О! Горе утро сулит
Осажденной твердыне,
Как башни и стены его
Глядятся печальными ныне.
Древняя баллада.
ВЕРНЫЙ своему решению, отец Олдрован насилу отстоял всенощную, и едва заалело на востоке он поспешил на стражу. И вышло так, что голод вел его к пустому стойлу, где должно быть скоту при случае осады, и каково же было изумление монаха когда он там увидел больше двадцати волов с коровами! Одну скотинушку притом уже освежевали, и два фламандца в роли мясников занялись ее разделкой. Святой отец едва не вскрикнул: «Чудо!», но чтоб не выглядеть чудней, ограничился хвалой Деве Марии «Грустной Обители».
- Кто станет говорить теперь о голодной смерти? Или о сдаче замка? - вопрошал он самого себя. - Здесь хватит нам, чтоб продержаться до прибытия Хьюго де Лага, хотя бы плыл он к нам от Кипра. Надысь я решил поститься для общего блага и удовольствия святых, но их благоволением небречь не гоже. Э-э… Сэр стольник, позвольте мне половину ярда жареного мяса; сэр хлебодар, ломтик хлеба; и, господин чашник, немного вина. Я позавтракаю на пути к западным стенам.
Здесь, на этом самом уязвимом месте «Грустной Обители», капеллан нашел Уилкина Флеммока, предпринимающего необходимые меры по его защите. Со всею вежестью он приветствовал фламандца и, поздравив с пополнением запасов провианта нынешней ночью, спросил: как удалось провести скот через посты валлийцев, окруживших замок. Но Уилкин, не дослушав, перебил.
- В другой раз, отче; а теперь хочу спросить тебя о совести моей, какая мучает меня и не дает мне жить в покое с миром.
- Говори, мой сын послушный, - ответствовал капеллан, чая, что он ключ получит к сокровенным мыслям Флеммока. - О, больная совесть, драгоценный дар! Тот, кто не внемлет сказанному: «Излей свои сомнения в священные уши», до скончанья дней своих будет душим ею, словно чадом серным . Говори, сын мой, тебя слушают самые чуткие уши, хоть ты и досаждал им грубой бранью.
- Что ж… - вздохнул Уилкин. - Тебе ль не знать, отче, что я сговаривался с моим соседом, Яном Венвельтом, о моей дочке, Росхен; и он оставил мне залог сделки…
- Тьфу! - скривился священник. - Сын мой, вздорно ныне толковать о браках и женитьбе, когда нам всем грозит погибель.
- Вот именно, но речь совсем о другом, отче, - сказал фламандец. - Понимаешь, не могу отдать я Росхен за Яна Венвельта, как он старик и дряхл к тому же. Скажи мне, поп, по-совести, могу ему я отказать?
- Конечно, - отвечал отец Олдрован, - Роза мила и молода; и я полагаю, вы можете со спокойной совестью взять назад свое согласие, вернув залог жениху.
- В том-то и загвоздка, отче, - вздохнул ткач. - Вернув его, я стану нищим. Валлийцы разорили меня, и этот залог, все, что у меня осталось.
- Но, сын мой, - отвечал священник, - ты должен заплатить, или сдержать свое слово, ибо: quis habitabit in tabernaculo, quis tabernaculo in monte sancta - горние выси для обитающих в хижинах; и qui jurat proximo et non decipit - не преступи клятвы! Не порушь, сын мой, слова своего ради поживы - голодное брюхо и чистое сердце лучше сытой плоти с грязной душой, обреченной на вечные муки. Разве твой господин, прими Господь его в свое лоно, не предпочел, как истинный рыцарь, погибель в неравном бою жизни с порушенной клятвой, данной валлийцу нечаянно спьяну?
- Ах, горе нам! - воскликнул фламандец. - Этого я и боялся! Ввечеру должны тогда мы замок сдать валлийцам, или вернуть им скот, ибо хитростью привел его я в замок, в надежде от голодной смерти нас спасти.
- Как? Почему? Что говоришь, ты? - лишился красноречия монах. - Я говорил с тобой о Розе Флеммок и Яне Вен… Ван… или как его там, черт побери, и вдруг ты про скотину? Чего-то я тебя не разберу!
- Прости, поп, я как и ты говорил языком притчи. Замок - дочь моя, какую обещал я старцу, то бишь валлийцу, а скот - залог верности моего слова.
- Притчи?! - вскричал монах. - Что понимаешь ты под притчею, невежда? Но я тебя, хитрец, прощаю…
- Стало быть, замок мне отдать валлийцам? Или скот? - прикинулся недотепой фламандец.
- Свою душу сатане! - прорычал священник.
- Боюсь, - покачал головою Уилкин, - тогда я не достоин примера моего господина…
- Зато пример достоен дурака! - вскипел монах, но вдруг понизил голос: - Госпожа со слугами! Забудь, болван фламандский, что я тебе тут говорил.
- А как же святость, о которой вы рекли? - не унимался Флеммок.
- На кой она тебе? - вопросил монах. - Святым духом сыт не будешь. Или ты не уподобился больному, скрывшему от лекаря половину своих болячек? Реку тебе, глупец, святое слово ко христианам не касается дикарей, какие суть и есть валлийцы. - Тут Уилкин расплылся в улыбке, обнажив ряд крепких и белых зубов. И сам отец Олдрован от нее не удержался, и затем заключил: - Я как погляжу, не для успокоения своей совести, но чтоб проучить меня придумал ты свою басню, сказать по правде, весьма остроумную. Но что мешало тебе открыться мне с самого начала? Ведь ты вверг меня в грех подозрения.
- Как, - удивился фламандец, - как мог я обмануть священную особу… когда б Господь не надоумил? Но, чу, я слышу рог Джоурта у ворот замка!
- Пастушья дудка, - сказал с презрением монах.
- Подзывает свое стадо, - закончил Уилкин. - Так что, пойти ему навстречу?
- Не то. Налейте-ка в котел кипятку, да кипяток покруче, это вы проверьте сами, сунув в него указательный палец - такую я на вас накладываю епитимью за то, что вы со мной сыграли злую шутку, и со стены ошпарьте его козлиную шкуру.
Фламандец отвечал понимающей улыбкой, и они пошли к воротам, где Джоурт ожидал приема. Но тщетно - врат пред ним не отворили - Флеммок подозвал валлийца к решетчатому оконцу для переговоров.
- Я за обещанным, - объявил Джоурт.
- Да? Один? - спросил Уилкин.
- Нет, конечно, - ответил валлиец. - Человек двадцать спрятались вон в том кустарнике.
- Им лучше бы бежать отсюда, пока мои лучники их не нашпиговали железом.
- Как, негодяй! Так-то ты держишь свое обещание? - возмутился Джоурт.
- Напротив, - отвечал Уилкин. - Я обещал тебе подумать. Я подумал, и даже советовался со своим духовником, который под страхом божьим запретил тебя мне слушать.
- Тогда верни скот...
- Я отправлю его к черту, - опередил ответ Уилкина монах, неспособный более терпеть, - прокляну, если он хотя бы рог, копыто или хвост вам даст, необрезанные филистимляне!
- Добро ж, расстрига! - распалился Джоурт. - Но попомни меня, ряса тебя не спасет. Когда Гвенвин возьмет замок, оплот предателей, я упрошу его отдать вас мне, зашью каждого в воловью шкуру и выставлю на растерзание волкам и коршунам!
- Наша доля в божьей воле, - равнодушно ответил фламандец.
- Поганый горец, заткни пасть! - еще злее отвечал монах. - Псы сожрут тебя раньше, чем сбудется твоя хвальба!
Вместо ответа Джоурт быстро поднял копье и резким броском метнул его в решетчатое окошко с неожиданной силой и ловкостью. Оно, не задев прутьев, пролетело между головами ткача и монаха, который едва успел отпрянуть. Фламандец, посмотрев на дрожащее древко застрявшего в двери караульни копья, молвил:
- Хорошему броску счастья недостало.
А Джоурт, тем временем, дал знать сидящим в засаде отступать к холму, и сам дал тягу. Отец Олдрован приказал было лучникам стрелять по беглецам, но фламандец заметил, что это было бы напрасною тратою стрел, запас коих не так велик. Однако, скорее всего, Уилкин не хотел иметь на своей душе смерть явившихся по его чести. Шум от бегства Джоурта со товарищи сменила полная тишина, как то бывает прохладным предрассветным часом.
- Это не на долго, - сказал Уилкин тоном, предвещающим бурю, какой нашел отклик в душе священника.
- Так или иначе, - сказал он, - нам ждать жестокого сраженья многих с немногими, в коем бесстрашие и ярость валлийцев достанут наших стен. Но не будем унывать. Я иду за леди Эвелин - она должна на стенах быть, здесь она меня важней, как высокий дух отца вполне ей передался. Присутствие и слово женщины удваивает силу воинов в час рока.
- Быть по сему, - согласился Флеммок. - А я пойду подам своим ребятам горячий завтрак, какой придаст скорей им силы, чем вид десяти тысяч дев (да пребудут они с нами!) в чистом поле.