Совсем-совсем недавно, и, одновременно, пропасть лет назад все они жили-были здесь: и верный Пущин, и славный Дельвиг, и Горчаков, и Кюхля... Грызли гранит науки, предавались шалостям, писали стихи. Потом – памятное девятнадцатое октября, и новая, другая жизнь. А ведь еще трех лет не прошло! – обожгла мысль. Но вздор, что зря Бога гневить – все иначе, да, но не горько же. Живем небогато, но ярко и весело. Вот уезжать только не хочется – вдаль от Петербурга, за тридевять земель от Царского. А придется. Дошалился ты, братец, ох, дошалился. Как гадают обитающие как раз в тех краях, куда скоро ехать, цыганки: «А ждет тебя, золотой, долгая дорога»…
Не зеленым, буйным вьюном-лицеистом, но повзрослевшим, познавшим и славу, и успех поэтом шел Александр по Царскому Селу. Апрель выдался тихий и теплый, уже прилетают с зимовок птицы; еще чуть-чуть – и проклюнется на деревцах да кустах листва, накроет ветви зелеными облаками. Поэтому идти вот так, не спеша – легко и приятно, и нагуливается сам собою отменный аппетит – как раз к обеду.
Впервые, пожалуй, Александр оказался зван к обеду один. Ни князь Вяземский, ни Василий Андреевич Жуковский, ни кто еще не сочли возможным посетить Карамзина в этот солнечный апрельский день… Или не удостоились чести? Размышления эти были Александру неприятны, но волнующи; он гадал, чем заслужил такое исключительное положение и чувствовал себя, как на иголках.
А Николай Михайлович, как, впрочем, и всегда, лучился радушием и приветливостью. Легкий и необязательный table talk за обедом – говорили больше о стихах и назначении Пушкина, - успокоил поэта. Так что, к тому моменту, когда обед подошел к концу и хозяин объявил чаепитие по английскому обычаю, Александр снова обрел легкость и безмятежность, нагулянные вместе с аппетитом по пути сюда.
За чаем шутили о том да о сем, незлым словом помянули Крылова…
- Про Ивана Андреевича ходит множество анекдотов, - смеясь, произнес Николай Михайлович. – Но да хватит с него пока. Вы же, друг мой, хотите из истории спросить что-нибудь? Угадал?
- Угадали, Николай Михайлович.
- Что же интересует вас на сей раз?
- Право, ничего определенного. Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь интересный казус.
Тут в дверь осторожно постучали, и вошла Екатерина, дочь Карамзина, одетая для прогулки. В руках девочка держала небольшую куклу. Карамзин нахмурился.
- Excuse me please, father. Can I walk in the park with miss Charlotte? – спросила она. Николай Михайлович улыбнулся:
- Yes, Kattie. But not longer, than one hour, please, because the weather is not warm enough.
- Oh, thank you! – просияла девочка, и, положив куклу на свободный стул, сделала книксен и выбежала, не забыв игрушку. Карамзин задумчиво смотрел ей вслед.
- Любят девочки в куклы играть, - задумчиво проговорил он. – Кормить, одевать, да нянчить… Вот и моя Катрин: четырнадцать лет, замуж скоро, а всё куклы... А ведь такая игра может стоить головы! Да-да, друг мой, головы! Впрочем, теперь точно знаю, что рассказать. Будет вам сейчас новый анекдот, любезный мой Александр Сергеевич. Анекдот потешный, глупый и страшный, из времен кровавого Ивана IV и пса его Малюты. Готовы слушать такое?
- Я весь внимание, извольте. - Пушкин поставил чашку на блюдечко и сел поудобнее.
- Что ж… вот какое вышло дело. Летом 1569 года, искренне надеясь умилостивить Бога, вторая жена Ивана Васильевича бездетная Мария Темрюковна отправилась на богомолье в Белозерский монастырь. И где-то уже под Вологдой царицыну поезду повстречался странный обоз. Шел он из самой крайней Сибири в сопровождении казаков, и были там гости из далекого Китая, искавшие себе новых путей для торговли. В ту пору у нас про Китай слышали, конечно: Великий шелковый путь уж сколько сотен лет работает, но к нам еще не забредали желтоликие сыны Поднебесной. Так что и сами купцы, и товар их удивляли Марию Темрюковну и ее свиту. Хозяин же обоза решил особенно угодить царице, и подарил ей невиданного зверя. Русского именования, понятно, это создание не имело, и потому прозывалось по-китайски: хуа-ху. Один казак, навострившийся чирикать по-китайски, растолковал, что это означает «огненная лисица». С нашей лисою, однако, этот самый хуа-ху не имел почти ничего общего, кроме, разве цвета. Попробую по памяти процитировать его описание, почерпнутое в этом уже году в одном английском журнале: «невиданный зверь, видом схожий одновременно с лисою, хорем и кошкою. Сам темно-рыж, хвост чуть светлее, а морда – в белых пятнах и зело глумливая».
Пушкин засмеялся, а Карамзин продолжал:
- Подарок произвел на царицу самое благоприятное впечатление. Она старалась не расставаться с хозяином обоза, заставляя баловать ее – через толмача, понятно, - всякими китайскими байками. А зверька принялась пеленать да нянчить, кормить да агукать-гугукать, - ну, как моя дочь со своей куклою, вы видели. Назвала она его Ваською, что вогнало царицыно окружение в оторопь: ведь так же, Василием, звали ее умершего сына, да и вообще, имя-то царское, властное, и, во всяком случае, негоже давать его не пойми какой заморской твари с глумливой мордой! Седмицы не прошло, как Мария Темрюковна въехала в Вологду, а Иван Васильевич уже читал интереснейший документ. В нем подробно рассказывалось, как китайский колдун и кудесник искусил и совратил государыню-царицу, наплел ей врак и наявлял ложных чудес, да так, что уже на другой день родила она ему чудовище виду ужасного, с коим нянчится и Василием прозывает, приговаривая, что сидеть этому Василию Четвертому на Москве в самом скором времени. Царь донос прочел, и, поразмыслив, счел его бредом. Здесь я, конечно, делаю допущение, документов нет. Но стоит вспомнить, что Иван Васильевич был одним из самых образованных людей своего века, так что вряд ли безоговорочно поверил в такую нелепицу. Вы возразите, что у безумцев своя логика, и это, действительно, так, но… Но мне кажется, что царю просто подвернулся прекрасный повод снова овдоветь, так как брак с бездетной кавказской княжной его определенно сильно тяготил. В итоге первого сентября того же 1569 года Мария Темрюковна скончалась. Вот, собственно, и весь сказ.
- Изрядно, Николай Михайлович. Браво! Ни секунды не сомневаясь в его достоверности, все же спрошу: этой истории есть подлинные документы?
- Сперва я наткнулся на донесение воеводы далекого сибирского острога, в котором тот отписывает, что пропустил вглубь страны обоз китайских купцов с товаром самым красным и доселе невиданным. В том числе упоминает этого самого зверя. Кстати, в донесении сказано, что огненных лисиц в обозе было трое. А несколько месяцев спустя, когда я плотно занялся изучением опричнины, нашелся и тот самый судьбоносный для Марии Темрюковны донос. Все прочее, каюсь, плод моего ума, реконструкция, так сказать. Но подождите минуточку.
Карамзин порывисто встал и вышел; впрочем, скоро возвратился, держа в руке какой-то листок.
– Теперь полюбуйтесь-ка на это!
На картинке умелый художник изобразил того самого зверя из карамзинского анекдота. Он сидел на ветке и смотрел вперед. Морда его выглядела скорее потешной, чем глумливой, но в остальном описание совпадало. Ниже пером стояла подпись: «Зверь хуа-ху, иначе ваух. Срисован в Сычуанской волости, сентября месяца пятого дня, 1818».
- Вот это да! – удивился Пушкин, любуясь картинкой. – Николай Михайлович, вы меня не разыгрываете?
- Ни в малейшей степени, мой юный друг. Этот рисунок для меня любезно скопировал его автор. Имя его ничего вам не скажет, но он потратил несколько лет, пропутешествовав в Китай и обратно – в исследовательских целях. Два месяца назад он приехал в Петербург, а сейчас лежит в последнем градусе чахотки, так что, боюсь, более уже не встанет.
- Печально, я вижу уверенную и талантливую руку.
- Да… Но полно о грустном. Пойдемте, попросим мою Софи сыграть нам что-нибудь.
Увы, так в мире заведено: чем приятнее день, тем скорее он кончается. Настала пора откланяться.
- Легкой дороги, Александр Сергеевич! Чаю, нескоро теперь увидимся.
- Спасибо, спасибо! И за день чудный спасибо, и, в особенности, за Молдавию.
- В каком смысле?.. – лукаво прищурился Карамзин.
- Ах, полноте… Я ваш вечный должник, Николай Михайлович! Знаю: когда бы не вы, не в Кишинев мне ехать, а в Нерчинск. Спасибо вам!
Пока ехал обратно, он все вспоминал эту диковинную и страшную то ли сказку, то ли быль о бездетной царице, грозном царе и невиданном звере. В голове крутились строчки, и, по возвращении домой, осталось только их записать:
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь,
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверушку.