1. Желтая река.
Лежу у забора. Жмурюсь. Осенью морозное солнце по утрам особенно яркое, чистое. И красивое-е... Безупречной чистоты и простоты: не безжалостное, как летом, не зашуганное, как зимой и не наглое, как весной, а простое и красивое. Жёлтенькое с хрустящей морозной корочкой по краям. Как я люблю это утреннее, осеннее солнце... Вам не понять.
Мне нравится следить за тихим падением листьев. Оно начинается сразу, как только хозяин уезжает на своей тарахтящей машинке на работу и утаскивает за собой в город мерзкий хвост бензинового выхлопа. Едва за поворотом скрывается его белый, растрёпанный дымок, в воздухе опять сгущается прозрачно-печальный запах. Это запах готовящейся к достойному уходу на покой природы. Как раз в это время тёплые лучи падают на дубы возле дома, березы в лесу за забором, и начинается медленное течение подмёрзших листьев вниз.
Они падают неторопливо, с постукиванием и шелестом. Некоторые прямо к моему чёрному носу. Когда я протяжно вздыхаю, тепло из влажных ноздрей заставляет их откликаться. И это, возможно, будет последнее тепло, которое они почувствуют в своей жизни. В знак признательности они делятся со мной густым ароматом, который сливается с запахом хрупкой травы и звучит тонкой мелодией во мне. Я закрываю глаза и сквозь закрытые веки любуюсь течением жёлтой реки.
Что-то тихо звякает возле бочки, за углом дома. Я встаю, неторопливо ковыляю к эмалированному ведру с тёмной прозрачной водой. На поверхности, почти не касаясь её, лежит светящийся жёлтый лист. Он похож на собранную в горстку прозрачную ладошку с темными венками прожилок. Видимо, замерз и сжался. Просит милости? У кого?
Ненадёжный солнечный луч изредка падает в ладошку, и она то начинает светиться, то гаснет. Фигурные края, украшенные каймой изморози, вспыхивают голубыми искрами.
Отсвет листа озаряет мерцанием тёмную глубину, где живёт ещё одна рыжая собака. Я тыкаюсь мордой в своё твёрдое изображение, лижу ледяную корку. На горячем языке остаётся горьковатый вкус осени.
Возвращаюсь на своё место, со вздохом укладываю морду на передние лапы и опять закрываю глаза. В пространстве леса за домом и вокруг меня текут листья.
Звучит прозрачная музыка жёлтой реки.
А вот хозяин не слышит. Жалко. Жалко его. Он не слышит, как пахнет лес, - не различает стройной гармонии ароматов. Он не слышит, как опускающиеся листья раздвигают воздух перед собой. Он не слышит, как вокруг тонко звенят ломаясь иголочки инея, когда жёлтые кусочки встречается с мёрзлой травой. Не различает, какие запахи возникают и затихают в этих медленных актах падения. Запахи и звуки - это неразделимо. Только так.
Хозяин тоже слушает "музыку". Иногда по вечерам он разжигает камин, наливает в пузатый стакан дурно пахнущую спиртом и гнилым дубом жидкость, садится в кресло перед огнём и включает электрический ящик. Жалко... Он считает это музыкой. Если вытянутые из десятка кошек жилы до звона натянуть на заборе и начать водить по ним сучковатыми палками - это будет его музыка. Если со всей силы лупить в пустую железную бочку - это будет его музыка. Если заставить ветер изовсех сил дуть в пустые дупла деревьев - и это будет, по его понятиям, музыка. Ну что поделать, ему не дано...
- Что, Джек, не нравится? Эх, псина, ты, псина, - треплет он меня по загривку, - не дано тебе понимать красоту, не дано.
Я молчу. Мне ничего не удастся объяснить. И не нужно. В его руке мерцает отблеск дурного огня - символ власти, и он продолжает:
- На то ты и есть собак. И смотри мне, если ещё раз убежишь в лес - посажу на цепь, смотри мне, доиграешься, бродяга.
Я не обижаюсь. Завтра я опять окунусь в жёлтую реку, и буду наслаждаться течением её прозрачных вод. Я не обижаюсь.