Продолжение рассказа: «НИНА» http://www.proza.ru/2007/12/30/270
ДРУЗЬЯ ПО СЛУЖБЕ
Самуил Минькин.
ИЗЯ АБРАМОВИЧ ЮЗИПОВВИЧ.
С Изей Абрамовичем Юзиповичем появились в воинской части одновременно, по-видимому, в Новосибирск мы прибыли одним эшелоном, но в разных вагонах. Вместе нас направили в школу операторов в Магнитогорск, вместе со школой переехали в школу сержантов в город Алопаевск, вместе были в одном взводе, вместе служили в одной роте, спали на одной двух этажной койке он внизу я вверху. Изя, как и я был переросток основная масса солдат была на пять лет моложе, из-за того, что он окончил Кировский педагогический институт, филологическое отделение, но так как там не было военной кафедры, то его призвали в армию.
В школе в нашем взводе было два еврея, я и Юзипович. Был ещё один русский Гофман Борис Михайлович, лицом и манерами был типичный еврей, как бут-то только что приехавший из Бердичева.
Как-то оставшись с ним наедине, я спросил его:
- Слушай, Боря, скажи мне честно, ты же еврей?
- Нет, я русский – ответил он.
- Да посмотри на свою Физиономию, типичная еврейская морда, и фамилия тоже, кому штампуешь мозги?
- Нет, я русский.
- Тогда отец твой еврей?
- Нет, отец и мать у меня тоже русские.
Я еще пробовал допытаться у него истину, но он категорически мне заявлял, что он русский. Меня он не переубедил, мне стало его жалко, что ему приходится так упорно скрывать истину.
В отличие от меня, Юзипович был дисциплинированный, законопослушный, исполнительный. За всю службу он не разу не был наказан, потому что никогда ничего не нарушал. Он прочитал всего Достоевского, и всех классиков русской литературы, Евгения Онегина знал наизусть от корки до корки. Где бы мы ни находились, он находил библиотеку, приносил толстые книги и в свободное время читал. Он мог взять увольнение на воскресенье, пойти в библиотеку дома офицеров, и там просидеть весь день, в то время, как мы лазили по общежитиям, по танцам.
Изя, был представитель народа книги, как внутренне, так и внешне. Типичный еврейский мальчик, которому с детства вдалбливали, что надо учиться, учиться и ещё раз учиться, не любил спорт, был откормленным, неповоротливым, беззащитным. К службе относился серьёзно, никогда не пререкался, добросовестно, безоговорочно выполнял все команды. Он не был похож на всех нас, рядовых солдат, был каким-то чужим для солдат, с не нормальным поведением.
Был у нас один солдат, который считался нормальным. Он ходил в увольнение один раз в месяц, тщательно готовился к увольнению, чистился, стригся, брился. Уезжал в Толмачева, там пропивал свою месячную зарплату тридцать рублей. Через два – три часа возвращался пьяным, получал месяц не увольнения, а ему оно больше и не нужно было. Часто из тумбочек пропадал тройной одеколон, которым мы пользовались после бритья, все знали, кто его взял. Витя обещал, что купит и вернёт, но ждать было бесполезно. Появившаяся у него деньга целенаправленно пропивалась.
Когда Изя прочитал в газете, что в Новосибирск приезжает балет Большого театра, и в репертуаре Лебединое озеро с участием Улановой. Он с пристрастием стал уговаривать меня пойти к командиру роты просить, чтобы нас отпустили на спектакль. Он сказал, что уже два раза смотрел этот балет. Я спросил его:
- Если, Ты, два раза видел, зачем же идти смотреть третий.
- Да, Ты, что? Большой театр, сама Уланова приезжает.
Он удивлённо смотрел на меня, как это можно не понимать таких простых вещей, когда приезжает Большой театр. Изя, пошёл к замполиту, к ротному, и уговорил их, что ему жизненно необходимо побывать на этом спектакле, и нам дали увольнение до часу ночи.
В Новосибирске в те времена особенно выделялись и были знамениты два грандиозных здания, вокзал и театр оперы и балета. Ещё спектакль не начинался, а Изя уже млел от удовольствия. Во время концерта он знал каждый фрагмент балета, и предупреждал меня:
- Смотри, сейчас будет полонез, или сейчас будет танец маленьких лебедей, и т. д.
Он восхищался представлением, а я только видел, как балерина крутится на одной ноге, и кроме хорошей музыки ничего не понимал, меня тянуло в буфет.
Несмотря на свою дисциплинированность и исполнительность, хорошей жизни у Изи не было. Стоило назвать ему свои инициалы, как сразу становилось всем ясно, кто он такой. Хотя было ясно кто он такой и без названия себя. Он был типичный еврей, как будто сошёл с картин Шагала или литературного героя Шолом – Алейхевских рассказов. Видя его беззащитность, за неумение постоять за себя, некоторые антисемиты, чувствуя свою безнаказанность, старались его оскорбить, унизить, сотворить ему какую ни - будь пакость. По-видимому, на гражданке его то же донимали, Изя терпел, переживал, молчал, но никогда не жаловался, смерившись со своей участью.
За то меня антисемитские выходки этих подонков здорово задевали, и я говорил Изе:
- Дай, Ты, им в рожу, как следует, а я тебя поддержу, не бойся их.
Но его миролюбивый уступчивый еврейский характер, и его воспитание, не позволяли ему это сделать. Ещё в сержантской школе два дружка назойливо вязались к Изе, стараясь унизить его и оскорбить, подчёркивая его еврейство, говоря:
- Изя-я-я, что это от тебя чесноком воняет.
И ещё всевозможные, унизительные и оскорбительные выражения рассказы и анекдоты про евреев.
Однажды после очередного оскорбления, я подошёл к одному из них наиболее наглому, и сказал:
- Будешь продолжать оскорблять Юзиповича, я набью тебе морду.
- А тебе, какое дело, тебя не трогают.
- Оскорбляя его, оскорбляешь меня, а я терпеть не буду.
Мои слова подействовали, при мне перестали измываться над Изей. Я всегда болезненно переносил оскорбительные разговоры и анекдоты про евреев, и готов был идти на любую крайность.
После одной драки в роте я почувствовал, как с уважением стали ко мне относиться сослуживцы. И к Изе тоже стали меньше цепляться, все в роте знали, что я его покровитель. В воскресенье, солдаты начистили асидолом пуговицы, подшили свежие подворотнички, и собрались во дворе, чтобы отправиться кто в увольнение, кто в военный городок в кино. Я был дневальный, ходил с карабином за плечом. У нашего шофера машина не заводилась, все отъезжающие толкались во дворе. В курилке, на столе лежали шахматы, кто-то забыл занести их в казарму. Один из солдат отъезжавших в кино предложил мне сыграть партию. Мы сели, начали играть, сделали несколько ходов.
К нам подошел Витька, здоровый бугай, наглый, неуступчивый, считавшим себя блатным и что ему все дозволено. Неоднократно наезжал с антисемитскими репликами на Изю, и меня. Он ухватил за ствол карабина и сказал:
- Давай дневальный вали отсюда, иди, дневаль, а я поиграю.
- Витя отойди, собрался в увольнение, поезжай , - сказал я.
Он дружил с девчонкой с общежития Сибсельмаша и был наутюжен и надраен. Витька потянул за карабин, перекладина скамейки сломалась, падая, я зацепился за гвоздь, порвал брюки и поцарапал задницу. Я вскочил, снял с плеча карабин, и прикладом бросился на Витьку. Кто-то сзади ухватил карабин за ствол, в это время Витька ударил меня в лицо. Я отпустил карабин, и мы стали наносить друг другу удары.
Он мне разбил нос, я стоял, и в умывальнике и смывал кровь, Витька рассматривал в круглом зеркальце, и трогал синяк под глазом, который синел и увеличивался (когда учился в техникуме, посещал секцию бокса, и это меня выручало).
- Из-за этого жадюги, я теперь не могу идти в увольнение, - скулил Витька.
Он снова с кулаками бросился на меня. Он снова разбил нос, драка перекинулась в казарму. Витька был и `крупней и выше меня, ударом в голову, по-видимому, я оглушил его, он откинулся на пирамиду, где хранились карабины, ноги у него стали подкашиваться, и он медленно стал сползать по пирамиде. Я был зол до предела, и не осознавал, что я делаю, и наносил ему в лицо удар за ударом, пока меня не оттащили.
В увольнение Витька в этот раз не пошел, он и еще недели две в увольнение не ходил. Синяки под глазами превратились в черные круги, и долго не сходили. Меня предупреждали, Витька говорит, что я уже не жилец на этом свете, что он съездит в Новосибирск, и скажет своим пацанам, и они меня подкараулят и зарежут как поросенка. Мы еще вместе в одной роте служили месяца три, Витька не подходил ко мне близко, и старался обходить там, где был я. А я тем более. Затем его перевели куда-то в другую часть.
Я знал, понимал, и видел, что многие солдаты нас ненавидят, и если в глаза ничего не говорят, то за глаза всячески обзывают. Они наглые, задиристые у них потомственная ненависть и дай им волю, они натворят, чёрт знает что, но уважают силу. Мне по сей день, не понятно. Вся рота, сержанты и старшины знали об этой драке, знал и дежурный офицер, я больше чем уверен, что ротный тоже, знал, если в нашей небольшой роте служило около сорока человек. Почему Дубинин не предпринял никаких мер? Почему перевел Витьку в другую часть?
Командир роты старший лейтенант Дубинин, был выше среднего роста, крепко сложенный, темный волос, тёмные жгучие глаза открытое, явно не славянское лицо. Кроме того, что наша воинская часть, постоянно вела боевое дежурство. Дубинин держал личный состав в "ежовых рукавицах", наша рота была одной из лучших в округе. Кроме того, был предприимчивым и неутомимым тружеником и хозяйственником, не похожим на других офицеров занятых только службой.
Кроме свинофермы, которую он организовал в роте, каждое лето несколько раз по воскресеньям организовывал рыбалку. Дубинин отбирал желающих солдат человек пять - шесть ( где-то доставал сеть) и уезжали на озёра километров за двести. Там мы по ледяной воде заводили сеть, и тянули. Сеть заводили два – три раза, пойманную рыбу, несколько ведер, затаривали в мешок, и Дубинин забирал её себе. После рыбалки устраивался "банкет". Разжигали костёр, из сухого пойка варили суп, Дубинин каждому рыбаку наливал по сто граммов водки, чтоб согреться.
То ли по команде сверху, то ли по инициативе самого командира роты была дана команда закапывать технику в землю. Свободные от нарядов солдаты приступили лопатами копать капониры. Нас восемь человек направили в Новосибирск на товарную станцию отбирать тонкомер для срубов. Нас разместили в сарае, где мы набили матрасы соломой, накрыли одеялами и стали готовить ужин на костре. Не далеко от нашего сарая находилась швейная фабрика, и сразу перед нашими воротами начали разгуливать молодые девчата. Наши солдаты бросились знакомиться. Когда совсем стемнело, и зажглись фонари, девчата притащили гармошку, тут же перед воротами начались танцы.
Весь день мы работали, выдёргивая башенным краном тонкомер в комле приблизительно 15 см. из огромных куч наваленного леса. Я стоял на брёвнах, и услышал крик "берегись". Я оглянулся, на меня подало огромное бревно. Я юркнул в дыру под брёвна, и в это время бревно легло на то место, где я стоял. Когда я вылез из-под брёвен, то почему-то подумал, если бы на этом месте стоял Юзипович, то бы его точно с его неповоротливостью накрыло бы бревном.
Дубинин достал прицеп к нашему ЗИЛу, мы загружали машину лесом и отправляли в часть. Эти две недели, что мы жили в сарае, был для нас курортом. Не было подъёмов и отбоев, вечерних проверок, каждый вечер у наших ворот были танцы. Закончилось это тем, что двое солдат попали в госпиталь с венерическими заболеваниями.
Всё лето мы капали капониры, в тяжёлой глинистой почве сделали срубы. Первого сентября должно было состояться торжественное открытие капониров, и въезд туда машин. Но пошли беспрерывные дожди, капониры заполнились водой, и вся наша работа в течение четырёх месяцев, оказалась бесполезной. Оставшиеся брёвна мы погрузили на машины, Дубинин отвез в соседний совхоз, где их продал.
По документам командир роты был записан русский, но внешне на русского он не был похож. Одни говорили, что он цыган, другие говорили, что он откуда-то из кавказских племён. Я же думаю, что он был, скорей всего из кавказских евреев, и патриот своего народа. Как можно объяснить, что из нашей роты, два еврея, я Изя побывали за время службы два раза в отпуске? Почему нас двоих меня и Изю в конце августа 1957 года ротный послал в командировку по обмену опытом в радиолокационную роту под Усть-Каменогорск.
Там радиолокационная рота располагалась на естественной высоте или холме в сотнях гектар, возвышавшемся над равниной, где была бахча. Куда ни глянь с этого холма, не видно было границы кругом бахча. Только одна извилистая дорога вела к роте. По этой дороге нас привезли из Усть-Каменогорска. Мы здесь встретили некоторых наших солдат по школе. Ребята сразу нас повели к машинам, где кабины до верху были набиты арбузами и дынями. Дверцу открыть было не возможно. Ребята приспособились, сдвинули стекло, и вытащили мне и Изе два огромных арбуза.
Десять дней проведённые в этой роте мы были предоставлены сами себе, разместили нас в отдельной комнате, освобождены были от нарядов, не было подъёма, только должны были явиться на вечернюю проверку. Но главное мы объедались арбузами и дынями. Это был самый разгар уборки урожая, арбузы были сахарные, а дыни стоило разрезать, то можно было задохнуться только от одного запаха.
Разрезаешь арбуз, ешь, ешь, больше в тебя не лезет. Через пол часа сбегаешь в туалет, и снова принимаешься за арбуз или дыню. Каждых два – три дня, когда в кабинах машин освобождалось место, вечером, когда становилось темно, я вместе с солдатами, служившими здесь в роте, брали пустые матрасы, спускались с горы. Подходили к буртам арбузов и дынь, подготовленных к отправке. Ребята отбирали арбузы и дыни самые спелые, поднимались на гору, и перегружали в кабины. Кроме того, что солдаты брали с бахчи сколько хотели, ещё и колхозная машина привозила полную машину арбузов и дынь, подарок для солдат. За три года службы, мы вообще не видели овощей и Фруктов. А тут вдруг Дубинин расщедрился и именно нам, мне и Юзиповичу преподнёс такой подарок.
Когда служил в армии, то считал, что три года можно вычеркнуть из жизни. Теперь я так не думаю. Амия мне дала много, из капризного, упрямого, обидчивого, правда не совсем, но значительно, изменила меня, сделала подготовленного мужчину к самостоятельной жизни, и не бояться трудностей. Я теперь благодарен своему командиру роты Дубинину, что он всё-таки сумел меня переломать, он был человек строгий, но справедливый. Считаю, что каждый юноша должен пройти воинскую службу, чтобы стать мужчиной.
Все три года совместной службы с Юзиповичем, мы ежедневно были рядом и спали рядом на кроватях, у нас ни разу не возникла конфликтная ситуация. Я постоянно заботился о нём, а он обо мне. Просто какая-то мистика, что судьба нас свела быть вместе с первого до последнего дня службы. У нас были абсолютно, розные характеры и до армии мы друг о друге понятия не имели, но, по-видимому, нас объединила наша национальность, и я за это благодарен судьбе.
Общаясь с большим количеством людей, подтверждались слова и мнения, моих родителей и знакомых: что представители моего народа, это свои люди, и в трудную минуту на многих можно положиться. Что к евреям в моём государстве, существует недоверие, враждебность и даже ненависть – несомненна. Что людей объединяет? Ленин говорил:
- Если рыжих начать преследовать, то они начнут объединяться.
И хотя в то время уже существовало государство Израиль, советская пресса утверждала, что это враждебное, капиталистическое государство, где существует только апартеид. Других сведений и информации не существовало. Может быть, где-то имелись какие-либо сведения, но до нас они не доходили. В то время не было ни малейшей мысли, уехать и покинуть навсегда Россию.
Кириат Хаим 20. 11. 2003 г. Самуил Минькин.