Один городок, куда получил назначение мой отец, где мы прожили всего два года, я вспоминаю с омерзением. Ну не то, чтобы совсем мои воспоминания о нем были без светлых пятен, конечно, нет. Но почему моя первая фраза в рассказе о моем детстве пришла на ум именно об этом городе, который оставил у меня тягостные воспоминания, и я помню все, как будто это было вчера, не пойму. Может, потому что жизнь в нем изменила мой характер, мое отношение к некоторым важным жизненным понятиям, какие я тогда еще в полной мере не осознавала. «Все мы родом из детства», - сказал кто-то из мудрых, и, действительно, именно в нежном возрасте закладывается в маленьком человечке вся его будущая сущность, его отношение к окружающему миру. Кому как повезет, кто встретиться на его пути, с кого будет плести кружева юное создание, только начиная барахтаться в сложной жизненной паутине.
Мое раннее детство, когда я начала себя уже осознавать, прошло в другом степном небольшом городе, где все было прекрасно и удивительно. Взрослая жизнь меня почти не касалась, я познавала огромный мир, наполненный детскими фантазиями. У меня там была куча друзей и подруг, первая моя любимая учительница Анна Васильевна, Царствие ей Небесное, молодые папа и мама, которые тогда любили друг друга, радость от рождения сестры и братика. Этот город оставил мне запах яблок из соседнего сада, наш двор, где папа построил настоящие высокие качели. Летая на них, замирая от восторга, когда он, большой и сильный, находился где-то внизу, раскачивал меня, я кричала: «Выше! Выше!» Маленькая сестренка стояла рядом с ним, смеялась, подпрыгивая и хлопая в ладошки, тоже кричала: «И меня! И я хочу!» - и, не удерживаясь еще на слабеньких ножках, падала в траву.
Я закончила в нем первый и второй класс. Домик наш стоял на берегу реки, она текла параллельно Волге, образовывая пойму, рыбачить на нее съезжался народ со всех городов и весей. Наш маленький гарнизон был постоянно готов к приезду разного рода начальства, не говоря уж о важных московских генералах, которые, прикрываясь очередными проверками, приезжали половить рыбу. Папа и его сотоварищи валились с ног, пропадая сутками, организовывая этим тузам достойное времяпровождение в нашем захолустье.
Жуткое количество мошки и комаров, которое появлялось, практически, вместе с генералами, чуть ли не с апреля и до самой глубокой осени, также существенно осложняло существование. Вы не поверите, но в иные сезоны, просто невозможно было дышать. Легкие забивала летающая жуть всех видов. Местное население активно боролось с этой напастью, как могло, защищало себя и особенно маленьких детей от этой пакости. Она проникала всюду, поэтому в каждом доме имелся один, а то и несколько пологов из марли, их натягивали над кроватями, чтобы можно было спать, а не постоянно хлопать себя по разным частям тела. Выходить на улицу, особенно по вечерам, предпочитали в сетках, накинутых на голову чуть ниже плеч. Они плелись из простых ниток, а кто мог себе позволить, из мулине. Их окунали в керосин, и летающая живность тучами вилась на некотором расстоянии от человека, не забывая при этом делать налеты на оставшиеся незащищенные части тела.
Начиная с ранней весны и до глубокой осени, солнце палило нещадно. Дети, в основном, бегали в трусах и майках, взрослые носили минимум одежды, не выходя за рамки приличия. А чтобы хоть как-то защититься от мошки и комаров, требовалось облачение чуть ли не из брезента, потому что летающие твари, как «мессершмитты», прокусывали все налету: приходилось выбирать, или свариться заживо, или вонять керосином. Население, в основном, выбирало второй путь. Так что амбре во всем городе стояло летом соответствующее. Даже была мода на эти сетки, и девчонки щеголяли друг перед другом, хвастаясь разнообразными узорами и расцветкой. Приезжие сначала шарахались, зажимая носы, посмеивались, но вскоре понимали, что надо спасаться и мчались на базар, где у местных рукодельниц покупали сетки, и вскоре уже ничем не отличались от аборигенов. Ну, не было тогда никакой другой защиты….
Еще я помню верблюдов, которых ужасно боялась. Мальчишки-одноклассники под страшным секретом рассказывали, что эти корабли пустыни своим плевком могут сбить человека, тем более ребенка, с ног. И иногда, когда я утром выходила в школу, у нашей калитки, лежали пара-тройка этих особей. Прямо на берегу реки, практически рядом с домом, где мы жили, была контора, которая заготавливала лес. Соседи казахи частенько приезжали на своих двугорбых за пиломатериалом, что уж они с ним делали в своих пустынях, мне неведомо, может, готовили свою баранину, а может, строили что-нибудь, не знаю. Только, увидев верблюдов, которые вечно что-то жевали, готовя свои смертельные плевки, чтобы меня прикончить, я с воплями неслась в дом. И мама, взяв меня на руки, с опаской, протискиваясь между этими животными, провожала дочку на безопасное расстояние.
Помню пристань, она находилась недалеко от нашего дома, где лежали огромные горы соли. Эти соленые Гималаи лежали там годами, нисколько не уменьшаясь от того, что по ночам местное население делало набеги, унося ведрами добычу домой. Все кругом рыбачили, солили рыбу в огромном количестве, готовили из неё разнообразные блюда, ели на завтрак, обед и ужин. С мясом было сложно, оно считалось деликатесом, цены на рынке были запредельные.
Так как мы жили прямо на берегу речки, то основным занятием летом – было купание.
Мальчишки и девчонки с улицы все время проводили на берегу. Чем мы только там не занимались, строили из песка замки, ловили рыбу на самодельные удочки, сидели под водой на спор, кто дольше просидит. Маленьких детей учили плавать. Под грудью протягивалась веревка с привязанными к ней пустыми тыквами, которые торчали на поверхности, не давая ребенку захлебнуться. Я держалась на воде неплохо, даже сама не заметила, как научилась. Купаться любила до одурения и посинения, целыми днями торчала в воде. Мама всегда знала, где меня искать.
Однажды, решив поразить окружающих, заплыла довольно далеко от берега, но не смогла справиться с течением. Как потом говорили взрослые, я попала в довольно глубокий омут. И если бы не помощь неизвестного мне человека, который за волосы выволок меня из воды, с матюгами притащил домой, не выпуская из рук мою кудрявую мокрую гриву, и выговорил моей маме все, что он о ней думает, как о матери, незатейливым русским языком, - неизвестно, чем бы все это закончилось.
Речка была не особенно широкая, но судоходная, по ней маленькие катера, пыхтя, тащили баржи с солью и лесом, и редко, но ходили так называемые «трамвайчики», которые возили местное население в тогда еще Сталинград.
Меня всегда манило неизвестное, то я искала клады на чердаке дома, в котором нас поселили, то простояла весь день около кузницы, наблюдая и ужасаясь, как подковывают лошадей, пока меня мужики-кузнецы не прогнали. И однажды, повинуясь безотчетному чувству детского любопытства, чуть не отправилась в кругосветное путешествие на чужой лодке. Они всегда торчали у берега, привязанные за колышки, вбитые в землю подальше от воды. Было скучно, никого из знакомых ребят вокруг не наблюдалось, я забралась в одну из лодок, легла на скамеечку, опустила ладошки в воду, вокруг них сразу засуетились мальки, стали меня пощипывать. Вода была прозрачная, и было видно, как снизу за ними наблюдали родители – более крупные рыбы, они плыли важно, не торопясь, понимая, что я ничего плохого их детям делать не буду. Так, играя с мальками, очнулась от крика какой-то женщины, который донесся до меня почему-то издалека: «Люди добрые! Гляньте, девка уплывает! Одна! Без весел! Караул!» Подняв голову, я обнаружила себя вместе с лодкой на приличном расстоянии от берега. Она, похоже, была некрепко привязана, и от моей возни бечевка развязалась.
Паники не было, плохо было только то, что весел действительно не оказалось. Я сидела и лихорадочно думала, что делать. Тетка куда-то исчезла, видно, помчалась за подмогой. Лодочка все плыла, покачиваясь. Мне подумалось, если меня не выловят, то куда, интересно, я приплыву? В какое море? А, может, сразу в океан?
На берегу появились люди, одни что-то мне кричали, другие побежали параллельно моему курсу. Среди метавшихся на берегу людей я увидела маму. Она стояла, прижав ладони к лицу, в подол ее платья вцепилась одной рукой моя младшая сестренка, другой махала мне и кричала: «Натаска! Ты цё? Куда? А я?» Метров через пятьдесят река делала изгиб, там желтела небольшая песчаная отмель. Вдруг на ней появился мужик с какой-то длинной палкой, как потом оказалось, багром. Когда моя лодочка проплывала мимо довольно близко от берега, он, зайдя в воду по пояс, ловко ее прихватил, подтащил к себе и, посмеиваясь, сказал: «Ну, что, лягушка-путешественница, испугалась? Щас мать тебе даст под первое число! Ишь, чо выдумала! Чужие лодки воровать! А ну, вылезай, пошли на расправу!» Сердце шмякнулось куда-то в пятки и затрепыхалось там.
Испуганная мама, схватив меня в охапку и ощупав со всех сторон, поблагодарила моих спасителей и, взяв за руку, молча, повела домой. Разочарованный народ с удивлением смотрел нам вслед, все ждали представления, как меня будут учить уму-разуму, но спектакля не произошло. Только дома она тихо сказала: «Наташка, с тобой с ума можно сойти! Три дня будешь сидеть дома, на улицу ни на шаг!». Это было произнесено таким измученным голосом, что стало понятно – сидеть мне от звонка до звонка.
Берег, на котором стоял наш дом, был довольно высокий, усеянный гнездами птиц. И бравые мальчишки, карабкаясь по крутизне, лазали руками в эти дырки-гнезда, доставая иногда птенчиков или птичьи яйца. Занятие было небезопасное, потому что туда могла заползти змея, чтобы полакомиться содержимым. Это была местная бравада наших мальчишек, которые, показывая свои трофеи и делая круглые глаза, рассказывали ошалевшим от страха девчонкам, как одного их знакомого пацана ужалила гадюка, и он в страшных мучениях скончался на руках у обезумевшей матери.
В школу пошла с удовольствием, мне нравилось учиться, но, как оказалось, скукотища на уроках была смертная, потому что я уже бойко читала и писала, и делать мне в принципе было нечего. Мои одноклассники старательно, высунув языки, целые полгода выводили в прописях палочки и крючочки, на чтении, учили буквы, затем старательно складывали их в слоги, потом уже в слова.
Учительница вообще меня практически не спрашивала, просто ставила отличные оценки, чем окончательно меня развратила, потому что я, в какой-то момент, вообще перестала делать домашние задания. От скуки вертелась на уроках, как заведенная, протирая дыры в штапельном форменном платьице (которое шила мама). И каждые полгода она перешивала мне юбку, переворачивая ее так, чтобы латки и штопка была под фартуком. А когда латать уже было нечего, шилось новое штапельное платье.
Дома у нас почти не было книг - это было дорогое удовольствие. Имелись только военные учебники отца, которого периодически отправляли на какие-то курсы. Да еще книги по шахматам, он ими очень увлекался. Я постоянно к нему приставала купить мне какую-нибудь интересную книжку. Это было еще до моей учебы в школе.
Однажды допекла его, и он отправился со мной в книжный магазин. Подошел к прилавку и говорит: «Ну, выбирай!». Я сначала остолбенела от обилия этой красоты, а потом ткнула в толстую, как мне тогда показалось, книгу, на которой была нарисована красивая девушка в старинном наряде и сказала: «Вот эту!» Продавец, прислушиваясь к нашему диалогу, спросила: « Вы для кого берете эту книгу?» Отец, показывая под прилавок, меня еле было видно из-под него, ответил, что вот, мол, дочке. Узнав, что ребенку всего шесть лет, продавец категорически отказалась эту книгу продавать. Хотя, как потом выяснилось, это был А.С.Пушкин «Барышня-крестьянка», и до сих пор я гадаю, почему мне нельзя было ее читать? Так мы ушли ни с чем. Детских книг в этом магазине не оказалось вообще. Видно, они еще не доехали до этого городка, у государства были другие заботы - важнее детской литературы.
Тогда, не сказав родителям ни слова, я отправилась искать библиотеку. Нашла. Долго не решалась зайти, но, набравшись храбрости, подошла к тетке, выдающей книги. Она подняла глаза от стола, на котором что-то писала и увидела два бантика, которые что-то бормотали. Привстав со своего места, разглядела под бантиками испуганную, но решительную физиономию маленькой девочки. Стала искать глазами взрослого человека, с которым эти бантики должны бы были придти, и не найдя, спросила, улыбаясь, сколько мне лет. Я ответила. Тогда она поинтересовалась, почему я одна. Да потому что родителям некогда, мама еще ребеночка хочет завести, папа все время на работе, а я люблю читать.
Немедленно был учинен допрос с пристрастием, кто мои родители, и почему это ребенок шляется по городу один. В обсуждении этого вопроса собрался весь коллектив библиотеки, включая уборщицу. Я четко отрапортовала место работы отца, и тетка стала звонить по телефону. Поговорив с папой (его еле нашли), она завела на него карточку. Ну, подумала я, кончились мои мучения. Но не тут-то было. Она вытащила потрепанную книжку с огромными буквами под названием «По щучьему велению», записала ее и, вручив мне, стала заниматься своей работой.
Через некоторое время, подняв глаза, она опять увидела торчащие и что-то бормочущие бантики. В результате расшифровки бормотания, выяснилось, что книга уже прочитана и требуется другая. Опять собрался весь коллектив и потребовал доказательств моей грамотности и осведомленности. Тут стало понятно, что пришел мой звездный час. Давно требовалась незнакомая аудитория, которая бы оценила мои таланты. Вскарабкавшись на стул, я торжественно объявила: «Выступает Байкова Наташа. Стихи». И с выражением прочитала басню И.А. Крылова «Стрекоза и муравей», а затем без перехода стала петь частушки, услышанные на какой-то уличной гулянке:
Мама чаю мама чаю
Мама чаю не хочу.
За окном стоит парнишка
Познакомиться хочу.
Я бывало, всем давала
В саду на скамеечке.
Не подумайте плохого,
Из кармана семечки.
Коллектив давился от хохота, уборщица, уронив швабру, хлопала себя по толстым ляжкам, приговаривая: «От, бисова детына! От, уморила!». Услышав про семечки, библиотекарша быстренько сдернула меня со стула, испугавшись, что я дальше буду исполнять весь репертуар, услышанный на улице, и сказала, сунув мне в руки газету: «Давай, читай вслух, хочу проверить, может, ты только картинки посмотрела». Я с удовольствием продемонстрировала свое знание великого и могучего.
В конечном итоге, мне вручили сборник русских народных сказок и категорически велели придти только через две недели. Прочитав его за два дня, я две недели мучилась, не смея пойти за новой книжкой раньше положенного срока.
Эта библиотека находилась в Доме Культуры районного масштаба на первом этаже. Однажды, получив в руки очередной сборник сказок, выйдя в коридор, я вдруг услышала странные звуки, доносящиеся откуда-то сверху. Поднялась по лестнице, прижимая к груди книжку, заглянула в полуоткрытую дверь и попала на занятия драматического кружка для взрослых. Села около двери на стул, и никакими силами меня уже нельзя было от него оторвать. Да на меня никто и внимания не обратил. Просвещенный степной народ с жаром репетировал какую-то пьесу. Разинув рот, смотрела, как взрослые люди играют в какую-то удивительную игру, находясь в другой реальности, говоря чужие слова, одевшись в чудную одежду. Это был всего лишь провинциальный драматический даже не театр, а кружок. Но магия искусства заворожила меня.
Домой вернулась очень поздно, переполненная впечатлением от увиденного. У крыльца фланировала моя мама, держа в руках отцовский ремень. Я даже не заметила, что она дала мне пару раз по мягкому месту; как сомнамбула, прошла к себе в закуток, где мы спали с сестрой, и затихла. Возмущенный мамин голос до меня доносился, как сквозь вату. Минут через десять, видя, что ребенок не реагирует ни на шлепки, ни на выговор, перепуганная мама зашла в комнатку и спросила с дрожью в голосе: «Доча, что с тобой? Тебя обидели? Что случилось??!»
Ее тревога была вызвана недавним случаем, происшедшим практически около нашего дома на улице.
Жизнь этого степного городка по-настоящему начиналась, только с закатом солнца, потому что днем стояла невыносимая жара. И вечером, нарядившись в сетки, вонявшие керосином, молодежь и взрослые выползали на улицу «подышать» прохладой от речки. Дети играли, прячась друг от друга в бревнах, которые ровными рядами разной высоты лежали вдоль берега.
Вдруг в этом мирном времяпровождении взрослых и детей произошло какое-то смятение, и народ, зовя друг друга, подтянулся к бревнам и сосредоточился в одном месте. Мы, дети, естественно, побежали за взрослыми. Тогда я толком ничего не поняла, только успела заметить между штабелями какую-то возню двух пьяных в дым людей – мужчины и женщины. Причем, что меня, страшно поразило, мужик был без штанов. Удивила реакция взрослых: кто-то откровенно ржал и подбадривал, кто-то, матерясь, стал оттаскивать детей, которые вырывались и вопили, что им хочется посмотреть, что происходит. Кое-как нас оттащили, и я потом стала спрашивать маму, а что это было. Она ответила, что просто пьяные дураки упали и никак не могли подняться. Вот так произошло мое визуальное знакомство с сексом, причем, как я сейчас понимаю, в экстремальных условиях, как для исполнителей, так и для зрителей.
У страха глаза велики. Вот мама, Бог знает, что подумала, глядя на шестилетнего ребенка, который шлялся не знамо где и пришел домой сам не свой. Она и не подозревала, что на меня произвела неизгладимое впечатление встреча с Искусством.
.
С тех пор, прочитав на двери расписание, я неизменно торчала на занятиях этого драмкружка. Меня выгоняли, но я приходила снова, в конце концов, ко мне привыкли, гоняли за ситро и пирожками. Затем даже дали роль без слов в какой-то пьесе, где мне пришлось играть чью-то маленькую дочь. А однажды в каком-то спектакле по сценарию у героя или героини (не помню) была сцена дня рождения с гостями, накрытым столом. Режиссер говорит, ребята, мол, выручайте, у нас бутафорской еды нет, надо что-то для зрителя изобразить на столе. Принесите что-нибудь из дома, кто, что сможет, разложим по тарелкам, взятым из буфета в Доме Культуры, сами же на сцене все и съедите. Я пришла домой и говорю маме: « Нужна еда на день рождения в спектакле, дай что-нибудь».
Мы не жировали, хотя при этом жили лучше многих наших соседей, отец- военный, зарплата стабильная, борщ и картошка всегда были на столе. Иногда папа из командировки привозил колбасу и конфеты, мы их делили с сестрой, я свои лопала сразу, а сестра прятала про запас, как хомячок в норку. Но я все ее норки знала и таскала у нее лакомства. Она залезет под свою подушку и начинает по пальцам считать, сколько было, сколько съела, сколько осталось. И все у нее дебет с кредитом не сходился. Она немного тугодумом была, посидит, поразмышляет, потом медленно открывает рот (как в замедленном кино) и начинает: «Маа-аама!! А Наташка-а-а….» Тут подлетаю я (если это при мне) захлопываю ей рот ладошкой и начинаю плести про бедного маленького мальчика, которому нечего есть и который никогда в жизни не пробовал ни одной конфетки. А так как я свои все съела, то взяла две штучки у сестры. И даже не думала, что она будет такой жадной, что пожалеет для бедного мальчика несчастные две штучки. Сестра опять начинает думать, считать, говорить, нет, она не жадная, ладно. Конфеты перепрятывает, но, сами понимаете, в известное мне место. Эх… Прямо скажем, талантливый был ребенок - это я про себя…
И вот, когда я пришла к маме с просьбой, дать что-нибудь подходящее на праздничный стол, она пришла в ступор. Тарелку борща, пожалуйста, отварной картошки, тоже можно, но ведь это день рождения. Думали, мы думали - и ничего подходящего в доме не нашлось, кроме вяленой рыбы, правда, хорошего качества. Отец был мастер на это дело. Слезы мои не помогли, что это, мол, я притащусь с вяленой рыбой для праздничного стола. И, в конце концов, завернув в газетку две приличные рыбешки, я понуро поплелась на спектакль. Мою кислую физиономию заметила подружка, спросила, в чем дело. Я рассказала. Она замерла от счастья, потому что вяленая рыба – это ее любимая еда, а она пришла с куском халвы, которую терпеть не может. Бум меняться! Бум! И мы, счастливые, сели в спектакле за стол подальше от зрителей и с удовольствием лопали: я – халву, она - мою вяленую рыбу. Ее запах привлек внимание нашего режиссера, который стоял за кулисами, наблюдая за творческим процессом, и он, сделав большие глаза, конфисковал одну рыбешку себе под пивко после представления, он бы и две конфисковал, но не успел. Спектакль прошел на «ура», тем более, маленький зрительный зал был битком набит знакомыми и родственниками, которые, не жалея ладоней, устроили артистам овацию. Как сладко и радостно было выходить на сцену и кланяться. Отравилась я этим на всю жизнь, полюбив театр. Было в нем нечто таинственное, и на протяжении всей своей юности всегда искала встречи с ним. Где бы мы ни жили, я всегда находила очередной очаг культуры и ввинчивалась в драматический процесс. Для меня все равно было кого или что играть, лишь бы торчать на сцене.
Вершиной моей театральной карьеры была роль Зои Космодемьянской в пьесе, написанной нашим учителем литературы, где в финале я гордо стояла на табуретке с табличкой на груди «Партизан». А влюбленный в меня мальчик, с приклеенной к губам папиросой «Беломор», одетый в какую-то немыслимую робу монтажника, покрашенную в черный цвет со свастикой на рукаве, ходил вокруг, похлопывая по кирзовому сапогу, палкой, изображавшей хлыст, говорил на «чистейшем» немецком языке: « Я. Это есть партизан, их, доннер веттер, надо вешать, как бешеных собак». А я в ответ кричала: «Всех не перевешаете! На мое место придут другие!!!» Занавес. Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. И цветы, в основном, тюльпаны, потому что диких тюльпанов в окрестностях было пропасть. Но это уже было в другом городе, где я училась в старших классах.
Сильное впечатление, если не сказать, потрясение, я испытала от встречи с саранчой. У отца на работе был служебный мотоцикл с коляской. И вот они с мамой решили навестить родственников - поехать на тот самый хутор, где когда-то она родилась. Тем более, у нас в семье полгода назад появилось прибавление – родился долгожданный братик. Отец очень хотел сына, и чуть с ума не сошел от радости. Так надо же было продемонстрировать свое полноценное семейство перед родней. Мы погрузились на этот мотоцикл и рванули по степи. Стоял июль – самое тоскливое время. Кругом выжженная степь. Солнце, жара, суслики только посвистывают. Мама с братом и сестрой сидят в коляске, я - на заднем сиденье, привязанная к отцу каким-то ремнем. Одежда на всех по случаю жары – самая легкая. Мы гоним по степной дороге между желтых полей, кругом на многие километры ни одной живой души. Но впереди намечается какое-то странное темное облачко над землей. Ну, мало ли, марево, наверное. Едем дальше, не подозревая ничего дурного.
Вдруг начался обстрел, я не шучу. По нашему мотоциклу велась прицельная стрельба, по крайней мере, так казалось вначале. Что такое? Мама накрыла себя и детей чехлом, они полностью под ним, ее голова торчит на поверхности. У отца на голове шлем трофейный, ему хорошо, но он в майке без рукавов. Мои голые коленки полностью под обстрелом, сама прижалась к папе, все-таки под защитой. Но мама кричит, я на нее посмотрела, и мне стало страшно, все ее лицо в какой-то слизи (американская фантастика, вперед!) мои коленки – тоже в какой-то гадости. Больно – очень. Вопим все, что есть мочи, дети от страха в темноте под чехлом, мама над ними, я - не столько от боли, сколько от непонимания, что происходит. И тут до меня доходит…Инопланетяне, блин!!! Вернее, тогда говорили – гуманоиды. Спутники уже летали, и Земляне ждали – кто посетит нашу планету и с какой целью. Я прямо-таки обмерла. Свершилось!!! Но почему они открыли по нам пальбу? Я не успела, как следует придумать слова, которые могли бы их успокоить, что, мол, мы, мирные люди, хотя бронепоезд недалеко. Вмешался отец, слова которого, быстро вернули меня на нашу грешную землю.
Он, как настоящий мужчина и фронтовик, быстро сориентировался в обстановке и закричал, перекрывая шум мотора и наши вопли: «Саранча!». Мы въехали в облако саранчи. Вскоре наш мотоцикл заглох, потому, что эта тварь забила весь мотор, колеса, руль, фару. Когда мы поневоле остановились, ехать было дальше просто невозможно, отец снял с себя шлем, и я увидела, что он покрыт липкой гадостью, которая разбивалась о стекло. Испуганные и беспомощные, мы стояли посреди безлюдной степи под дождем из саранчи, она продолжала на нас падать, шевелясь в волосах, ползая по телу – это было отвратительно. Застигнутые врасплох, мы растерялись, укрыться от нее было негде. Мама затиснулась кое-как к детям под чехол коляски, отец набросил на меня детское одеяльце, сам пытался каким-то тряпьем быстрее очистить мотоцикл, понимая, что в нем наше спасение.
Да, это было покруче всех американских триллеров вместе взятых (хотя я тогда о них и понятия не имела). Слава Тебе Господи, впереди нарисовался какой-то шалашик. Бахча. От посевов которой, естественно, ничего не осталось живого, но у нас появилась возможность спрятаться, пока папа очищал машину. Стая была не очень большая, она все время двигалась в одном ей известном направлении и вскоре стала редеть, не было уже такой густой тучи, как вначале. Мы просидели в шалашике, отряхиваясь и подвывая от страха, ровно столько, сколько отец приводил мотоцикл в рабочее состояние. Кое-как пришли в себя от этого нападения, саранча прошла. Никогда не забуду этих жирных «кузнечиков», которые валялись повсюду. Еды для них на всех не хватало, они жрали друг друга, и это было омерзительное зрелище. Под ногами раздавался хруст, иногда переходя в мерзкий скрежет, некоторые еще шевелились – идти по этому полю, усеянному дохлой или еле живой саранчой, было жутко.
Еще я помню сумасшедшие грозы, которые летом бушевали над нашим городком, таких молний я не видела никогда. Это были не просто огненные разветвленные деревья, через мгновения они превращались в огненные точки, такой же конфигурации. Зрелище было неописуемое, грохот стоял непрерывный, потому что молнии вспыхивали одна за другой и раскаты грома волнами шли, перекрывая друг друга. Я выбегала во двор нашего домика и, накрывшись какой-то клеенкой, стояла, глядя на это великолепие, всем своим маленьким существом, мало, что понимая, не зная красивых слов, но при этом ощущая ничтожество человека перед разбушевавшейся стихией. Молнии меня не пугали, они завораживали, а при оглушающих ударах грома, я просто падала на землю, в грязь, вопля от восторга. Поднималась и ждала снова: вот опять сверкнет и грохнет, мне не было страшно, мне казалось, что я присутствую на каком-то пиршестве неведомых мне огромных существ, которые играют в любимую ими игру, похохатывая друг над другом. Это было чудесно, я никогда не забуду эти грозы.
Когда испуганная моей пропажей, мама меня находила и пинками тащила домой, я вела себя, как безумная, вырывалась, вопила, была вся в грязи, какой-то дикий восторг переполнял меня. Запихнув меня в дом, она озабоченно говорила отцу, который возился со своими шахматами, решая очередную задачу: «Детына сказилась, ты глянь на нее, может ее молнией шарахнуло?» Отец вяло реагировал на мое появление. Он был весь в « е-2 е-4» или там есть еще что-то умное в этой древней игре, мне, простите, до сих пор неведомо. Отмывали меня в корыте и отправляли спать, но, увиденное мною чудо, стояло перед моими глазами, и я долго не могла уснуть, думая об этих великанах, которые играли сверкающим огнем и громко смеялись друг над другом.
Я уже успела пойти в третий класс, дело шло к Новому году, как вдруг однажды вечером приходит папа с работы и говорит: «Меня переводят с повышением звания в другое место. На сборы - два дня». Любой переезд – страшнее пожара. Семья военного – кочующая семья, к переездам привыкшая. Пожиток у нас было немного, почти все казенное (я имею в виду мебель), только кое-что по мелочи мы смогли приобрести, поэтому собрались быстро и в срок.
Приехал грузовик, солдатики погрузили нажитое барахлишко, маму с братиком и сестрой посадили в кабину к шоферу, а мы с отцом (сама напросилась) расположились в кузове. Закутали меня так, что я могла только глазами вертеть, и поместили между находящимися в кузове вещами. Ехать было не очень далеко по сегодняшним меркам. Но тогда мы тащились почти двое суток, потому что предстоял переезд через Волгу. В те годы - это было нешуточное путешествие.
Нужно было найти человека, знавшего все опасные места, чтобы грузовик мог проехать, не провалившись в полынью. Да надо было, насколько возможно, облегчить его. Поэтому, подъехав к Волге, переночевали в селе у знакомых, наняли несколько саней, на них везли детей и легкие вещи, взрослые шли рядом. Ехали медленно, осторожно, наш путь выводил немыслимые зигзаги, объезжая опасности. Волга, как следует, еще не замерзла. Я, лежа в санях, и насколько это возможно, высунув голову из-под тулупа, которым нас накрыли, рассматривала лед, местами занесенный снегом. Передо мной открывались немыслимые по красоте картины, нарисованные маленькими трещинками. Поверхность льда была синеватая с различными оттенками, детское воображение работало на полную катушку, виделись замерзшие русалки, утонувшие рыбаки, иногда мне казалось, что я вижу чьи-то лица, какие-то терема, золотых рыбок, сказочных принцесс, пляшущих в хороводе вокруг Садко. Так, рассматривая эту красоту, не заметила, как уснула. Проснулась уже ночью около какого-то дома, в котором, как оказалось, нам предстояло жить.
И вот мы на новом месте. Город старинный с богатой историей, основанный в 1743 году, стоял прямо на берегу Волги. До революции здесь процветало купечество, уж очень выгодное было географическое положение, и Царицын рядом. Уже потом, будучи взрослой, я узнала, что именно здесь и была та самая пересылка, куда гнали мою бабушку с кучей детей, как раскулаченную. Вот и сошлось прошлое и настоящее. Я почему-то сразу почувствовала себя в этом городе неуютно. И не потому, что что-то знала про страдания именно здесь моей крошечной мамы, теток и бабушки, нет, не понравилось мне тут и все.
Все мои опасения оправдались, когда я отправилась учиться, появившись практически посередине учебного года. Большого школьного здания, как такового, не было. Стояли домики то больше, то поменьше на территории, огороженной ветхим забором. Один домик – один класс. Где помещение было более просторным, там училось несколько классов. Отопление – печное, холод - собачий, потому что вовремя не подвозили уголь или дрова. Это еще полбеды. Дело в том, что я попала в, так называемый, "собранный" класс.
В начале учебного года, школьное начальство обнаружило, что два третьих класса переполнены, и решило сформировать еще один. Сами представляете, что каждый учитель старался избавиться от учеников, не дававших ему нормально работать. В результате их стараний собрался коллектив оболтусов. Представляете, в этом классе числилось двадцать мальчиков и шесть девочек. Причем, мальчики, в основном, второгодники и даже было несколько человек, учившихся по третьему году. В те времена запросто оставляли на повторное обучение.
Табель у меня был с отличными оценками, но девочкой я была новенькой, незнакомой, и меня сунули туда, чтобы хоть как-то оживить беспросветную картину тотальной неуспеваемости. Стоит заметить, что мы занимались в отдельном домике, где, кроме одного учителя, бедного Ивана Дмитриевича, из взрослых не было никого. И во время, так называемых уроков, которые и уроками-то назвать было нельзя, стояла такая вольница, хоть святых выноси. Первое время, мне было непонятно, куда я вообще попала. Школа это или что? Так называемые ученики играли в карты, что-то строгали ножичками, вставали, когда им вздумается, давая друг другу подзатыльники, громко ржали над своими сальными шутками. Учебного процесса не было, педагог бегал по классу, без конца делая выговоры, пытался успокоить не обращающих на него никакого внимания верзил, периодически глотая валидол. Сорок минут ора и беготни – пять минут домашнее задание на доске. Все. Вся учеба. Дома я не жаловалась, отцу было не до семьи на новом месте работы, он пропадал днями и ночами, мама вся в заботе о маленьких, да нас еще поселили в доме, где была плохая печь, она хлопотала, чтобы найти хорошего печника и переложить ее, дети мерзли. Короче, не до моих проблем. А они у меня, девятилетней девочки, были нешуточные.
Началось мое знакомство с классом с эпизода, который произошел на первой же перемене, когда ко мне, еще толком ни с кем не знакомой, подошел одноклассник – громила, я ему еле доставала до подмышек и доверительно спросил: « Девочка, еб…..ся не хочешь? А то пойдем…» - и кивнул на каморку, в которой уборщица держала свои рабочие инструменты. Я и слова-то такого не знала, но поняла, что это что-то плохое и замотала головой. Он спокойно сказал: «Ну, как хочешь…» - и пошел по коридору.
Конечно, я слышала мат от пьяных и просто в быту, но никогда не связывала эти нехорошие слова (как учила меня мама) с какими-то конкретными действиями. Ну, ругаются пьяные дураки и ругаются. А тут прямо в лоб конкретное предложение.
Спустя какое-то время я все-таки спросила маму: « А что такое гебаться?» - это не описка, я так поняла. Она, как стояла, так и села. Спросила меня, а где я это услышала? Я ответила - в классе, тут она засуетилась, говорит, не может быть. Но в школу все-таки сходила. Лучше бы она этого не делала. Сколько насмешек мне пришлось перенести от учеников, и ухмылок от учителей, которые, защищая свою педагогическую честь и совесть, делали круглые глаза и говорили моей маме, верящей взрослым «умным» тетям, что ваша дочь все выдумала, что такого слова в нашей школе она не могла услышать.
Вспоминаю добрым словом бедного Ивана Дмитриевича (забыла его фамилию), который вел наш класс. Как же над ним издевались! Как он вообще мог каждый день входить в кабинет, видеть эти гнусные рожи, у некоторых уже усы пробивались, и терпеть унижения, которым он подвергался практически на каждом уроке! Но самое кошмарное разочарование в людях мне довелось пережить немного позднее. Вся моя мечтательность, детская фантазия после этого случая моментально куда-то улетучилась. Я тогда поняла, что мое детство кончилось.
Этого озабоченного Воинова (до сих пор помню фамилию) в конце учебного года отправили в колонию для несовершеннолетних. То ли он убил кого, то ли ранил не до смерти, точно не помню, но, Слава Богу, от его приставаний я избавилась.
Наступили летние каникулы. Господи, вот счастье-то!!! Прямо через две улицы от нашего дома был глубокий овраг. Я пропадала там целыми днями. Туда вела деревянная лестница, с поворотами, длинная-предлинная. Это был настоящий каньон, вскоре, уже после нашего отъезда, его затопило водохранилище. По дну текла небольшая речка, заросшая камышами, она была неглубокая, вода теплая. В ней водилась разная живность, с которой я дружила. Пиявок было пропасть, когда они присасывались к моим босым ногам, я спокойно их отдирала, и шла по воде дальше. Лягушки, цапли, дикие утки с утятами – все было мое. Это было принадлежавшее мне царство, где не было Воинова, противной школы, ухмыляющихся училок с занудными голосами. Вот удивительно, не помню имени ни одной из них.
.
Я поднималась на какой-нибудь острый угол оврага, поросшего диким шиповником, садилась на самый край, и передо мной не было ничего, кроме пространства. Я воображала себя капитаном или летчиком, плавая или летая по неизвестным странам, спасая обиженных и обездоленных, жестоко наказывая их мучителей. Это были лучшие дни моей жизни в этом городке. Только голод гнал меня домой.
Проходило лето, и опять школа. В четвертом классе я уже немного обвыклась, почти научилась общаться с одноклассниками. Вроде все стало терпимо. Так нет, новая напасть. Группа мальчиков начинает меня донимать. Мало того, что они мне житья не дают в школе, не отстают даже тогда, когда иду из школы домой. Везде подкарауливают и лупят. Не то, что прямо избивают, но, то подножку подставят и носом об лед до крови, то портфель отберут и закинут в чужой двор, то пинок, то тычок - я все время от кого-нибудь из них получала. Дня не проходило, чтобы они про меня забыли.
Совсем уже измученная этими приставаниями, я заявляю маме, что больше в школу не пойду. Перевести меня было некуда. В этом городке была только одна школа. Моя мамуля - женщина была кроткая, и от моего папеньки тоже натерпелась. Нет, он ее и пальцем не тронул, просто был офицер до мозга костей, привыкший командовать и следящий, чтобы его команды выполнялись неукоснительно. Путалось в его офицерской голове, где семья, а где работа. Мамино мнение практически никогда не учитывалось, хотя все детские проблемы лежали на ней. И вообще папа относился к женщинам, как к людям, мягко скажем, второго сорта, и все эти женские сопли- вопли, по его мнению, выеденного яйца не стоили. Разумеется, мне даже в голову не приходило рассказать ему о своих проблемах. И с мамой не очень-то хотелось делиться, я жалела ее, видела, как она мечется между детьми, мужем и неустроенным бытом. Но все равно, кому, как не мамуле можно поплакаться. Иногда все-таки кое-что рассказывала о своих детских несчастьях, она слушает, но ничего поделать не может, терпи, мол, доченька, терпи. Вот когда я мечтала о старшем брате, который им бы всем бы наподдал!!!
Однажды зимой вся эта компания тащится за мной после школы до дома, я у них, как кукла, кувыркаюсь в сугробах, только вылезу, они опять меня шпыняют, коленки об лед разбила в кровь. Они ржут – я плачу, полный ажур и понимание. Кое-как приплелась домой, вырвавшись от этой шпаны. Сижу около печки, отдираю с воем чулки от кровавых коленок и думаю: умереть что ли? Сил моих больше нет. Мой маленький братик, ему уже было года четыре, гуляет с мамой на улице. Открывается дверь, заходит Алешка, еле переползая через порог, подходит ко мне и дает какую-то бумажку. Я ее разворачиваю, толком сквозь слезы ничего не вижу, но, проморгавшись, читаю: « Наташа, ты самая красивая девочка и я тебя очень люблю. Володя Литвинов». Вообще-то этот Литвинов был местным авторитетом среди школьной шпаны, который только что громче всех ржал, когда я носом чистила лед. (Если ты, Володя Литвинов сейчас жив, то знай, я тебя, как ненавидела лютой ненавистью, за твою жестокость ко мне, так и ненавижу до сих пор).
Вы не представляете, что со мной сделалось. Это был самый настоящий нервный срыв. Я кричала, плакала, ругалась черными словами, разорвала в клочки эту бумажку, бросила ее в горящую печку. Алешка испугался и побежал звать маму. Она быстренько появилась и не знала, что со мной делать. Я была, как сумасшедшая, честно говоря, не помню, толком, ничего. Видно, мама мне дала какого-то успокоительного лекарства, уложила в постель. Утром я категорически отказалась идти в школу. Вызвали врача. Пришел такой веселый розовощекий крепыш с морозца, который выслушав маму, стал меня расспрашивать. Я молчала, как партизан, мне тогда казалось, что все кругом сволочи и предатели, что хороших людей нет вообще на этом свете. Озабоченно погладив меня по голове, он велел посидеть дома, успокоиться, отдохнуть. Не знаю, кто ходил в школу, скорее всего доктор, в этом городишке все друг друга знали. С кем он там разговаривал и о чем, что могла понять мама из моих воплей и объяснить ему, не знаю. Я довольно длительное время старалась вообще вычеркнуть из памяти эти события моей маленькой жизни, ставила защиту, как могла. Только иногда мне снились кошмары, видно, блокировка была слабой.
Мое появление в школе после болезни прошло на удивление спокойно. Ко мне никто не приставал, не трогал, только этот Вовка Литвинов косился на меня удивленным, даже как мне показалось, действительно влюбленным взглядом. Но его (после Воинова) я ненавидела больше всех. Я хотела одного, чтобы меня оставили в покое. Не помню, как я доучилась четвертый класс. Ходила угрюмая, старалась ни с кем в школе не разговаривать, не участвовала ни в каких мероприятиях, мне было там тошно. Я не помню ни одного лица из этого периода моей жизни в школе. Одни рыла, и те размазанные.
Прошли летние каникулы. Я с тоской думала о приближающемся первом сентября, вот он уже на пороге. Но, видно, Бог услышал мои молитвы. Опять вечером с работы приходит папа и говорит: «Меня переводят в большой город. На сборы – два дня». УРА!!!!!!!!!!!!!!!