - территория, имеющая определенные границы,
пользующаяся государственным суверенитетом или находящаяся
под властью др. государства (колонии, подопечные территории).
…Эх, ты… Эх, ты!.. Эх, ты!!!!
Чего ты испугалась? Что я брошу тебя?
Конечно, я ведь давал повод!
Когда? Хоть раз, хоть в чем-то?..
Тогда чего ты испугалась – скажи! Почему - нет? Почему ты сама бросила меня – предала, не прошла со мной этот путь?! За что мне это?! Ну, хоть смотри в глаза!..
Он схватил ее за грудки и встряхнул… Она оказалась куклой… Большой тряпичной куклой с глазами-пуговицами. Внутри у нее что-то щелкнуло и сказало тупым кукольным голосом: «Маммма!..»
Глеб проснулся. Все еще глубоко дыша, нащупал на прикроватной тумбочке сигареты. Закурил прямо в кровати.
- Wieder tr;umte die Russische? (Опять видел во сне свою русскую?) – сонно спросила жена, переворачиваясь на спину.
- Nein, wovon du genommen hast? (Нет, с чего ты взяла?) – привычно соврал он.
- Du st;hntest wieder. Man ist Wieviel zu dauern? (Ты стонал опять. Сколько это может продолжаться?) – Ребекка села в постели и забрала у Глеба сигарету, глубоко затянулась: - Du denkst, dass ich den Schmerz nicht f;hle? (Ты думаешь, что я не чувствую боли?)
Он придвинулся ближе, забрал у нее сигарету и обнял:
- Rebecca, du erdenkst allen du. Welche Russische? Warum hast du sie du erdacht? (Ребекка, ты все придумываешь себе. Какая русская? Зачем ты ее себе придумала?)
- Du bist ein gef;hlloses russisches M;nnchen. (Ты – бесчувственный русский самец.) – сказала Ребекка, вяло ударив несколько раз тыльной стороной ладони по его груди.
- Du wei;t, dass ich nicht der Russe… (Ты знаешь, что я не русский…) – одной рукой Глеб затушил в пепельнице сигарету, а другой крепко прижал к себе теплую ото сна Ребекку.
Зоя сидела в углу, прямо на полу. В диаметрально противоположном углу комнаты беспрестанно судорожно мигала огнями новогодняя елка. Рядом с Зоей в плошке горела свеча. Стояло виски. Выпитое наполовину. Зоя курила. Рука неверно попадала в губы. Голова была чуть запрокинута назад, как будто пыталась гордо смотреть кому-то в лицо. Процесс казался бессмысленно эпатажным.
Неожиданно зазвонил телефон. Зоя протянула худую руку и взяла трубку:
- Ааалё, - сказала она нараспев.
В трубке послышалось сопение и потом голос дочери недовольно сказал:
- Ну, мама, ну я же приглашала тебя в гости! Почему ты не пришла? Опять сидишь одна и пьешь виски?
- Все нормально, дочь, - улыбнулась Зоя в пустоту.
- С Новым годом тебя, мама! Пусть все у тебя будет хорошо! Пусть все у тебя наладится. Мы все тебя очень любим, - было такое ощущение, что на том конце провода начали стучать барабаны и петь горны, и пионеры, слаженно маршируя, затопали куда-то стройными рядами.
- Все у меня хорошо, зайка, - прервала Зоя хлынувший в трубку поток слов – Тебя тоже с Новым годом. Люблю тебя. Чмоки!
- Мама, мы завтра все равно к тебе зайдем. С Володей и Мишей. Будешь дома? – обреченно спросила дочь.
- Конечно, зайка. Все приходите… Я по Мишане уже соскучилась, - согласилась Зоя.
- С Новым годом тебя, мама!
- С новым годом, дочь… Мишаню цалуй…
Глеб вышел на балкон. Ребекка, удовлетворенная сексом, мирно спала на супружеском ложе. Чистое полотенце на бедрах, чистые простыни в постели, чистые мысли в голове – это было ее кредо в супружеской жизни. Бесчувственный «русский» самец оценивающе посмотрел на нее через балконное стекло – красивое молодое тело было живописно укрыто струящимися локонами темных волос. Если бы не колоритный Гамбургский пейзаж за окном, то можно было бы подумать, что в постели мирно спит Зоя. Как лет шесть назад…
Они были очень похожи между собой, его женщины.
Жизнь у Глеба была wunderbar. Они с Ребеккой жили недалеко от площади Schaarmarkt, где находилось его рабочее место в издательстве «Gruner und Jahr». До работы было 15 минут пешком, что считалось в Гамбурге особым шиком. Работа была любимая и хорошо оплачиваемая. Собственно ради нее он и переехал из Хайфы. А в Хайфу переехал ради нее из далекого Омска.
Омск, Омск…
Омск, наверное, сейчас был занесен снегом. А в Гамбурге даже было не холодно стоять полуголым ночью на балконе. В Омске сегодня праздновали Новый Год. А в Гамбурге праздник отгремел 25 декабря - мало понятное русским эмигрантам католическое Рождество. Жизнь текла своим чередом.
Глеб посмотрел на зажатый в руке телефон. Он давно не звонил «своей русской». Наверное, больше года. Как-то она сказала ему: «Зачем резать сердце на ленточки? – и так достаточно больно». Но все ведь могло быть иначе, если бы она тогда согласилась уехать с ним в Хайфу. И что за причины заставили ее остаться в Russia, разрезать их жизни по половинкам, приколотив их к дате отъезда - ни себе, ни ему?
Глеб вспомнил сегодняшний сон. Раскурил сигарету и решительно набрал номер.
У Зои опять зазвонил телефон. Она долго не могла нащупать трубку, потом стащила ее за провод и села в постели. Но оказалось, что звонил мобильный. Зоя чертыхнулась и нашарила его на столе, опрокинув пепельницу. Ночь озарялась бликами новогодних фейерверков. Кто-то еще праздновал праздник.
- Господи, алё!.. – недовольно буркнула она, приложив к уху мобильный.
-…Господи? – спросили в бесконечности телефонного канала.
Зоя моментально ощутила ясность сознания. Ей показалось, что ее дыхание может ненароком сдуть собеседника на том конце связи, а сердцебиение стало своей силой сотрясать старые стены квартиры.
- Что молчим? – поинтересовались в трубке.
- …Молчим, потому что не привыкли разговаривать… с Богом, - наконец-то справилась с собой Зоя.
- Я буду снисходительным… Как ты?
- Все о`кей я ж тебе говорила не раз…- Зоя поджала ноги на кровати.
- Понятно, как всегда не скучаешь?..
- Конечно – нет. Жизнь полна.
- Я звоню поздравить тебя с Новым годом.
- Я так и поняла. Спасибо.
- Зэр гуд, зэр гуд…
Молчание повисло в трубке и стало засасывать Зою своей бесконечностью.
- Как супруга? – решила она спасти себя – Здорова и счастлива?
- Да, вполне… - Глеб оглянулся на мирно спящую Ребекку. – А как твоя дочь? Внук подрастает?
- О, да, хороший мальчик… Я так мечтала о сыне в свое время, ты знаешь…
- Никогда не бывает поздно, - начал было Глеб. Он забыл, как остра на язык была его собеседница.
- Вы так считаете, Господи? – тут же захлестнула Зою ирония, - Нет, вы заблуждаетесь, там у себя на Олимпе. Или где вы там квартируетесь? Страшно далеки вы от народа. Всему свое время знаете ли…
Они опять замолчали. Теперь молчание было у каждого своим, отдельным.
- Глеб… - тихо позвала Зоя
- Да.
- Глеб, я просила тебя не звонить. Все ушло уже, ты же знаешь…
- Просто я видел сон…
- Он уже не про меня.
- Возможно…
- Спасибо за поздравление.
- Будь счастлива в этом году!
- Как и в прошлом? Я счастлива, Глеб.
- Ну, как знаешь.
- Я знаю.
- Пока тогда?
- Да, конечно, прощай!
На минуту зависло молчание и послышался отбой.
Зоя дрожащими руками накинула халатик и вышла на кухню. Не зажигая света, налила себе воды. Крупными глотками выпила стакан. Налила еще. Достала таблетку цитрамона. Разжевала противную кисло-горькую кашицу и запила водой. Она знала – назавтра у нее будет дико трещать голова. После звонков Глеба всегда было так. А тут еще виски…
Глеб сжал в руке телефон и плотно стиснул зубы. Влажный гамбургский воздух глубоко потоком вошел в его организм. По улочке внизу уныло брел одинокий, странно подвыпивший в эту пору, немец. Он подошел к фонарю, взялся за него рукой и, высоко задрав голову, посмотрел наверх, на сверкающий в предрассветном сумраке прожектор. «Nicht Sonne!» - явственно услышал Глеб. Немец помотал головой и продолжил свой путь дальше.
Глебу стало знобко, он стер набранный номер из списка и вернулся в комнату. В постели к нему снова прижалась теплая Ребекка.
- Du kalt (Ты холодный), - сказала она спросонок.
- Верно… - ответил Глеб.
МИМИКРИЯ
Светка плакала навзрыд. Отец в очередной раз обозвал ее безмозглой дурой и сказал, чтобы у нее руки отсохли. А всего-то она начала ему чинить пуховик. А он все бегал из комнаты в кухню и кричал, что вишня прокиснет и не дождется, когда из нее варенье наконец-то сварят, пока она, дура (Светка), занялась какой-то фигней, вместо того, чтобы заняться делом.
Светке было 40 лет, отцу - 80. Они жили с ним вдвоем в старой хрущевке на две смежные комнаты. Сил уже никаких не было. 10 лет назад умерла мама. Светке было плохо, одиноко и до ужаса обидно.
Она вытерла слезы. В комнату забежал отец:
- Ой, нюни распустила, глядите-ка!
- Пошел вон! – Светка вытолкала его и захлопнула дверь на шпингалет. – Сам вари теперь свою вишню.
Отец еще долго блажил о чем-то в комнате, но Светка включила телевизор погромче и пыталась его не слушать. Он пару раз торкнулся еще в закрытую дверь и, в конце концов, угомонился.
Светка лежала на диване с пультом в руках и думала – вот так бы попереключать свою жизнь: раз - и мама жива, раз – и институт еще не брошен, раз – и в школе еще отличница в белых бантиках…
Она уснула.
Ей снился странный сон. Как будто бы она идет по саду. И мама идет рядом и говорит: «Светочка, надо будет, клумбу прополоть». Светка подходит к клумбе и начинает дергать сорняки, а они визжат под руками: «Дура! Чтоб у тебя руки отсохли! Че творишь, лесина тупая?!» А Светка полет и полет, и уж почти выполола все, а мама подходит и говорит: «Так ты, дочка, и хорошие цветы выполола… все подряд?» Глядит Светка, а клумба и вправду пустая – как могилка из земли торчит. А мама смотрит на нее и говорит: «Ну надо же, как вы с ним похожи…» Светка толком не поняла - с кем похожи, но на всякий случай запричитала: «Прости, прости, мамочка…»
На этом она и проснулась.
Телевизор выключила, причесалась, открыла дверь, отпнула от порога, брошенный отцом пуховик и пошла умываться в ванную. На кухне в тазу алела спелая вишня.
В ванной она внимательно посмотрела на себя в зеркало: рожа ненавистная! И как она правда уродилась вся на отца похожая? Ни капли от мамы.
Мамочка у Светки была из многодетной семьи, в 16 лет уехала из родной деревни и стала топтать тропинку жизни самостоятельно. Но ощущение родовы она пронесла через всю жизнь: гордость за «нашу породу» была знакома Светке не понаслышке.
«Наша порода» была высоколобая, голубоглазая, остроносая – все чадолюбивые, заботливые, аккуратисты. Мама была очень притязательной в одежде. Никогда не носила вычурно модного, но всегда одевалась со вкусом, по фигуре, ни морщинки, ни зацепочки. По Светкиным ощущениям она так и не стала до конца городской, но очень боялась выглядеть деревенской.
Замуж мама вышла поздно, в пресловутом постбальзаковском возрасте, все рылась в ухажерах, все примеряла на устойчивость в носке. Потом ухажеры как-то неожиданно кончились. Всех разобрали по семьям, как это бывает. Даже самых никудышных пристроили к груди. Тут и подвернулся отец.
Чуток моложе. Такой весь тоже от деревни оторванный, с аккуратным холостяцким чемоданчиком, рачительный, экономный. Это уж потом стало понятно, что экономность в семье превращается в скупость, а рачительность в деспотизм.
Хотя какой он деспот… Светка ополоснула лицо и еще раз глянула в зеркало – круглые глазки, нос картошкой, безвольный подбородок, тонкие слабые волосы. Вздохнула, утерлась вылинявшим полотенцем. Вышла из ванной, пошла готовить ужин.
Вишня на столе как будто вспотела – соблазняла взгляд алой влажностью. Светка накрыла ее газеткой и убрала на подоконник – в старых домах подоконники были очень широкими.
Пока чистила картошку и лепила котлеты – все мотала в голове свою обиду: Да почему мама-то первой умерла? За что ей, Светке, такое наказание? За то, что некудышная такая? За то, что на заводе своем 20 лет пашет? За то, что одинокая, за то, что единственную в своей жизни беременность из страха закончила абортом? Господи, сколько же сейчас было бы ребеночку-то? Четвертый класс бы заканчивал… Или заканчивала?... Конечно, Светке хотелось бы девочку… Только куда бы она ее принесла?...
Дом, где они жили был «самстроевским». Отец два года пахал на заводской стройке сверхурочно, чтобы им дали возможность переехать в эту новенькую двушку со съемной квартиры в частном доме. Там было холодно и сыро. Хозяйка не разрешала часто топить печь – экономила дрова. Светка все время болела. Нет, тогда, в детстве, ее звали еще не так, не Светка… Отец как-то по-другому ее называл. Самое странное, что в детстве она любила отца. Это помнилось. Хотя и боялась его, потому что не знала: он был все время занят, все время на работе. Когда приходил домой – занимался своими делами, на Светку внимания особого не обращал. В деревне ведь каждый растет своим умом и каждый занят своим делом. Ему и невдомек было, что девочке очень хотелось просто забраться к нему на колени. Рядом с ней была мама.
Мама любила маленькую дочку больше. Все время водила в гости к своим, к «родове». Отец ревновал. Отваживал даже маминых подруг со швейной фабрики. Мама молчала. Она вообще никогда не кричала, не злилась, не ругалась. Молча отстранялась. Сначала поделила комнаты – ушла с дочкой в маленькую спальню, потом стали делить зарплату, еду, платежи. Потом привинтили шпингалет.
Светка в этой войне умом всегда была на маминой стороне – от теплой, доброй и большой мамы всецело зависела ее жизнь. Тем более она была «другой породы», ей приходилось любовью и примерным поведением доказывать ежечасно свою причастность и принадлежность. Самое страшное для нее было услышать: «Вылитый отец!» В подростковом возрасте Светка вся покрылась прыщами. Она ненавидела зеркало.
Когда стала взрослой – ей сложно было строить отношения. Она привыкла жить внутри себя. Притом, по виду она всегда искала молодых людей «маминой породы» - востронносеньких. А нравились ей совершенно другие…И она злилась на себя. И ничего у нее не получалось с романами.
Мама что-то тогда начала понимать, как показалось Светке. И, когда Светка по глупости залетела и собралась на аборт, мама подошла к ней в коридоре и взяла за руку: «Дочка, что ты надумала? Оставь. Вырастим.» Но столько было в ее голосе собственной неуверенности в сказанном, что Светка выдернула руку и буркнула: «Не говори ерунды!»
Тогда она чувствовала себя чуть ли не героем, самоотверженно избавляющим семью от позора. Теперь плакала по ночам.
Светка подошла к окну, приподняла газету и взяла две ягодки. Положила их в рот, придавила языком. По горлу потек кисловато-сладкий терпкий сок. На сковорде шкварчали котлеты. В кастрюльке млело пюре. Две твердые косточки царапнули нёбо. Светка выплюнула их в кулак и бросила в ведро:
- Папа, иди ужинать! – позвала она, нахмурив брови.
Отец лежал на диване и делал вид, что спит. Мысли его текли вязко и сбивчиво. Он не раз уже прокручивал в голове свою жизнь - на пенсии нет других занятий у одинокого городского старика. Он никак не мог понять – когда же, когда его жизнь превратилась в эту нескончаемую битву? Он помнил, как радовался жене, как счастливому билету. Еще бы, он уж думал, что жизнь его так и пройдет в холостую – городские девки его пугали своей распущенностью – кто знает, что от них ждать! А своя, деревенская – была понятной и безопасной. Он помнил, как принял из рук акушерки живой кулек со Светашкой, как Светашка, посмотрев на него, поморщилась и пукнула (Потом он не раз ей напоминал, что она с рождения была засранкой). Он помнил, как всю жизнь работал, а эти две все были недовольны, все им было не так, да не эдак. Сами-то тоже не высокого полета птицы – у одной 8 классов образования, да швеей всю жизнь работала, другая 10-летку кончила, да два курса института всего осилила – всю жизнь на заводе пашет, в люди так и не вышла. А туда же – все поучать бы! Никакого почтения к отцу. А ему вон, Путин с Медведевым каждый День Победы письма шлют – с благодарностью к труженику тыла!
Хотя грех тоже жаловаться – у других вон дети и наркоманы, и пьяницы, и сидят у кого по тюрьмам, родителей бьют, страх сказать. У него – нет. Умом, конечно, Светашка не вышла, но и в подоле не принесла. Чалится одна, бедолага. Хотя уж лучше пусть одна, чем с алкашом каким. Завалится на кровью и потом заработанное – потом не выживешь его, как клопа.
Нервишки в старости у него стали ни к черту, конечно, да. Вот и сегодня – чего разошелся? Раскипятился, как самовар на старых углях. Все обиды тлеют. Никакого почтения старику. Все своим умом. Не далеким.
- Пап, ну ты идешь нет ужинать? А то ведь выкину все в унитаз! Мне не жаль, - донеслось до него с кухни.
«Вот опять, - подумал он – нет, чтоб зайти, пригласить к столу вежливо. Все наскоком, все угрозами, как мать покойная, не тем помянутая.» Он встал, кряхтя. Подобрал пуховик. Занес дочери в комнату, положил на софу. Вышел в кухню.
Светашка раскладывала ужин по тарелкам. Он помыл руки, сел смиренно. Украдкой поглядел на тазик с вишней на подоконнике. Светка села и начала сосредоточенно тыкать вилкой по котлете:
- Сварю я тебе варенье. Поужинаем сейчас – и сварю, - сказала она, потом подумала и соврала: - Вишню хорошую купил. Спелую. Варить надо, а то закиснет.
- Да, и дешево купил - оживился отец, - Бабка одна мне скинула по-свойски, по-стариковски. Потом еще к ней пойду схожу…
- Не надо, хватит вишни нам, - перебила Светка - Надо бы еще смородины потом прикупить.
- Купим, надо раз… Как скажешь, дочка.
Светка насмешливо посмотрела на него из-под бровей, вздохнула, покачала головой.
И они умиротворенно застучали вилками по тарелкам.
С-ПУТНИКИ
ПУТЬ - место, линия в пространстве, где происходит передвижение, сообщение
Валера несколько раз пожал плечами – попробовал на вес свой рюкзачек.
- Нормально. Пошел? – он мельком глянул на жену. Ольга стояла в коридоре и молча разглядывала его ботинки. Не поднимая глаз, сказала:
- Давай, с Богом…
Валера недовольно вздохнул, не любил он этих церковных бабских штучек, а у жены с возрастом их становилось все больше:
- Ладно, позвоню, если что… Пока! – он с облегчением переступил порог и закрыл дверь.
Жена украдкой перекрестила его след. Не подходя к двери, прислушалась, как муж спускался по лестнице. Подошла к окну на кухне, откинула занавеску, сложила руки на животе.
Вот он вышел из подъезда, оглянулся зачем-то назад, поправил рюкзак на плече и зашагал широко по усыпанному березовым золотом двору. Она еще раз осенила его крестом:
- К Райке поехал, кобель…- отошла от окна и села к столу, пошевелила пальцами разложенный для сушки на противне шиповник, отряхнула руку об руку, отерла о фартук. Посмотрела на фартук внимательно, поскребла пятнышко, решила, что пора стирать. Развязала тесемки и понесла фартук в ванную.
Говорила ей мать – не беги второй раз замуж. Да уж больно Ольге муторно было. Тоска сгрызала заживо молодую ладную девку. А тут Валера подвернулся – тоже в браке лиха хлебнувший, парень видный, из областного города. Встретились как-то у знакомых и – понеслось-поехало. Ольга пила его жадно. За всю недолюбленную, нерастраченную замужность. Валера тоже не промах был. Девки уже тогда ей говорили - гляди, все умелые, они, ведь на ком-то ученые. Как бы опять не хлебнуть тебе лиха. Да она никого не слушала. Так хотелось ей счастья.
Да и было оно, счастье. Весь первый год они ласкались, да миловались. А потом Ольга забеременела. Максюшка большой был, роды были тяжелые очень. Порвала себе все, что можно было. Они тогда уж в район переехали, ближе к матери. В районе – какое лечение? Зашили, как корову. Все потом стянуло-скукожило так, что сидеть больно было, не то, что миловаться. Зато парня она мужу почти на шесть кило родила. Валера гордый очень ходил тогда. Неделю праздновал. Но в роддом приехал чистый. Ухоженный и словно стеклышко.
Ольга достала из стиральной машины его рубашку – поднесла к губам. Запах родной. Затолкнула белье в барабан, насыпала порошка, включила машинку.
А потом и началось все. Праздники закончились, потекла семейная жизнь: Максюшка болеет, ночью не спит, Валере любиться хочется, у Ольги все болит. Она до кровати доберется и вползает тихо, как мышка, чтоб мужа не разбудить. Боится, что ласкать начнет ее. Когда удавалось-таки по тихому заснуть, когда терпеть приходилось, когда отнекивалась удачно. Валера однажды сел в кровати и говорит: «Странная ты стала, Оля, как будто чужая, не ласковая совсем» - каждое словечко она тогда запомнила, а ночью слезами все заглотала.
Мать ей сказала: «Не вздумай мужу на женские дела свои жалиться. Мужики этого не любят». Ольга к доктору ходила – у той один ответ: «Езжайте в санаторий или в больницу ложитесь». А какая больница, какой санаторий, если Максюшка маленький совсем? На кого она сыночку своего оставит? И так им Бог мало отвел вместе быть.
Валера тогда похоже и начал погуливать. То с работы задержится, то в командировку уедет. А Верка ей еще и рассказала тогда про Раю: была-де у Валерки зазноба еще до женитьбы, но моложе его аж на 7 лет. И мать этой зазнобы вроде Валерке от ворот поворот дала. Он и женился тогда с горя. А когда жена у него загуляла и развелись они, эта Рая уже сама замужем была. Но любовь у них так и не прошла. Видятся они, когда та к матери приезжает.
Ольге тогда очень обидно стало. Но ей об этом особо думать некогда было – сыночек все болел и решила она еще ребеночка родить, хоть доктора ей и говорили, что с вашими, мол, травмами вряд ли у вас получится. Да они Ольгиного характера не знали.
А она как в воду глядела: когда их из роддома с Настей выписывали, Максюшку в больницу увезли с менингитом. И на восьмой день умер сынок в больнице. Шесть годиков ему было.
Ольга отерла лицо руками и посмотрела по сторонам – надо бы полы помыть, но сегодня нельзя – дорогу замоешь тому, кто из дому ушел. Достала утюг, примостилась белье гладить.
Валера тогда запил с горя. Вот хлебнула она в то время! Сына хоронить. Настюшка маленькая плачет. Муж то на бровях, то спит беспробудно. И где только она тогда сил набралась – и дочь подняла и мужа вытащила. Три года пил мужик, а потом – как отрезало.
Может, бабкин заговор помог, а может доктор тот, к которому его брат возил. Бог только один знает. Ольга тогда в церковь ходить начала. Встанет у иконы Неупиваемая чаша и просит: «Не забирай у меня двух, Господи! Ты ж принял одного, оставь мне второго в помощь. Самое дорогое, что есть в доме, Тебе принесу – только наставь мужа моего, раба твоего божьего, на путь истинный»
И принесла – кольцо свое обручальное иконе пожертвовала, когда Валера пить перестал. А дома сказала, что потеряла. Валера до сих пор иной раз ей припоминает: «Это ж надо растяпой такой быть – кольцо обручальное потерять!» Плохая-де примета…
Валера дошел до автобусной остановки, выкурил папироску. Автобуса все не было, народ начал кучковаться. Ждать рейсовый и толкаться с народом Валере вдруг совсем расхотелось и он тормознул мотор. И – была не была, решился сразу к Рае ехать, в чем был – в сапогах, свитере, штормовке. На рыбалку ж отпросился.
В свои 50 с большим хвостиком он выглядел молодцом. Бабы до сих пор его взглядом гладили. Ну что поделаешь – кому-то надо любви, а кому-то – нет. Ольга у него совсем холодная была. Баба для жизни полностью пригодная: приготовить, постирать, помыть, погладить, дочери помочь с внуками – это на пять. Но интима между ними давно уж не было. Особенно после рождения дочери – как отрезало.
А Рая была его искоркой. Сколько лет уже. Как услышит голос ее – все внутри переворачивается. Полностью она оправдывала свое имя. Валера достал мобильный, быстро набрал номер по памяти:
- Раек, ждешь меня?.. Еду. Да, буду минут через 40, - он еще пару минут слушал в трубке милое щебетание, потом спрятал мобильник в нагрудный карман и сказал водителю – Командир, давай по полной, сколько можешь! За скорость – плачу!..
Машина ощутимо добавила ходу и, словно, стайка воробьев, взвилась и еще какое-то время летела за ней желтая березовая листва, нескончаемо ранимая в эту пору на дорогу засыпающими деревьями…
О-ПУСТОШЕННОСТЬ
ПУСТОШЬ ж. разг.
1. Невозделанный, заброшенный или незаселенный участок земли.
2. Пустота, пустынность.
3. перен. То, что не заслуживает внимания; пустяк, вздор.
Была выпита вторая бутылочка корвалола. Валерьянку и пустырник она вообще перестала считать. Елизавету Степановну била мелкая дрожь со вчерашнего вечера. Она не спала всю ночь и сегодня решилась. Чаша ее терпения была переполнена зловонными гниющими эмоциями, скопившимися там за всю жизнь. Она понимала: если не сделает то, что задумала – попросту погибнет как-нибудь, невзначай, в очередной раз заснет, если удастся, и уже не проснется, ее сердце будет отравлено. Или рухнет где-нибудь замертво, задохнувшись в очередной раз от обиды и горя, как стояла, где настигло...
Ведь она говорила ему – не надо так поступать. Просила, убеждала – нет, все без толку: «Надо, Лизанька. Это не жизнь, а пустое проживание дней. Нет в этом смысла.» А большой смысл в том, чтобы привести в дом ребенка с неизвестно какими генами и наследственностью?! Сам-то умер благополучно через шесть лет, а мне этого урода морального теперь до гробовой доски на себе тащить?!! Всю оставшуюся, больную старческую жизнь?!!
У Елизаветы Степановны задрожали пальцы, она выдвинула ящик стола и, нашарила там блистер с таблетками, с трудом вынула одну мелкую красную капсулку и засунула под язык, чтобы предотвратить эту ужасающую всепоглощающую боль, которая жила в ней и, как голодная волчица, только и ждала момента, чтобы впиться зубами в сердце.
Вышла из кухни, легла на скрипучий диван, накрыла ноги дырявой шалешкой. Глаза ее безрадостно оглядывали потолок. Боже, какое убожество! Локтем руки, закинутой на голову, она закрыла глаза.
Главный бухгалтер большого завода, Елизавета Степановна, в свои 42 года не имела только детей. Виталий Павлович был заместителем директора другого, но тоже не маленького и очень уважаемого завода. Дом их был полной чашей. Жизнь текла размеренно и неторопливо. К чему мужу понадобилось это усыновление, Елизавета Степановна так и не смогла до конца понять. У них были племянники, молодые коллеги, друзья – зачем он привел в дом этого дрянного мальчишку?
Нет, конечно, Юра, изначально дрянным не был. Может быть в нем и дремали эти порочные гены, но взгляд его изначально был смышленым и робким. Это Елизавета Степановна помнила. Мальчик был очень худеньким и маленьким для своих трех лет. Виталий Павлович хотел взять грудничка, но хоть от этого Елизавета Степановна его сумела отговорить:
-Зачем? Виталик, зачем? Все равно ничего не изменишь – что есть, то есть, а мы с тобой избежим бессонных ночей и всех этих никому из нас с тобой не нужных подгузников.
-Но можно было бы взять няню, - попытался возразить муж .
-И ввести в свой дом еще одного чужого человека? Который еще не известно как повлияет потом на ребенка?
Елизавета Степановна всегда приводила разумные доводы. Это она посоветовала мужу взять отпуск и сразу же уехать всем вместе к морю. Время было чудесное – Виталий резвился с мальчиком на пляже, они строили какие-то замки из песка и были в восторге друг от друга. Елизавета Степановна принимала солнечные ванны и учила новоиспеченного сына хорошим манерам. Их дружная семья привлекала одобрительные взгляды окружающих. Тогда Елизавета Степановна даже подумала, что, наверное, муж был прав, настаивая на своем решении. Мальчик действительно принес в их дом некоторое разнообразие и живость.
Юра рос пытливым, почти не болел – воспитатели в детском саду его хвалили. Когда Елизавета Степановна заходила на огонек к заведующей – она за кружечкой чая обычно долго раскладывала комплименты семье:
-И как вы только решились на такой шаг, Елизавета Степановна? Восхищаюсь вами…
-На что не пойдешь ради сохранения семьи, Тамара Петровна… Но я вас очень прошу – проследите, чтобы в коллективе об этом не распространялись. Я надеюсь на ваш профессионализм.
-Что вы, Елизавета Степановна. Я – могила.
Но, видимо «могила» все же как-то вскрылась. Или сердобольные соседки на лавочке поспособствовали, но Виталий однажды зашел в супружескую спальню белее холста и сказал: «Я сейчас Юрика укладывал и он меня спросил – почему мы не настоящие его папа и мама? Что делать?»
Это был первый звоночек.
Они поменяли квартиру и детский сад. Из хорошего ведомственного заведения пришлось перевести ребенка в районный детский сад – чего это стоило, только одному Богу было известно. А квартира новая, трехкомнатаная, так и не легла на душу Елизавете Степановне, хотя и была просторней предыдущей. Новый район, не окраина, но бывший пустырь. Соседи, переселенные из снесенных домов. Совсем не та атмосфера.
Видимо эта атмосфера и засосала Юрия после смерти Виталия Павловича. Ему было 9 лет. И как-то он сразу выпал из семьи. То ли Елизавета Степановна была долго поглощена своим горем, то ли гены у него неожиданно проснулись. Но вот именно с того момента и начался спуск под горочку: курение, двойки, прогулы. Хулиганства, правда, не было. Но в 8 классе он уже набрался пьяным. Десятилетку не потянул. Ушел в ПТУ. А там его приняла родная среда и все завертелось по полной программе.
Елизавета Степановна опять посмотрела на потолок. Грязь и облупившаяся побелка. Последний раз ремонт она делала 10 лет назад, нанимала бригаду. С тех пор из квартиры было вынесено все, что могло быть продано. Юра пил по-черному. Этот изматывающий стыд стал нормой ее жизни. Она проклинала тот день, когда позволила мужу внести в их дом эту бомбу замедленного действия. Однажды подруга Серафима сказала ей:
-Ну что поделать, Лизанька, это твой крест. Тебе его нести всю жизнь.
-Да? А кто меня спросил – действительно ли я этого хочу, когда на меня этот крест наваливал??? - взвилась Елизавета Степановна, – Кто поинтересовался: готова ли я свою старость в этом аду коротать???
-Но ты же сама согласилась с Виталиком, Лизанька…- растерянно бормотала Серафима.
-Я Виталика любила, Симочка! Ради него и согласилась! А он меня предал! Предал! Умер и навесил на меня это ярмо позорнейшее! – Елизавета Степановна заплакала навзрыд.
-Лизанька, но ведь Юра был хорошим мальчиком. Ты сама говорила. Может его все-таки полечить?.. –робко предполагала Серафима
-О чем ты говоришь, Сима??? Ты думаешь, что за эти годы беспробудного пьянства я ни разу не предлагала ему лечение??? «Отстань!» - все, что я слышу в ответ…
-Да, я помню, Лизанька, ты говорила…- Серафима сокрушенно гладила подругу по плечу.
-И ведь это - какое унижение, Сима! Я храню на работе деньги, ценные вещи. Пальто! Зимнее пальто я храню в шкафу у тебя, Сима! Иначе он все вынесет. В моей комнате остались только стол и диван. На кухне – стол и плита. Счастье, что я уже на пенсии, и уже не главный бухгалтер! Это немыслимый позор!
А вчера Юрий привел в дом какую-то грязную женщину. Елизавета Степановна столкнулась с ней в собственной ванной. Содрогание вызвало у нее это опухшее бордовое лицо и щербатая улыбка, расплывшаяся в нелепом «здрассьте…». Елизавету Степановну, как будто поразило разрядом электрического тока, она представила себе весь этот ужас похмельных каруселей, которые могут завертеться в ее доме. Она это давно предвидела. Юрий пока не приводил своих собутыльников в дом, но когда-то ж надо было начинать. Поэтому сегодня Елизавета Степановна решилась, наконец, на разговор.
В дверях послышалось поскребывание ключа. Из прихожей донеслась невнятная возня и ругательства. Каждой клеточкой Елизавета Степановна напряглась и мобилизовалась на разговор. Села на скрипучем диване и, как можно более спокойным голосом, позвала:
-Юрий, зайди ко мне!
-Ну?..
Она подняла глаза: в проеме, прислонившись плечом к косяку, стоял мужчина трудно определимого возраста. Он был тщедушен и вял, сизое, небритое, но различимо молодое лицо украшали запекшиеся ссадины, давно немытые волосы были нарочито аккуратно зачесаны назад. Взгляд мутных глаз рассеянно блуждал по полупустой комнате.
-Юрий, я прошу, чтобы ты выслушал меня…-начала Елизавета Степановна.
-Ну?
-Зайди, пожалуйста, присядь на стул…
Юрий подрагивающей походкой, занося вперед плохо слушающиеся ноги, прошел на указанное место.
-Я хочу попросить тебя об одолжении…
-У меня нет бабок ща,- глухо буркнул он.
-Не об этом будет речь. Юрий, я просила тебя никого не водить в дом.
-А кого я привел?! – привычно активно начал он оправдываться.
-Вчера, пока ты спал, я встретила в ванной женщину…
-А, это… это Валька, не помню, как увязалась со мной, дура, - хмыкнул он.
-Юрий, - Елизавета Степановна своей интонацией попыталась призвать к сосредоточенности – ты взрослый человек, у тебя своя жизнь, я понимаю. Я хочу тебя попросить – дать мне дожить мой век спокойно.
-Ладно, больше не повторится, - Юрий встал, думая, что разговор окончен.
-Нет, ты меня не понял, - голосом остановила его Елизавета Степановна, - Я хочу разменять нашу квартиру.
Юрий замолчал и опустил голову.
-Я думаю, что на две однокомнатные мы сможем сделать размен, но, если не получится, я хочу попросить тебя, выделить мне однокомнатную квартиру и самому съехать в комнату…
Юрий какое-то время рассматривал вены и ногти на своих руках, потом сжал кулак, прищурил глаза, посмотрел на Елизавету Степановну:
-Все? – он встал и слегка мотнул головой, – Спасибо, мамаша!
-Юра! – словно, чего-то испугавшись, снова быстро и не так уверенно продолжила говорить она – Я давно тебе хотела сказать, в том-то и дело, что я тебе не мамаша. И никогда ей не была. Мы с твоим отцом, то есть с Виталием Павловичем, тебя усыновили в возрасте трех лет и…
-Че ты мелешь?! Че ты мелешь?! – вдруг отчаянно закричал Юра – Зачем ты мне это говоришь?! – он приблизился к ней и заглянул в самое лицо, обдав тяжелым запахом многодневного перегара так, что Елизавета Степановна даже зажмурилась на мгновение: – Хочешь разменивать хату?.. Меняй! Только отца не трожь! Он человеком был…
Юрий непривычно широкими нервными шагами вышел из комнаты, долбанул своей дверью так, что в коридоре что-то посыпалось по стене. Елизавета Степановна вздрогнула, но Юрий тут же открыл дверь и выкрикнул в коридор по-детски визгливо и, как ей показалось, сквозь слезы:
-Врешь ведь все!!!
И еще раз долбанул дверью. В коридоре активнее посыпалось штукатурка. Елизавета Степановна, пытаясь унять сердцебиение, дотянулась до телефона, набрала номер подруги:
-Але, Симочка? Ты дома?.. – спросила она, задыхаясь, - Я к тебе сейчас приеду. Нет, страшного ничего не случилось. Мне надо просто… Ты помнишь ту бумажку, что я тебе отдавала на сохранение еще давно… Да, свидетельство об усыновлении – сказала она ниже не полтона – Оно мне может понадобиться, Симочка, найди его пожалуйста…
-Что, все так плохо? – спросила испуганно Серафима.
-Еще не совсем, но найди его…
-Надо ли, Лизанька?
-Надо, Сима, надо…
Когда Елизавета Степановна вечером вернулась домой, напряженные сумерки и тишина сразу же сказали ей, что случилось что-то неладное.
Юра висел на кухне. Петля была зацеплена за торчащий из потолка крюк, абажур с которого давно уже был продан на барахолке. Лампочка висела на вялом шнуре где-то в области правой щеки и была похожа на большую слезу, выкатившуюся из полузакрытого глаза.
Елизавета Степановна даже не вздрогнула, не прикрыла рот рукой, не села от неожиданности на стоявший в коридоре стул. Как была, одетая, она зашла на кухню и взяла, лежавший на столе листок бумаги. Достала из сумочки очки, надела их и, развернув листок к свету окна, начала читать:
«Мама! – было написано крупным детским почерком, не испорченным годами и необходимостью писать и переписывать рабочие бумаги – Сколько я ждал что ты абратишь на меня внемание. После смерти отца у меня неосталось никаво. От тебя я слышал только одно недовольство. Ты все время говорила что я тебя позорю. Да понятно. Сыночек твой расп…дяй. Но зачем ты придумала все про усыновление? я не могу понять. Я мешаю тебе жить. Я алкаш. Я ворую из дома вещи. Не работаю ни хрена. Но без тебя я совсем пропаду. Так уж лучше щас. Живи спокойно.
Целую тебя в сердце. Твой Юрка.»
Елизавета Степановна дочитала. Сложила аккуратно листок и положила в сумочку рядышком с забранным у Серафимы свидетельством об усыновлении. Зачем-то поправила у Юриной ноги задравшуюся штанину. Труп закачался, она придержала его рукой. Дошла до телефона, набрала номер милиции. Долго ждала, когда ответит дежурный:
-Але, милиция! – голос ее стал напряженно громким – Девушка, у меня сын повесился. Что мне делать? Как поступить? Да, точно повесился. Вот висит в кухне рядом со столом. Да, приезжайте. Адрес сейчас скажу…
Елизавета Степановна умерла через три месяца после похорон сына. Просто не проснулась ночью. Наверное, сердце ее было все-таки отравлено. Сима нашла потом в ее сумочке обе свернутые бумажки. И проплакала ночь напролет. И все говорила: «Господи, неисповедимы пути твои…», и ласково смотрела на фотографию сына, который так был похож на Виталия Павловича…